Джон Винтерих
Приключения знаменитых книг
Джон Винтерих
Приключения знаменитых книг
Д. Урнов У ПОЛКИ СО ЗНАМЕНИТЫМИ КНИГАМИ
Ходил автор с рукописью по издателям – никто не хотел печатать. Наконец, один взялся за дело, и книга сразу стала сенсацией. Раскупала широкая публика, восхищались знатоки, книгу эту и сейчас читают. Называется она «Робинзон Крузо».
Молодому журналисту заказаны были подписи к смешным картинкам, однако подписи стали растягиваться в целое повествование. Издатель пошел на риск, вместо картинок с подписями начал печатать роман с картинками. И – получился «Пиквикский клуб».
Третьему, даже не литератору, а фермеру, нужны были деньги. Нет, в долг ему никто ничего не дал, зато друзья помогли этому фермеру издать его стихи. Мы знаем их, стихотворения Роберта Бернса.
Похоже на чудо или случайность. А если бы Роберт Бернс не нуждался? Если бы издатели так и не приняли написанное Дефо или Диккенсом? Знали бы мы тогда «Забыть ли старую любовь», «Робинзона» и мистера Пиквика?
«Книги имеют свою судьбу», – часто вспоминают это изречение, но ведь у него есть и продолжение. «Книги имеют свою судьбу, – сказано было в древности, – смотря по тому, как примет их читатель».
Джон Винтерих, американский журналист, написавший очерки о знаменитых книгах, предлагает рассмотреть внимательнее эту цепь: рукопись – книга – книжный прилавок и, как любит он говорить, бессмертие!
Очерки эти написаны довольно давно, еще в конце 1920‑х годов, однако сейчас они читаются заново, потому что занимательное книговедение, которому когда‑то посвятил себя Джон Винтерих, именно в наши дни приобрело особую популярность. Появлялись и раньше «Приключения среди книг», но разница в том, что «книгой» у авторов таких «Приключений» считалось написанное в книге, само произведение. Автор как бы приглашал читателей в библиотеку, брал всем известную книгу и предлагал ее читать вместе с ним. Знаток толковал знакомый текст, рассказывал историю создания того, что в книге написано. Это была уже раскрытая книга, начиналась она с первой страницы. Но книга начинается раньше.
Как получилось, что вот этот предмет, состоящий из двух картонных крышек и сложенных вместе листов бумаги, называемый вообще «книгой», а в частности «Приключениями Робинзона Крузо» или «Записками Пиквикского клуба», как он дожил до наших дней и продолжает жить?
Понятно, книга сначала пишется, а потом печатается. Однако, читая эти очерки, мы увидим, как издатель с читателями вносят свой вклад в создание книги прежде, чем она написана. Уже в авторском замысле незримо присутствуют и требования издателя и запросы публики. Один из величайших писателей, Сервантес, изобразил себя, автора, перед встречей с читателями. Вот он сидит над завершенной рукописью и не знает, выпускать ее в свет или не стоит? По его собственным словам, хотел он разрушить доверие к тем книгам, которыми зачитывается публика. Иначе говоря, решил поколебать установленные взаимоотношения между автором и читателями. Оказалось, когда «Дон‑Кихот» вышел, публика только того и ждала, роман Сервантеса сразу приобрел популярность. «Публика привыкла к романам», – скажет сто лет спустя автор «Робинзона Крузо», принимая эстафету от автора «Дон‑Кихота» и, в свою очередь, обновляя читательские привычки. Вместо «романа» Дефо предложил читателям «историю подлинной жизни», но, конечно, это был роман, новый роман, учредивший новые взаимоотношения между автором, издателем и читателями.
Для своих очерков Джон Винтерих выбрал в основном книги удачливые, те, что обретали успех почти сразу. И Дефо, и Бернс, и Льюис Кэрролл, о которых он рассказывает, имели основание сказать вместе с Байроном: «Проснулся и узнал, что знаменит», – на другой день после выхода книги. Успех Диккенса, грандиозный успех, тоже не заставил себя ждать. Стремительно росла слава Бичер‑Стоу. Герои Марка Твена еще при жизни автора сделались легендарными. Как видно, эти книги в самом деле подобно искре пробегали от автора к издателю и к читателям. Но Эдгар По и Уолт Уитмен, о которых тоже рассказывает Винтерих, завоевали читателей далеко не сразу. Стало быть, где‑то происходил обрыв цепи, читательский энтузиазм направлялся против книги, будущей бесспорной классики. Изучение читательского вкуса и спроса позволяет это сопротивление, как и успех, измерить. Цена, тираж, количество изданий – ведь эти данные по‑своему говорят о том, насколько понимала писателя его эпоха. Книговеды, подобные Винтериху, сделали немало в том, что называют социологией чтения, выяснив, когда, как, кого читали, и почему книги, которые стоят теперь на полке рядом, занимали в свое время положение далеко не одинаковое.
Но как могли читатели признать или не признать Эдгара По, когда он сам не давал им возможности это сделать? «Блеснет, пленит и улетит»: опубликует рассказ, стихотворение, получит премию, и надолго исчезнет. Или же опубликует что‑нибудь странное, случайное, просто слабое. Оливер Голдсмит, еще один герой Винтериха, продал издателю роман, только начатый, и – тоже пропал. По мнению одних, был занят отделкой слога, по мнению других, вовсе не притрагивался к рукописи. Что было делать издателю? Год шел за годом, романа не было. Винтерих рассказывает, что в конце концов Голдсмит оказался в долговой кабале у своей квартирной хозяйки и ему нельзя было даже из дома выйти. А биографы Голдсмита считают, что все это было подстроено издателем ради того, чтобы как‑нибудь заставить одаренного, но безалаберного автора закончить книгу.
Но бывало – конечно, бывало! – что читатели в самом деле не признавали и не понимали автора, хотя он и делал все от него зависевшее: Уитмен сам себя и разъяснял и прямо рекламировал, однако… «Листья травы» Уитмена вышли одновременно с «Песней о Гайавате» Лонгфелло, а какие разные судьбы у этих книг: «Песня о Гайавате» – мгновенное и полное признание, «Листья травы» пылятся на прилавке. Точно так же в один год появились «Хижина дяди Тома» Г. Бичер‑Стоу и «Моби Дик» Германа Мелвилла, тот самый «Белый Кит», что считается теперь чуть ли не крупнейшим созданием американской литературы. Это – теперь, а в свое время, когда, по выражению Винтериха, Гарриет Бичер‑Стоу сделалась национальной героиней, имя Мелвилла было напечатано в некрологе с ошибкой.
Чтобы смыть эти пятна, черневшие на совести американских читателей, историки издательского дела приложили немало усилий, восстанавливая картину того времени, и что же выяснилось? У Винтериха сказано: были свои ценители у «Листьев травы», однако ценители – это еще не читатели, вот в чем дело.
Сетуя на современное состояние английской или американской литературы, говорят: беда – нет Диккенса, писателя, который бы создавал книги для широких кругов и на высоком уровне. Можно себе представить, какого же масштаба работу выполнял Диккенс. Тогда нахлынула первая волна «массового чтения»– и море литературных поделок, кое‑как удовлетворявших растущий спрос. Самым читаемым писателем был Макдональд. Кто это? Теперь на такой вопрос ответят с трудом даже специалисты. А в ту пору не один Макдональд, но целый разряд писателей, приспособившихся ко вкусам массового потребителя, считали, что именно они и есть настоящие писатели при новых условиях. Их самим своим творчеством опровергал Диккенс. Не уступая «самому Макдональду» ни в производительности, ни в популярности, держался он в то же время на недоступной для литературных поденщиков высоте.
С другой стороны, рядом с Диккенсом стоят теперь выдающиеся его современники. Но вот Винтерих, историк книжного дела, судит со своей позиции, и у него получается иная картина, и, скажем, «Ярмарку тщеславия» рядом с «Пиквикским клубом» поставить нельзя с точки зрения читательского спроса и тиражей. Ближайший из серьезных «соперников» Диккенса уступал ему по тиражам в несколько раз, а другие, вполне достойные, – и того больше: тиражи Диккенса – это цифры с четырьмя и даже пятью нулями. Такова «сила Диккенса»… А «сила Дефо»! Винтерих напоминает: никакая критика, никакие «разоблачения» не могли разрушить обаяния «Робинзона». Говорит он в другой связи и о том, что первое, прославившее книгу издание оказывается часто самым неудачным: ошибки, пропуски, опечатки, цензурные изъятия – трудно представить себе, как в таком виде книга могла сразу стать классикой. Читатели ничего этого будто и не замечали, да и без «будто», не замечали и все, потому что книга жила, как все‑таки живет, в отличие от куклы, пусть и покалеченный, человек.
Допустим, Голдсмит медлил с окончанием своего «Векфильдского священника», потому что отделывал книгу, но – как? Он во всяком случае не устранил в ней множества несуразностей. Заканчивая роман, он, кажется, забыл, как книга начинается. Что это, обычная беспечность Голдсмита? Нет, судя по всему, это – позиция. «Книга, при бесчисленных погрешностях, может быть занимательна и скучна до крайности, хотя бы не содержала в себе ничего нелепого», – так писал Голдсмит, выпуская, наконец, свой роман. Кажется, он шел по стопам Дефо, ибо некоторые ошибки и несуразности в «Робинзоне», похоже, тоже допущены не без умысла. Винтерих прав, обращая ни них особенное внимание. Современные исследователи думают, что Дефо всего лишь «ошибался», условно, в кавычках, ради того, чтобы проверить несокрушимость им созданной «достоверности». А сам он в свою очередь следовал Сервантесу, который, делая мелкие ошибки, так и говорил: «Это не важно, главное, чтобы рассказ ни на шаг не отдалялся от истины». В таком смысле «истина» (Дефо говорил: «правдивая ложь») – сила творчества, создающая «вторую действительность». И вот, взявшись за такую книгу, одни простодушно верят, будто все «правда», другие понимают, что с ними ведется умелая литературная игра, но каждый «обманываться рад», потому что автор, принявшись за дело, выполнил свою роль от начала и до конца.
Удачные книжные судьбы, описанные Винтерихом, подтверждают своего рода правило: книга, которая так сразу и на века становится общедоступным чтением, многое меняет в читательских привычках, но остается по‑старому одно: книгу такую читают, прежде всего просто читают.
Конечно, «вечную» книгу читают по‑своему и разные люди, и разные эпохи. «Хижину дяди Тома» едва ли когда‑нибудь вновь будут читать так, как прочли ее в свое время – прочли и начали Гражданскую войну. «Хижина дяди Тома» со временем, так сказать, впала в детство. А с «Алисой в Стране Чудес» случилось обратное, маленькая Алиса повзрослела, да как! Из этой книги, именуемой по традиции «детской», вычитали в нашем веке теорию относительности, кибернетику, психоанализ и сюрреализм.
В критике имеется даже целая школа, которая исходит из того, что книгу создает собственно читатель: книги нет, пока ее не прочтут, а когда читают, вычитывают, что хотят или что могут вычитать. Но ведь о человеке на острове было по меньшей мере три рассказа до «Робинзона» и около пятидесяти «новых Робинзонов» появилось после книги Дефо, а все‑таки испытание временем выдержала одна эта книга. Как только вышел «Пиквикский клуб», он был тут же переделан ловким щелкопером, и эта переделка имела успех не менее массовый, чем книга Диккенса, однако время не подписало этот приговор – мы знаем единственный «Пиквикский клуб». Значит, существует книга, та самая, что живет века, и все ее читают. Одни читают, находя ее занимательной, другие видят в ней нравственный урок и даже особую философию, но как бы там ни было, это – чтение, для всех и каждого в меру сил, насколько глубоко сумеешь зачерпнуть.
«Мир под переплетом» – мера истинно удавшейся книги. Читатель открывает книгу, словно окно в другую жизнь. Совсем не обязательно, чтобы созданный «мир» был правдоподобен. Книжная «жизнь» может быть вовсе не похожа на жизнь действительную. Читатель поверит в условность, только бы то была живая условность, вполне завершенная в своем особенном устройстве. Механика чудес и «чепухи» у Льюиса Кэрролла сделалась вполне понятна только теперь, даже когда писал об этом Винтерих, это еще не прояснилось. Но ведь и тогда, и сто лет тому назад поняли то, что нужно понять читателям: чудесная книга! Никому ведь и в голову не приходило, что «Приключения Алисы» в известном смысле содержат все, уже напечатанное тем же автором, но под другим именем и под такими названиями, которые, как выражается Винтерих, способны внушить разве что страх и ненависть неискушенному читателю: «Замечания к Эвклиду», «Программы по алгебраической логике», «Формулы простой тригонометрии». Нет, «Приключения Алисы» читали и сейчас многие читают, получая удовольствие и не задумываясь над тем, что тут таятся кибернетика с теорией относительности, как вообще говоря, людям, которые едят, важен вкус, а не знание пропорций соли и перца.
Очерки Винтериха охватывают примерно два века, за время которых произошло по меньшей мере два существенных перелома в книгопечатании и чтении: после «Робинзона», т. е. в начале восемнадцатого столетия, и в пору «Пиквикского клуба» – в середине прошлого века. Нам теперь трудно представить, насколько мало было в свое время читателей у тех классических произведений, которые известны ныне каждому грамотному человеку. Шекспир был драматургом общедоступного театра, однако прижизненные издания его пьес попадали в руки избранному и очень узкому кругу лиц. Чтения как занятия для широкой массы тогда не существовало. В Англии и Америке дело осложнялось еще и тем, что пуритане, обладавшие по обе стороны Атлантики большим влиянием, преследовали всякую забаву, в том числе и книги, если только это было не священное писание или какое‑нибудь «дело», наука или нравоучение. До «Робинзона» широкая публика читала в Англии фактически две книги – библию и «Путь паломника», неоднократно упоминаемый Винтерихом. Но «Путь паломника», как видно и по заглавию, – та же проповедь, только изложенная более или менее занимательно. А «Приключения Робинзона», хотя они и появились под видом «подлинных записок», это художественная литература, ставшая общедоступной книгой. Но по‑современному много и к тому же совершенно разных по интересам и уровню читателей стало лишь во времена Диккенса.
Однако при всем том, что вносилось нового во взаимоотношения автора и публики, книги с читателями, граница оставалась все‑таки на прежнем месте: автор создавал мир под переплетом, читатель, открывая книгу, входил в этот мир. Иногда автор приглашал читателей заглянуть в этот мир вроде бы раньше, чем он будет вполне завершен. Но это – прием, такая же условность, как и уверения в том, будто перед нами «подлинные записки» или что «написанное не предназначалось для посторонних глаз». Автор делал вид, будто он это не писал, а только напечатал, и точно так же одна видимость откровенности создавалась, когда автор «посвящал» читателя в творческие секреты. Как бы посвящал! Он, кажется, писал прямо на глазах у читателей, а на самом деле это было так написано, все уже было написано, читателю оставалось читать. Совсем другое получалось именно в тех «трудных случаях», когда читатель обнаруживал под переплетом не созданный «мир», а лишь мучительное усилие «мир» построить, когда вместо чтения читателю предлагали разделить, без кавычек, муки творчества. Читателю, естественно, становилось трудно, и он вправе был отложить книгу в сторону, если, обладая массой разных достоинств, книга все же не читалась.
Однако по очеркам Винтериха видно: чем ближе к современности, тем больше и шире делается читательский круг, тем все сложнее становится содержание понятий «книга» и «чтение». Сотрудничая как рецензент в журналах литературно‑критических и книговедческих, Винтерих на многих примерах имел случай убедиться, что книжный поток расходится по разным руслам, которые ведут подчас совсем в сторону от естественного назначения книги – быть читаемой[1]. В этом заключается и смысл его очерков: книжные «приключения» показывают, какие книги переживают какую судьбу – поблескивают корешком на полке у коллекционера, циркулируют как своеобразная единица обращения в критических дискуссиях, или же читательские пальцы треплют их так, будто они вышли только вчера. В каждом случае своя судьба, отвечающая природе данной книги. Что можно читать, то читается, а что поддается специализированному критическому разбору (как бы специально подготовлено для критики), то соответственно критикуется, имеющее цену коллекционерскую – коллекционируется. «Не лежат ли где‑нибудь на чердаке те бесценные экземпляры, все еще перевязанные бечевочкой!» – вспоминает Винтерих некоего богача‑энтузиаста, который, чтобы не ударить лицом в грязь перед соседями, скупил больше всех книг из первого издания «Стихотворений» Бернса. Важно различать, какую цену книга может иметь для коллекционера и для читателя.
Когда книгу «не поняли», «не оценили» или же оказалась она, подобно «Листьям травы», «пищей для немногих», а потом, в веках, встала рядом на одну полку с теми книгами, которые «все читают» и «каждый знает», – что с книгой происходит? Винтерих приводит, скажем, мнение выдающегося американского писателя Готорна, который сомневался, что книги его станут читать, широко читать. Время, казалось бы, опровергло эти опасения. Но следует присмотреться к тому, кто эти книги читает и как. Ведь в принципе судьба этих книг не изменилась. Они остались «пищей для немногих», только «немногих» стало больше, чем прежде. Время, всемогущий критик, не отменило прежний приговор, вынесенный этим книгам читающей публикой, но изменилась со временем сама публика, она сделалась более обширной и разнородной по сравнению с эпохой Диккенса и тем более Дефо. Сложилась и разрослась, среди других групп, и специализированная читательская среда, готовая на усилие, которое некогда отказывался совершать просто читатель. Распространилось не чтение собственно, а заправское разгадыванье книги. У такого разгадывания свои преимущества и права по сравнению с чтением, только не следует смешивать два эти ремесла, равно как несправедливо требовать от читателя, хотя бы и вдумчивого, чтобы читал он в книге то, что не удалось самому автору.
«Листья травы» и «Моби Дик» – чтение, бесспорная классика, книги выдающиеся. Время раскрыло их значительно большему кругу людей, чем тот, что обратил на них внимание когда‑то. Но даже время бессильно вписать в эти книги то, чего в них не содержалось изначально, на что не хватило сил у создателей этих книг. У Мелвилла гармоничный творческий порыв заменен головной, логически поставленной задачей. Напрягаясь до последнего предела, писатель воздвигнул конструкцию, монументальную, но все же конструкцию, а не жизнь живую создал, какая бьется под переплетом хотя бы «Хижины дяди Тома», притом, что замысел, глубина «Моби Дика» несоизмеримы с наивной, поистине «детской» чувствительностью Бичер‑Стоу. Уитмен – поэт более самобытный, чем Лонгфелло, но читатель, просто читатель, читает не «замысел» и не «самобытность», читает он книгу. Историки литературы сколько угодно могут объяснять теперь, что вступительная глава к «Алой букве» Готорна, так называемая «Таможня», в известном смысле важнее самой книги: в этом вступлении истоки новейшей американской прозы. Однако в свое время, когда Готорн пользовался популярностью у нас, в России, перевод «Алой буквы» вышел без этой, по‑своему замечательной, главы. Препятствий никаких тут не было, кроме одного, естественного читательского восприятия: читатели бы через эту «Таможню», что называется, не прошли. И было бы исторической и литературно‑критической несправедливостью упрекать их, будто они чего‑то не поняли, нет, это сам автор не исполнил своего замысла. В книге остается на века и что создано автором, и что не удалось ему. Так и остается, в этой, если позволено будет сказать, пропорции. Иногда, под воздействием вкусов какой‑либо читательской среды, возымевшей влияние, пропорция вроде бы меняется, второстепенное выходит на первый план, неудача оправдывается, и великая книга может быть потеснена произведениями второго ряда, но это – временно. Винтерих вспоминает, например, о соперничестве Диккенса и Теккерея. Сколько было попыток, еще при жизни Теккерея, уравнять его с Диккенсом и даже поставить выше создателя «Пиквикского клуба». Говорили, что Теккерей писатель более серьезный, более тонкий и уж, конечно, более критичный, чем Диккенс. Но «серьезность» и «тонкость»– это ведь не собственно творческие достоинства. Творчество – всесторонний дар. И сам же Теккерей, когда при нем заходила речь о Диккенсе, говорил одно – гений.
Временная переоценка не способна отменить приговора вечности. А вечность, если расшифровать это понятие исторически, складывается на основе опыта целого народа, выдвинувшего создателя великой книги. Поэтому проходит мода, и над потоком текущей литературы остаются все те же ориентиры, все те же книги, которые привыкли видеть мы у себя на полке: все тот же «Робинзон» и «Пиквикский клуб», все тот же Марк Твен.
Винтерих написал свои очерки для широкой читательской аудитории, для любителей книги, библиофилов, а специалистов‑книговедов отсылает он к другим, более фундаментальным изданиям. Он почти не затрагивает существа знаменитых книг, бегло и по случайным приметам судит о той или иной эпохе, однако это не его задача. Кроме того, говорит в самом деле об очень известных книгах, о которых вообще много знают. Его очерки можно было бы назвать «Очерками о старых знакомых», потому что в самом деле редкий любитель чтения не держал в руках тех книг, о которых идет здесь речь. Книги эти у многих есть, наверное, на полке, но вот история их появления на свет известна далеко не каждому читателю.
ДАНИЭЛЬ ДЕФО
И «РОБИНЗОН КРУЗО»
I
Томас Страдлинг носил свое имя, вероятно, не зря, потому что «страдлинг» значит по‑английски «морская походка». Профессия кладет печать на человека, и уж, конечно, походка у Страдлинга была морская. Он был моряком и даже капитаном, по крайней мере к тому времени, когда попал во всю эту историю. Впрочем, отличить простого матроса от капитана тогда было нелегко. В ту пору, а было это в 1704 году, суда, ходившие в океан, не имели лифтов, гимнастических залов, плавательных бассейнов, и не было никаких разделений на «классы», а был капитан и его команда. Занимать место капитана мог тот, кто был просолен насквозь. А Томас Страдлинг, если быть к нему беспристрастным, свое дело все‑таки знал.
Но вот на судне «Пять портов» попался ему помощник, сущее наказание. У помощника был норов, у капитана – власть, которая в открытом море имеет особую силу. Этот штурман Александр Селькирк, или Селькрейг, шотландец, седьмой сын у матери, как‑то учинил скандал в церкви и его хотели было наказать, но он предпочел бежать из дому. Печальный конец предрекали ему наставники, однако их имена забыты, а Селькирк обрел бессмертие, хотя и под другим именем, но все равно этого права на бессмертие у него теперь никто не оспаривает.
С капитаном штурман повздорил на берегу, что, вообще говоря, случается редко. У моряков так: в море ссорятся, на суше мирятся. «Пять портов» встал на якорь возле архипелага Хуан‑Фернандес у берегов Чили. И тут ссора достигла высшей точки. Штурман сказал, что лучше он останется на берегу, чем будет сносить насмешки капитана. Возможно, он ожидал, что капитан Страдлинг расчувствуется и станет вежливее. Вместо этого капитан поймал помощника на слове: «Пять портов» ушел в море без Александра Селькирка, который пожалел о сделке, едва она состоялась. Он бросился в воду вослед кораблю, уходившему прочь, он горестно вздымал руки, уста его твердили мольбу о прощении.
Прошло четыре года и пять месяцев, и другое судно сняло Селькирка с этого острова. Должно быть, со своим спасителем Селькирк держался учтивее. Во всяком случае, он проплавал с новым капитаном три года и не без пользы для себя. В конце 1711 года он вернулся в Англию вполне самостоятельным человеком. О его жизни на острове уже знали, у него спешили взять интервью ведущие репортеры того времени. Самым блистательным среди них был, без сомнения, Ричард Стиль[2]если, конечно, не считать Даниэля Дефо, но виделся ли он с Селькирком – этот вопрос остается спорным в истории литературы.
II
Даниэль Дефо. Гравюра Гедана
В 1703 году, за несколько месяцев до того, как пуститься в путешествие с капитаном Страдлингом, Александр Селькирк мог обратить внимание на объявление о розыске «мужчины среднего роста, худощавого, лет сорока, брюнета, но в парике, с горбатым носом, острым подбородком, серыми глазами и большой родинкой в углу рта». Человек этот был Дефо, крещенный под фамилией Фо, но прибавивший к ней частицу «де», очевидно, стыдясь скромного происхождения из семьи мясника. Молодой Де Фо (а именно так он писал свою фамилию) сначала хотел стать священником, но потом занялся мануфактурной торговлей. Дело оказалось невыгодным, как и несколько других, им затеянных коммерческих предприятий.
Примерно в 1700 году, на сороковом году жизни, Дефо нашел себя. Он стал журналистом, и с тех пор журналистика Англии и Америки не рождала равного ему. Репортер, ведущий редактор, автор сенсационных статей, литературный поденщик, пишущий за других, – все умел он делать, не говоря о том, что он был мастером правдиво выдумывать. Он был великолепным политическим пропагандистом, а в иронии был так искусен, что иногда его понимали неправильно, что, впрочем, часто бывает с мастерами иронии. Так, по крайней мере, получилось в 1703 году, когда его памфлет «Простейший способ разделаться с раскольниками» привел к уголовному розыску. Дефо находился некоторое время в Ньюгейтской тюрьме и познал тяжесть колодок.
Держали его не очень строго, его тюремщики с известным расчетом давали ему свободу большую, чем полагалось обычным преступникам. Уже спустя несколько месяцев после того, как оказался он за решеткой, этот неукротимый публицист начал выпускать еженедельную газету «Обозрение», которая вскоре стала выходить дважды в неделю. Его товарищи по тюрьме, сидевшие за более романтические поступки, чем писание политических памфлетов, нашли в нем внимательного и пытливого слушателя. Мало кто умел так интересоваться людьми, как Дефо. Всякая жизнь была для него интересна, как роман, всякая, обычная или необычная судьба оказывалась для него частичкой общественного опыта и, как бы снабженная ярлычком, укладывалась в гигантской картотеке его памяти.
Все перемалывала мельница этого необычайно подвижного и вместе с тем трезвого воображения.
Следующие пятнадцать лет Дефо был занят политической борьбой и писательской деятельностью. В плодовитости его не превзошел никто ни в Англии, ни за ее пределами. Пусть сегодня весь этот огромный словесный поток не представляет интереса ни для кого, кроме тех, кто изучает историю литературы, – это не свидетельствует против таланта Дефо. Он писал не для потомков, а для людей своего времени. Он сам лучше всех понимал недолговечность своих созданий: то был молот, который ковал железо, пока оно горячо, и Дефо знал свое дело.
III
Фронтиспис первого издания 1719 г.
Гравюра Смита и Пайка
В 1719 году Дефо исполнилось шестьдесят лет, богатства жизненных впечатлений у него хватило бы на две жизни. Правда, умри он тогда же, его смерть была бы замечена в Лондоне, не оставив, однако, следа в истории, разве только в книгах по истории журналистики. Умри он тогда, пришлось бы ради того, чтобы сохранить о нем память, выбивать на его надгробии длинный список произведений, и это надгробие получилось бы высотой с памятник Георгу Вашингтону, имеющий лифт и площадку наверху для обозрения окрестностей. Более двухсот пятидесяти различных сочинений остались бы свидетельством плодовитости Дефо. Предстояло ему написать еще полдюжины произведений. Однако эти полдюжины знакомы сегодня каждому образованному читателю и даже если из этой полдюжины знает он только одно произведение, это знание разделяет с ним половина человечества.
Карьера Дефо приближалась к концу, во всяком случае, ему уже можно было бы уйти на покой. Но перо его не знало покоя. Оно требовало работы, чтобы доказать, что рука, его держащая, еще лежит на общественном пульсе. Это было время, когда показательная, хотя, быть может, и несправедливая казнь знаменитого пирата капитана Кидда уже забылась, и парламенту опять приходилось заниматься пиратами. Взгляды людей были обращены к морю. Морская история, настоящая морская история была нужна читателю. И Даниэль Дефо написал ее.
Есть сообщение, правда, не подкрепленное доказательствами, что Дефо с трудом нашел издателя, согласного напечатать роман. Этим издателем, к счастью, оказался Уильям Тэйлор, владелец фирмы «У Корабля» на Патерностер Роу – узкой улочке, где помещались тогда издательства, и многие, многие хрупкие литературные создания начинали отсюда путь к бессмертию. В книготорговый список книга была занесена 23 апреля 1719 года[3]. Книга называлась «Жизнь и необыкновенные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка. Написано им самим». Дефо, таким образом, оказывается одним из первых писателей‑невидимок. Книга выдержала четыре тиража за три месяца. Помня, что успех порождает успех, Дефо спешит написать вторую часть, а затем и третью. Но, как отмечает биограф Дефо, «если Крузо, том I, прочли миллионы, а Крузо, том II, тысячи, то о существовании Крузо, том III, слыхали единицы». Миллионы высказали верное суждение, оставляя вторую и третью части тысячам и единицам. Подобно Дефо, многие писатели разного таланта пытались повторять однажды достигнутый успех, и, хотя продолжения, следующие за удачным началом, редко терпят коммерческую неудачу, в литературном отношении они редко выдерживают сравнение со своими предшественниками. «Приключения Гекльберри Финна»– единичное исключение, и оно лишь подтверждает правило. Правда, изданием второй части Дефо добился всего, чего хотел: книга имела успех. Два издания вышли в 1719 году и еще два – в 1722. Книга была написана наспех, но Дефо умел быстро работать, особенно если это сулило прибыль.
Третья часть – «Серьезные размышления на протяжении жизни и удивительных приключений Робинзона Крузо, включающие его видение ангельского мира», – не имела успеха. В противном случае, неизвестно, сколько бы еще последовало частей. Слово «видение» в названии, очевидно, должно было указать на сходство книги с нравоучительным сочинением пуританского проповедника Джона Баньяна «Путь паломника», опубликованным за сорок два года до этого и остававшимся все же бестселлером эпохи. Сам Робинзон Крузо читал эту книгу и упоминает ее в «Серьезных размышлениях». Кроме того, в третьей части интересна большая складная карта робинзонова острова, помещенная на фронтисписе.
Издатель Тэйлор написал для третьей части издательское предисловие, в котором изложил собственные серьезные размышления. «Успех первых двух частей, – отмечает он, – сказался и в зависти к редактору, выразившейся в тысяче тех бранных слов, какие на него обрушили собратья по профессии. Причина этого недображелательства, конечно, в их непричастности к успеху».
Самым интересным среди завистников славы «Робинзона», внесшим свою долю в названную «тысячу бранных слов», был Чарлз Гилдон, написавший «Жизнь и необыкновенные и удивительные приключения мистера Д… Де Ф… чулочника из Лондона, который прожил сам по себе более пятидесяти лет в Королевстве Северной и Южной Британии… Беседы между ним, Робинзоном Крузо и его слугой Пятницей. С замечаниями серьезными и комическими о жизни Крузо». Каковы бы ни были его мотивы, Гилдон заслуживает благодарности, так как он первым указал на некоторые забавные оплошности, которые Дефо поспешил исправить в последующих изданиях. В начале IV главы Робинзон решает «все‑таки добраться до корабля». «Раздевшись (день был нестерпимо жаркий), я вошел в воду». Попав на корабль, однако, он «отправился в кладовую и набил карманы сухарями».
Было бы, конечно, романтически‑заманчиво думать, что такие детали могут служить приметами первого издания «Робинзона Крузо»[4]. К несчастью, а может быть, и к счастью, «Робинзон» является одной из сложнейших проблем в библиографических исследованиях. Мы в нашем коротком очерке даже не будем пытаться сличать его издания. Столь важные для библиографа и коллекционера подробности, сравнение изданий и свод различий между ними, – все это тщательно описано в объемистой книге Генри Хатчинса «„Робинзон Крузо“ и его издания», выпущенной Колумбийским университетом в 1925 году.
Хатчинс говорит, что первое издание составляло от одной до полутора тысяч экземпляров и «сейчас отнюдь не так редко, как думают». Ценою всего в пять шиллингов, оно разошлось по рукам тех, кто тратит свои деньги более осмотрительно, чем большинство читателей «Пути паломника». Со временем, однако, «Робинзон» сильно поднялся в цене.
Уильям Тэйлор умер весной 1724 года[5], по слухам, оставив от сорока до пятидесяти тысяч фунтов стерлингов. В январе следующего года Уильям Иннис, друг и коллега Тэйлора и один из его душеприказчиков, женился на вдове «покойного мистера Тэйлора из Патерностер Роу, владельца тридцати тысяч фунтов». Или первая цифра неверна, или миссис Тэйлор провела восемь месяцев самого веселого вдовства, о чем, впрочем, нет никаких свидетельств. В течение предыдущего лета предприятие Тэйлора было продано Томасу Лонгману, основателю существующего и по сей день издательства «Лонгман, Грин и компания». Оно и сейчас еще находится на том самом месте, откуда «Робинзон Крузо» пустился в свои необыкновенные и весьма прибыльные приключения. Каково бы ни было состояние Тэйлора, оно было велико по тем временам и большей своей частью было обязано Даниэлю Дефо.
Фронтиспис амстердамского издания. Т. 2. Робинзон отправляется во второе путешествие
IV
«Робинзон» занимает особое место в истории книгоиздательского дела: впервые роман печатался в журнале по частям, из номера в номер, правда, после того, как вышел отдельной книгой, а не наоборот, как стало обычаем теперь. Прошло меньше полугода после появления романа, когда он начал печататься в «Хиткотском вестнике, собрании свежайших новостей, зарубежных и внутренних». До 1928 года было известно только два сохранившихся комплекта этого издания, в марте же 1928 года продавалась коллекция, содержавшая третий комплект номеров «Хиткотского вестника». В газете «Нью‑Йорк таймс» за 28 марта было помещено сообщение об этой продаже и говорилось, что ранее был известен лишь неполный комплект в Британском музее и еще один в библиотеке в Ньютоне (Филадельфия).
Журнальное издание, как и книга, открывается предисловием, написанным Дефо, который, следовательно, оказывается отцом издательской рекламы. С небольшими поправками это предисловие годилось бы для суперобложки современной книги.
«Издатель думает, что если история приключений в свете частного человека когда‑либо и заслуживала быть обнародованной и принятой публикой, то это именно история того человека, рассказ о жизни которого в настоящее время он предлагает ей.
Он полагает, что удивительная жизнь этого человека превосходит все существующее в этом роде; скудная и не сложная вообще личная жизнь является здесь в высшей степени разнообразной и интересной.
История рассказывается просто, серьезно, с теми применениями религиозных основ к случаям жизни, которые может сделать умный человек, то есть в ней автор представляет ряд поучительных примеров, ясно указывающих на мудрость провидения, проявляющуюся во всех разнообразных обстоятельствах челов