I
Если в одном доме живут кошка и собака, они обычно проявляют друг к другу настороженное безразличие. Ради мира в доме и хозяйского расположения они стараются избегать открытых столкновений. Только иногда, неожиданно встретясь, они обмениваются предостерегающим ворчанием. Но как тонка оболочка видимой терпимости, и какая смертельная ненависть клокочет под ней!
Проводя параллели между животными и людьми, мы часто бываем несправедливы к тем или к другим. Нашим сравнением мы, возможно, проявили непочтение к памяти Джеймса Босуэлла, эсквайра, известного биографа[6], и некоей миссис Трейл Пиоцци. Во всяком случае, верно то, что между ними существовала скрытая неприязнь, причиной которой было ревнивое благоговение, которое оба питали к доктору Сэмюэлю Джонсону, знаменитому ученому и писателю. Первый был верным последователем и летописцем жизни великого человека, вторая – его искренним другом. А доктор Джонсон имел самое прямое отношение к изданию «Векфильдского священника». Более того, рассказ Джонсона об этом событии – единственное сохранившееся свидетельство, но и оно дошло до нас в передаче его друзей. Вот почему так досадно, что Босуэлл и Пиоцци в своих воспоминаниях и неточны, и противоречат друг другу.
Приведем сначала версию Босуэлла:
«Миссис Пиоцци и сэр Джон Хокинс странным образом искажают историю злоключений Голдсмита и дружеского вмешательства Джонсона, в результате которого был издан знаменитый роман. Я же приведу ее точно, со слов самого Джонсона:
„Однажды утром я (Джонсон) получил от бедного Голдсмита записку, извещающую меня о том, что он в больших затруднениях и не имеет возможности посетить меня, а поэтому просит прийти к нему как можно скорее. Я послал ему гинею[7]и обещал сразу же быть. Что я и сделал, как только оделся. Оказалось, что его хозяйка наложила на него домашний арест, поскольку он не платил ей давно за квартиру. Голдсмит был вне себя. Я увидел, что он уже разменял мою гинею, и перед ним стояла откупоренная бутылка мадеры и рюмка. Я заткнул бутылку пробкой и, призвав Голдсмита к спокойствию, начал обсуждать с ним выход из положения. Тут он сказал, что у него готов роман, и показал мне рукопись. С первого же взгляда я оценил достоинства этого произведения и, сказав хозяйке, что скоро вернусь, отправился к книготорговцу, которому и продал рукопись за шестьдесят фунтов. Я принес деньги Голдсмиту, а тот заплатил хозяйке, при этом сделав ей выговор за неучтивое обращение"».
Оливер Голдсмит. 1824 г. Гравюра Дж. Т. Уэджвуда с картины Дж. Рейнолдса
От себя Босуэлл прибавляет:
«Уместно было бы также привести рассказ миссис Пиоцци о тех же событиях в качестве примера крайней небрежности, с какой она рассказывает свои анекдоты о докторе Джонсоне.
„Не помню точно, в каком году, но не раньше 1765 или 1766 года, доктора вызвали из нашего дома после обеда, и, вернувшись часа через три, он сказал, что был у одного разгневанного писателя, от которого хозяйка требует платы за квартиру, а полиция сторожит его с улицы. Накачиваясь мадерой, чтобы утопить заботы в вине, писатель жаловался, что от расстройства не может закончить роман, который якобы принесет ему целое состояние, и не может даже выйти из дому, чтобы продать его. Мистер Джонсон отнял у него бутылку и, пойдя к книготорговцу, предложил ему роман, за который тут же получил деньги. Писатель же, как только деньги были ему вручены, позвал хозяйку и пригласил ее выпить пуншу и весело провести время“».
Босуэлл не приводит рассказ сэра Хокинса, самый краткий, но отнюдь не самый сдержанный.
«Его (Голдсмита) стихи полны тонких нравственных переживаний и говорят о высоком благородстве ума, однако сам автор не стыдился бедности и не боялся ее зол. Одно время он был так беден, что из‑за нападок хозяйки, которой он был должен за квартиру, и полиции, караулившей его на улице, он не мог ни оставаться дома, ни пойти продать своего «Векфильдского священника». В таком плачевном состоянии он послал за Джонсоном, который немедленно пошел к книготорговцу и вернулся с деньгами».
У Хокинса немного расхождений с Босуэллом, и самому Босуэллу они, должно быть, не казались серьезными, поэтому он с большей силой обрушился на госпожу Пиоцци и подробно рассмотрел все неточности ее изложения:
«Был внезапно вызван из нашего дома после обеда!» – по Босуэллу, события эти произошли до завтрака. Но неточность в фактах Босуэлл еще мог бы простить, если бы госпожа Пиоцци не пыталась так явно сделать свой дом центром событий.
«Вернувшись часа через три!»– Босуэлла, конечно, возмутила настойчиво внушаемая мысль, будто жизнь Джонсона вращалась вокруг дома Пиоцци. Ведь Джонсон увиделся с Пиоцци впервые только через два года после случая с Голдсмитом! Впрочем, эти неточности Босуэлл мог бы и простить госпоже Пиоцци, так как они, возможно, неумышленны: ее просто подвела память.
«Накачивался мадерой…» Босуэлл не мог отказать себе в удовольствии заметить, что его противница не знает, как пьют мадеру. К счастью для Голдсмита, Пиоцци, очевидно, не знала, что мадера была куплена на деньги Джонсона.
«От расстройства не может закончить роман!» – тут ворчанье Босуэлла становится громче. Вряд ли для Джонсона, Голдсмита и хозяйки в тот момент имело значение, закончен роман или нет! Босуэлл явно начинает придираться к словам. Впрочем, если бы он не был так придирчив к словам, из него не вышел бы такой хороший биограф. Что же касается иронического «от расстройства», то оно вполне правдоподобно рисует состояние Голдсмита, если только предположить, что рукопись не была закончена.
Сэмюэл Джонсон у Голдсмита читает рукопись «Векфильдского священника». Старинная гравюра
«Принесет ему целое состояние», – следует еще одна придирка со стороны Босуэлла. Конечно же, для Голдсмита в тот момент шестьдесят фунтов были целым состоянием, а разгневанной хозяйке эта сумма, наверно, казалась еще более значительной.
«Тут же получил деньги», – что ж, рассказ самого Джонсона не исключает, что он объяснил книготорговцу положение Голдсмита и попросил дать аванс.
«Позвал хозяйку и пригласил ее выпить пуншу и весело провести время», – это утверждение больше всего возмутило Босуэлла, что вполне понятно: рассказ самого Босуэлла, правда, не исключает такого конца, но все же это явный домысел, вызванный желанием во что бы то ни стало сострить, даже в ущерб репутации писателя.
Жаль, что Босуэлл не дожил до издания «Мемуаров» Ричарда Камберленда. Он мог бы вволю покуражиться и над этой нелепейшей из всех версий:
«Я слышал от доктора Джонсона веселый рассказ о том, как он спас Голдсмита из дурацкого положения, продав «Векфильдского священника» книготорговцу Додели всего за десять фунтов. Голдсмит задолжал несколько фунтов своей хозяйке и не мог придумать способа расплатиться, между тем ему угрожало нелепое предложение хозяйки, прелести которой были далеко не соблазнительны, жениться на ней. Хозяйка становилась все настойчивей. В этот критический момент Джонсон и застал его размышляющим над печальным выбором. Он показал Джонсону своего «Векфильдского священника», но, кажется, не имел ни намерений, ни даже надежды выручить за него какую‑нибудь сумму. Джонсон же увидел в рукописи нечто, что его обнадежило, и немедленно понес ее к Додели, который тут же заплатил уже упомянутую сумму, а позже заключил сделку на продажу издания. Джонсон рассказывал, что он скрыл от Голдсмита настоящую цену и выдавал ему деньги постепенно по гинее. Он заплатил хозяйке, избавив друга от ее объятий».
Мемуары Камберленда многократно переиздавались – впрочем, приключения барона Мюнхгаузена тоже. Все же Камберленд несколько достовернее Мюнхгаузена, хотя и ненамного. Справедливости ради, надо сказать, что его небылицы, как и приключения барона, всегда крайне занимательны.
У Голдсмита рано появился биограф – Джеймс Прайор, опубликовавший свое непревзойденное по фундаментальности исследование в 1837 году. Он рассматривает все четыре версии, и его слова можно принять как окончательное суждение:
«Ничто не показывает так ясно ту небрежность, с какой рассказываются подобные анекдоты, как эти разные изложения одних и тех же событий. Рассказ Босуэлла прост и правдоподобен, он записан со слов самого Джонсона после обстоятельных расспросов и поэтому может считаться наиболее точным. Госпожа Пиоцци грешит небрежностью, стремится привлечь внимание читателя к обеденному столу, судя же по некоторым данным, Джонсон был вызван к пленнику утром. Хокинс, говоря, будто Голдсмит хотел напиться, окрашивает события на свой весьма странный и мрачный вкус… Рассказ Камберленда просто вымысел. Мы знаем, что полученная за роман сумма была шестьдесят фунтов, и купил рукопись не Додели, а Ньюбери.
История с женитьбой вдвойне неправдоподобна: во‑первых, хозяйка, по рассказам, была преклонного возраста, во‑вторых, арест предмета страсти – вряд ли лучший способ добиться взаимности».
II
Действительно, с Оливером Голдсмитом все могло случиться и очень многое случалось. Отобрав из рассказов Босуэлла, Пиоцци, Хокинса и Камберленда общее, мы можем представить себе историю «Векфильдского священника». Кстати, Босуэлл и Хокинс оказались одного мнения о Голдсмите, которое Хокинс выразил так: «Он никогда не мог рассказать истории, не испортив ее». Более проницательный Джонсон смотрел глубже и высказался на тот же счет так: «Если только он не писал, то не было человека глупее его, но с пером в руке он был мудрее всех».
Латинская эпитафия, которую Джонсон написал для Голдсмита, трогательна и благородна, но в ней неправильно была указана дата его рождения. Голдсмит родился не 29 ноября 1729 года, а 10 ноября 1728 года – разница, имевшая некоторое значение, по крайней мере для госпожи Голдсмит, которая, кроме Оливера, произвела на свет еще восемь детей. Один из братьев и стал его героем, тем знаменитым священником, который «слыл богатым всего на сорок фунтов в год». Это самое знаменитое жалование в литературе, и, наверно, если бы человечество могло узнать, как это получалось у священника, оно обрадовалось бы больше, чем если бы получило бесспорное доказательство того, что «Опыты» Бэкона написал Шекспир.
В 1745 году Оливер Голдсмит поступил в Тринити‑колледж в Дублине казеннокоштным студентом. Таких студентов учили и кормили бесплатно, а в общежитии они жили за ничтожную плату, но зато с лихвой оплачивали эти льготы сознанием своего жалкого положения и выполнением многочисленных обязанностей по хозяйству. Голдсмит получил степень бакалавра и собирался стать адвокатом, но вместо этого поехал в Голландию, в Лейден, и год изучал там медицину, потом почти без гроша в кармане пешком путешествовал по Европе и, наконец, в 1756 году поселился в Лондоне, где и умер. С Джонсоном он познакомился спустя пять лет после того, как приехал в Лондон, и вот при каких обстоятельствах. Он пригласил к себе большую компанию, в основном писателей, в их числе был Джонсон и его друг, епископ Перси, собиратель баллад о Робин Гуде. Епископ заметил, что Джонсон был одет с несвойственной ему изысканностью: «На нем был новый костюм и новый напудренный парик, и все это было так не похоже на него, что я не мог сдержать любопытства и спросил о причине такого строгого соблюдения внешних приличий». «Как же, сэр, – отвечал Джонсон с такой готовностью, будто ждал этого вопроса, – я слышал, что Голдсмит, большой неряха, оправдывая свое пренебрежение к чистоте и приличию, ссылается на меня. Вот я и хочу сегодня опровергнуть его мнение».
Был ли Голдсмит так потрясен этой первой встречей, неизвестно, во всяком случае позднее он стал чаще грешить франтовством, чем неряшливостью.
Иллюстрация У. М. Малреди к английскому изданию «Векфильдского священника»
Иллюстрация У. М. Малреди к английскому изданию
III
К сожалению, не вся история «Векфильдского священника» известна. В основном можно только сказать: книгу написал Голдсмит, и авторства никто никогда у него не оспаривал.
Титульный лист первого издания выглядел так: «Век‑фильдский священник. Повествование, предположительно написанное им самим. Т. I (II). Сейлсбери. Издано Б. Коллинзом для Ф. Ньюбери с Патерностер Роу[8], в Лондоне. 1766». Титульных листов, представляющих неразрешимые библиографические загадки, много, но это один из самых загадочных. Например, кто такой Коллинз? И почему Сейлсбери? Такой город, конечно, есть. Он знаком всякому, кто читал Диккенса и Харди, и каждому туристу, для которого Англия представляет калейдоскопическую вереницу соборов. Однако неизвестно, чтоб там было что‑нибудь напечатано, кроме «Векфильдского священника». Поэтому есть подозрение, что указанное на книге место издания – обман. Еще одно предположение, которое также ничем не опровергается и потому вполне вероятно, состоит в том, что и таинственный Б. Коллинз – тоже обман, что никакого Коллинза не было.
Если и то и другое – вымысел, то это книгоиздательская фальшивка, а что за ней стоит, мы вряд ли когда‑нибудь узнаем. Возможно, ничего особенного, ведь никто из участников этого романа не предвидел будущей его славы.
Вскоре появилось и первое лондонское издание – 27 марта 1766 года. Еще два издания вышли в том же году, четвертое в 1770, пятое в 1773, шестое в 1777 году. Но только в 1779 году книга вышла под именем Оливера Голдсмита. «Векфильдский священник», очевидно, пользовался не такой уж бешеной популярностью. Впрочем, даже если бы он стал сенсацией века, вряд ли он поправил бы финансы Голдсмита. Он умер, как и его земляк, ирландец Оскар Уайльд, в бедности.
Иллюстрация к первому русскому изданию
IV
«Векфильдского священника» рано начали переводить. Первое французское издание появилось уже в 1767 году. Но самый знаменитый французский перевод был сделан в 1831 году молодым сотрудником Боуденского колледжа и будущим известным поэтом Генри Лонгфелло. Это был второй американский «Священник» на французском языке. Первый вышел двумя годами раньше в Новом Орлеане. Первое же издание на английском языке вышло в Америке еще в 1772 году.
На протяжении полутора веков «Векфильдский священник» был любимцем иллюстраторов. Первое иллюстрированное издание вышло в Лондоне в 1780 году. Оно состояло из двух томов, в каждом из которых было по одной гравюре. В 1792 году появилось самое знаменитое и лучшее из ранних иллюстрированных изданий с шестью гравюрами Томаса Стотарда. Их недостатком считается «излишняя чувствительность», обычная для Стотарда, а достоинством – превосходная композиция. Время жаждало чувствительности, того же требовал «Священник», и Стотард сумел удовлетворить эти требования с блестящим мастерством. Самое ценное иллюстрированное издание вышло в 1817 году с двадцатью четырьмя гравюрами Томаса Роулендсона. Здесь, по мнению знатоков, «священник и его семья выглядят грубее, чем мы видели доселе», но это издание, возможно, «представляет дух времени вернее, чем большинство иллюстрированных изданий». Из более поздних заслуженной популярностью пользуется издание 1890 года с рисунками Хью Томаса.
Первые нью‑йоркские издания 1803 и 1807 годов тоже иллюстрированы, что довольно необычно для Америки того времени. Иллюстратором был Александр Андерсон, автор первой гравюры по дереву в Америке. Андерсон с двенадцати лет делал гравюры на меди и, когда не мог купить металл, раскатывал монеты, а ведь тогда еще не было трамваев, с помощью которых это так легко делается.
Иллюстрация к первому русскому изданию
V
Из многочисленных сочинений Голдсмита – а нужда все время заставляла его браться за самую тяжелую и скучную литературную поденщину – сохранилось только три или четыре экземпляра с дарственными надписями. Может быть, он считал, что книги надо продавать, а не дарить, если хочешь быть сыт. Он явно был не в состоянии купить для себя много экземпляров даже по самой низкой издательской цене. Поэтому автографы Голдсмита очень редки, и даже из существующих некоторые вызывают сомнения. К таким относится экземпляр первого издания «Священника» с надписью «От автора» на титульном листе первого тома. Возможно, надпись подделана или же получатель сделал ее сам, желая не обмануть, а просто указать, откуда у него эта книга. Так как почерк похож на руку Голдсмита, скорее верно первое предположение.
Этот самый экземпляр входил в знаменитую библиотеку Джерома Керна и был продан в 1929 году за 6600 долларов, что в четыре раза больше тогдашней цены за ненадписанного «Священника». Если надпись на книге подлинна, то цена очень низка; а купил ее опытный книготорговец и серьезный исследователь Голдсмита, убежденный в подлинности надписи.
Возможно, знаток не ошибся, потому что видно – надпись написана, а не скопирована, как было бы естественно ожидать в случае подделки. Кроме того, желающие нажиться на подделке почерков могли бы посвятить свои таланты более «прибыльным» авторам, например, Шекспиру, как это с успехом делал некто Сэмюэл Айэрленд.[9]Впрочем, и Голдсмит теперь вполне стоит того, чтобы быть подделанным. Надписанный экземпляр Керна также переплетен с большей изысканностью, чем остальные, а в то время это было обычным для подарочных авторских экземпляров.
VI
Последние каталоги содержат от тридцати пяти до сорока пяти изданий «Священника», вышедших в XVIII веке. Во главе списка стоит, конечно, оригинальное сейлсберийское издание. Разумеется, оно редко, но далеко не так, например, как шесть томов «Тома Джонса» Филдинга.
«Векфильдский священник» представляет собой сложнейшую библиографическую проблему. Много усилий было уже потрачено на ее решение, и еще много лет пройдет, прежде чем все загадки будут отгаданы. Ясно только, что история книги окажется такой же запутанной, как и финансовые дела Голдсмита.
РОБЕРТ БЕРНС
И ЕГО «СТИХОТВОРЕНИЯ»
I
Хутор Моссгил находится на расстоянии мили от Мохлина, шотландского городка. Отсюда до Карлайла, ближайшего крупного английского города, пятьдесят миль – через единственную сухопутную границу между Шотландией и Англией. От Мохлина до другого шотландского городка, Килмарнока, меньше десяти миль. Теперь на поезде или на машине это вообще минутное дело, но и тогда даже у ленивого ходока на весь путь уходило не больше трех часов: жили близко. Но дочь мастера‑каменотеса Джин Армор из Мохлина и бедный фермер Роберт Бернс из Моссгила все‑таки не были людьми одного круга, даже среди немногочисленного и сравнительно однородного населения тех мест. Однако простой фермер, занимая столь скромное общественное положение, принадлежал к аристократии донжуанов, и можно ли упрекать восемнадцатилетнюю Джин за то, что она, нарушив границы своего круга и возраста, сумела убедиться в этом? С приближением лета 1786 года становилось все более очевидным, что фермер Бернс скоро будет отцом. Он дал Джин письменное подтверждение того, что она его жена, но мастера‑каменотеса это нисколько не успокоило. Он не стремился получить в зятья простого парня из Моссгила, тем более поневоле. Имел он на то разные основания. Социальные и денежные соображения играли тут не последнюю роль, но самыми главными были соображения религиозные. Папаша Армор был старой закалки убежденный кальвинист[10]. «Я становился известен как сочинитель стихов, – между тем писал о себе Бернс. – Первым моим поэтическим детищем, увидевшим свет, был сатирический плач о ссоре двух почтенных кальвинистов… Он высмеивал и духовенство, и мирян, и был встречен шумными приветствиями». Папаша Армор вряд ли присоединился к этим приветствиям.
По настоянию отца Джин вернула бумагу Бернсу, а тот опрометчиво решил, что на этом его отцовские обязанности заканчиваются и обнаружил тем самым, что плохо разбирается в законах. В июне все того же года он писал: «Я по‑прежнему люблю ее до безумия, хотя и не скажу ей об этом, если встречу». Мудрое решение, особенно если учесть, что несколькими днями раньше он и Мэри Кемпбелл, «горянка Мэри», стоя на противоположных берегах горной речушки и держа над бегущей водой библию, поклялись в вечной любви. Через пять месяцев Мэри погибла, и страсть превратилась в воспоминание, вдохновив Бернса на прекрасную элегию:
Опять с земли ночную тень
Ты гонишь, яркая звезда…
Семь лет назад я в этот день
Расстался с Мэри навсегда.
О, где ты, дорогая тень?
И видишь ли теперь меня,
Как я, простертый на земле,
Лежу, рыдая и стеня?
Мне не забыть свиданья час –
Мне не забыть тот лес густой,
Где Эйр струится, серебрясь,
Где знали мы любовь с тобой…
Я вечно в сердце сохраню
Былого пламень и твой лик,
И твой последний поцелуй
В печальный расставанья миг.
Пер. В. Буренина
Роберт Бернс. Гравюра Дж. Роджерса с картины А. Насмита
Что сказал бы папаша Армор, узнай он про Мэри Кемпбелл! Впрочем, он и без того повел дело круто. Никакого Бернса в семье Арморов не будет, но это не значит, что кощунствующий рифмоплет избежит возмездия. Армор заставит его платить за содержание ребенка.
В то несчастливое лето Бернс ходил каяться в Мохлинскую церковь, надеясь все же выйти из затруднительного положения холостяком. Напрасны были надежды. Роберт Бернс и Джин Армор стали мужем и женой и оставались ими еще десять лет, до смерти поэта. Надо сказать, что это был далеко не самый несчастливый брак на свете.
«Сегодня утром я заглянул в то, что Юнг так прекрасно назвал „темными вратами прошлого“, и ты легко догадаешься, насколько это было унылое зрелище. Что за сплетение легкомыслия, слабости и безрассудства! Моя жизнь напомнила мне разрушенный храм: какая сила, какая гармония в одних частях и какие уродливые провалы, какие груды развалин в других! Я встал на колени перед отцом милосердным и сказал: „Отче, я грешил против неба, перед твоими очами и не достоин более называться твоим сыном“. Я поднялся, чувствуя облегчение и прилив сил. Презираю суеверие фанатиков, но верю в человека». Так писал Бернс в письме, которое прекрасно передает его настроение тех времен, хотя написано гораздо позже.
Гравюра Дж. Роджерса с картины Дж. М. Райта в издании 1842 г.
II
Мстительность старшего Армора чуть было не довела Бернса до безумия, как вдруг явился нежданный спаситель в лице некоего Дугласа. О нем почти ничего не известно. В Шотландии всегда было много Дугласов, и отличить его от бесчисленных однофамильцев исследователи так и не смогли. Этот Дуглас пришел предложить Бернсу работу счетовода на Ямайке. Для жителя Мохлина Ямайка была таким же отдаленным местом, как и Южный полюс, но Бернса, в его положении, привлекало именно это. Он горел желанием уехать, да только не знал, где взять девять гиней на дорогу.
Тут‑то Гэвин Гамильтон и посоветовал Бернсу издать свои стихи. Гамильтон был владельцем земли, которую у него арендовал Роберт Бернс с братом. Хочется думать, что он был добрым землевладельцем, но даже если это и не так, мы должны его простить, потому что он подарил миру поэта. Он, наверно, ничего не смыслил в книгоиздательском деле и, возможно, даже не слыхал стихов, за исключением тех, которые читал ему его арендатор; но он верил в этого человека и доказал свою веру на деле. Весной 1786 года началась подписка на будущую книгу, и Гамильтон был самым деятельным ее энтузиастом. Конечно, он был не так богат, чтобы поступить, как некто Паркер из Килмарнока, который подписался сразу на тридцать пять экземпляров, Но кто знает, не жест ли это тщеславного богача, и не лежат ли те тридцать пять книг где‑нибудь на чердаке, еще перевязанные той же бечевкой? Для такого предположения нет достаточных оснований, но оно весьма заманчиво, потому что такой чердак хранил бы сокровище, неизмеримо большее, чем обрывки всего‑навсего восьми экземпляров, известных сегодня библиографам.
Издать стихи взялся Джон Вильсон из Килмарнока. Книга печаталась три месяца, три долгих и тревожных для бедного Бернса месяца. Интересно было бы знать, приходил ли кто‑нибудь к папаше Армору с подписным листком «На издание Шотландских стихов Роберта Бернса, изящное издание в восьмую долю листа, примерная цена три шиллинга»? Если и приходил, то вполне вероятно, что старый каменотес порвал бумагу в мелкие клочки, выражаясь при этом недостойным старого кальвиниста образом. Сохранился из этих листов только один, находится он теперь в мемориальном музее Бернса в деревеньке Алоуэй. Он содержит следующее заявление: «Автор денежно нисколько не заинтересован в издании. И как только наберется нужная сумма, сочинение будет отдано в печать». Уверения в том, что автор не хочет вознаграждения, а подписка призвана окупить только расходы на издание – это всего лишь рекламный трюк, сопутствующий всякой торговле, что‑то вроде призыва «Спешите видеть! Всего одно представление!». Так что издатель Вильсон, должно быть, вставил его просто для вида. Каково это было читать Бернсу! Правда, его «денежный интерес» не простирался дальше девяти гиней, но уж в этих‑то девяти гинеях он был крайне заинтересован: они сулили ему свободу.
Гравюра С. Булла с картины Дж. М. Райта в издании 1842 г.
Гамильтон и друзья Бернса были так неутомимы, что когда «Стихи, написанные преимущественно на шотландском диалекте» вышли 31 июля 1786 года, то около трехсот пятидесяти экземпляров из шестисот разошлись сразу по подписке, а остальные тоже вскоре сбыли книготорговцам. Бернс получил двадцать фунтов – и бессмертие. Вильсон тоже остался в барыше. Более того, его предприятие стало процветать, потому что в издательство стали сбегаться местные поэты, собрав жалкие гроши в надежде осуществить «эту милую каждой поэтической душе мечту – стать знаменитым», как говорится в предисловии к стихам Бернса. В конце этого предисловия Бернс пишет, что «он просит своих читателей, особенно людей ученых и утонченных, которые, может быть, окажут ему честь своим вниманием, проявить снисхождение к его образованию и обстоятельствам жизни; но если по благожелательном и беспристрастном прочтении его обвинят в скуке и вздоре, пусть с ним поступят так, как он сам поступил бы на их месте – пусть его безжалостно предадут презрению и забвению».
Двадцать фунтов вполне его устраивали. Это было вдвое больше, чем нужно было на дорогу до Ямайки. Бернс перевел все будущие доходы от авторского права на имя дочери от Элизабет Пейтон, девушки, с которой он был знаком еще до встречи с Джин. Душой Бернс рвался в Гринок, откуда в сентябре отплывал его корабль, он уже распрощался со всеми друзьями, стараясь не попадаться на глаза все еще сердившемуся Армору, – и так и не поехал на Ямайку.
По его собственным словам, «письмо д‑ра Блэклока одному из моих друзей перевернуло все мои планы». Блэклок был слепой поэт, в то время шестидесяти пяти лет, человек с большим влиянием в Эдинбурге, столице Шотландии. В современных антологиях, правда, его стихов обычно нет, но в свое время он был, наверное, достаточно известен и влиятелен. Во всяком случае, он помог Бернсу отправиться в Эдинбург – к славе, а не в Вест‑Индию, к «презрению и забвению».
Знаменитый историк Карлейль дал классическое, хотя, быть может, и не во всем точное описание жизни Бернса в Эдинбурге.
«Мы должны заметить, что зима, прожитая им в Эдинбурге, наделала ему много вреда. Живя там, он ближе познакомился с общественными условиями, но мало изучил человеческий характер и вместе с тем сохранил прежнее болезненное чувство к неравному распределению счастья в социальном отношении. Он видел блестящую, великолепную арену, где великим мира сего суждено играть роль; он сам находился в среде их и с еще большею горечью сознавал, что он здесь только зритель, которому нет роли в их блестящей игре. С этого времени им овладело негодование на социальное унижение и нарушило его личное довольство, извратило его чувства относительно своих богатых собратьев. Бернсу было ясно, что у него достаточно таланта, чтоб составить себе громадное состояние, если б у него была на это охота; но ему также было ясно, что его желания были другого рода, вследствие чего он не мог быть богатым. К несчастью, у него не достало силы выбрать одно и отказаться от другого, так что ему постоянно приходилось колебаться между двумя идеями, двумя целями. Подобные случаи бывают со многими людьми; у нас есть товар, мы крепко держимся в цене и до тех пор торгуемся с судьбою, пока не наступит ночь и не закроется рынок».
Последствием столичного триумфа Бернса было второе издание его стихов, вышедшее в апреле 1787 года. Около 2800 экземпляров разошлись среди полутора тысяч подписчиков, а Бернс получил пятьсот фунтов стерлингов. Это издание существует в двух видах, и библиографы ломают головы над вопросом – который же вариант более ранний. В стихотворении «Ода шотландскому пудингу» есть слово «skinking», что на шотландском диалекте значит «тонкий»; но наборщик, более знакомый с английским, чем с шотландским, решил сделать поправку – «stinking» – «вонючий». Успел ли он внести свою поправку уже в первых экземплярах издания, или книга поначалу печаталась с шотландским словом, и есть суть проблемы. Логично предположить, что первым был «вонючий» вариант, который затем был исправлен, но весьма возможно, что загадка и не так проста. Зато доподлинно известно, что второй вариант набирался заново, т. е. варианты эти, в сущности, являются отдельными изданиями. «Вонючий» вариант обычно стоит около двухсот долларов, вдвое больше варианта «тонкого».
Главной причиной, почему Бернс поехал в Эдинбург, была его внезапная слава на родине. Бернс стал пророком, почитаемым во всей стране и особенно в его родном и глухом уголке. Сказать что‑либо нелестное о Роберте Бернсе в кабачке где‑нибудь в Эйршире или Думбартоншире и сегодня‑то – рискованное дело, но в 1786 году это было просто опасно.
Повлияло ли это все на течение жизни в доме Арморов? Утешилась ли Джин тем, что отец ее будущего ребенка стал национальным героем? Сама она в срок свершила то, о чем сделана запись рукой Бернса в библии, которую он купил два года спустя в Эдинбурге: «3 сентября 1786 года родились близнецы, старший сын Роберт в четверть часа пополудни и Джин, умершая через год и два месяца». За эту библию Бернс заплатил два фунта; дом‑музей приобрел ее в 1904 году за 1700 фунтов стерлингов.
III
«Стихи, написанные преимущественно на шотландском диалекте»– не очень броское название, поэтому книга вошла в историю как «Бернс из Килмарнока». Какой еще город так прославился в истории книжного дела? «Листья травы» не называют Бруклинским Уитменом или «Векфильдского священника»– Голдсмитом из Сейлсбери, но говорят о «Бернсе из Килмарнока»– и другого названия у библиофилов книга не имеет.
Современный Килмарнок, маленький деловитый провинциальный центр, свято помнит, что его слава родилась на чердаке, где некогда помещалась типография Джона Вильсона.
Гравюра Дж. Роджерса с картины Дж. М. Райта в издании 1842 г.
«Бернс из Килмарнока» – это солидный том в двести сорок страниц, прекрасно напечатанный. Пять страниц занимает словарь диалектных слов и выражений. Из его тридцати шести стихотворений наиболее известны – «Полевой мыши, гнездо которой разорено моим плугом», «Горной маргаритке, которую я примял своим плугом», «Насекомому, которое поэт увидел на шляпе у нарядной дамы во время церковной службы».
Некоторые из самых первых шестисот экземпляров вышли в бумажной синей обложке, и они‑то теперь считаются наиболее редкими и ценными. Известны всего четыре‑пять таких экземпляров, лучший из них куплен домом‑музеем поэта в 1908 году за тысячу фунтов. Немного уступают им по цене синие экземпляры в жесткой обложке, оставшиеся в свое время неразрезанными. Заново переплетенных экземпляров с подрезанными краями страниц довольно много. В начале 1929 года такой потрепанный экземпляр был, правда, продан за 6750 долларов, но вместе с ним продавалась страница оригинальной рукописи.
В 1897 году продавался «Бернс из Килмарнока» в оригинальной обложке и новенький, как в день выхода.
Он был куплен за неслыханную тогда сумму – 572 фунта, к великому огорчению книготорговца, который несколькими годами раньше отказался заплатить за него 120 фунтов.
Первоначально экземпляр принадлежал одной вдове, которая продала его через рекламу в провинциальной газете тому, «кто предложил больше всех»: восемь фунтов десять шиллингов.
Послушайте, однако, историю некоего Джеймса Стилли из Лита, который в давние времена купил экземпляр в мягкой обложке и даже с дарственной надписью автора всего за шиллинг. Обложка была несколько потрепана, и Стилли решил доверить книгу переплетчику, с условием, что он не будет ровнять краев. Переплетчик же имел свое мнение и подверг экземпляр самому разрушительному обновлению.
В довершение несчастья, из книги позднее была вырезана надпись автора. В результате остался только один «Бернс из Килмарнока» с дарственной надписью.
Вот еще одна история. В Англии прошлого века мало кто так хорошо разбирался в книгах, как ученый Джон Колльер, известный своими комментариями к изданиям Шекспира.
В «Дневнике старика» он рассказывает случай, происшедший с ним 1 августа 1832 года, т. е. когда «Бернсу из Килмарнока» было еще меньше пятидесяти лет.
«Вчера меня постигло досадное разочарование. Я проходил по Тернстайлу к Линкольн Инн Филдз и дальше к Сомерсет Хаусу, когда взгляд мой упал на лотки с книгами перед букинистической лавкой некоего Корниша. Тут я увидел книгу, которую очень хотел иметь, а именно килмарнокское издание стихов Бернса. Поскольку я собирался идти дальше и намеревался вскоре вернуться, я поставил книгу обратно на лоток, решив купить ее по дороге домой. Цена была всего лишь один шиллинг шесть пенсов, но я знал, что она стоила и гинеи. Возвращаясь тем же путем, я ни на минуту не забывал о книге, считая ее уже своей. Велико же было мое огорчение, когда, проходя мимо того места, я увидел, что книги нет – она продана за шиллинг и шесть пенсов кому‑то другому! С тех пор я поклялся никогда больше так не рисковать. Она была не разрезана и в оригинальной обложке. Такого экземпляра я больше никогда не видел».
Подобные вещи случаются со всеми посетителями букинистических магазинов, но все же Колльер – единственный покупатель, упустивший «Бернса из Килмарнока» за половину его первоначальной цены! [11]
IV
Бернса издали в Америке через два года после выхода килмарнокского издания его стихов. Это тем более поразительно, что первое американское издание Шекспира (и вообще первое его издание за пределами Англии) вышло на семь лет позже американского Бернса, почти через сто семьдесят пять лет после первого «фолио» Шекспира[12]. За право представить Бернса американской публике боролись две фирмы, и два издания книги вышли почти одновременно в Филадельфии и Нью‑Йорке. Нью‑йоркское издание считается более редким.
Бернс никогда не был в Америке (как не был он и на Ямайке), но его песни покорили Америку раньше, чем она приняла свою конституцию и стала Соединенными Штатами.