– Куда прешь, придурок! Тебе что, повылазило? Как шмякну в торец, не зарадуешься! Я, блин, честная девушка! – кричала Лиска страшным голосом, потрясая кулаками. Бейсбольную шапочку она надела козырьком назад для выразительности.
Я не поверил своим ушам и взял у нее из рук листки с ролью. Все верно. Там были такие интересные субкультурные находки, как «слететь с нарезки», «брызгать соплями», «готично», «бляха‑муха» и «фигасе». Последнее оказалось особенно в масть.
Меня впечатлило выражение: «Западло дать пару уроков клевой герле?» – и я поинтересовался, есть ли в театре какой‑нибудь цензор. На что Лиска обвинила меня в узколобости, зажиме свободы слова и свободного выражения творческой личности. И добавила, что Леша Добродеев, который дружит с мэтром Вербицким, уже делает материал о премьере. Кое‑что о культовом режиссере я слышал раньше, хотя в его театре никогда не бывал. Вербицкий, несомненно, являлся украшением городской богемы, хотя его поклонники никак не могли прийти к единому мнению: притворяется этот гений и блажит или действительно он психопат с манией величия. Был это двухметровый самец с длинными белыми волосами, заплетенными в косичку, густым басом и эпатажным поведением. Ему ничего не стоило идти по улице и громко петь, причем в костюме римского патриция – тоге, лавровом венке и сандалиях, спать на траве в парке, переть на красный свет, величественно помахивая рукой матерящимся шоферам. О его романах, женитьбах и разводах ходили легенды, говорили даже, что он бисексуал. Что в этом правда, что нет – можно только догадываться. Я же считаю, что реноме неформала он поддерживает сознательно: он так заигрался в своем театре, что ему теперь без разницы, где лицедействовать, а истеричное внимание толпы для него то же, что маковая соломка для наркомана.
Лиска играла с упоением, я изо всех сил старался сохранить серьезный вид и не рассмеяться. Я приносил чашку с кофе, ставил на журнальный столик, отпивал неторопливо и получал «охренительное» удовольствие. Я вдруг поймал себя на мысли, что с упоением валяю дурака вместо того, чтобы заниматься делом. Мысль эта меня позабавила, и я подумал, что с тех пор, как Лиска переселилась ко мне, я поглупел, стал легкомысленным, терпимым к молодежному сленгу и почти перестал быть занудой‑банкиром. Я даже стал читать желтоватый «Вечерний курьер», где она печатала свои опусы. А однажды мы отправились за реку в сторону Магистерского озера искать круги на траве и остатки космического горючего – какой‑то приколист позвонил накануне на «горячую линию» «Курьера» и побожился, что видел там ночью странные вспышки света. Кругов мы не нашли, зато выкупались в озере, а потом лежали на песчаном пляжике, и я уснул и обгорел. Я лежал, Лиска сидела рядом и щекотала травинкой мое лицо, а я, не открывая глаз, отмахивался обеими руками.
Эта картинка снилась мне несколько раз… уже потом. Я лежу на песке, а она с травинкой, закусив губу, чтобы не рассмеяться, не дыша, склоняется надо мной, длинные волосы закрывают лицо… Мне кажется, я понял тогда, что счастье – это маленькие осколки, кусочки и фрагменты большой картины, и очень важно не пропустить их сквозь пальцы, каждый самоценен, каждый своевременен, у каждого есть место в ячейке памяти…
Мы вернулись туда еще раз зимой – озеро было покрыто льдом и занесено снегом, мы прошли к нему через луг по накатанной лыжне. Был яркий солнечный день, сухая рыжая осока по периметру озера шелестела на ветру. Около четырех стало вечереть, и небо на западе вспыхнуло красно‑багровым – к ветру и морозу.
Мы пережили вместе зиму, весну, лето и осень, а потом еще одну зиму, весну и лето… почти до конца, до двадцать седьмого августа, недотянув до черточки в два года трех месяцев. Двадцать один месяц, шестьсот шестьдесят пять дней. Мне казалось, я помню каждый…
Лиска репетировала самозабвенно. Потом она стала задерживаться на репетициях в студии и приходила все позже, причем в плохом настроении. Я ни о чем не спрашивал – не хотел сыпать соль на раны, полагая, что это связано с трудностями сценического перевоплощения. Актриса из нее была никакая, с моей точки зрения, и я понимал, что рано или поздно ей об этом скажут. И тогда Лиске, самолюбивой и гордой, придется уйти.
Это произошло раньше, чем я предполагал и по совершенно иному поводу. Однажды Лиска вернулась домой странно молчаливая, даже мрачная. Ужинала без удовольствия, хотя аппетит был отменный как всегда, тем более я нажарил ее любимой картошки. Я спросил, как прошла репетиция и когда же, наконец, премьера. Она ответила нарочито беззаботно, что ушла из студии – надоело! Я настаивал на более достоверной версии, и она заявила, что не сработалась с руководителем – несравненным еще вчера Виталием Вербицким. Я копнул дальше и спросил, что значит не сработалась? Лиска пожимала плечами, отвечала уклончиво, а потом призналась, что ударила мэтра театральным реквизитом – красным зонтиком.
– Ты плохо знала роль? – хмыкнул я. – И он попенял тебе? Глаза у него хоть целы остались?
– Это не из‑за роли, – ответила она. – Этот гад распустил руки!
– Он пытался тебя соблазнить? – уточнил я, удивившись – мне показалось странным, что избалованный бабник Вербицкий «клюнул» на тощую малолетку с детскими хвостиками над ушами. Я не верил, что он сумел разглядеть в ней то, что разглядел я. Я был совершенно уверен, что материалы ее он не читал вовсе.
– Соблазнить? – фыркнула она. – Еще чего! Я бы тогда его убила! А у тебя грязное воображение.
– Ты же сама сказала, что он распустил руки!
– Ну да, распустил, но это не значит, что он пытался меня соблазнить, понял?
– А что же это значит, по‑твоему?
– Это значит, что я не умею варить кофе.
– Что? – удивился я. – При чем тут кофе?
– При том. Мы все варим ему кофе, по очереди – там у них есть кофеварка, – пока он понтярит под великого магистра. Ну, я и сварила, а он сказал: «Дерьмо несусветное» – и вылил на пол. Тогда я его зонтиком по кумполу! И ногой по колену. И он меня выпер…
– И что же теперь? Как же твоя роль Элизы?
Она дернула плечами и сказала:
– Дурацкая роль! Понимаешь, Шоу – это все‑таки Шоу, а тут какой‑то провинциальный клоун начинает его переосмысливать и осовременивать. Я так ему и сказала.
– Понимаю, что ж тут непонятного! – Я рассмеялся, представив себе, как она бьет Вербицкого зонтиком и ногой и при этом называет клоуном. – Ты скандалистка, оказывается, – сказал я. – Не знал, не знал…
– Ага! Ты даже не догадываешься, какая я страшная скандалистка. Так что осторожнее, понял? А то получишь!
– С сегодняшнего дня никаких зонтиков у меня в доме! Понятно?
– А ты тут не командуй! А то моду взяли – то кофе не такой, то зонтики!
– А ты напиши статью про Вербицкого, – коварно предложил я. – Отомсти. И назови ее… – Я задумался. – «Клевый мыльный пузырь»! Или… «С большим театральным приветом». Или – «Фигасе на подмостках». Как тебе?
– Да я сама уже думала, – призналась она.
Она действительно написала статью. Статья получилась какая‑то дилетантская, неумело ядовитая, тяжеловесная. Лиске удавались восторженные материалы, радостные, про людей, которые ей нравились – я так и сказал ей. Или нелепые – о гениях‑пришельцах. Она надулась, потом рассмеялась и заявила:
– Черт с ним! Пусть живет.
Так статья и осталась лежать где‑то в глубинах ее письменного стола… Возвращаясь к вопросу о гениях‑пришельцах…
– Если не Леша Добродеев, кто тогда? – спросила Лиска.
– Не скажу! – поддразнил я ее.
– Скажи! Серьезно! Я его знаю?
– Это она. Знаешь! Хотя не уверен.
Она испытующе смотрела на меня во все глаза, даже рот приоткрыла, а я с трудом сдерживал смех. Мне хотелось взъерошить ей волосы, затормошить, зацеловать, услышать притворно возмущенный визг…
– Сам ты гений! – наконец буркнула она разочарованно.
– Я знаю, – отвечал я, притягивая ее к себе. – Я гений из параллельного мира, а ты гений из космоса – из туманности Андромеды. И тут возникает потрясающе интересный вопрос: могут ли ужиться на одной территории два гения из разных реальностей? Найдут ли общий язык? Не уничтожат ли друг друга? То есть аннигилируют. И как долго продержатся вместе? Одним словом, быть или не быть!
Нам не суждено было узнать, как долго. До самого конца, обидно скорого…
Уже потом, намного позже, я подумал, что это был один из самых прекрасных моментов нашей короткой истории…
Глава 14
Боль
Когда это случилось, я, не находя себе места, едва живой от боли, полный тоски, протеста и неприятия, не веря, что ее больше нет, отправился в ее родной Зареченск. Не знаю, на что я рассчитывал. Наверное, мне хотелось увидеть город, где она росла, ходила в школу, впервые влюбилась. Я хотел взглянуть на город ее глазами, мне казалось, еще заметен след…
Я помню, как расспрашивал дядю Пашу о ее семье. Уже потом… Он неторопливо рассказывал. Мать, Нина Дмитровна, хорошая женщина, вдовая, бухгалтер на предприятии «Арсенал»…
– По выпуску танков?
Он засмеялся.
– Не‑е, повидло, компоты всякие. Такое название. Мне сказали, что она толковый бухгалтер, ну и я попросил помочь… были проблемы по бизнесу. Так и познакомились с Ниной Дмитровной. И с Алисой. Она первая в школе была по литературе, и в газете нашей ее пропечатали несколько раз.
– А чего ж не женился?
– Я бы женился, да ведь я женат, – признался он бесхитростно. – До сих пор женат, двое детей и внуки… старшему уже двенадцать. Жена у меня хорошая. Сын все знал, сказал только: «Смотри, батя, обидишь мамку – не прощу!» Это у вас в городе все можно… Она не хотела, гнала, а я прикипел сердцем. И ее жалко было, и девочку. Алиса… Тощенькая была, с косичками, все щебетала… а у меня сердце сжималось, безотцовщиной растет. Щенка ей подарил от нашей сучки Альфы, она сильно обрадовалась. И по дому что надо – то крыльцо им поправлю, то отопление, то крышу. Без мужика трудно, а Нина некрепкая была, часто болела. А потом и вовсе рак открылся. Хоронили ее вместе.
Он вздохнул.
– Жизнь… Я и потом приезжал, может, надо чего… мало ли. Алиска всегда хотела уехать в город и устроиться в газету, и учительница ее поддерживала. У нее грамоты из школы были за рассказы, как‑то Нина дала мне почитать… – Он задумался, потом сказал: – Я не очень понял, если честно. На книжки времени никогда не хватало…
…Мальчик у нее был, сын хозяина «Арсенала», – сказал он, помолчав. – Хороший паренек, но совсем простой, до Алиски ему далеко было. Видел я его – здоровый лоб, все молчал, с нее глаз не сводил, сразу видно, что любовь… Потом слух прошел, вроде как поженились они после окончания школы. Правда ли, нет – не знаю…
Они поженились, Лиска как‑то упомянула об этом вскользь. Я рассмеялся, представив ее замужней дамой. Она надулась и замолчала, и я так и не понял, сочинила она сюжет на ходу или действительно замужем. Или в разводе. Я никогда не думал об ее полумифическом муже, не думал о том, как она жила до меня в этом своем… Зареченске, кажется? О существовании которого я даже не подозревал. Не было времени расспрашивать, да и желания тоже… Не успел. Наша история оказалась такой короткой! И только потом, приходя в себя от боли, я понял, что хочу видеть и знать. Хочу прикоснуться… увидеть ее дом, пройтись по улицам городка… зайти в школу, возможно. Ее муж… смешно! Он был любопытен мне, ее первый мужчина… Я представлял себе, как найду его и мы зайдем в какой‑нибудь небогатый пустой ресторанчик, посидим в углу подальше от досужих глаз, вспомним и помянем, еще не друзья, но связанные общим прошлым, не чужие…
Я добрался до Зареченска к полудню. Запарковал машину в центре, неподалеку от площади с выщербленным асфальтом и бронзовым Лениным с призывно поднятой рукой. Похоже, время здесь остановилось еще в эпоху перестройки, а может, задолго до, и с тех пор стояло или если и текло, то очень вяло и незаметно глазу.
Спросил у прохожего с белым мохнатым козлом на веревке, как найти предприятие «Арсенал», – оба окинули меня внимательным взглядом. Во взгляде желтых козлиных глаз с зелеными вертикальными зрачками мне почудилась насмешка. «Странное название для завода по переработке фруктов», – подумал я.
Ни охраны, ни запоров здесь, видимо, не признавали. Я беспрепятственно пересек двор и проник в темноватый вестибюль, а затем отворил дверь, на которой висела табличка «Генеральный директор». Секретарский предбанник был пуст, и я, поколебавшись, дернул за ручку двери в кабинет.
Молодой человек, сидевший за письменным столом, поднял голову и вопросительно взглянул на меня. Я встал на пороге, разглядывая его с жадным любопытством. Я даже забыл поздороваться.
Он тоже рассматривал меня. Пауза затягивалась.
– Добрый день, – опомнился я.
– Здравствуйте, – отозвался он.
– Мы не могли бы поговорить?
Он покосился на дверь.
– Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю.
Я сел напротив него по другую сторону письменного стола. Он смотрел выжидательно и настороженно. Был это пышущий здоровьем румяный парень, коротко стриженный, голубоглазый.
– Почему ваше предприятие называется «Арсенал»? – вдруг спросил я.
– Папа бывший военный, – не удивился он. – А вы?..
Я назвался. И добавил, что я был другом Алисы.
– Алисы? – Он стал багроветь. – Вы… как она?
– Алиса умерла. Вы не знали?
– Умерла? – Он был потрясен. – Как умерла? Ничего не знал! Почему? Как? – Он сглатывал и бормотал бессвязно и все повторял: – Как же так? Почему?
– Несчастный случай. Двадцать седьмого августа… – Слова давались мне с трудом.
– Вы, наверное, хотите посмотреть дом? – спросил он ни с того ни с сего. – Так он слова доброго не стоит.
Он смотрел на меня своими круглыми детскими глазами, в которых стояли слезы, и я почувствовал разочарование – я ожидал большего, ожидал увидеть взрослого неглупого человека, которого она любила, а увидел большого ребенка, которого по недоразумению назвали генеральным директором. Тем не менее я жадно его рассматривал и испытывал при этом что‑то сродни ревности. Он знал Лиску с детства, они сидели за одной партой, целовались по темным и тайным углам… Он был ее первым мужчиной, этот мальчик, который так и не повзрослел.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Андрей. Андрей Иванович.
– «Арсенал» – семейный бизнес?
– Ну да… – Его озадачили мои вопросы.
– У вас есть семья?
Он смутился и зыркнул на дверь. Ему не пришло в голову послать меня подальше с моими вопросами. Он смотрел на меня, мучительно соображая, что ответить.
– Я знаю, вы и Алиса… были женаты, так?
Он кивнул и облизал губы. Он не понимал, чего я от него хочу.
– Вы ведь не разведены до сих пор?
Он снова кивнул. И попытался принять независимый вид. Полистал какие‑то бумажки на столе, поднял и снова положил трубку допотопного телефона.
– Покажите дом, – сказал я неожиданно для себя.
Он с готовностью поднялся. Похоже, ему хотелось увести меня из заведения до возвращения секретарши, если таковая имелась. Он порылся в ее столе, нашел ключ, и мы вышли. Он запер входную дверь и сунул ключ под разлезшийся колючий коврик. Время здесь действительно остановилось.
Мы миновали площадь с Лениным – буквы на цоколе осыпались и были видны белые прорехи – и свернули в узкую боковую улочку. Мне показалось, он вздохнул с облегчением. Мы шли вдоль бесконечных заборов, через их планки виднелись клумбы с пышными осенними цветами. Кирпичные и деревянные домики, ставни с вырезанными сердечками, красные крыши. Несколько заброшенных полуразвалившихся хибар с выщербленными деревянными узорными «занавесками» под крышей – я вспомнил кружевной подзор на кровати в старинном деревенском доме, где мы, четверо студентов городского вуза, квартировали, делая вид, что помогаем убирать урожай, а на самом деле играли в карты и пили буряковку – отвратительную местную самопальную водку. Подзор, обшитый грубым домотканым кружевом и расшитый красными и синими маками, был в культурно‑эстетических ремесленных традициях старой деревни, и впервые я, горожанин, с чувством ностальгии подумал, что уходит самобытная патриархальная культура, оседает в музеях – в лучшем случае, а то и просто исчезает, а на смену ей приходит пошлый новодел с башенками.
День перевалил за середину, и начал накрапывать мелкий шуршащий, по‑осеннему надоедливый дождь. Лето кончилось, здесь это чувствовалось с особой безысходностью.
Я шагал рядом с мужем Лиски, испытывая чувство нереальности, повторяя мысленно, что она ходила по этой улице… не ходила, а летала стремительно, пинала ногой калитку, мчалась по дорожке к дому, а из‑под крыши виднелось почерневшее деревянное кружево с откушенными временем зубцами…
Андрей вдруг остановился, взглянул на меня. Мы стояли перед покосившимся забором, за которым был заросший сорняками двор. В центре его возвышался здоровенный, как баобаб, пышный репейник с пожухлыми листьями и торчащими колючими коробочками засохших цветов. Дом в глубине светил подслеповатыми кривыми оконцами, облупившееся крыльцо покосилось, а дверь осела. Здесь давно никто не жил.
Парень толкнул калитку. Крыльцо под нашими ногами издало жалобный скрип – не скрип, а стон. Это была жалоба брошенного и обветшалого человеческого пристанища. Андрей достал ключ откуда‑то сверху, из щели над притолокой, и с усилием открыл дверь – для этого ему пришлось приналечь плечом.
Холодом и тленом дохнуло изнутри. Миновав сени, заваленные каким‑то хламом, мы вошли в комнату – он назвал ее «залой». Пестрые тряпичные половики на полу, засохшие цветы на подоконнике, стылый зимний холод из углов. Старинный буфет, тусклые стекла, за ними – небогатая посуда. Безнадежность, беспросветность, бедность…
Это место в моем восприятии никак не вязалось с Лиской, что‑то было в нем старушечье, убогое, уходящее. Я не чувствовал ее здесь – где бы ни витал сейчас ее неугомонный дух, тут его не было однозначно.
– Вот ее комната. – Андрей отворил вторую дверь.
Я вошел, он остался. Он словно уступал мне дорогу, решив, что прав у меня побольше. Диван‑кровать под клетчатым пледом, ситцевая желтая штора на окне, книжные полки. Я подошел к полкам, чувствуя комок в горле. Вытащил первую попавшуюся книжку, присел на край дивана. Это был роман братьев Стругацких «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики», научная фантастика. Я его не читал, я вообще далек от всякой фантастики, даже научной. Вспомнил, как Лиска доставала меня пришельцами и тарелками. Я раскрыл книгу и пробежал глазами первые строчки.
Альбом на маленьком журнальном столике, плюшевый, с медвежонком на обложке. Каменно‑тяжелый и влажный – отсырел в брошенном доме. На первой странице фотографии, черно‑белые: голенький младенец с ямочками на попке лежит на животе, повернув голову к зрителю, улыбается беззубым ртом. У нас дома тоже есть такие – мои и Казимира.
Девочка лет трех‑четырех, с кривыми ножками, в сарафанчике, с игрушечным ведерком, улыбается: круглые глаза, вьющиеся кудряшки, большой бант на макушке. Похожа на себя, на Лиску, которую я знал.
Я вдруг с болью осознал, что мне ничего не известно о ее детстве, друзьях, школе… у нас просто не было времени… нам просто не хватило времени. Мы были счастливы настоящим, мы не натешились настоящим, для нас так и не наступило время консервов‑воспоминаний для долгих зимних вечеров, когда сидишь, обнявшись, перед экраном, смотришь вполглаза… что угодно и говоришь: «Помню, как однажды…» У нас было слишком его мало, этого времени.
Выпускной вечер, стайка девочек в ярких платьях – радость в глазах, ожидание – вся жизнь впереди. Лиска и собака, большая, белая с рыжими пятнами. Лиска треплет холку собаки, зверь улыбается, пасть широко раскрыта. Лиска на крыльце дома; Лиска с женщиной, миловидной, рано поблекшей, – стоят обнявшись. Мама… Дядя Паша, друг семьи, с молотком в руке и тремя гвоздями во рту – занят, брови торчком, серьезен, суров, что‑то починяет.
Я совершенно забыл о своем провожатом в другой комнате. Он замер, сидел там тихо как мышь. И я вдруг почувствовал некую родственную связь между нами, несмотря на его простоту, неумение общаться и амбалистую внешность, в нем чувствовалось что‑то родное и этому дому, и этому застывшему во времени городку – он здесь свой, привязан намертво, потому и не смог оторваться от земли и взлететь. Я был благодарен ему за то, что он именно такой, а не разухабистый нахальный малый, от которого несет табаком и перегаром.
Он сидел на краешке стула и поднялся мне навстречу, когда я вышел из спальни. В руках я держал книгу и альбом – мои трофеи.
– Вы не против, Андрей, я хочу взять это себе, – сказал я.
– Конечно! – с готовностью отозвался он. И добавил, помолчав: – Мы дружили с первого класса, никто не понимал…
Он запнулся, но я сообразил, что он хотел сказать. Никто не понимал, что связывало их – блестящую Лиску и этого увальня, что такое она в нем рассмотрела. И до конца жизни он не забудет, что из всех мальчиков школы она выбрала именно его, равно как и я не забуду, что она выбрала именно меня. Лиска – стремительная как ласточка, гибкая как росчерк пера, бьющая крыльями, готовая взлететь…
– Мы хотели уехать… Я тогда не пришел на остановку, батя засек уже на улице и запер в сарае. И выпустил только вечером… Я разбил пальцы, хотел выбраться, колотился об стены, и все время видел, как она ждет меня… сидит и ждет…
Он вдруг заплакал, громко всхлипывая, давясь, проталкивая жесткие комки в горле. Как маленький обиженный мальчик, и уже ничего нельзя было исправить…
Он попытался сунуть мне ключ от дома, простодушно решив, что я теперь наследник и, видимо, для того и приехал.
Мы все‑таки посидели в небогатом пустом, тускло освещенном ресторанчике, распили бутылку водки, помянули Лиску. От алкоголя притупляется боль, становится менее резкой, мысли теряют четкость и усмиряется тоска. Я обращался к нему на «ты», он говорил мне «Артем Юрьевич».
– У тебя есть семья? – спросил я. – С кем ты живешь?
– С родителями, – ответил он.
– Как же вы не развелись?
Он покраснел и прошептал:
– Я написал заявление, что утерял паспорт, никто и не знал. Батя прибил бы меня…
– А почему не женишься?
– Я женился три года назад, – ответил недоросль почти шепотом, наклоняясь ко мне.
– Жена местная?
– Да… – ответил он неуверенно и добавил не сразу: – Она уехала в город еще весной.
Я едва сдержал ухмылку – надеюсь, он ничего не заметил. Судьба, против которой не попрешь. Карма. Предназначение, которое не нужно искать: быть вечным генеральным директором предприятия «Арсенал», производящего джемы, повидло и цукаты, а твои женщины будут все время сбегать в город.
– У меня есть сын, – сказал он с гордостью. – Тоже Андрей. Полтора года.
Мы выпили за его сына, и я спросил:
– Смена растет?
– Не дай бог! – вырвалось у мальчика Лиски…
Глава 15
Ночь в пустом доме
Я проводил его домой, он не привык к алкоголю, и я побоялся отпускать его одного. Он жил в большом двухэтажном частном доме, окна его приветливо светились. Андрей долго возился с запором калитки, и мне показалось, что ему не хочется идти домой – он стал словно меньше ростом. И я подумал, что Лиска была самым ярким событием в его жизни и ничего ярче у него уже не будет, а будут оставшийся в прошлом веке Зареченск, строгий батя и предприятие «Арсенал» – гирей, привязанной к ноге.
Мы попрощались, и я пошел к дому Лиски. Дождь к тому времени припустил уже вовсю. Тяжелые капли колотили в размокшую землю, вздувая пузыри на лужах, мокрый Ленин призраком угадывался в свете единственного синеватого фонаря.
Я нашел ее дом почти на ощупь – здесь стояла кромешная тьма. С трудом открыл скользкую калитку, прошел по заросшей неровной дорожке, уклоняясь от дружеских объятий репейника, поднялся на крыльцо. Сунул пальцы в щель над дверью и сразу же наткнулся на острый холодный ключ. Совершая чудеса эквилибристики, я умудрился всунуть ключ в замочную скважину, повернул его, и дверь неохотно подалась.
Я не знаю, зачем вернулся. Что‑то держало меня здесь, что‑то зацепило острым коготком и не отпускало. Я на ощупь включил свет – он брызнул неуверенно и слабо, по‑комариному зазвенела под потолком единственная «живая» лампочка. Люстра с тремя рожками была покрыта толстым слоем пыли, через стекло угадывались засохшие трупики насекомых. Мне пришло в голову, что если увидят свет в окнах, то по городку поползут слухи. Я задернул занавески и, помедлив, шагнул в Лискину комнату.
Как я уже сказал, я не смог бы объяснить, зачем вернулся и чего ожидал. Я знал, что не могу уйти отсюда просто так, не прикоснувшись еще раз, не попытавшись понять, не проникнуться духом дома, где она прожила почти всю свою жизнь. Я хотел почувствовать ее дом…
Я открыл тумбочку – там была пачка исписанных, отсыревших и пожелтевших листков, и я принялся перебирать их. Отдельные фразы, стихи, все вкривь и вкось, с восклицательными знаками, рожицами, цветочками. И в самом низу стопки тетрадь в красной обложке. Я подумал, что это дневник, но ошибся. Это был рассказ или повесть под названием «Приключения Кирша и его друзей». Сказка для детей? Озадаченный, я начал читать.
«История первая, в которой читатель знакомится с Киршем» – значилось на самом верху страницы.
Кирш живет в подвале за горячей трубой дома номер 35 по улице Космонавтов, прямо под магазином, где продаются всякие вкусные вещи, а рядом кинотеатр «Чебурашка» и большой магазин игрушек – очень интересное местечко!
Он подобрал на улице чей‑то старый шерстяной свитер и устроил себе уютное гнездышко – подвернул свитер со всех сторон барьерчиком, забрался внутрь, аккуратно положил рядом остроконечную коричневую шляпу с тремя пуговками – большой синей, поменьше зеленой и маленькой желтой, – свернулся клубочком и уснул. Кирш был уверен, что ненужных вещей на свете не бывает – всегда найдется кто‑то, кому эта вещь нужна. Как брошенный свитер, например, – хозяину он больше не нужен, тот, наверное, купил себе новый, а Киршу в самый раз. Вот и получается стихийное перераспределение и круговорот вещей в природе.
Зимы на Земле холодные, на улицу даже выходить не хочется. Кирш и не выходил бы, если б не чувство голода. Иногда ночью ему снится сладкая булочка с кремом, облитая миндальной глазурью. Однажды Кирш нашел такую булочку во дворике кафе «Старый город», почти целую, только слегка поклеванную голубями. С тех пор он время от времени наведывался во двор «Старого города», сначала чаще, теперь реже, но такая булочка ему больше не попадается. А попадается всякая мелочь, вроде кусочка сыра, пряника или листьев салата. Но листьев салата полно во дворе их дома около двери магазина – там всегда стоят ящики и коробки, которые приятно пахнут, и из них иногда выпадает что‑нибудь вкусное – то черешня, то абрикос, иногда даже банан или киви. Почти нормальные, ну разве что чуть‑чуть подпорченные. Банан вообще не проблема – если снять с него шкурку, то внутри он совсем съедобный. А иногда там можно найти даже кусочек печенья!
В долгие летние вечера Кирш сидит на верхней ступеньке подвала и смотрит на звезды. Он смотрит на звезды так долго, что начинают слезиться глаза, и ему кажется, что звезды мигают, посылая ему сигналы из космоса.
– Привет, Кирш! – говорят звезды. – Как дела? Как жизнь?
– Хорошо, – отвечает Кирш звездам. – У меня все хорошо. Я жду!
– Мы знаем! Мы помним! Мы обязательно прилетим и заберем тебя. Но пока потерпи, Кирш… Нужно немного потерпеть, осталось совсем немного. Мы строим новый большой космический корабль…
– Ладно, на немного я согласен. Но, пожалуйста, не очень долго! Я хочу домой!
– Разве тебе плохо на Земле?
– Хорошо, но… я хочу домой!
– А друзья у тебя есть?
– Друзья? – Кирш задумался. Потом сказал: – Знаете, как трудно найти настоящего друга?
Все ничего, но Кирш тоскует по настоящему другу. Однажды у него появился друг – маленький котенок Рыжик, белый, с рыжими пятнами. Кирш встретил его на улице и привел к себе домой. Рыжик так уютно мурлыкал в долгие зимние ночи, устроившись рядом с Киршем в гнезде из старого свитера! Кирш рассказывал Рыжику про обитателей подвала – старую крысу Ворчунью, которая умеет петь и, если ее попросить хорошенько, может спеть колыбельную песенку, которую исполняла когда‑то очень давно, сто лет назад, когда работала в цирке ученой крысой; про летучую мышь – ее зовут Бабочка, у нее острые когти и крылья как плащ‑дождевик; про большую холодную жабу Ква‑Ква, зеленую с желтым животом, которая все время спит, зарывшись в сырой песок в углу подвала.
Он рассказывал ему про звезды и космический корабль из далекой галактики, который потерпел аварию на орбите Земли. Рыжик ничего не знал про космические корабли, но внимательно слушал и мурлыкал. А Кирш рассказывал и рассказывал. И обоим было хорошо.
Потом Рыжика забрала женщина из третьей квартиры. Увидела его во дворе, позвала «кис‑кис‑кис», он и побежал. Она взяла его на руки и унесла к себе. Больше Кирш Рыжика не видел. Печально, конечно, но ничего не поделаешь, такова жизнь. Кирш успокаивает себя мыслью, что Рыжику хорошо у той женщины – у нее было такое доброе лицо! Она, конечно, покупает ему молоко и кошачью еду в коробочке…