Выглядела она еще хуже, чем в прошлый раз. Голос звучал глухо и слабо, дышала она с трудом.
– Кто вы? – спросил я. – Единственный человек, близкий Алисе, ничего о вас не знает.
– Дальняя родственница.
– Со стороны отца?
Она кивнула неуверенно, потом сказала:
– Это не важно.
– Что вам нужно?
Ольга была мне неприятна, я устал от нее и ее тайн, она раздражала меня. Рената, несомненно, была бы в восторге, но ведь я банкир. Для меня дважды два всегда четыре, и все или почти все жизненные коллизии укладываются в эту нехитрую схему.
– Я хочу найти убийцу… пока еще не поздно.
Не поздно? Что значит не поздно? Не поздно для кого? И для чего?
– Как?
– Думайте. Поговорите с ее коллегами, подругами… У нее были подруги?
– Семь лет – целая жизнь! Вряд ли кто‑то помнит.
– Вы же помните! Наймите детектива. – Это прозвучало насмешкой.
– А вы? Вы ее тоже помните? Вы хорошо ее знали? – Я выстреливал в нее вопросами, сбрасывая накопившееся раздражение.
Ольга смотрела на меня с непонятным выражением. И вдруг, запрокинув голову, стала хрипло хватать воздух широко открытым ртом. Руки ее вцепились в край стола, тело ходило ходуном. Она кашляла мучительно, долго, с надрывом, разрывая легкие. Лицо стало мертвенно‑белым, по нему катились капли пота. Это напоминало агонию. Я оглянулся, готовый подозвать официанта, потребовать воды или «Скорую». Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Она сидела, закрыв глаза, обессиленно откинувшись на спинку кресла. Как больная птица. Мысленно я дал себе слово больше с ней не встречаться.
– Извините, – пробормотала она едва слышно. – Я вас напугала. Вы не могли бы вызвать такси?
Встреча оставила после себя чувство недоумения и гнетущее ощущение недосказанности и угрозы.
Под моей дверью сидел пес, почти розовый кокер‑спаниель. Он поднялся, заглянул мне в лицо. Вы замечали, что собаки сначала заглядывают вам в лицо и только потом пытаются познакомиться. Что они там видят? Неужели добро и зло так явно прописаны на наших физиономиях, что первый попавшийся пес способен отличить хорошего человека от плохого? Песик, не увидев во мне ничего угрожающего, потянулся носом, обнюхал мой плащ, издал шумный вздох. Хвост его ходил ходуном.
– Откуда ты взялся? – спросил я.
Он снова вздохнул и встал на задние лапы, упираясь передними в мое колено. Я потрепал его за уши, присел на корточки, рассматривая ошейник – массивный, хорошей кожи, с медными заклепками. Ни адреса, ни номера телефона на нем не было. Песик заскулил и лизнул меня в щеку.
– Брысь! – сказал я, вытираясь рукой. – Пожалуйста, без нежностей. Скажи лучше, что мне с тобой делать?
Песик тявкнул.
Лиска мечтала о собаке, а я… Даже простой мужик дядя Паша понял… Скотина! У Толика Курсо, моего заместителя, семь такс, которые спят с ними. Жена такая же фанатка. Причем таксы «махровые», с длинной вьющейся шерстью, которая прочно оседает на коврах и костюмах Толика, а также попадает в рот. У Курсо даже возникла привычка все время отплевываться.
Я сказал – через мой труп! Лиска даже всплакнула. Оказывается, бабушка из соседнего подъезда, у которой две собачки, предложила Лиске забрать хотя бы одну. «Я скоро умру, – сказала бабушка, – и сын их выгонит, он не любит собак». Черная Белочка и рыжая Лапа. Я был безжалостен, я кричал, что у Толика Курсо воняет псиной, что с собакой нужно гулять в пять утра. Кто будет гулять с ней в пять утра? Ты? Не смеши меня! Последний аргумент заставил Лиску задуматься – такая малость, как прогулка в любую погоду в пять утра, попросту не пришла ей в голову.
Озадаченная Лиска, моя горячность и насмешки вспомнились мне явственно. Порешили мы наконец на том, что если бабушка – дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни – умрет, то мы, так и быть, заберем к себе Белочку или Лапу. «Но только одну!» – сказал я грозно, оставляя последнее слово за собой…
Я сидел на табурете на кухне, песик – напротив на полу, не сводя с меня взгляда. Я подумал, что Лиска обрадовалась бы, сколько было бы визгу и поцелуев! Песик заскулил, и я очнулся. На лице моем застыла гримаса не то смеха, не то боли – мне казалось, оно задеревенело.
– Что?
Он привстал, крутнул хвостом, снова сел, не сводя с меня влажных коричневых глаз. Сочувствует.
– Ну, чего ты, дурашка… – пробормотал я. – Как же тебя зовут? Макс? Рекс?
У всех собак Толика клички на «р» – Ростик, Рина, Ренатик, Рондик… Вряд ли Рекс, Рекс – серьезное имя для серьезного пса, а тут сплошные кудряшки, бантика не хватает. Мужчина, если решается, заводит большую сильную собаку, подсознательно ассоциируя ее с собой. Сильный мужчина с сильной собакой – это красиво. Мужчина с болонкой – это смешно, все равно что мужчина в женской одежде. Я представил себе Толика Курсо в платье жены, с поводком, на котором семь кудрявых такс, и каждая тянет в свою сторону. Вид моего друга в женском платье странно подействовал на меня. Ноги сами принесли меня в прихожую, где я накинул на плечи пончо Ренаты и стал рассматривать себя в зеркале. Что‑то смутно беспокоило меня, и я подумал, что схожу с ума. Звонок в дверь заставил меня подпрыгнуть. Я содрал с себя пончо и поспешил открыть дверь. Рената, свежая и мокрая, ткнулась мне в лицо и рассмеялась:
– Забыла зонт! Ой, а это кто?!
Песик вышел посмотреть, кто пришел. Он стоял у двери, кнопка носа подрагивала.
– Какая прелесть! – Она затормошила кокера. – Откуда?
– Нашел под дверью. Наверное, он потерялся.
– Соседей спрашивал?
– Не успел.
– Нужно повесить объявление. – Рената поражала меня своей деловитостью. Она всегда знала, что нужно делать. – А меня привез Казимир! Так удачно получилось – дождь как из ведра, а я без зонта. И тут он!
– А почему не зашел?
– Спешил, я приглашала.
Спешил? Интересно, куда? Домой? Я чувствовал себя как человек, которого двинули рукой по лицу. Похоже, Казимир снова затевает свои игры.
– Ты ревнуешь? – обрадовалась Рената.
Я ненатурально рассмеялся:
– К Казимиру?
– Он красивый и веселый.
– Не замечал.
Интересно, как они встретились? Одно дело, случайно на улице, и совсем другое, если он поджидал ее у входа в театр, но я был горд и не стал спрашивать. Я не ожидал, что это меня так заденет.
– Не сердись! Я пригласила их в гости. На субботу. Я позвоню Лене. Хочешь, позвони ты.
– Звони сама. Я выведу пса. – Против воли в моем голосе звучала обида.
Песик гулять не хотел. Я звал его с лестничной площадки, но он только поскуливал, словно просил прощения. В итоге я ушел один. Не понимаю, что меня беспокоит. Ольга, Рената, Казимир? Или перспектива семейного ужина, о котором сговорились эти двое. За моей спиной! «За моей спиной » – мысль высокой пробы! Я был неприятен себе. Я был противен себе, и ничего не мог с этим поделать. Казимир… приставал (покопавшись в своем словаре, я остановился на этом слове ) к Лиске, теперь к Ренате. И Лена… Тогда я ни о чем не подозревал, сейчас вижу его подходы насквозь. Или мне кажется, что вижу. Как сказала Лена: «Ему нужно, чтобы у тебя ничего не было!» Я сразу поверил ей, я знал своего брата. И сейчас он снова тянул руки к моей женщине.
Я шел под дождем без зонта. Мне не пришло в голову взять зонт. На душе было неспокойно, хотя если подумать – а что, собственно, произошло? Казимир подбросил Ренату домой, что за трагедия? Я подозревал брата, я подозревал Колдуна, Ольгу, неизвестных… врагов, как сказала та старуха, я подозревал в заговоре против себя весь мир.
Ольга сказала… два момента! Первый – письмо адресовано мне… Ну и что? Разумеется, мне. Тогда я понимал, что она имеет в виду, сейчас – не помню. Скользкая мысль о моей вине… что‑то. «Я никого не виню…» А! Вспомнил. Письмо адресовано мне – значит, винить или не винить в нем можно только меня. В чем? Нет за мной никакой вины.
И второй – оно вообще никому не адресовано. Так, проба пера. Дневник. Случайно попало в руки… этому. Случайно? Самое простое решение – он взял его после…
Зачем? Логичнее было бы оставить его в квартире – самоубийца пишет письмо и оставляет на столе. Находка для убийцы… если был убийца. А если не было?
Самоубийство? Все во мне противилось этой мысли – если самоубийство, значит, была в нем моя вина. Косвенная, неявная, непрямая – прямой я за собой не знал. Не выслушал, обидел… не знаю! А мысль об убийстве я гнал. Вернее, я вовсе не думал об этом. А сейчас… не знаю. Во мне определилось и устоялось конкретное ви́дение и отношение к тому, что случилось: она это сделала, зачем – никогда никто не узнает, я виноват … Все. А сейчас это видение скукоживалось и ломалось, и мне уже казалось, что я всегда сомневался и не верил до конца. Был кто‑то еще – свидетель, участник… Тот, кто знал и хранил письмо. Убийца? Нет! Убийце это не нужно, наоборот, разве что он… психопат! И в его поступках нет логики – унес письмо, а через семь лет – отдал.
Я, как лошадь, бежал по кругу. Заданность восприятия. Поставить себя на место этого… разгребателя могил, понять. Уйти с накатанной колеи. Уловить месседж, как любит повторять Леша Добродеев. Зачем? Заставить меня действовать? Напомнить? Подтолкнуть? Тогда ни письмо, ни компакт не имеют самостоятельного значения, они вообще не имеют значения – это как закладка в книге. Не важно кто, важно зачем. И уж явно не… убийца.
Убийца? Не верю! Не было психопата‑убийцы. Были обстоятельства, мне неизвестные, но не было убийцы. Ольга сказала… Кто такая Ольга? Выходец из потустороннего мира, больная женщина с больным воображением. Она ничего не знает о письме, если не врет. О фильме она тоже не знает. Она пытается заставить меня действовать… как и этот. Странно, что они появились одновременно. Совпали во времени. И Колдун совпал – пришествовал вторично.
– Действовать или… оправдаться! – обожгло меня. Что же получается… двое, не сговариваясь, решили подтолкнуть меня… спустя семь лет. Так не бывает! Не бывает так! Ольга лжет! Она знает, кто прислал письмо и компакт. Может, она сама.
«Нет! – думаю я через минуту. – Откуда у нее компакт и письмо? Ее здесь не было».
Так она говорит. Она уверена, что Лиску убили, но чего стоят ее слова? Она ничего не знает, у нее больное воображение. У меня воображение тоже больное. Никто ничего не знает. И не узнает, говорит Казимир. «Оставь, – говорит Казимир. – Есть вещи, которые никогда нам не откроются, и с этим придется жить».
Казимир… Мы пили водку, поминали Лиску, и я был ему благодарен за подставленное плечо и участие… Брат!
Я не хотел идти домой, я не хотел видеть Ренату. Веселую, щебечущую Ренату, которая примется выкладывать театральные сплетни. И гости в субботу! Она упомянула Казимира вполне небрежно, слишком небрежно… А брат не захотел подняться, поздороваться, поужинать с нами, хлопнуть водки – у него могли заплетаться ноги, но машину он водил безупречно даже после бутылки, распитой со своими работягами, насобачился. Чувствует неловкость? Казимир? Неловкость? Я рассмеялся. Наоборот, только рад будет вставить фитиля старшему брату. Неужели я ревную? Кого из них? Лиску? Ренату? Не знаю…
Подтолкнуть меня… найти убийцу? Которого не было? Чего от меня хотят?
Или оправдаться …
Глава 19
Семейный ужин
В субботу утром позвонил Леша Добродеев. Узнать, как я. Добрался ли до дому тогда после дружеской встречи в «Сове», пришел ли в себя, и вообще какие новости. А то можно вспомнить молодость и пробежаться в сауну. Сначала в сауну, а потом окунуться в речку – водичка уже осенняя, свежая, бодрит! Можно наоборот. Заведение на берегу. На миг меня охватило желание оказаться в теплой компании с ее обычным трепом, дурацким гоготом и чувством щенячьей свободы… Но я опомнился и сказал:
– Не могу, Леша, у нас гости, придется ехать по магазинам.
Лешка переваривал «у нас» не больше секунды, потом сказал:
– Привет Ренате!
Проныра. Я только хмыкнул и вдруг предложил:
– Хочешь, приходи.
– Приду! – обрадовался он. – Обязательно!
А чему, собственно, удивляться? Лешка всегда в курсе. Скорее, было бы странно, если бы он не знал о нас. Я даже почувствовал невнятное удовольствие оттого, что болтливый Лешка перебьет весь кайф моему братцу. Казимиру далеко до Добродеева! Бывалый Лешка заткнет за пояс любого, ему только в цирке выступать – клоуном. Истории, анекдоты, сплетни сыплются из него, как горох из рваного мешка, причем врет он при этом страшно. Но кому в застолье нужна правда? Лешка настоящий праздничный гость.
Они пришли вовремя – брат терпеть не может опаздывать. Оживленный Казимир и мило улыбающаяся Лена. С цветами и шампанским. Казимир помчался на кухню, где Рената разгружала пакеты из ресторана. Лена осталась со мной. Улыбка на ее лице казалась приклеенной. Я помог ей раздеться. Песик смотрел во все глаза, но подойти не решался. Я назвал его Толик. То есть он сам выбрал себе это имя. Я рассказывал Ренате про Толика Курсо и его собачье хозяйство, а песик всякий раз издавал скулящий звук.
– У вас собака? – спросила Лена, и в голосе ее прозвучала укоризна. Собака – это серьезно, это семья, крепкие отношения. Я поцеловал Лену, она прижалась холодной щекой.
– Как Костик?
– Нормально. Учится. – Она смотрела на меня небесной голубизны глазами. – Все в порядке. Тема, ты… – она запнулась.
– Я помню, не беспокойся.
Я поцеловал ей одну руку, потом другую. Она казалась мне маленькой обиженной девочкой. Из кухни долетали возбужденный голос Казимира и смех Ренаты. Толик наконец подошел к Лене, обнюхал платье, ткнулся влажным носом в колено. Лена рассмеялась, и я невольно залюбовался ею. И подумал, что слепая природа, или фатум, или… не знаю что сталкивает людей, которые никогда не станут родными. Оно слепо, это что‑то. Оно полагается на инстинкт, а человек разумный хочет большего. Казимиру нужна другая жена, Лене нужен другой муж… Интересно, как бы сложилась наша совместная жизнь? Сейчас я уже не уверен, что благодарен брату…
Она почувствовала мое настроение, молчала, смотрела мне в глаза. У нас была общая тайна, которая объединяла. Горечь от ее поступка давно растаяла, возможно, потому что она не была счастлива. Я хотел сказать какие‑то важные слова, позвать ее, но медлил, и миг был упущен.
– Леночка! – Впорхнувшая Рената – румяная, с горящими глазами, из плоти и крови, радостная – была хороша! Лена, как никогда, казалась сейчас бледной фарфоровой фигуркой, пастушкой из пасторали – розово‑голубой, пастельной, неземной. – Как я рада! – Они расцеловались.
Тут входная дверь распахнулась, и на пороге появился Леша Добродеев! Услышал наши голоса и ломанулся без звонка. Был он один. Он всюду ходил один.
– Девочки! – обрадовался Леша, бросаясь к ним. – Красавицы мои! Ренаточка! Леночка! – Он облобызал им руки, расцеловал в щеки, обнял, сдавил. Девочки только пискнули. Толик тявкнул неуверенно, не зная, стоит ли вмешаться и защитить. Леша с трудом присел перед ним на корточки – мешал изрядных размеров живот. – А это кто у нас такой? – пропел басом, протягивая руки. – Малышаня! Псинка! А?
Толик неуверенно завилял хвостом. Леша подхватил его на руки. Толик испугался и взвыл. Казимир вышел на крики, уставился на Лешу. К моей радости, физиономия его вытянулась.
– Вы, кажется, знакомы? – спросил я, внутренне ухмыляясь.
– Конечно! – Леша выпустил кокера, который тут же метнулся вон из прихожей. – Кто же не знает лучшего городского архитектора! Все мои знакомые буквально в восторге! И Венька Мироненко, и Эля Пискун, все!
Вениамин Мироненко был помощником мэра, а Элеонора Пискун – женой главы областной администрации. Леша обожал называть сильных мира по именам и кличкам, демонстрируя близкие отношения.
– Рад, рад! – ворковал Лешка, стискивая руки Казимира.
Тот довольно кисло кивнул в ответ, чего Леша, разумеется, не заметил. Ему и в голову не приходило, что есть люди, которым он не нравится. Он сунул мне в руки увесистый пакет:
– Держи, старик! «Реми Мартен», знакомые лягушатники притащили. – Девизом Добродеева было: «Не жалей на представительство!» – А это – хозяйке дома! – Он протянул Ренате синюю с серебром пластиковую торбу.
Она немедленно достала из нее плоский пакет в шелковистой фиолетовой бумаге, развернула. Минуту‑другую мы молча всматривались в рисунок. Там был изображен, похоже, цветными карандашами некрасивый мужчина с заплаканным лицом и бугристой бритой головой. Красные глаза его с мукой смотрели на зрителя, вокруг тощей шеи был намотан линялый шарф. А вокруг головы как космические обломки летали предметы: старинный телефонный аппарат с обрывком шнура, осколок тарелки, голова куклы с одним глазом, вилка с погнутыми зубцами. А на самом верху висела смеющаяся кривая луна.
– Правда, класс? – нарушил молчание Леша. – Глубокий философский смысл, утомление цивилизацией. Известный австрийский график – Антон Шейдл, тридцатые годы прошлого века. Подлинник! «Смех луны». То есть мы тут внизу метушимся, планы строим, суета сует и всяческая суета, а она смотрит сверху, вечная и холодная, и смеется!
Рената взглянула на меня. Казимир фыркнул. Лена прошептала:
– Очень мило.
– Ну что ты, Леша, – начал я, кашлянув. – Это же…
– Безумно дорого! – подхватила Рената. – Ты в своем репертуаре, Лешечка! Ну, разве можно так! – Она поцеловала его в толстую щеку.
– Для милого дружка! – радостно прогудел Леша. – Нравится? То‑то. Сразу видно понимающих людей. Я знал, кому дарить!
Я подумал, что жена Добродеева, скорее всего, отказалась держать в доме этого утомленного цивилизацией плаксу, что неудивительно. Жизнь и так штука сложная.
Журналист болтал, Рената хохотала после дозы шампанского, Лена мягко сияла глазами, Казимир раздраженно пил водку, не дожидаясь остальных. Я же… Я смотрел на них и думал, какого черта… Какого черта они здесь? Я испытывал тоску смертную и был посторонним на чужом празднике. Я хотел стоять и смотреть в окно и чтобы в комнате не было света. Улица ночью совсем другая. Стоять, ощущая за спиной темное пространство пустой квартиры. Пустой! Я хотел остаться один. Привычка стоять у ночного окна появилась после смерти Лиски. Я смотрел на пустую улицу, залитую слабым неверным светом, с редкими прохожими и машинами, и в голове моей было так же пусто. Я поднялся и молча вышел. За моей спиной наступила тишина, потом что‑то сказала Рената – видимо, оправдывалась и объясняла.
Я стоял у окна в темной спальне и думал, что тоже утомлен цивилизацией, а вокруг меня летают ненужные предметы – мобильные телефоны, компактные диски, автомобили и электронные адреса, – все то, что призвано облегчать жизнь, но не облегчает, а лишь усложняет. Я потрогал голову, мне показалось, что я обрит наголо и жалок и торчат шишки, по которым любой френолог определит, что я неприятен в общении, желчен, не умею прощать и злопамятен. А также мстителен, мрачен и сух. Что мне легче с цифрами, чем с людьми. Что я их не люблю, людей. А цифры люблю – за постоянство, четкость, неизменную красоту и последовательность. Когда‑то давно я пережил короткую весну, но семь лет назад наступила зима и меня занесло снегом, который все сыплет и сыплет.
В гостиной смеялись. Они уже забыли обо мне. Гудел Лешкин бас, щебетала Рената, прорезывался дискант Казимира – от водки голос его становился тонким и пронзительным. Я наконец остался один. Со своими проблемами, до которых никому нет дела. Я и Лиска. Письмо, компакт, Ольга и… убийца. Лиска ушла, убийца остался. Они смеялись, для них жизнь продолжалась. А для меня? Не знаю. Я снова потрогал голову. Мое лицо в темном стекле напоминало череп. Новый взрыв смеха в гостиной! Я достал из тумбочки компакт и пошел к ним.
Они приветствовали меня преувеличенно радостно. Они показались мне отвратительными. Красная толстая физиономия интригана Лешки; бледное выморочное лицо Казимира – потная прядка упала на лоб; бессмысленно радостное – Ренаты; настороженно‑печальное – Лены. Я загнал компакт в узкую щель ноутбука, не попав с первого раза.
– Тема… – предостерегающе произнесла Рената. – Тема!
– А вот и голуби! – радостно хихикнул Лешка.
Они смотрели на экран, а я смотрел на них, испытывая злобную радость. Вы уже забыли? Вот вам, получайте! Лешка уставился, удивленно раскрыв рот; недовольная Рената отвернулась – она меня не одобряла; Лена вцепилась побелевшими пальцами в край стола; Казимир… Казимир посерел, на лбу блестели капельки пота. Четыре минуты. Бегущая через толпу Лиска – острые локти, желтая маечка, длинные волосы. Обернулась, взглянула, рассмеялась. Побежала дальше. Живая. Бесконечно длинные и очень короткие четыре минуты. Затем – серые полосы по экрану, пузырьки газа и тишина. Они не шевелились. Лешка опомнился первым.
– Алиса, девочка… – пробормотал он. – Кто это снимал?
– Не знаю. Может, ты! – Получилось грубо.
Рената сочла нужным вмешаться:
– Мы, – («Мы»!) – получили компакт по почте. Обратный адрес не разобрать. И больше ничего – ни письма, ни записки. Я думаю…
– Когда? – перебил ее Казимир. Как будто это так важно!
– Неделю назад, – сказал я.
– Это не я, – заявил Лешка. – В первый раз вижу! А собственно, что произошло? Снимал знакомый Алисы – у нее было много друзей, может, кто‑то из наших, из журналистской братии. Перебирал в ящиках стола, нашел и прислал. Решил, что тебе будет приятно. У меня самого дикий бардак в письменном столе, никак руки не доходят разгрести, чего там только нет…
– Скорее всего… – пробормотал Казимир. – Но… кто?
– Могу провести расследование! – Лешка уже оклемался. – Поспрошаю, ежели хочешь.
– Это не все!
Я достал из кармана письмо. Они настороженно уставились на меня. Я не торопился. Смотрел на них. Казимир налил себе водки. Мне показалось, что у него дрожат руки. Лена наконец отлепила пальцы от стола, откинулась на спинку стула, замерла в неловкой позе, бросив быстрый взгляд на Казимира. На круглом лице Лешки – живейшее любопытство. Рената демонстративно вышла на кухню и гремела там тарелками.
Я развернул сложенный вдвое листок, медленно прочитал.
– Прощальное письмо! – выдохнул Лешка. – Откуда? – Глаза у него восторженно блестели. Чертов интриган!
– Не знаю. Кто‑то подбросил его в почтовый ящик.
– Подбросил? – переспросил он. – Но… зачем?
Он не спросил, у кого могло оказаться письмо, не спросил – кто? Он спросил – зачем? Зачем ворошить? Пережито, забыто… Письмо было неудобным, оно возвращало и тянуло назад, оно убирало точку и ставило многоточие. Или знак вопроса. Зачем? Казимир протянул руку, и я отдал ему листок. Он впился в него взглядом.
– Что ты собираешься делать? – спросила у меня Лена. – Пойдешь к следователю?
Лешка с любопытством заглянул через плечо Казимира. Тот злобно отмахнулся.
– Ты что, в чем‑то виноват? – спросил у меня Леша. – Почему она написала, что никого не винит?
– Не знаю. Я ни в чем не виноват. – Мой тон мне не понравился – я, похоже, оправдывался.
Леша взял письмо из руки Казимира, зачем‑то понюхал.
– Просит прощения… Вы что, поссорились? И даты нет!
– Мы никогда не ссорились! – Я едва не сорвался на крик.
– Это не прощальное письмо! – вдруг выпалил Лешка. – Это… вообще неизвестно что. Начало рассказа.
Ольга сказала то же самое. Лешка – профессионал, у него нюх на слова и смысл – этого у него не отнимешь. Самоубийцы обычно оставляют письмо. Если не было письма, значит… не было самоубийства. Я подозрительно уставился на Добродеева.
– Откуда ты знаешь… – тихо сказала Лена. – Всякие бывают письма.
– Но как оно попало к… Где оно было все это время? Зачем?
Лешка смотрел на меня круглыми глазами. На морде еще явственнее проступил восторг – он уже сочинял детективную историю для своей бульварной газетенки.
– Зачем? – повторил я. – Как, по‑твоему?
Мы молча смотрели друг на друга. Рената принесла тарелку с салатом, со стуком поставила на стол.
– Что ты собираешься делать? – Казимир, откашлявшись, повторил слова жены. Он не смотрел на меня, руки его теребили нож.
Я пожал плечами – не знаю.
– Попытаешься найти… этого? Думаешь, он что‑то знает?
Я снова пожал плечами. Застолье было погублено. Аппетит пропал. Казимир снова налил себе водки, залпом выпил. Поднялся и, ни на кого не глядя, пошел из гостиной. Он возился в прихожей, срывая с вешалки пальто, что‑то там падало и гремело. Лена поспешила за ним. Я чувствовал себя по‑дурацки, злость прошла, осталось недоумение, я уже не знал, зачем это сделал. Рената демонстративно не обращалась ко мне, смотрела в сторону, и лицо у нее было сердитое.
Казимир хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка и закачалась люстра. Ушел, не попрощавшись. Лешка расцеловал Ренату, долго прощался и благодарил за прекрасный вечер. Самое замечательное – он был искренен. Газетчик чертов! Завтра разнесет услышанное по городу.
– Ты! – Рената смотрела на меня, и в глазах ее плескалась ярость. – Ты испортил всем вечер! Зачем нужно было вытаскивать эту чертову историю? Это твои проблемы, понятно? Это твои разборки! Какая разница, кто его прислал? Ты виноват в том, что она умерла! Ты один! Бедная девочка! Ты бездушный эгоист, злобный тип, полный комплексов! Ты не способен ни любить, ни радоваться жизни! Ты же всех ненавидишь! Брата, невестку! Даже Илью Заубера! У тебя нет друзей! Один Лешка… Ну, да он со всеми дружит. Ты волк‑одиночка! Ненавижу!
Обвинения сыпались градом, она выкрикивала их мне в лицо, задыхаясь от бешенства. Рената смешала в кучу смерть Алисы, мой злобный характер, она действительно ненавидела меня в эту минуту. И совсем не играла. Разве что самую малость – театр въелся ей в кровь…
– Могильный червь! Ты живешь прошлым!
Она вдруг бурно зарыдала. Я прижал ее к себе. Она попыталась вырваться, молотя меня кулаками. Я прижал ее крепче, и она сникла. Я подвел ее к столу, налил коньяку, заставил выпить…
…Я лежал, уставясь в потолок. Рената молчала, но я знал, что она не спит. Вдруг она сказала негромко, нашарив мою руку:
– Отпусти ее, слышишь? Освободи и себя и ее. Пожалуйста! Живи как все.
Я не ответил. Я сделал вид, что сплю. Мне казалось, что она заплакала. Я не ощущал жалости, одну лишь усталость. Рената бесшумно всхлипывала и вздыхала, а я не чувствовал ничего. Я был пуст…
Глава 20
Свидетель
Что я собирался делать? Не знаю. Я ждал. Не знаю чего – знака, толчка, нового письма или телефонного звонка, после чего все станет на свои места, и я пойму, что нужно делать. Я знал лишь одно – та история не закончилась! Дверь скрипит и покачивается на сквозняке, а за ней – холодно и темно. Нужно войти и посмотреть, что там.
Я вспоминал посеревшее лицо брата, его сжатые губы, неверные движения рук, пролитую водку; побелевшие пальцы Лены, вцепившиеся в стол; толстую любопытную физиономию Лешки. Я действительно испортил им праздник. Подсознательно я надеялся, что… что‑то прояснится, какой‑то их жест, движение, звук подтолкнут меня к разгадке, но надежды мои не оправдались. Я был уверен, что каждый из них знает что‑то, возможно, весьма незначительное, но дающее в сумме положительный результат. Я хотел застать их врасплох, загнать в состояние, когда человек забывает об осторожности. Но просчитался. А ведь они знали – не могли не знать! Казимиру нравилась Лиска, Лена ревновала, Лиска ходила на сеансы к экстрасенсу, их видели вместе – мне сказал об этом Казимир. Они все связаны, Лешка с ней дружил… Явственно виделось мне переплетение пут и узелки, но кончик нитки ускользал. Проведя бездарный день в своем банке, исчертив схемами десяток листков, я отправился домой. Песик радостно встретил меня – похоже, сидел у двери. Он, не дожидаясь меня, помчался вниз и нетерпеливо топтался у выхода, поскуливая. Потом Толик гулял, а я сидел на скамейке, тупо уставясь в раскисшую землю. Снова шел дождь.
Квартира показалась мне удивительно пустой, и я сразу понял, что Рената ушла. Я не ошибся – ключи лежали на столе в гостиной, шкаф в спальне был пуст. Она не оставила записки, и я невольно ухмыльнулся. Оставлять прощальные записки, сбегая из дома, – вполне театральный жест, и если она не соблюла ритуал, значит, возвращаться не собирается. Так, во всяком случае, я подумал.
Что я испытывал? Сожаление, что все закончилось, наверное. Не сняв пальто, не зажигая света, я сидел за столом на кухне. Грузный, тяжелый, не очень молодой человек на распутье. Рената была лучом света, я это понимал. Мне вдруг подумалось, что нужно немедленно звонить, бежать, возвращать ее, но я не двинулся с места. Песик сидел рядом – я видел, как блестят его глаза. Кухня в темноте казалась чужой. Весь мир был чужим, а значит, и я сам был в нем чужим.
Из тяжелой одури меня вывел телефонный звонок. Рената! Я схватил трубку. Это оказалась не Рената.
– Кто? – недоуменно переспросил я.
– Лидия Петровна из вашего дома, вы заходили на днях.
– Да‑да, помню! – Я наконец узнал ее голос. – Что случилось?
– Тарасовна говорит, к ней вроде как заходил мужчина. Помните, вы спрашивали, может, кто из соседей видел?