Добрую минуту я перевариваю ее слова.
– Какой мужчина?
– Она не знает. Не старый. Как она зашла в подъезд – ваша жена, он, значит, выскочил из‑за угла и следом побежал! А когда уходил, Тарасовна не видела, к ней Анюта зашла из десятой квартиры. Она еще тогда хотела рассказать, да постеснялась, подумала, может, и не к вам он шел, а чужой кто. Мало ли тут народу живет, всех не упомнишь.
Путано, но понять можно – Лиска вернулась домой, а следом в подъезд вошел незнакомый мужчина. Ну и что? Народу в доме живет много, Лидия Петровна права, не дом, а проходной двор. Мужчина необязательно шел за ней.
– Где она живет?
– Кто, Тарасовна? На Садовой, у них там свой дом. Они продали тут квартиру и купили там, номер четырнадцать. И телефон велела дать, если спросят. Хотите, я с вами?
Следующие полчаса я торопливо рылся в ящиках письменного стола, выгребая семейные и случайные фотографии, старые письма, разный мусор. В моем столе царил такой же бардак, как и в Лешкином. Я туда лет сто не заглядывал. Это был Лискин стол.
Тарасовна долго рассматривала каждый снимок, держа его на расстоянии вытянутой руки. Я не верил, что она узнает кого‑нибудь, но не хотел ничего упускать. Я ничего не ждал от визита к «старой даме», как я ее окрестил. Определение подходило ей как пресловутое седло корове. Тарасовна была громадной, как квашня, громогласной старухой. Она деловито перебирала фотографии – мои, Лискины, моих родителей, Казимира в плавках на море, у себя на стройке в оранжевой каскетке, какого‑то домашнего застолья, Лены и Костика, Лешки Добродеева на празднике города – сияющего, с воздушным шариком; Лискиных коллег‑журналюг, нахальных, молодых, смеющихся. Я нашел даже смазанную фотографию экстрасенса Ильи Заубера, неизвестно каким чином затесавшуюся в пеструю компанию. Во всяком случае, я подумал, что это он, хотя не поручился бы. Я добавил туда же пару снимков корпоративной вечеринки в банке и субботника во дворе нашего дома. Лиска держит тонкое безлистное деревце, я бросаю лопатой землю.
Тарасовна шевелила усами, поджимала губы, хмурила брови, проникнутая серьезностью момента. Я, устав рассматривать ее лицо, бродил взглядом по комнате – по бесчисленным коврам, тусклым стеклам серванта, плюшевым зверушкам вперемешку с подушками на громадном диване.
– Вот этот! – торжественно сказала Тарасовна, и я вздрогнул. Она протягивала мне фотографию. – Он самый! Я запомнила. Как сейчас вижу – она вошла, а он из‑за угла и – шасть за ней! И оглядывается. Я еще подумала – не наш, чужой. Никогда раньше его не видела, а ведь мы там жили, почитай, десять лет. Хотела сказать, да потом думаю, вам не до меня. Горе‑то какое! Такая славная она была, молоденькая, всегда слово найдет приветное, спросит, как здоровье. У меня артрит, так она, поверишь, растирку принесла. И вроде помогло, хоть и ненадолго. Такая хворь безбожная, ничего не берет. Он! Я его запомнила, точно он. Если бы не Анюта, я бы видела, когда он вышел, а Анюта пришла, тары‑бары‑растабары, потом чай сели пить. Кабы знать! – Она покачала головой и спросила деловито: – Лида сказала, ты письмо от нее получил? – Она перекрестилась. – Видать, и там нет ей покоя. Бедная!
…От чая я отказался. Шел пешком из пригорода под дождем. Погода испортилась окончательно. Мне нужно было подумать. Я двигался как автомат. Сияли размыто фонари и автомобильные фары, несколько раз меня обдало холодной водой из‑под колес. Я даже не остановился, только утерся рукавом. Мне уже казалось, что я с самого начала знал, кто зашел в подъезд следом за Лиской. Больше некому. Если бы я дал себе труд подумать раньше, догадался бы.
Казимира дома не было. Лена обеспокоенно спросила, что случилось. Ее насторожил мой тон.
– Тема… – произнесла она неуверенно. – Темочка, не надо!
Она решила, что я пришел выяснять отношения и вытаскивать на свет нашу историю. Я действительно пришел объясниться, но к ней это не имело ни малейшего отношения. Я не стал отвечать.
Я стоял под деревом, которое не спасало от дождя. Холод пробирал до костей. Удерживая дрожь в руках, я сжал кулаки и сунул их глубоко в карманы. Часы на площади пробили десять, потом одиннадцать. Я стоял, как часовой на посту. Я решил узнать все. Мне казалось, я не удивился. Подсознательно я всегда это знал. Брат всегда тянулся к моим игрушкам, и если их не получал, то попросту ломал.
«Ему нужно, чтобы у тебя ничего не было», – сказала Лена, поняв расклад своими птичьими мозгами.
А потом мы пили водку, и он плакал и называл себя ничтожеством. Раскаивался? Я не знал, в чем его обвиняю – я не верил, что он мог убить… Не хотел верить! Не мог! Не смел! Но что‑то он знал наверняка. Он скрыл, что был там в тот день. Он суетился вокруг меня и навязывался в друзья, он вел себя как человек, который виноват. Мы пили водку, и мне было невдомек, что мы оба оплакиваем ее!
Казимир приехал около полуночи. Я шагнул ему навстречу, он отшатнулся, всмотрелся, произнес испуганно:
– Темка, ты? Ты был у нас? Что случилось?
Он был пьян и едва держался на ногах. Я схватил его за грудки.
– Ты, подонок!
– Что, Тема, что? – забормотал он, прикрывая лицо руками. Он обезоружил меня своим жестом. Я оттолкнул его. – Что случилось? – лепетал мой брат.
Меня трясло от холода, от злобы.
– Ты видел ее перед смертью! Ты был там!
Он раздумывал долгую минуту, бессмысленно пялясь на меня, а потом заорал:
– Я не видел ее! Она мне не открыла! Понимаешь, не открыла! Лучше бы я выломал эту проклятую дверь! Понимаешь? Я знал, что она там! Звонил, а она не открыла!
Тут я его ударил. Он запрокинул голову, стукнувшись затылком о крышу своей «Хонды». Из разбитого носа побежала темная струйка. Он утерся ладонью, размазывая кровь по лицу.
– Бей! – сказал он. – За все! – Он сунул руки за спину, желая показать, что не будет отвечать.
– Ты, подонок! Ты не давал ей прохода! Она тебя боялась!
– Я любил ее! Я готов был на все, я просил ее! Ты ведь не любил Лису!
– Что ты мелешь?! – Я опешил.
– Ты не способен любить, а она… – Голос его пресекся, лицо уродливо скривилось, и он заплакал.
Я представил, как Казимир разносит дверь, а Лиска, испуганная, мечется по квартире, а потом… открывает ему! Я словно раздвоился, я готов был обвинить Казимира в ее смерти и в то же время понимал, что брат говорит правду.
Мы нашли какую‑то полупустую забегаловку, и он рассказал мне все.
Он ничего не мог с собой поделать. Он сходил с ума, не хотел жить, он умолял ее уйти от меня. Он катился по наезженной колее – доказывал ей, что я ее не люблю, что я не способен любить, что я тупой карьерист и жизни у нас не будет. Что у меня до нее была подруга мне под стать, и рано или поздно я к ней вернусь.
– Она была живая! – повторял он страстно, вытирая салфеткой окровавленный нос. – Живая, настоящая! Ты ее не ценил! Ты не понимал, какая она! Тебе всегда везло!
«А вот и голуби», – как любит повторять Лешка Добродеев. Брат мне завидовал.
– А я до всего доходил сам, набивая шишки. Конечно, ты старший, ты козырный, а я работяга!
Я слушал с изумлением – он все ставил с ног на голову! У меня мелькнула мысль, что он притворяется, это спектакль. Он был пьян, но не до такой же степени! Мне казалось, я знаю брата, но я ошибался. Права Лена – он мне завидовал и тянул руки к моим вещам и женщинам. И был при этом глубоко несчастен.
– Она меня не впустила! Я ждал ее на Олимпийской после сеанса, но не успел. Она взяла такси, я ехал следом. Она спешила – выскочила из машины и помчалась в дом. Я бросил машину у соседнего дома и побежал за ней. Я не видел, как она вошла в квартиру, я только слышал, как захлопнулась дверь наверху. Я был на седьмом. Лифт не работал. Я собирался сказать ей все! Утром я заявил Ленке, что наша жизнь ошибка, я так больше не могу. А Лиска меня не впустила! Нужно было к чертовой матери ломать дверь, я… идиот! Простить себе не могу! А потом… Мне жить не хотелось! Ты был единственным человеком, с кем я мог говорить о ней. Помнишь, как мы сидели и поминали… ее? Помнишь? Я звонил в дверь, а она в это время… Почему?
Похоже, он рассчитывал на мое сочувствие. Я смотрел на его несчастную жалкую физиономию, испытывая раздражение и жалость одновременно, и спрашивал себя, верю ли я ему.
Он пил воду, громко глотая. Остаток из стакана выплеснул себе в лицо.
На меня навалилась усталость. Я молчал. Мы не смотрели друг на друга. Потом он сказал тусклым трезвым голосом:
– Десятки смертей не поддаются объяснению. Не только жизнь не укладывается… в схему. Смерть тоже не укладывается. Мы не знаем и никогда не узнаем, почему она это сделала. А компакт и письмо… Лешка, наверное, прав – это случайность.
Жалкий, бледный, с разбитым лицом, Казимир напоминал сломанную марионетку.
Я почти поверил ему. Он ушел, не прощаясь. А я направился в другую сторону. Пешком. Город был пуст и звонок. Мои шаги звучали как удары молотка, забивающего гвозди. Я превратился в механического человека, мерно идущего в заданном направлении без малейшего участия мозга. Да и не стало мозга, не рождал он ни единой мысли, на месте его была тяжелая клейкая масса.
Уже у двери меня как толкнуло – вернулась способность соображать, и я вспомнил, что Ренаты нет. Острая спица сожаления ткнула в сердце, и я замер на долгий бессмысленный миг. Из‑за двери донеслось поскуливание – песик почуял меня. Когда Казимир был маленький, он называл всю живность «животненькими », даже жуков. Животненький скулил из‑под двери, ему было страшно и скучно. А ведь у него тоже проблемы, подумал я. Он потерял хозяина, ему одиноко, он чувствует, что не нужен мне, и боится снова оказаться на улице. Завтра же спрошу у соседей – может, они знают, чей.
Я постелил себе в кабинете – не мог и не хотел ложиться в постель, все еще пахнущую духами Ренаты. Сон не шел, я думал о смысле жизни… и вообще. Я считаю себя нормальным человеком, честным – настолько, насколько может быть честным прагматичный человек, умеющий идти на компромиссы в свою пользу.
Я никогда не подводил друзей, у меня каждый день расписан на месяц вперед, я знаю, чего хочу. Я не умею вытирать сопли, но, черт побери, я никогда не отказывался кому‑то помочь. Я умею настоять на своем, я сделал себя сам.
Делает ли это меня сухарем и злобным типом? Не способным любить, как утверждают эти двое? Запоздалая обида поднималась во мне. Кто вы такие, чтобы судить? У каждого из нас своя правда!
Толик робко ткнулся мне в руку холодным носом, и я слегка сжал ладонь. Всю жизнь я вкалывал как проклятый – не из‑за денег, нет! Мне было интересно работать. Я не умею трепаться за столом, пить водку, ездить на рыбалку – с моей точки зрения, это зряшная трата времени. Меня утомляет Леша Добродеев и раздражает пьяненький Казимир. По молодости я ходил в сауну – мне нравилось разгоряченному ухать в холодную воду, в этот миг я чувствовал себя потрясающе живым и сильным.
Так в чем же я виноват? Я – другой! И прийти мне не к кому – ввалиться ночью в состоянии полного раздрызга и получить отпущение грехов и утешение. Нет у меня таких друзей! Потому что я другой. Ну и что? Это дает им право?..
Что они могут знать о Лиске, о наших отношениях, она любила меня, а я… готов был душу отдать за нее! Никто не имеет права судить, все пошли вон!
Злоба, двигатель человеков, заливала меня ядовитой волной, и я чувствовал, что пойду на все, чтобы найти убийцу… если он был, или докажу, что такового не было. А когда найду – если найду, – своими руками…
Уснул я под утро, когда в окно пробивались уже серые неуверенные сумерки.
Глава 21
Неожиданный поворот
Утром позвонила Лена, предложила пообедать вместе. Сказала, нужно поговорить. Слова отказа уже готовы были сорваться у меня с языка – я не хотел ее видеть. Она надоела мне своими вечными жалобами. Но… мне вдруг пришло в голову, что она, в отличие от тех двоих, не считает меня сухарем и злобным типом, и я смягчился. И вспомнил, как подумал тогда в прихожей почти с сожалением, что не вмешайся в свое время Казимир… Сейчас я уже так не думал, я вообще об этом не думал, но чувство невесомой ностальгии осталось.
До самого обеда я сидел, разбирая мысленно вчерашнюю сцену. Вчера я поверил брату, сегодня… Не знаю! Казимир лез в мою жизнь напролом, он протягивал руку и отнимал мое. Имел право, потому что любил? Любовь как оправдание для подлости? Любовь – психическое расстройство, и человек не отвечает за свои поступки? Лиска не сказала мне ни слова, жалела меня.
Глупая! Молодая, беззащитная, глупая. Он гонял ее, как волк зайца, мой братец. А она молчала – жалела меня. Лиска боялась его, а я ничего не замечал. Ох, Лиска, что же ты наделала? Ничего не прошло, ничего! Боль еще со мной. Права Рената – я виноват!
Брат сказал, что Лена знала о его намерении уйти из семьи, а мне она никогда об этом не упоминала. Не хотела причинить боль? Не верила, что это у него серьезно? Или Казимир соврал вчера? Маленький он врал постоянно.
Лена была бледна и озабочена, но, как всегда, прекрасно одета – светлый костюм и серо‑голубая шелковая блузка. Длинные прямые белые волосы, похоже, вовсе не накрашена. Знакомый приторный запах духов.
– Как ты? – спросила она озабоченно.
– Нормально. Я не должен был…
– Я понимаю! – перебила она. Положила свою руку на мою, заглянула в глаза. – Темочка, что происходит?
– Не знаю.
– Казимир был вчера с тобой?
– Да.
– У него разбито лицо…
– Я знаю.
– Что случилось? За что ты его ударил?
– Лена… все в порядке.
– Это за Алису, да? Не можешь простить?
– Лена, он говорил тебе, что хочет уйти?
– Уйти? – Она рассмеялась невесело. – Разве я его держу? Если бы хотел, то давно ушел бы. Его бабы приходят и уходят, а я остаюсь. Готовить, чистить, мыть, создавать уют. Воспитывать детей. Он обожает Танечку. Он сходил с ума по Алисе, ну и что? Она не первая, она не последняя. Господи, ну кому понадобилось снова вытаскивать на свет эту историю? Через столько лет?
– Мне дали понять, что смерть Алисы – не самоубийство.
– Не самоубийство? – Мне показалось, она сейчас потеряет сознание – страх явственно проступил на ее кукольном личике. – А… что?
– Убийство.
Она смотрела на меня с ужасом.
– Кто дал понять? Были еще письма?
– Я виделся с родственницей Алисы.
– Родственницей? При чем тут… А доказательства? Что она знает?
– Доказательств нет, одни эмоции.
– Почему она так считает?
Мне показалось, Лена перевела дух.
– Она не верит, что это было самоубийство.
– Верит, не верит… Столько времени прошло… Молодые, они… – она запнулась, подыскивая слово, – негибкие, я смотрю на Костика: чуть что – сразу трагедия! Ты не представляешь себе…
– Лена, Казимир говорил тебе о разводе?
И снова она ушла от ответа:
– Ты же знаешь своего брата, он готов волочиться за каждой юбкой! Да любая другая на моем месте давно ушла бы! Ты думаешь, мне некуда было уйти? – В голосе ее прозвучали близкие слезы.
– Значит, он не собирался разводиться?
– Из‑за Алисы? Нет, не собирался. Она ему нравилась, я тебе говорила, но ему все твои женщины нравятся, вы же вечные соперники, он всегда тебе завидовал. Особенно его злит, что тебе все легко достается…
– Мне? Легко?
– Да! Сидишь у себя в банке при галстуке, а он на стройке вкалывает. Он всегда смотрел на тебя снизу вверх.
– Лена, в тот вечер, двадцать седьмого августа… – перебил я.
Она смотрела настороженно. Лицо побледнело, четко обозначились морщинки в уголках рта.
– Ты помнишь?
– Что именно? – Голос ее стал враждебным.
– Все! – резко сказал я. – Где была ты, где был Казимир?!
– Ты с ума сошел! При чем здесь мы!
Я отметил это «мы». Молча ждал ответа.
Она сдалась.
– Я была у Риммы, косметолога, Казимир… дома, наверное. Во всяком случае, он был дома, когда я вернулась.
– Во сколько?
– Не помню! Девять, десять. Почему ты спрашиваешь? Ты что, думаешь…
– Лена, ты рассказала Алисе о нас?
Я видел, что она колеблется. Ей не хотелось отвечать, она увела взгляд.
– Лена!
– Кажется, рассказала… – выдавила она из себя. – Я не могла не рассказать, как ты не понимаешь! Я видела, что Казимир увлекся, и…
– Решила подстраховаться? Рассказала, как он испортил тебе жизнь? Что именно ты ей рассказала?
– Ну… о нас с тобой.
– Что, если бы не Казимир, мы были бы счастливы?
– Ну да… наверное. – Она пожала плечами. На нее жалко было смотреть.
– И что ты меня до сих пор любишь?
– Я этого не говорила! – запротестовала она.
– И что я до сих пор тебя не забыл, пытался тебя вернуть? И если бы не она, Алиса… Говорила?
Меня несло, я словно видел всю сцену – эта мелкая хищница, растение‑паразит, своим тоненьким нежным голоском вливала отраву в Лискины уши.
– Ты все усложняешь! – вскрикнула Лена звенящим голосом. – А разве не правда, что Казимир увел меня? И если бы не он…
– Когда это было, черт подери! Мы были щенками! – От моей ностальгии по былому не осталось и следа. – Ты говорила этой девочке о том, что один брат испортил тебе жизнь, а другой продолжает любить? И ее письмо… Я понимаю теперь, почему она написала это письмо!
– Ничего ты не понимаешь! – Она посмотрела на меня с неожиданной злобой. – Все было совсем не так! Не так! Мы случайно встретились в городе, зашли выпить кофе… Зимой! За полгода до… За полгода! Она бежала мне навстречу почти раздетая, шмыгала носом…
Она до сих пор сводила счеты с Лиской.
– За полгода? – опешил я. Она не лгала, я это чувствовал.
– За полгода! В феврале! Да, я ей все рассказала, но она ничего не поняла! Она мне посочувствовала, эта… девочка. Ей и в голову не пришло, что она лишняя. Казимира она вообще не воспринимала всерьез, никакой трагедии, она смеялась над ним. Я чувствовала себя последней дурой – напрасно вывернулась перед ней наизнанку. Она любила тебя! Она предложила мне идти к ним в газету, чуть ли не курьером… чтобы не сидеть дома. Она… она… глупая девчонка! Я не понимаю молодых, им все трын‑трава!
– Но письмо…
– Да что письмо! Что письмо! – вскрикнула Лена. – Она написала это дурацкое письмо при мне. Вырвала страничку из блокнота и начеркала. И протянула! Я не поняла сначала, читаю, глазам не верю, какой‑то Красный Лис, а она говорит, ну как, убедительно? Или это мелодрама? И смотрит выжидающе. Мне показалось, что она издевается. Или у нее что‑то с головой. А она вдруг говорит без всякого перехода: «Ой, мне пора, опаздываю!» Сунула свой листок в сумку и вылетела из кафе, а я как дура осталась… – Лена замолкает.
Я тоже молчу. Я словно вижу всю сцену, вижу Лиску – она действительно не поняла, чего от нее хотят. В ней не было чувства интриги, у нее не было потребности выяснять отношения, она не рассказала мне о встрече и ни о чем не спросила – забыла, не придала значения, закрутилась в своем бульварном листке. Пожилая тетка рассказала ей о своей негасимой любви – ну и что? Беспокоится за мужа? Даже не смешно. Если он такой гад, зачем за него держаться? В этом была вся Лиска – простота и наивность! И новая идея для бульварного издания – любовный треугольник. Я невольно улыбнулся, представив их вдвоем – Лиску в джинсах и легкой курточке, с покрасневшим от холода носом, и Лену в норковой шубе, с ее приторными духами и никому не нужными откровениями…
– Когда ты прочитал письмо, мне стало дурно! – Ее возбужденный голос вернул меня в реальность. – Я ничего не могла понять. Откуда оно взялось? Она написала его на моих глазах и унесла с собой. И вдруг спустя семь лет… Мистика! Мне страшно, Тема! Что происходит?
– Не знаю.
– Может, это родственница?..
– Не знаю.
– Зачем?
– Не знаю.
Некоторое время мы сидим молча. Лицо у Лены несчастное – жалеет себя. А я раздумываю о том, оправдывается ли подлость слабостью и страхом. С одной стороны, каждый защищается как может, а с другой – подлость всегда подлость.
– Ты меня ненавидишь, – шепчет Лена. – Но пойми…
Она хочет, чтобы я ее пожалел и утешил. Бывшая моя женщина, ныне жена моего брата. Свои люди, сочтемся. Не чужие. Я поднимаюсь и, не прощаясь, ухожу. Меня тошнит от нее. Меня тошнит от брата – эта парочка достойна друг друга…
… – Как по‑твоему, каких людей больше – хороших или плохих? – спросила Лиска однажды.
– Хороших, наверное, – подумав, ответил я.
– А почему тогда про хороших людей так мало слов?
– Что значит – мало слов?
– Мало! Вот ты, например, что можешь сказать про хорошего человека?
– Что он хороший.
– И все?
– Добрый, душа нараспашку. Еще не жадный, щедрый, широкая натура, веселый…
– Еще!
– Нужно подумать. Альтруист. Честный, порядочный, трудолюбивый. Умный. – Я замолчал, так как ничего больше не приходило в голову.
– Вот видишь! Совсем мало. А теперь смотри, сколько слов про плохих людей! – Лиска торжествующе смотрит на меня. – Сотни! Считай! Аферист, гуляка, врун, жадина, бездельник, ворюга, дармоед, завидущий, – затарахтела она. – Балбес, гад, блюдолиз, жулик, отморозок, проходимец, вертопрах, мазурик! – Она глотнула воздух. – Оглоед, паразит, козел, шарлатан, нахал, пропащий, урод, ханыга! И это еще далеко не все! Просто нужно подумать.
– Что такое «ханыга»? – спросил я.
– Ну… – Она пожала плечами. – Что‑то отрицательное, какая разница? Может, доходяга или жулик. Но тенденция, по‑моему, ясна. Что и требовалось доказать. Слов для хороших людей совсем мало. И что это значит, по‑твоему? Что плохих людей больше?
Я рассмеялся, с удовольствием глядя на нее.
– Ничего это не значит. Слово «хороший» включает в себя все то, что ты сказала про плохих, только с приставкой «не». Поняла? Не ханыга, не жулик, не охломон и так далее. Плохой человек возбуждает больше эмоций – возмущения, злости, отвращения, потому и слов больше. Эмоции – двигатель словотворчества. – Лиска щелкнула языком от восхищения – вай, как сказал! Я сделал вид, что не заметил. – А хорошее воспринимается как норма. Так и с новостями – читатели любят жареное, сама ведь знаешь. А норма – скучна. Нам лучше про убийство, грабеж, насилие, а не про… про найденную старинную летопись или картину Леонардо да Винчи… где‑нибудь в сарае.
Лиска задумалась.
– Возьми людей вокруг, твоих знакомых… кого среди них больше – хороших или плохих? Лешка Добродеев болтун и трепло, но человек неплохой. Твой дядя Паша – классный мужик, по‑моему, добрый, хоть и тугодум. Наше все, культовый режиссер Виталий Вербицкий – выпендрежник, но не без таланта, смелый… или как это? Эпатажный! И личность. Я бы не смог, как он, спать в парке на газоне или шляться по городу босиком с венком на голове. Кто там еще? Мой братец – завидущий и ябеда, но зато работяга и талантливый архитектор. Лена… – я запнулся.
– Уютная домашняя хозяйка! – Лиска скорчила рожу. – Не личность! И вообще…
– Ладно! – пресек я критику. – О жене Цезаря только хорошее, поняла? Родственников не выбирают. Зато она готовит – тебе и не снилось.
– Не хлебом единым! – заявила она нахально. – Я бы с ней от скуки подохла!
– Много ты понимаешь, – проворчал я. – А теперь вспомни плохого человека, хоть одного. Злодея‑бармалея.
Она снова задумалась, закатила глаза, сунула в рот прядку волос. Взглянула искоса, хмыкнула.
– Неужели я? – Я сделал вид, что обиделся.
– Нет, ты хороший, – сказала она, улыбаясь до ушей.
– Скажи, что любишь меня, – поддразнил я.
– Не скажу!
– Тогда я тоже не скажу!
Она посмотрела на меня долгим взглядом, и было в нем что‑то… какая‑то молчаливая мудрость, легкая печаль и сожаление, как будто она знает что‑то, чего не знаю я. Так смотрят на шалящего ребенка. Так смотрят на смертельно больного родного человека, который радуется и строит планы на будущее, коего у него нет… Неужели она знала? Эта мысль обожгла меня, и только усилием воли я отбросил ее – не нужно кликушества! Я не верю в вещие сны, предчувствия и озарения. Никому не дано знать! Никому. Ни умному, ни глупому. Лиска была счастлива! Она пробежала вприпрыжку по своей короткой жизни, выпила ее до последней капли, выжала как лимон. И жизнь ее до самой последней минуты была исполнена прекрасного смысла…
Я спохватился, что стою на переходе и горит зеленый свет. Который на глазах сменился желтым, затем красным. Мне вдруг показалось, что я стою здесь вечность, а красно‑желто‑зеленый сигнал вспыхивает с завораживающей периодичностью, действующей как гипноз. Я вспомнил, как Лиска в той любительской ленте бросилась на красный свет… Острые локти, стремительные движения – нырнула как утка и побежала через дорогу… А вокруг хорошие люди, для которых придумано так мало слов: смеются, радуются, спешат…
Я звоню Ольге, но она не отвечает. Я не знаю, чего хочу от нее – она рассказала все, что знала. Вернее, ничего. С письмом – ясно, это не прощальное письмо. Остается только позавидовать чутью этой странной женщины, а также чутью Лешки Добродеева. Хотя, может, здесь не чутье, а… Может, она все‑таки знает? Хоть что‑то? Нет! Ей нет смысла никого покрывать – знала бы, сказала. В том‑то и дело, что никто ничего не знает.
От встречи с Леной остался неприятный осадок. Поверил ли я ей? Пожалуй, да. Она способна соврать, но выдумать такую историю, нелепую с ее точки зрения, ей не под силу. Не понимая Лиску, она довольно точно описала ее реакцию. Похоже, не врет. Письмо не значит ничего. Лешка это понял – свой брат, писатель. А Ольга? И вдруг мне приходит в голову, что Лискино письмо неизвестно каким чином попало в руки этой женщины и она прекрасно знает, что оно не прощальное. Как Ольга сказала тогда – оно может и вовсе ничего не значить. Так мог сказать тот, кто знал точно, что оно ничего не значит. Хотя… необязательно. Я совсем запутался.
В тот день я больше не вернулся на работу. Позвонил, сказал, что не приду, а назначенные встречи велел перенести на завтра. И извиниться. Я не узнавал себя – впервые работа перестала меня интересовать. Я, оказывается, могу жить без банка. Впервые в жизни я шел куда‑то не по делу, а брел куда глаза глядят. Вечерело, зажглись первые фонари. Народу на улице прибавилось. Я двигался в толпе, иногда касаясь плечом чужого плеча, вырывая из чужого разговора слово‑другое. Я с удовольствием прислушивался к женскому смеху. Если судить о состоянии общества по уличной толпе после рабочего дня, можно заключить, что люди благополучны и счастливы, как школьники, сбежавшие с уроков. Они смеялись и болтали по сотовым телефонам.
Я не заметил, как оказался у театра. Ноги сами принесли меня сюда, это было вроде оговорки по Фрейду – подсознательно я думал о Ренате. У актрисы Ананко был выходной. Услышав это, я испытал облегчение. Я не решил окончательно, хочу ли видеть ее. Просить прощения, извиняться за твердолобость, обещать и каяться я не готов. Я стар и устал. Кроме того, я признался себе после некоторой внутренней борьбы, что обижен. Вполне человеческое чувство, не так ли? Я постоял на тротуаре, разглядывая горящие люстры через громадные окна без рам. Окно предполагает раму – в театре, казалось, нет окон, а только одни громадные проемы, что выглядит красиво и необычно.
На скамейке у моего дома сидела женщина. Я не узнал ее в первую минуту. Она встала, сделала шаг навстречу. К моему изумлению, я понял, что это воспитательница… Анечка! Я поздравил себя с тем, что помню ее имя. Невольно у меня мелькнула мысль, что ее присутствие здесь как‑то связано с Ренатой или Павликом. Тут же я вспомнил, что мама не звонит – похоже, не знает о нашем разрыве. Неужели Павлик все еще с ней?
– Что‑то случилось? – Я выдавил из себя улыбку. Эта девочка сейчас совершенно некстати.
– Нет, – сказала она неуверенно. – Я пришла… Добрый вечер!
– Добрый. Вы были рядом и решили навестить старого сухаря…
Я прикусил язык – мой игривый тон показался мне отвратительным. Старый дурак! Не забывай, что она из другого поколения и шутки у нее тоже другие.
Она, видимо, не знала, что сказать. Я заподозрил неладное – она избегала моего взгляда.
– Да в чем дело? Кто‑нибудь умер? – Не лучший вариант, конечно, но надо же вывести ее из ступора.
– Нет! – воскликнула она испуганно. – Никто!
– Прошу! – Я пропустил ее вперед. – Или так и будем тут стоять?
Она пошла как ягненок на заклание. Мне показалось, она меня боится. Странная девица. Интересно, что ей нужно.
В прихожей я помог ей раздеться, на миг ощутив запах ее волос.
– Знаете, самое уютное место в моей квартире – кухня, – начал я бодро. – Но если хотите…
– Нет, что вы! Я люблю на кухне! – вырвалось у нее.
– Тогда на кухню. – Я усадил ее на табурет, бормоча что‑то насчет чая или… кофе?
– Чай, пожалуйста.
– С вареньем? – не удержался я.
– Что?
– Чай, спрашиваю, с вареньем или с медом? Предупреждаю честно, мед прошлогодний. А варенье свежее, ежевика, подарок на день рождения. Так что?
– Варенье… пожалуйста.
Я, недоумевая, готовил чай, раскладывал по розеткам варенье. Она сидела за моей спиной тихо как мышь. Даже дышать перестала.