Больше дружить в подвале не с кем. У крысы Ворчуньи плохой характер, встречая Кирша, она показывает зубы – передние резцы, острые и длинные, и неодобрительно дергает кончиком носа. Летучая мышь по имени Бабочка вдруг принимается ни с того ни с сего летать, кричит, машет крыльями, как жестянками, ударяется в стены подвала, никого не видит и не желает слушать. Наверное, ей кажется, что она бабочка, а вокруг не подвал, а прекрасный весенний луг. Ну а жаба Ква‑Ква слишком холодная и спокойная, вечно спит. Как спящая царевна из сказки. Какой из нее друг?..
Удивленный, я отложил тетрадь и задумался. Что‑то проклевывалось внутри сознания, какая‑то мысль… Существо со звезд, непонятое, чужое, тоскующее. Другое. Не похожее на других. Без друзей. Может, она написала о себе? Может, это аллегория?
Я определенно сходил с ума…
…Я уснул на ее диване, не раздеваясь, лишь натянув на себя плед. Уснул как провалился, даже свет не выключил.
Проснулся я, когда кто‑то тронул меня за плечо. В комнате витали легкие утренние сумерки и было по‑прежнему холодно и сыро. Я открыл глаза, не сразу сообразив, где нахожусь, и сел. Рядом с диваном стоял давешний мальчик.
– Доброе утро, Артем Юрьевич! Я так и подумал, что вы вернетесь. Дай, думаю, забегу с утра. А вы тут! Я принес котлеты, мама сделала…
– Андрей… – пробормотал я, с трудом вспомнив, как его зовут. Голова была тяжелой, спина ныла.
– Я рассказал ей про вас, мама у меня добрая, она любила Алиску. Она знала, что мы собирались удрать. Понимаете, я… – Он замялся. – Я и учился не очень, и читал мало, учительница литературы однажды сказала: о чем тебе с Алисой говорить, она – жар‑птица! А нам было о чем говорить, честное слово, мы могли на целый день уйти в лес или на реку, не на пляж, а там, где все заросло, жгли костер. Я рисовал, она читала вслух или рассказывала… понимаете, у меня уже ни с кем так не будет. Отец не любит, когда я трачу время впустую, он считает, что надо делать деньги, расширяться, вон, Андрюша подрастает… а я не хочу! Мне его жалко, как подумаю, что сыну сидеть в «Арсенале» всю жизнь, чуть не плачу, он такой славный, спокойный, улыбается, ничего еще не понимает, а за него уже все выбрали. Мама говорит, потерпи, сынок, мы что‑то придумаем… как‑нибудь оно будет. Мама всегда за меня, а отец считает, что она меня баловала и портила, а теперь и Андрюшу. Он пытался воспитать из меня мужика, а теперь вот из Андрюши тоже…
Я протянул ему тетрадь:
– Вот, возьми для Андрюши. Почитаешь ему перед сном.
– Что это?
– Это рассказ про Кирша, маленького человечка. Алиса написала.
– Я помню! – вырвалось у него. – Мы сидели в ивняке на той стороне реки, представляли, как мы поедем в город, где будем жить, куда устроимся на работу, и Алиса рассказывала про Кирша, как он живет в подвале… Я тогда рассмеялся и сказал, что мы тоже будем жить в подвале. Я думал, что она прочитала про Кирша, а она сочинила. Она была способная, и в газете ее печатали… – Он вздохнул. – Я вам принес картину, я Алису нарисовал, у меня их три, я отдам одну вам.
Он протянул мне рулон ватмана. Я развернул. Это был рисунок углем, черно‑белый. Я не специалист, мне трудно судить о технических достоинствах рисунка, но это была Лиска. Быстрый птичий поворот головы, улыбка, волосы по плечам, бретелька купальника… Прекрасное остановившееся мгновение…
Он смотрел на меня своими наивными голубыми глазами, словно ожидал каких‑то слов, которые прояснят и определят что‑то в его жизни и, возможно, помогут вырваться из капкана, в котором он оказался, не имея ни сил, ни характера переломить судьбу. И я сказал, я не мог не сказать:
– Я дам тебе свой адрес, приезжай, привози свои картины, покажем знающим людям… кто знает!
– Спасибо! – вырвалось у него. – Я приеду, обязательно! Мы вместе приедем.
Я не понял, кого он имел в виду – то ли мать, которая его понимает, то ли сына Андрюшу, и кивнул.
Он уже стал мне нечужим, и я не мог его бросить.
Когда мы прощались, я сказал:
– Возьми себе Лискин дом…
Уже в машине, умиротворенный, с чувством расслабленности и правильности своего поступка, я подумал, что этот мальчик достался мне в наследство, он – моя связь с Лиской, единственная, упавшая на меня неожиданно и вдруг, но что такое случайность, как не непознанная необходимость? Значит, кому‑то там нужно было свести нас…
…Он действительно приехал ко мне, один, и привез свои рисунки. Я отвел его к Виталию Щанскому, нашему местному корифею, и тот, пожевав губами и походив вокруг да около, согласился, что в рисунках деревенского мазилы есть нечто, о чем давно забыли в меркантильном городе: простота, искренность и честность… умения, правда, маловато.
– Но это поправимо, – сказал Виталий. – Поправимо, это я тебе обещаю. Переезжай в город, хватай свой шанс за… – Тут он запустил по своему обыкновению неприличное словцо. – Посмотрим.
Андрей так и не переехал в город, хотя, окрыленный словами «настоящего» художника, обещал подумать. Не всем дано закрыть за собой дверь и уйти, не оглянувшись.
Картина его висит в моем кабинете над письменным столом. Лиска, смеющаяся, счастливая, посреди яркого солнечного дня, смотрит на меня, и в глазах ее радость и тайна…
Глава 16
Мысли…
– Понимаешь, – сказал я Ренате утром, – в письме написано о том, чего никто не знал. Только мы двое. Понимаешь?
Она покивала. Рената была странно задумчива.
– Знаешь… а что, если поговорить с экстрасенсом?
– С Колдуном?
– Ну да, с Ильей Заубером.
– О чем?
– Я не успела тебе рассказать, на последнем сеансе он вызывал души умерших… Только не смейся! – Мне было не до смеха! – В этом что‑то есть. Я понимаю, ты его не любишь…
Мягко сказано! Я не рассказал Ренате о визите к Колдуну, не хотел выглядеть глупо.
– Но он многое может, я сама не верила… Он вызвал мою сестру, она умерла еще в детстве, ей было десять, а мне тринадцать. Она утонула, мать чуть не прибила меня – мы пошли на речку вдвоем, я до сих не понимаю, как это случилось. Мне и сейчас снится, как я бегаю по берегу, зову, а ее нет! Я помню свой ужас! Мама до самого конца не простила меня, мы почти не поддерживали отношений, я общалась больше с маминой сестрой, тетей Ларисой. Клянусь, я слышала голос Верочки, она звала меня издалека, потом засмеялась, а у меня мороз по коже, и говорит: «Натка, а я твое платье надевала!» Никто не называл меня Наткой, только она…
– Зачем тебе?..
– Спрошу, что он об этом думает. И покажу письмо!
– Что он может об этом знать… – выдавливаю я из себя и ловлю внимательный взгляд Ренаты.
Я не хочу, чтобы она говорила с Колдуном о письме, я должен встретиться с ним сам. Вспоминаю наше единственное свидание и сжимаю кулаки. Чувство унижения, собственного ничтожества и малости до сих пор сидят внутри, никуда не делось и не выветрилось временем, но логика человека, привыкшего иметь дело с цифрами, протестует – зачем это ему? Чего он хочет, чего добивается? Я чувствую себя перевернутым жуком, в которого тычут палочкой, а он смешно и отчаянно барахтается…
– И эта женщина, – говорю я. Фильм, письмо и, разумеется, женщина…
– Какая женщина? – Рената с опаской смотрит на меня – может, я тронулся умом! Как было в одной пьесе …
– Ольга! Родственница Алисы, она мне позвонила, предложила встретиться.
– Родственница Алисы? А раньше ты ее знал?
– Нет.
– А где она была все это время?
– Говорит, что жила за границей.
– Чего она хотела?
– Ничего не хотела. Сказала, что Алису убили.
– Убили?! – Рената широко распахивает глаза. – Кто?
– Она не знает, да и вообще… – Я запнулся: страшное, худое лицо Ольги возникло перед глазами, пугающе неподвижное… и руки в черных перчатках, и блеск колец. – Я думаю, она ненормальная.
– Фильм, эта женщина, письмо, – перечисляет Рената, загибая пальцы. – Но ты же говорил, что было следствие…
– Было. Сказали – самоубийство. Мотивы неизвестны. – Мне хочется добавить: «У меня алиби», – но я молчу.
Мы смотрим друг на друга – что дальше?
«Тимочка, дорогой мой! Я так много не успела тебе сказать! Но ты и сам все знаешь – я люблю тебя, родной мой, люблю, как никогда и никого… Я никого не виню, я понимаю…
Прости меня.
Будь счастлив, Тим, и до свидания! Твой Красный Лис …»
Я слышал голос Лиски, видел, как шевелятся ее губы, видел ее глаза. Мне казалось, она написала это сейчас – просила прощения за то, что ушла. Разумом я понимал, что это невозможно…
– Она говорит, что никого не винит… В чем?
Мы снова кружим по наезженной колее, мы снова идем по кругу.
– Не знаю.
– И просит прощения? За что?
– Не знаю. Может, в общем смысле, ни за что. Не знаю!
– За то, что собирается сделать, – говорит Рената, и мне кажется, что она сейчас добавит: «Помню, в одной пьесе …» – но она не произносит больше ни слова.
Самоубийство. А потом пришел некто и взял письмо… Так?
Я почти смирился с версией ее самоубийства, а письмо вызывает новые вопросы. «Я никого не виню, я понимаю… прости меня». Виню – в чем? Прости – за что? Что произошло семь лет назад?
Семь лет… Для меня ничего не закончилось, я чувствовал, что Лиска где‑то рядом, я видел, как она мечется в закрытой комнате, в темноте, шарит руками по стенам, ищет выход и зовет меня…
«Будь счастлив, Тим, и до свидания! Твой Красный Лис …»
Она написала «до свидания», а не «прощай»! До свидания, а не прощай! Я ухватился за эти слова, как будто они что‑то меняли. Мне чудился в них скрытый тайный смысл. До свидания…
Рената сочувственно посматривала на меня и обращалась как с хрустальной вазой. Она осторожно передавала мне чашку с кофе, изящно намазывала маслом бутерброд. Я не ем масла! От кофе меня бьет озноб. Я не могу и не хочу поддерживать пустопорожний разговор, я хочу остаться один. Сидеть на диване в темноте и думать. Вспоминать. Решать задачу, где сплошные иксы. Задача – это для меня, математика – моя стихия, я прекрасно считаю и делаю деньги, я – счетная машина, железный калькулятор, мне решить любую задачку с цифирью раз плюнуть! Дано: икс, игрек… Икс?
Рената наряжается в черное, убирает волосы в узел – это делает ее похожей на мексиканскую аристократку. Набрасывает пончо, отороченное мехом, тоже черное. Театр и жизнь слились для нее в единое целое, не разорвать: театр – это жизнь, и наоборот: жизнь – это театр. Что было неоднократно замечено классиками. Сейчас она играет роль роковой женщины, женщины‑вамп, втянутой в мистическую и страшную историю. Это вам не Кэти‑Лолита! Лицо – загадочное.
А я перебираю в памяти тот день, последний… Я будил Лиску, она отбрыкивалась, визжала, светило летнее солнце, я присел на краешек кровати. Лиска спрятала голову под подушку, простыни сбились, тонкие руки, узкие коленки, загорелый живот, ямка пупка, пушок… Я смотрел, подыхая от любви, восторга, счастья! Лиска, заподозрив неладное, высунула глаз из‑под подушки – была у нее такая манера, высовывать глаз и подглядывать как краб. Потянулась, зевнула во весь рот, пнула меня коленом. Ах, так! Ну, держись, спящая красавица! Я целовал ее всю, она уворачивалась, подушки летели на пол. «А на работу?» – шептала Лиска мне в ухо, и я смеялся от щекотного эха глубоко внутри. К черту работу! Я, извиваясь, срывал галстук, рубашку, не отрываясь от ее губ, чувствуя ее вкус, она обнимала меня, и мир опрокидывался…
Я был молод, юн, глуп, как щенок, а сейчас я стар, я устал, да и двигаться стал с трудом, как пел один бард в одной из своих песен…
Лиска, Лиска, где ты сейчас? В чем смысл? Если от нас зависит так мало…
Я улыбался, и улыбка моя напоминала гримасу, а щекам было холодно от слез.
Глава 17
Вопросы, вопросы…
– У тебя интересный брат, – заметила Рената на другой день за завтраком.
– Интересный.
– Ты не рассказывал о нем!
– А что ты вообще обо мне знаешь?
Рената живет у меня, а Павлик у моей мамы. Ее это, похоже, ничуть не смущает, а меня наоборот – смущает и удивляет. Я не звал ее, но жить на два дома трудно, вечно нужно то одно, то другое – не набегаешься, и в один прекрасный день Рената перевезла ко мне вещи. Каждое утро я просыпаюсь и снова привыкаю к тому, что не один. Рената распевает как канарейка и готовит кофе, а вечером приходит после одиннадцати – и я жду ее с ужином. Мама, как мне кажется, вполне счастлива. Она даже перестала звонить по десять раз на дню и расспрашивать, как я. А когда звоню я, рассказывает мне о Павлике – какой он умный, воспитанный, красивый и вообще замечательный. Подтекст – и у тебя мог быть такой же!
– Я давно так не смеялась, – говорит Рената. – Ты совсем другой.
Казимир – весельчак, а я тяжелый нудный тип.
– Я серьезный! – Делаю вид, что обиделся.
– А его жена… Лена, кажется?
– Лена была первой красавицей курса, – поддразниваю я ее.
– Ничего, – снисходительно соглашается Рената. – Но пресна, пресна… Они очень разные.
– Противоположности сходятся, сама знаешь.
– Глупости! – возражает она. – Ей не хватает живости, она манерна, у таких, как она, подают к обеду льняные салфетки.
Я удивленно хмыкаю:
– Не знал, что это недостаток.
– Просто, когда нет ничего общего, обзаводятся льняными салфетками. В счастливых домах льняных салфеток нет.
Она бьет наповал своей логикой. Но мне кажется, я понимаю, что она хочет сказать: когда ничего от семейной жизни не остается, начинаешь занимать себя мелочами вроде салфеток, сервизов и кулинарных рецептов. У нас с Лиской не было льняных салфеток…
– И букет посреди стола, – говорю я.
– Именно! – Рената схватывает все на лету. – Вы близки?
– С Ленкой?! – изумляюсь я.
– С братом, дурачок!
Я задумываюсь. Пожимаю плечами.
– Что‑то не поделили?
– Меня всегда жучили за его синяки, плохие отметки, проделки, я всегда был виноват, понимаешь?
– Но ведь сейчас он уже взрослый, – резонно замечает она.
– Иногда мне кажется, что нет.
– Ты злой!
– Ага! Ты меня еще не знаешь.
– А она тебе нравится?
– Кто?
– Лена!
– Я был в нее влюблен, – неожиданно признаюсь я.
– Ты?! И Казимир… увел ее? Отбил у тебя? – Она хохочет. – Бедняга! – Непонятно, кого она имеет в виду.
– Это старая история, я давно его простил.
– Я бы подохла с ней со скуки!
– Ничего ты не понимаешь! О такой женщине можно только мечтать. Хозяйственна, прекрасно ведет дом, букет на столе… опять‑таки…
– Вышивает салфетки! Бр‑р‑р!
– Дались тебе эти салфетки.
– Давай пригласим их в гости!
– И ты приготовишь ужин?
– Еще чего! – фыркает она. – Закажем в ресторане. И никаких льняных салфеток!
– Давай… если хочешь.
…Двор моего старого дома пуст. День выдался серый и по‑осеннему холодный. Я задираю голову, нахожу балкон. Есть свидетели – старуха и подростки. Сидели на лавочке напротив. Они видели, что случилось, они слышали крик, заметили время. Они не видели, как. Они не видели, когда она вернулась домой, – подъезд с обратной стороны. Возможно, там сидела другая старуха, которая видела. Или смотрела в окно. Она могла заметить, как Лиска пришла домой. Зачем домой, если я ждал ее в «Белой сове»? И кто пришел следом. Или с ней.
Дом – гигант, восемь подъездов, четырнадцать этажей, люди живут здесь годами, не имея ни малейшего представления о том, кто за стеной. Дом‑город. Я уверен, что лишь немногие знали, что случилось. У всех свои проблемы – прелесть города заключается в том, что человек растворился в нем и спрятался. Превратился в анонима. Узкий мирок – семья, коллеги, несколько приятелей. Все. Десять замков на металлической двери. И только старухи на скамейке – доживающее племя, связующее звено между мирком и миром. Видят, слышат, обсуждают и выносят приговор.
Я нажимаю кнопку звонка. Щебет искусственной птицы бьет по нервам. Шаркающие шаги, движение в глазке, осторожный голос, не поймешь, женский ли, мужской, но несомненно старческий:
– Кто там?
– Простите, – начинаю я, чувствуя себя идиотом, – я ваш сосед, – забываю уточнить «бывший», – с одиннадцатого этажа…
За дверью с минуту переваривают сказанное мною, потом спрашивают:
– Из какой квартиры?
– Я сейчас здесь не живу… – Детский лепет. Подозрительный тип, не иначе – ворюга, охотится на стариков. – Я жил здесь семь лет назад.
– Чего надо?
– Я хочу спросить… – Задавать вопросы через дверь нелепо, голос мой звучит неуверенно, я оглядываюсь. – Семь лет назад тут случилось несчастье… девушка… – Язык не поворачивается сказать «выбросилась». – Девушка упала… с балкона, помните?
– Помню, рассказывали. Нас тогда тут не было. Мы здесь четыре года всего. А вы кто, из прокуратуры?
– Я ее муж.
– Муж?!
Дверь приоткрывается, натягивается цепочка, и я вижу морщинистое лицо и выцветший бельмастый глаз. Рассмотрев меня, старуха открывает дверь. Я могу гордиться – меня сочли приличным человеком. Я вхожу, меня обдает запахом старости и тлена. Старуха – маленькая, сухая, горбатая, с неожиданно цепким взглядом.
– Идите в залу, – приглашает она, махнув рукой.
Бедность, с которой я еще не сталкивался… Хотя нет! Я вспоминаю дом Лиски…
У меня другой круг. Эта старуха не моего круга. Убогость. Убитая мебель, старинный буфет, вылинявшие занавески, трещины на потолке. Я оглядываюсь. Старуха садится на диван, кивнув на кресло. Я усаживаюсь, с опасением прислушиваясь к треску, которое оно издает. Хозяйка вопросительно смотрит на меня.
– Извините, – запоздало говорю я. – Я пришел…
– Потянуло? Совесть замучала?
Востра, ничего не скажешь.
– Совесть? Нет, хотя… наверное!
Мне это не приходило в голову. Совесть замучила… не потому что виноват, а потому что остался. Потому что Лиска ушла, ничего не сказав и не объяснив.
– Я не знаю, почему она это сделала, понимаете?
– Понимаю, чего уж тут. Как ее звали‑то?
– Алиса.
– Алиса. – Она смакует незнакомое имя. – Такое над собой делают от несчастной любви, горе‑то какое…
Она сверлит меня испытующим взглядом.
– Наша любовь была счастливая.
– Мне Тарасовна рассказывала, соседка. Говорит, она молоденькая, а он постарше. – Она оценивающе смотрит на меня. – Красивая?
– Красивая.
– Может, больная? Или умом тронулась?
Больная? Умом тронулась?
– Здоровая. Молодая, красивая, здоровая. – «Любимая», – прибавляю про себя.
– А чего ж тогда?
– Не знаю.
– Может, по работе или какой враг? Оговорил, а она молоденькая, жизненного опыта нету, вот и пропала. Молодые жизнью не дорожат, это в старости – скрипишь, ничего не осталось, ни здоровья, ни радости, а цепляешься, когтишься, за каждый день благодаришь. Может, случайно?
– Не знаю.
– Трудно, – говорит старуха, качая головой. – С таким тяжем.
Именно, с тяжем.
– Я пойду, я думал, может, кто видел…
– Нас тут не было. Мы тут четыре года, батька так и помер, как переехали.
Я не сразу понял, что она говорит о муже.
– Никто не видел, как она вернулась домой. Я подумал, может, спросить еще, вдруг кто вспомнит. Может, она была не одна, или…
– …кто шел следом, – подхватывает старуха.
Я киваю. «Или кто шел следом » взял письмо. Открыл дверь своим ключом, вошел и взял. Хотя необязательно – Лиска могла открыть ему сама. Но письмо он мог взять только после…
– Я получил письмо…
– Письмо? – Старуха впивается в меня осмысленным взглядом, даже рот раскрылся.
– Ее письмо.
– Ее письмо?! – ахает она. – Когда?
– Сейчас.
– Это как?
– Не знаю.
– А что написано?
– Прощается.
– Господи помилуй! – крестится она. – А кто ж послал?
Я пожимаю плечами.
Она сосредоточенно жует губами. Потом говорит вдруг:
– А ведь это тебя хотят извести! Враг!
– Какой враг, – бормочу я. – У меня нет врагов.
Я поднимаюсь. Дурацкая затея.
– Хочешь адрес Тарасовны? Они переехали.
– Не нужно, спасибо.
Она бормочет еще что‑то, поспешая за мной в прихожую. У меня мелькает мысль оставить ей денег, но я себя останавливаю, боясь ее обидеть, понимая где‑то внутри, что деньги для ее поколения – не все, в отличие от моего. Она и рада бы помочь, да только нечем, а деньги ни при чем.
Я выхожу на улицу, втягиваю холодный воздух с моросью, снова нахожу глазами балкон своей первой самолично заработанной квартиры, где был счастлив. Лиска осталась там, вдруг приходит мне в голову. По периметру – ящики с пожухлыми цветами. Когда‑то там стоял старинный, чугунного литья столик, раскопанный Лиской на барахолке. Он так там и остался…
– Покажи фотографии, – просит Рената.
Мы сидим и рассматриваем фотографии. Наши с Лиской. Каждую она берет в руки, долго смотрит.
«Молоденькая, – вспоминаю слова старухи. – Они не ценят, не понимают. жизнью не дорожат…»
Беззащитная. Не пришла ко мне, не захотела.
Не посмела? Убийство? Кому она мешала?
– А о чем она писала? – вдруг спрашивает Рената.
– О чем угодно, – отвечаю машинально. – Ты думаешь…
– Вполне. Вдруг она нашла что‑нибудь… компромат! – выпаливает она.
– Компромат? Лиска?
– Может, она и сама не знала, а он узнал…
Жду, что последует «помню, в одной пьесе », сжимаюсь внутренне, но у Ренаты хватает такта промолчать.
– Была такая версия, следователь говорил с коллегами, забрали ее бумаги, ноутбук, – отвечаю я.
Невольно вспоминаю Колдуна, о котором она хотела написать, а я не позволил. Я не позволил, но это ничего не значит – Лиска, упертая и самоуверенная, вполне могла ослушаться. Ослушалась, как оказалось. Ну и что? Ему не привыкать, я уверен, что о нем писали не раз, и не всегда восторженно. За такие слова, как «шарлатан» и «аферист», в наше время не убивают. Что можно было о нем узнать? Что он убийца? Убивает своих почитателей время от времени? Кладет на них дурной глаз? Доводит до чахотки и судорог?
– А те бумаги, что остались у тебя, ты читал? – спрашивает Рената, и я вздрагиваю.
– Они были у следователя, мне их потом вернули. Я их не читал. Поверь, менты бы ничего не пропустили. Понимаешь, у нее были другие интересы – она познавала мир, фантазировала, видела его, как стрекоза…
– Стрекоза?
– Где‑то я читал, что у стрекозы сетчатые глаза, и каждая ячейка видит отдельную картинку. Вот так и она. Какие там разоблачения…
– Нужно еще раз поговорить с Ольгой. Позвони ей!
Я и сам собирался. Позвонить, встретиться и спросить… Кто она и чего добивается. У Алиски не могло быть такой родственницы, она никогда о ней не упоминала, вся ее коротенькая история как на ладони: мама умерла, когда ей исполнилось шестнадцать, отца она не знала, помогал ей друг матери, семейный мужик. Поначалу я думал, что между ними что‑то было, но когда увидел его, понял, что ошибался. Простой добродушный дядька, она звала его дядя Паша. Разве люди не могут помочь друг другу просто так? Дать задаром, а не за выгоду? Он, когда бывает в городе, звонит, заходит, мы сидим и разговариваем под водку. У него ферма в районе Зареченска и интерес к политике, и нам всегда есть о чем поговорить: то банковский кредит, то международная обстановка. Эта Ольга – чужая, ее облик – фальшь, ее слова – ложь. Что она может знать? И откуда вообще она взялась? А если знает, то пусть скажет!
Я звоню, но безуспешно. Автоответчик предлагает оставить сообщение. Я называю себя и прошу перезвонить. Я ввязался в игру и сделал первый шаг. Вернее, второй уже – первым была старуха из моего бывшего дома. Теперь ждем ответного хода…
Старуха сказала: это тебя хотят извести. Враг. Враг? Хочет извести? Хотел извести? Когда хотел? Тогда и хочет до сих пор? Кому я мешаю? Бред.
– Их видели вместе, – говорю я, хотя не собирался. Таково действие на меня Ренаты – я снова говорю то, чего не собирался. Подсознательно полагаюсь на ее странноватую логику – а вдруг сверкнет алмазом истина!
– Алису и… Илью Заубера?! – Рената даже привстает в волнении. – Не может быть! Кто видел?
– Не знаю. Казимир сказал кто‑то. Так ему передали, какая разница кто …
– Она написала «прости меня »! – вспоминает Рената. Она уже все поняла – бедная девочка влюбилась, и от любви… Так думали тогда многие.
– Она написала «я никого не виню ». Не вяжется.
– А может, как раз вяжется – он ее бросил, но она его не винит.
– И сообщает об этом мне?
Рената пожимает плечами. Она мучительно соображает, на лице – вдохновение, рот приоткрыт. Я беру ее руку, целую.
– Пошли ужинать.
Глава 18
Рутина
На работе горячка, новый клерк перепутал документы – крик, суета, обвинения, проклятья. Я чувствую испарину вдоль позвоночника, голос сел от разборок, но настроение впервые за последние дни поползло вверх. Я начисто забыл о компакте и письме, отложив их в угол памяти. Мои метания кажутся мне ненужной истерикой, и я уже удивляюсь своей бурной реакции. Так после взрыва наступает оглушительная тишина. Психика человека защищает себя.
Звонок мобильника заставляет меня вздрогнуть.
– Вы хотели поговорить, – шелестит бесполый голос ниоткуда. Ольга! – Где и когда?
Должен быть смысл во всем. В жизни, в работе, пробуждении по утрам и утренней чашке кофе. Так устроен хомо сапиенс. Этого требует его разум. Этого требует разум человека разумного. Раз разумный, значит, разум – даже в утренней чашке кофе. Женщина, называющая себя Ольгой, сидела перед венецианским зеркалом. По обеим сторонам от зеркала горели мощные светильники. Она разговаривала сама с собой в их беспощадном свете, шевелились бескровные губы.
– Нужно платить долги, – раздельно произнесла она. – Каждый должен платить. Ничего нельзя оставлять. Долгов много. Жизнь длинная, накопилось. Нужно прощать чужие… если хватит сил, и платить свои. Ничего не оставлять перед уходом. Ничего не прятать. Вытащить все. Все! Чистый лист. Подвести итоги. Хотя бы те, которые можно подвести. Попытаться успеть подвести».
Она хмыкнула, оценивая пафос – подведение итогов! Пошлость, пошлость… Мелодрама. Какая разница? Ничего не изменить. Не только в прошлом, но и в будущем. Она разглядывала себя в зеркале с любопытством и отстраненно, бормотала неразборчиво о долгах, наказании и прощении и все трогала лицо длинными узловатыми пальцами. И вдруг вскрикнула и ударила кулаком в холодное серебристое стекло, глухо застонавшее в ответ…
…Дядя Паша долго думал, хмурился от напряжения. Мне казалось, я вижу, как он шевелит губами, пытаясь вспомнить.
– Нет, – сказал он наконец, – не припомню. Не было у них никого, я же все про них знаю, точно не было. И не помогал никто. Говоришь, Ольга ее зовут? Может, родственница Алискиного отца, хотя вряд ли. Не было никого, я бы знал. А чего ей надо?
Чего ей надо? Вопрос. Не знаю.
– Я получил письмо…
Ольга уставилась вопросительно.
– Письмо Алисы.
Она молча продолжала смотреть.
– Это вы его послали? – спросил я.
– Нет. – Она не поинтересовалась, о чем письмо, и в этом была странность, резанувшая меня.
– Хотите прочитать?
Она неуверенно кивнула. Я достал письмо, протянул. Она взяла его осторожно, поднесла к глазам, но читать не спешила. Взгляды наши встретились.
– Вы понимаете, что это значит? Кто‑то семь лет держал это письмо у себя, а теперь почему‑то решил отдать. Письмо адресовано мне, и непонятно, как оно попало к этому человеку. Вам ничего не известно?
Я не надеялся, что она знает. Я вообще не понимал, что она затеяла и чего добивается. Мне хотелось, чтобы она наконец высказалась, и письмо было поводом.
Она опустила глаза. Прочитала.
– Два момента… – сказала хрипло. – Она никого не винит и просит прощения. В письме, адресованном вам, она может винить или не винить только вас. В чем ваша вина?
Она смотрела выжидающе своими проваленными глубоко в череп глазами.
– Не знаю. Нет вины.
– Ни обмана, ни лжи, ни другой женщины?
– Нет. Я любил Алису. – Я чувствовал раздражение от необходимости оправдываться.
– Письмо прощальное, но это письмо не самоубийцы! – произнесла она с силой. – Понимаете? Она пишет «до свидания ».
Я понял. Я и сам чувствовал диссонанс между словами Алисы и ее страшным поступком.
– Вы уверены, что письмо предназначалось вам?
– Там мое имя.
– Я имею в виду, что оно вообще кому‑нибудь предназначалось…
Я недоуменно смотрел на нее.
– Это, возможно, запись из дневника, заготовка для рассказа, она ведь была журналисткой… Она примеряла роль, понимаете? Искала слова, пробовала на вкус. И тогда между ее гибелью и этими строчками нет никакой связи. В них даже смысла нет. Кроме того, там нет даты. Это могло быть написано когда угодно, и связывает письмо с ее смертью лишь наше воображение… – Она пожала плечами. – Мне ясно одно – это письмо не самоубийцы. Не знаю, какова цель человека, приславшего его… – Она замолчала.