У меня нет фотографий Перл. Ни одной. Она ничего не оставила мне на память о себе.
Я хорошо ее помню и легко могу вызвать в памяти ее лицо. Оно склоняется надо мной с любовью. Любовь была у нее на лице с той самой минуты, когда я родился. И радость. Мир должен всех нас принимать с радостью. Я помню, как долго она убеждала в этом Розалиту (про которую я думал, что она моя бабушка), когда мы навещали ее в тюрьме. Оказалось, она мне вовсе не бабушка. Вот еще чего у меня нет: дедушки и бабушки. У всех есть, а у меня нет.
Но вот черты ее расплываются. Фотоснимков‑то нет. Я вижу, как она склоняется надо мной, чувствую всю ее любовь, но не могу воссоздать милое лицо в деталях. Можно сказать, я вижу образ любви, и ничего больше. Не так уж и плохо, если подумать. Могло быть куда хуже.
Каждый подросток считает, что его мама – ангел. Сама Мадонна, прекрасная и непорочная. Я – не исключение, я тоже так думаю.
Только вот есть два вопроса, на которые она мне так и не ответила, как я к ней ни приставал. Кто был мой отец? И какая у меня фамилия?
– Лучше тебе не знать, – сказала она. – Уж ты мне поверь.
Мне хотелось ей поверить. Я очень старался. Только, как назло, мне припомнилась вдруг фамилия, под которой она клала меня в больницу. Я все время повторял ее про себя, чтобы не забыть. Но как она на самом деле произносится, я не знаю. Помню только, как она звучала у меня в голове: ди… мит… ри. Вроде бы именно так.
Фамилию‑то я разучил, но она сказала: забудь. Все равно она не наша.
Перл чего‑то боялась. Я иногда размышляю, что настигло ее в конце пути: страхи или что‑то совсем другое? По‑всякому бывает, знаете ли. Порой нам кажется: мы знаем, чего бояться. Мы встретим опасность лицом к лицу и не дадим слабины. И тут на нас сваливается нечто совсем другое, чего мы никак не ждали. Не случилось ли так и с ней? Или все‑таки ее давние страхи материализовались?
Вот о чем я думаю, когда собираю дельтаплан.
Работаю при свете свечи. Обтягиваю тканью каркас, и много света мне ни к чему. Я специально купил десять рулонов клейкой ленты. Не так уж глупо, как кажется, кстати сказать. Конечно, клейкая лента не удержит всю конструкцию. Только ткань и так прошита, а лента просто стягивает куски и герметизирует стыки.
Я вычитал, что вместо ленты можно воспользоваться воском, только как‑то рука не поднимается. Икар ведь тоже скреплял крылья воском, а потом солнце все растопило. Вдруг оно и со мной сыграет злую шутку. Лучше не искушать судьбу.
Я нащупываю рулон, отматываю очередной кусок ленты, наклеиваю его на ткань, тщательно разглаживаю и все вспоминаю тот последний раз, когда Перл была со мной. Тогда она схватила меня за руку и потащила по улице к дому Митча. Ни с того ни с сего. Я знаю: она что‑то увидела, но я не заметил что. Мне ведь было всего пять лет. Я так и не знаю, что ее перепугало, и это не идет у меня из головы. Что я увидел бы, если бы тогда обернулся? Демона? Злого духа? Но я рвался к Митчу, ведь он обещал запустить новую компьютерную игру. Откуда мне было знать, что я больше не увижу Перл? И кто вообще мог это знать?
В гараж заходит Джейк, садится рядом.
– Привет, – говорит.
– Привет, – отвечаю я.
– Ты спятил?
– А по‑моему, с лентой нормально будет.
– Я не об этом. Свет включи.
– Зачем? На ощупь у меня лучше получается.
Это вроде слепоты, уж я‑то знаю, о чем говорю. Осязание у меня работает вовсю. Я отлично чувствую степень натяжения, чистоту поверхности. На данный момент глаза мне вообще не нужны.
На балках гаража огромная тень от летательного аппарата. Выглядит офигительно. Алюминиевая рама обтянута тканью, которую точно рентгеновские лучи пронизывают, так что видны все тайны обнаженной конструкции. Штука вызывает священный трепет. По‑моему, даже Джейк проникся.
Я представляю, как Перл приходила ко мне в больницу, когда я был крошечным недоноском. Уж не знаю, насколько раньше срока я появился на свет, но, судя по ее рассказам, я был здорово недоношен. Представляю, как она уговаривала сестер, чтобы ее пустили ко мне и она могла бы склониться надо мной с любовью. Часы были не приемные, но она все равно прорывалась. Я‑то, конечно, знаю об этом только по рассказам. Да еще память мою освещает луч любви и радости.
– Поговори со мной, Леонард. Ты такой молчаливый с нами. (Это Джейк.)
– Ты же знаешь: я всех вас люблю, и вообще. Только ты нарушаешь ход моих мыслей. (Это я.)
– То‑то и оно. Мы же не знаем, когда ты погружен в свои мысли. Ты нас к ним не допускаешь.
Оторвать кусок ленты, приклеить, разгладить. Все на ощупь. Взгляд мой устремлен вверх, на тень.
– Давай договоримся. Если ты будешь сидеть тихо и не мешать моим мыслям, я буду думать вслух.
– Ты серьезно?
– Тсс, – говорю. – Вот о чем я рассуждаю про себя. Я думаю, если мальчик появляется на свет без отца и без фамилии, то он особенный, не такой, как все. Это вроде непорочного зачатия. Самомнение тут ни при чем. Я знаю, что Перл не была девственницей, и не обманываю себя. Но мне некуда деться от чувства собственной необычности. Очень странное чувство.
Я думаю, что когда я пошел в детский сад… Господи, это я уже совсем о другом. Только не сбивай меня. Тогда Митч дал мне свою фамилию. Три детсадовских года я был Леонард Деверо. Но я знал, что это не моя фамилия. Митчу очень хотелось, чтобы она была моя, но ведь на самом деле у меня совсем другая фамилия.
Меня занимает вопрос, что вообще с тобой происходит, если носишь чью‑то фамилию? Если бы фамилия Митча была моей взаправду, если бы я появился на свет из его семени, насколько бы я был другим? Может, тогда бы мы не были так близки?
Все это время мы прожили вместе. Бок о бок. Вы с Моной просто молодцы.
Еще кусок ленты. Ну и липкая же она. Я собираюсь ее приклеить и вдруг понимаю, что сказал Джейку не совсем то, что думаю. Мысли, высказанные в чьем‑то присутствии, всегда не те, что текут в голове. Да я их особо и не раскрывал никогда никому. И не хочу.
К тому же я намерен обдумать кое‑что, о чем Джейку и знать не полагается. Все‑таки он один из моих приемных родителей, часть семьи, в которой я живу. Им всем важно, что я ношу их фамилию, словно новое пальто, которое тебе кто‑то дал взамен старого, износившегося до дыр.
Иногда мне кажется, что неплохо бы мне вновь стать Деверо, но вслух я об этом и не заикаюсь. Это бы сильно обидело Джейка.
Помалкиваю я и о том, что порой понимаю детей, которые рыщут в поисках своих настоящих родителей, чтобы узнать, кто они и откуда. А иногда мне кажется, что отсутствие у меня корней мне только на руку. Ведь получается, что земные узы связывают меня не слишком крепко. И ничей дом не представляется мне последним пристанищем.
Но в присутствии Джейка я даже подумать обо всем этом не могу.
– Завтра вытащим дельтаплан на свет божий и осмотрим. (Это я.) Надо закрепить подвесные ремни, место пилота и все такое.
Я чувствую, как Джейк весь напрягается. Хочет сказать мне что‑то важное. Сейчас он произнесет какие‑то значительные слова, как это принято между людьми. Только я, Леонард Никто, к этим людям не принадлежу.
– Мы не можем тебе этого позволить, Леонард.
– Ладно. Хорошо. Я понял.
Так и должно было случиться. Я заранее настроился, что не буду настаивать. Ни к чему. И так понятно, что меня надо завернуть в чистую тряпочку и сдувать пылинки.
– Что ты сказал? – спрашивает.
– Ты прав. Это не для меня. Все отменяется.
Терпеть не могу врать ему, но это для его же пользы. Я уже врал сквозь зубы Митчу. Противно было ужасно. Хотя, в конце концов, здоровее будут. Если что‑то случится, они тут ни при чем.
К тому же помощи мне ждать не от кого. Я сам должен все преодолеть.
Пожалуй, Джейк верит мне. Хотя вряд ли. Слишком уж легко все получается.
Джейк уходит, и я думаю о тех временах, когда Митч спросил меня, что это я такой радостный. Мне было пять лет. Прошло уже несколько недель, как Перл пропала. Я мучительно задумался, что ему ответить. Да ему, скорее всего, и не требовалось никакого ответа.
И я сказал:
– Наверное, потому, что моя мама так сильно меня любит.
Митч посмотрел на меня с состраданием: вот, мол, с каким мужеством мальчик держится.
Митч ничего не понял. Но все равно он мой друг, пусть даже он кое‑чего и не улавливает.
Хотя обычно разжевывать ему ничего не надо.
МИТЧ, 37 лет
Нераспакованный багаж
В понедельник утром, точный, как часы, спускаюсь в контору. Мона меня уже дожидается. Поговорить хочет.
Это все Леонард, только он, и никто больше. Всякий раз, когда в поле зрения объявляется Мона, в животе у меня делается холодно. Что за вести она принесла на сей раз? Все равно как если бы среди ночи явились полицейские (это если бы я был настоящим отцом). Но как бы я ни любил мальчишку, сколько бы ни воображал себя отцом, я не в силах предотвратить самое страшное. Вот тогда полиция уж точно не почешется известить меня. Вестником несчастья будет Мона.
Мы переглядываемся, и я понимаю, что все не так уж плохо. Пока. Я даже умудряюсь вдохнуть. Дыхание у меня восстанавливается. А то не успеешь появиться в конторе, а тебя уже чем‑то огорошили.
– Поговори с ним, Митч, – просит Мона. – Он все больше замыкается. Просто ужас. Я так боюсь за него.
А я не боюсь, что ли? Но ей явно надо, чтобы ее успокоили. Ой, не получится.
– Хочешь, чтобы я отговорил его от полетов на дельтаплане?
– В общем, да. Но есть и еще кое‑что. Он сделался такой скрытный. Нам до него не достучаться. А у тебя всегда получалось. Ты умеешь находить с ним общий язык.
Мы оба неуклюже притворяемся, что это признание далось ей легко.
В последнее время я тоже стал замечать, что Леонард полюбил играть с опасностью в кошки‑мышки. С настоящей, физической опасностью. Такая у него душевная потребность. Но он ведь человек, Леонард, как и все мы, и его духовные искания могут плохо кончиться. Он и так уже вознесся над всеми. Это я насчет земных уз. Которые не связывают его слишком крепко.
Все это выводит меня из себя, я чувствую, что он хочет двигаться дальше, а окружающий мир для него – что‑то вроде пересадочной станции. Представьте, что к вам приехал гость и отказывается распаковывать чемоданы. Я даже могу и пошутить на этот счет. Не торопись так, скажу я ему, побудь у нас еще немного. Но тогда мои намерения станут слишком уж понятны.
Вот в этом весь Леонард. Ну не хочет он распаковывать багаж, и ничего не поделать.
– Тут не обошлось без Перл? – спрашиваю.
– Перл везде и во всем. Ты же знаешь ход его мыслей. Он ведь тебе рассказывает, о чем думает, правда? Он считает, что Перл по‑прежнему рядом с ним.
– Я велел ему не заикаться об этом при мне. Он же знает, что ее не вернешь.
– Когда Перл умерла…
– Если Перл умерла. – В словах моих звучит излишняя горячность. Наболело за все эти годы. – Если она умерла. Никто не знает наверняка. Тело не нашли. Это Леонард решил про себя, что она на том свете. По‑моему, Перл просто подкинула его мне, а сама смотала удочки. Ты понимаешь, как это важно для него? Он и мысли не допускает, что все произошло именно так.
Мона решает сменить тему.
– Митч, он становится таким безрассудным. Он зациклился на своей теории насчет Перл, но доказать ничего не может. Понимаешь, в чем опасность? Чтобы узнать наверняка, надо умереть. И я чувствую, что он все ближе и ближе подходит к опасной черте. Поговори с ним, Митч. Пожалуйста. Меня он не слушает.
Меня он тоже не слушает, но я помалкиваю насчет этого.
– На какой это теории он зациклился?
– Ты сам знаешь.
– Знал бы – не спрашивал.
– Он постоянно думает о смерти… те, кто прошел через это, утверждают, что свет в конце тоннеля затягивает. И Леонард считает, что все это правда, только по его теории выходит еще, что смерть… ну… необязательна.
– Необязательна? – спрашиваю. Вот дурость‑то. И звучит по‑дурацки.
– Вот именно, – кивает Мона. Под глазами у нее темные круги. – Он полагает, что можно вернуться. Или остаться – надо лишь захотеть. Рядом с человеком, живущим на земле. Он уверен, что именно так Перл и поступила с ним.
Хочу ее спросить, что она сама думает по этому поводу, и не спрашиваю. К чему?
– Вечная любовь. – Вот и все, что я изрекаю.
На эту тему мы с Леонардом беседуем часто. Он с пятилетнего возраста просвещает меня насчет этой самой вечной любви. Ученик из меня тупой. Но у Леонарда бездна терпения.
Лицо Моны проясняется, будто мы нашли общий язык. Поняли, что все уразумели.
А у меня внутри все сжимается при одной мысли о том, что Леонарду не терпится проверить свою теорию на практике.
– Ладно, – выдавливаю я через силу. – Давай предположим худшее. Самое страшное. – Язык у меня не поворачивается дать более четкое определение. – Кого именно Леонард собирается окружить вечной любовью?
Мона таращит глаза. Дескать, сам, что ли, не знаешь? Наверное, ей очень неловко отвечать на мой вопрос. И больно. Ей бы самой очень хотелось. Но выбор пал не на нее.
Она отводит взгляд.
– Тебя, конечно.
Делаю отчаянные попытки проглотить неподъемную глыбу информации.
А Мона продолжает:
– Поговори с ним, Митч.
Тут мой безнадежный идиотизм внезапно вылезает на свет божий, словно шило из мешка.
Я соглашаюсь.
Леонард живет со своими приемными родителями, Джейком и Моной. По его словам, меня они ему никогда не заменят. У них много детишек, и все приемные. Целых одиннадцать штук. Кое у кого из них не все в порядке со здоровьем, так что плохое зрение Леонарда и его астма в свое время никого не испугали. Да я, в общем, и не надеялся, что испугают. Я только рассчитывал, что никто его у меня не заберет и он будет жить со мной. Но тут на нашем пути возникла эта семейка благодетелей человечества. Относительно них у нас с Леонардом за последние десять лет выработалось полное взаимопонимание. Мы притворяемся, что Леонард – сын своих приемных родителей, а они разрешают мне навещать его. Мы оба знаем правду, но не звоним о ней на всех углах, и да будет так.
Мы с ним принадлежим друг другу.
Хоть в этом отношении Перл выказала некоторую мудрость.
Леонард обретался в семейном гараже, как и сказала Мона. Сооружал дельтаплан. Про него и про татуировку я тоже узнал от Моны.
Как мастерить дельтапланы, Леонард узнал из Интернета. Джейк потом полазил по всяким дискуссионным форумам, хотел выяснить, кто что думает насчет дельтапланов домашней сборки. Общее мнение было в целом отрицательное. Но вот Леонард, а вот дельтаплан – почти готовый. Из алюминиевых трубок, шпилек, болтов, кусков нейлоновой сетки и полипропиленового волокна.
Джейк провел изыскания на предмет, может, у кого все получилось. Оказалось, ни у кого. На данный момент все умельцы уже в могиле. Еще у Джейка сложилось впечатление, что если очень хочешь покончить счеты с жизнью, то дельтаплан как‑то и ни к чему. Джейк надеется, что это у них на дискуссионных форумах юмор такой. Только, сдается, основан‑то этот юмор на реальных фактах.
Леонард стоит ко мне спиной, такой маленький и тощий, похожий на монашка со своей бритой головой. Из‑под выреза футболки выглядывает кусок татуировки – вертикаль креста. Татуировка детально прорисована – видно даже, что дерево, из которого сооружен крест, неструганое. Насчет татуировки я еще не определился, но мне очень хочется увидеть ее всю целиком.
На Леонарде его обычная одежда: джинсы и белая футболка. Белое контрастирует с цветом его кожи, в котором есть что‑то чарующее. Это цвет кофе пополам с молоком, именно такой я пью. Задний карман джинсов выпирает – ингалятор. Луч света, проникающий сквозь окошко в крыше, придает фигуре Леонарда нечто неземное. Я и сам порой думаю, что он – избранный. И этот хренов свет… хочешь не хочешь, уверуешь.
Этот же луч высвечивает причудливый серебристый скелет еще не готового дельтаплана, по длине мало уступающий самому гаражу. Настоящее святилище, право слово.
Я стараюсь настроить себя на категорическое несогласие. С Леонардом у меня всегда так: вхожу наставником, выхожу единомышленником. Ведь при ближайшем рассмотрении все, что бы он ни делал, представляется мне истиной.
Мне хочется еще немного постоять в молчании и полюбоваться на него, но тут встревает Глюк – Леонардов пес, – дворняга дворнягой, бурого оттенка уродец с жесткой шерстью. Чем‑то он смахивает на ирландского волкодава, хотя аристократизм тут и не ночевал. Глюк стучит хвостом – и мое присутствие раскрыто.
Леонард оборачивается:
– Митч.
Имя мое он всегда выговаривает так, будто заждался меня.
– Леонард, – отвечаю я, словно во сне подхожу к нему и хлопаю по плечу.
– Тебя Мона прислала, – говорит он. – Правда?
– И что в этом плохого?
Леонард фыркает:
– С тобой все ясно.
Мокрый нос Глюка тычется мне в ладонь.
– Поставь себя на место Моны хоть на минуточку. О чем ты только думаешь, Леонард?
Он закидывает голову и закрывает глаза. Луч света падает прямо на него. По реакции Леонарда вижу, что задал серьезный вопрос. Не знаю даже, понимает ли он значение слова «риторический». Во всяком случае, он готовится дать мне серьезный ответ, в полном соответствии с вопросом.
– Знаешь, – глаза у Леонарда по‑прежнему закрыты, словно он молится, – я все думаю о Перл. А незадолго до твоего прихода я думал о тебе. И о своих глазах. В следующий раз, когда увижу Митча, надо будет поблагодарить его за глаза. Вот о чем я думал.
– За это не надо меня больше благодарить.
– Это почему еще? Глаза для меня – насущная необходимость. Что еще тебе сказала Мона?
– Про татуировку.
– Они же практически безопасные.
– Ну, не совсем. Ты уверен, что иглы были стерильные?
– Абсолютно. Хочешь посмотреть?
Еще спрашивает. Такой вот я псих. Хотя Мона описала мне татуировку во всех подробностях.
Тут в гараж влетает одна из его многочисленных приемных сестер. Ей лет десять‑одиннадцать. Нескладная коренастая девчушка боготворит Леонарда, как, впрочем, и все вокруг. Все, кому нужна любовь, бегут к Леонарду. Он словно пастырь нескончаемых стад.
– Привет, Леонард. (Произносится предельно радостно.) Привет, Митч. (Более сдержанно.) Тебе помочь?
– Спасибо, не надо. Брысь, малявка. Хочу показать Митчу свою татуировку.
– Я тоже хочу посмотреть, – хнычет сестрица, обиженная несправедливостью взрослых. Вечно они захапают себе все самое интересное.
– Только когда тебе исполнится восемнадцать, – не поддается Леонард. – А то получится, что я тебя порчу. Пойдешь вот и сама себе такую сделаешь. И кто будет во всем виноват? Я, вот кто.
– У‑у‑у‑у, – настаивает девочка.
Леонард качает головой.
Они переглядываются.
– Пятнадцать минут. Потом сходим и купим тебе мороженое. А пока кыш. И Глюка с собой забери.
Умело организованный подкуп состоялся. Малявка хватает собаку за ошейник и выбегает из гаража, хлопая дверью.
Леонард стаскивает футболку. Ни волоска на его узенькой груди. Не дай бог какое‑нибудь из его художеств закончится тюрьмой. Как он там выживет? Гибкий, стройный, безволосый. Хрупкий. Непорочный внешне и внутренне.
Он поворачивается ко мне спиной.
Татуировка оказывается больше, чем я думал. Она начинается сразу у выреза футболки и тянется до середины спины. Перекладина креста пересекает лопатки, плечи, залезает даже на руки. Леонард раскидывает их, чтобы крест предстал во всей своей красе.
Неструганое дерево передано очень реалистично. Даже страшно делается.
Вся сцена, когда он стоит ко мне спиной в такой позе, напоминает некий «перформанс». Есть такой термин в современном искусстве. Очень подходит к Леонарду.
Настраиваю себя на порицание.
Я ведь здесь не для того, чтобы восхищаться мальчиком. Мне нужно раз и навсегда втолковать ему, что раз его мама умерла, то ее рядом с ним нет. Что его мама, возможно, и не умерла вовсе. Что дразнить лихо, балансировать на грани между жизнью и смертью, – это самоубийство. Что если он меня любит, то пусть его любовь проявляется прямо здесь, на земле, пока мы все живы.
И еще мне надо сказать ему, что татуировки – глупость. А вот почему именно – я забыл.
– Леонард. Надеюсь, ты… не вообразил себя… Иисусом или кем‑то таким. Ведь так?
– Придет же человеку такое в голову, – говорит он, не меняя позы. – Что скажешь?
– Красиво. Просто замечательно. Только я вот что подумал… А вдруг татуировка тебе разонравится… Лет, этак, скажем, в тридцать…
Он смеется, поворачивается и шагает ко мне по бетонному полу. Птеродактиль‑дельтаплан нависает над ним. Леонард со смехом касается моего лица, будто я его трусливый, перепуганный сын, которого надо приласкать и успокоить.
– О, Митч, – говорит он. Наверное, я совсем сдурел – в голосе Леонарда мне слышатся родительские интонации. – Митч. Я ведь не доживу до тридцати.
ПЕРЛ, 17 лет
Безопасное место
Мы вылезли из автобуса, а до него – рукой подать. До океана то есть.
В жизни еще не видала такой махины. И мой лапочка Леонард тоже не видал.
В этот день моему мальчику исполнилось четыре года.
День рождения – это очень важная штука. Продираешь утром глаза – и уже чувствуешь всю его важность. За весь долгий день так устанешь от этого чувства, что засыпаешь весь разбитый.
Чтобы распаковать подарок, нужно не больше минуты. А вот если подарок тебе не нравится, весь остальной день рождения идет насмарку. Все его значение куда‑то девается.
Поэтому мне и хотелось, чтобы у моего малыша был настоящий день рождения. Замечательный и длинный.
И чтобы никто его не испортил. И чтобы Леонард был в безопасности.
Сама я никогда не видела пирса в Санта‑Монике, но Розалита мне много про него рассказывала. Говорила, что там масса всяких аттракционов, а рядом – пляж. Далеко ходить не надо. И карусель есть, и машинки, и можно выиграть в кегли мягкую игрушку. Леонард в руках не держал мягкой игрушки, ему понравится. И корн‑доги[2]там есть, и сладкая вата, и горячие соленые крендельки. А через щели в настиле виден океан. Глубоко под ногами. Когда становится темно, на пирсе зажигают яркие огни, и они отражаются в воде, и пенные барашки светятся.
Волны мне в новинку. И Леонарду тоже. Так что волны – это важно.
Я долго копила деньги на этот день. Сколько я жилищ перемыла – не счесть. Уж поверьте мне на слово. Это вам не фунт изюму.
Леонард снял кеды и побежал по берегу вдоль кромки воды, где песок влажный и блестящий. Первая же волна забрызгала ему шорты, залила худенькие ступни и отхлынула.
Леонард радостно взвизгнул.
– Подними меня повыше, мама, – попросил он.
Я взяла его на руки и поинтересовалась, зачем ему надо повыше.
– Хочу увидеть, где океан кончается.
Но даже усевшись мне на плечи, он не увидел конца водного пространства.
Вот это я понимаю. Это очень важно.
Вокруг пляж, а у нас с собой ни покрывала, ни полотенца. И плавок у Леонарда нет. Только ведь и в шортах можно замечательно купаться. Вот и обошлись без купальных принадлежностей.
– Ты сгоришь на солнце, – говорю.
– Не бойся, не сгорю.
Я уж хотела было спрятаться в тени под пирсом. Только Леонарду так нравилось на солнышке.
Когда соленая вода сохнет под солнечными лучами прямо у тебя на коже, это так здорово. И кожа потом пахнет морем.
Мимо нас проходили трое парней, один из них, тот, что был с банкой пива, подмигнул мне. Я сердито посмотрела на него.
Он обозвал меня плохим словом.
Не буду повторять, как он меня назвал, только в присутствии маленького мальчика таких выражений не употребляют.
– Со мной ребенок, – говорю.
Если бы я сказала этому парню, что хотела, это тоже были бы слова не для детских ушей. Если этот тупица только попробует еще чем‑нибудь испортить наш важный день, мне захочется его убить. На самом‑то деле я бы, конечно, его не тронула. Просто чувство такое появилось.
Парень остановился и уставился на меня. На ногах он держался нетвердо. Здоровенный такой детина. Один из троицы пошел дальше, а второй, рыжеволосый и поменьше ростом, тоже остановился.
– Пошли, – сказал рыжий и потянул пьяного за руку. – Забудь.
Его последнее слово сбылось. Наверное, верзила до того накачался, что моментально забыл про меня. И они мирно удалились.
Интересно, смогу я выбросить этот эпизод, когда буду вспоминать сегодняшний день?
Леонард с открытым ртом смотрел, как они уходят дальше по пляжу.
И вот на часах было уже три, или четыре, или пять, и мы уже прилично обгорели. Солнце клонилось к горизонту. Стало еще красивее, однако похолодало.
Мы отправились на пирс. Розалита оказалась права. Сквозь щели настила под ногами плескался океан. Глубоко внизу. Даже голова кружилась, и на душе делалось как‑то странно.
Мы поели попкорна, и напились лимонада, и слопали по мороженому на десерт. Леонард хотел сразу пойти кататься на машинках, но я подумала, что сразу после еды не стоит. Лучше немного погодить.
В городке аттракционов были всякие видеоигры. Например, руль и экран, и ты будто машину ведешь. Кегли тоже были, а на полках вдоль стены стояли призы, которые можно выиграть. Леонард с них глаз не сводил. Плюшевые тигры, жирафы, дельфины, лошадки, кролики, свинки и мишки…
Я принялась считать оставшиеся деньги. С такой суммой вряд ли нам что‑то светило. Ну разве выбьешь каждым шаром по пятьдесят очков? Да и то, наверное, не хватит…
– Пойдем‑ка покатаемся на машинках, – говорю.
Контролер не хотел нас пускать под предлогом, что Леонард еще маленький.
Я говорю: он поедет со мной. Но это, оказывается, нарушение правил. Ну, от меня‑то так просто не отделаешься.
За мной уже собралась очередь, а мы с контролером все препирались. Наконец парень, который стоял за мной, потребовал, чтобы меня с малышом впустили. А то ему уже осточертело торчать тут.
И мы таки прошли.
Я села за руль, а Леонард расположился у меня на коленях. Мальчик не отрывал глаз от потолка. Наверное, ему нравились искры, которые с шелестом сыпались из‑под токосъемников. А может, не нравились, сама не знаю. Скорее всего, и то и другое.
Оказалось, пьяный с пляжа тоже здесь, за рулем одного из автомобильчиков. Он изо всех сил старался устроить нам лобовое столкновение. Просто из вредности, ведь такие штуки запрещены правилами. Контролеру бы остановить движение и растолковать ему. Только контролер, наверное, злился на меня, что я все‑таки прорвалась на аттракцион с ребенком. Не знаю.
Я подкатила к поддатому и схватила его за рукав. Он был такой бухой, что даже не сразу стряхнул мою руку.
– Оставь нас в покое, – говорю.
«Изувечу, если не отстанешь», – вот что слышалось в моем голосе. Ей‑богу, сама бы испугалась, услышав такой голосок.
И тут мы оба врезались в машинку, за рулем которой сидел толстый подросток, и сеанс закончился. Я так и рассчитывала.
В кегли мы играли очень долго. Насколько денег хватило. Не скажу, чтобы у нас хорошо получалось. Я‑то думала, легче пойдет. А тут с самого начала рассчитывать было особенно не на что.
Штука в том, что мой именинник тоже хотел играть. Как я могла ему отказать? Это был его день рождения, и никогда прежде Леонард не метал шаров.
А мне самой ужасно хотелось выиграть для него плюшевую игрушку. Однако пришлось дать ему поиграть.
Его первый шар даже не докатился до конца. После нескольких попыток он научился кидать шары посильнее, но ни разу не попал в середину. Ни одного очка не выбил.
Ведь раньше‑то мы никогда не играли в кегли. Так что поначалу и мне не удавалось ничего выбить. Правда, потом я набрала очков десять.
Денег у нас становилось все меньше. Ведь еще надо было оставить на карусель и на автобус до дома. А у нас всего‑то был один квиток с выигранными очками. За один квиток никакого приза не полагалось. Даже самого крошечного.
Поддатый метал шары в другом конце павильона, а справа от него играл рыжий. Где обретался третий, не знаю. Но играть они умели, и это выводило меня из себя. Из прорезей автомата у них так и перли целые гирлянды квитков с очками.
Ну хоть оставили меня в покое, и то ладно.
Но тут верзила вытащил сигарету. Только курить‑то здесь, наверное, нельзя. Надо выйти из павильона.
И он направился к выходу. И оказался прямо у меня за спиной. И эта пьяная скотина дотронулась до меня.
Прямо всей пятерней ухватила за задницу.
Ну, тут я совсем вышла из себя.
Крутанувшись на месте, я с размаху двинула его по морде. Пожалуй, еще пинков ему надавала, не припомню хорошенько. Он рухнул на спину прямо на автомат для игры в пинбол и чуть не опрокинул его. Я орала, что сегодня у моего мальчика день рождения и надо же всякой сволочи лезть ко мне и все портить.
Глаза у поддатого стали такие, будто он сейчас на меня кинется. Только не довелось. Его рыжий приятель в два счета очутился рядом, да и парень, который на входе плату взимал, тоже оказался тут как тут. Вдвоем они так в него вцепились, что он и шевельнуться не смог.
Рыжий все повторял:
– Прекрати, Дон. Немедля прекрати. Она же с ребенком, ты что, не видишь?
Я повернулась к ним спиной и увидела, что мой именинник напуган до смерти.
Ну почему люди не могут оставить нас в покое?
Парень, который работал в павильоне, велел поддатому проваливать и больше не возвращаться.
Тот, злой как черт, скатился по лестнице на пляж. Рада сообщить, что больше я его не видела.
Рыжий вернулся в то место кегельбана, где они играли, и забрал все квиточки. Получилось два длиннющих мотка. Потом он опять подошел к нам. Я понимала, что он неплохой человек, но все равно никого не хотела видеть.
– Простите моего друга, – говорит.
Сколько же они выиграли! В руках не умещается. Вот ведь несправедливость! Моему бы мальчику столько. Ну почему всяким мерзавцам так везет?
– Вам надо сменить друзей, – отвечаю.
– Дон неплохой мужик. Просто перебрал маленько.
Кожа у него была в веснушках, у рыжих такое сплошь и рядом. Готова поспорить, ему нельзя долго находиться на солнце. Он был старше меня, но ненамного. Лет двадцати, наверное.
– Насчет вашего друга, – говорю. – Вы уж от него подальше. А то вляпается в дерьмо в очередной раз и вас за компанию забрызгает.
Я взяла Леонарда за руку, и мы удалились.
Нас ждала карусель.
Леонард оседлал лошадь. Цвета она была серебряного, и грива развевалась по ветру. А шея была так выгнута, что просто ужас.
Я умостилась на лошади рядом с сыном. Скакуна плавно подбрасывало. Вверх‑вниз. Вверх‑вниз.
Я закрыла глаза и представила, что мы с Леонардом скачем на настоящей лошади по склону холма, у подножия которого плещется океан, я хорошо вижу волны сквозь опущенные веки. Фантазия у меня работала, тем более что и впрямь пахло морем.
Леонард пришпоривал рысака и понукал его.
Играла музыка.
Когда я открыла глаза, рыжий стоял неподалеку. В руках у него был большой плюшевый жираф. Наверное, обменял все свои выигранные очки на самую красивую игрушку. И на что мужику такая штука?
Когда наша конная прогулка закончилась и мы сошли с карусели, рыжий подошел к нам и попробовал всучить жирафа Леонарду.
– Подарок на день рождения, – говорит.
Сперва я не могла взять в толк, откуда он знает, но потом вспомнила, что сама всех оповестила. Громким криком.
Я знала, Леонарду очень бы хотелось получить в подарок жирафа. Но ведь половину выиграл поддатый.
– От вас нам ничего не надо, – отвечаю.
И поворачиваюсь спиной. Раз и навсегда.
Денег у нас было только на обратный автобусный билет. Но тогда Леонарду ничего не останется на память.
Я обернулась. Парня с жирафом и след простыл.
Неподалеку от карусели находилась кабинка моментальной фотографии. Кидаешь в щель деньги, садишься и задергиваешь занавеску. Машина тебя фотографирует и немного погодя выплевывает снимки.
Как же я раньше не догадалась? Вот дура‑то. Поменьше бы шары кидали, вот и остались бы денежки на фотографии. Здорово бы получилось – все‑таки память о таком важном дне в жизни Леонарда.
Я подошла к кабинке и запихала в щель все монетки, которые у нас остались. Может, я и зря так сделала. Как мы теперь доберемся до дома? Но я подумала: ничего, как‑нибудь выкрутимся. Фотографии‑то важнее.
Мы вошли в кабинку и задернули полог. Перед нами оказалось зеркало. Леонард любит смотреть на нас двоих в зеркало. Всегда улыбается своему отражению. Передние зубы у него выпали и еще не выросли заново. И очки у него такие большие и толстые. Ему бы очки поизящнее. Полегче.
Волосы у него спутаны, но ничего. Ему идет так.
– Посмотри в зеркало и улыбнись, – говорю.
– И что будет?
– Увидишь.
Нас ослепила вспышка, и мы от неожиданности подпрыгнули.
Я прижалась щекой к его волосам. Не хотелось, чтобы мои глаза попали в кадр. В них было полно заботы о том, как нам теперь добраться до дома. Яркий свет вспыхнул опять, и я поцеловала своего мальчика в голову. Пусть на снимке будет видно, как я его люблю.
Еще одна вспышка, и я улыбаюсь в камеру и стараюсь согнать с лица страх.
Ну как мне найти безопасное место среди людей?
Из кожи вон лезешь, и никакого результата.
Мы гуляли по пирсу, и Леонард смотрел под ноги, но в темноте сквозь щели в настиле уже ничего не было видно.
Полоску фотобумаги с нашими снимками он сжимал в ладони, то и дело косясь на нее – хотел посмотреть на фото снова.
Может, нам провести ночь под пирсом, а наутро добраться до дома автостопом? Не люблю ездить автостопом по ночам. Небезопасно это.
Я спросила, что думает Леонард.
– И что это будет? – поинтересовался он.
– Это будет приключение, – говорю.
– А на что похоже это злоключение?
– Скорее всего будет холодно. Но ужасно весело.
Мы спустились вниз по лестнице и сунулись под пирс.
Вечер был холодный, но приятный. Океан загадочно плескался где‑то рядом. В темноте белели пенные барашки. Песок под ногами был холодный, и мне начало казаться, что из нашего приключения, может, что и получится.
Только очень скоро выяснилось, что масса народу занимается здесь сексом.
Я взяла ребенка за руку, и мы покинули притон.
– Похоже, эти люди дерутся, – заметил Леонард.
– Вот уж нет.
– Значит, у них злоключение?
– Может быть, – говорю. – Я не знаю.
Именно тогда я приняла бесповоротное решение, что мы переезжаем. Подальше от поддатого и людей, что трахаются прямо под пирсом. И подальше от всего того ужаса, что случился когда‑то. Переезжаем в другое место. Может, оно окажется лучше для меня и моего любимого мальчика.
И хорошо бы там был океан, в том безопасном месте, куда мы направимся.
Я сказала Леонарду:
– Скоро мы переезжаем.
Мы шли по пляжу по направлению к улице. Наверное, потому Леонард выразился именно так.
– Прямо сейчас? – говорит.
– Нет. Мы переедем совсем в другой город.
– В который?
– Не знаю. В маленький город. И чтобы рядом был океан.
– Как Санна‑Момика?
– Нет. Меньше. И безопаснее.
– Когда?
– Пока не знаю. Скоро.
Мы оставили пляж за спиной и пересекли Тихоокеанское шоссе. Я уж собиралась просить милостыню на автобусный билет.
Но далеко идти нам не пришлось.
Мы шагали по бульвару Санта‑Моника, когда к нам подкатил рыжий. Стекло его машины с нашей стороны было опущено. На переднем сиденье болтался жираф, в окно была видна жирафова голова.
– Подвезти? – спрашивает рыжий.
Я знала, что он нас не обидит, но все равно не хотела от него ничего принимать.
Машина у него старая. Такие машины любители покупают, ремонтируют, вылизывают и потом гордо на них раскатывают. Но его машина – вовсе не памятник старины, от которого хозяин‑пижон без ума. Это всего‑навсего очень старый автомобиль.
– Нам от вас ничего не нужно, – отвечаю.
И гляжу на Леонарда. В кулачке у него по‑прежнему зажаты фотографии. Но он смотрит не на них, а на жирафа.
Я просто балдею.
– Так вам есть на чем добраться домой?
Мы останавливаемся. Я устала, и мне грустно. Хо<