Почему я чувствую себя сейчас таким юным? Честное слово, не знаю. Мне даже как‑то неловко. Но чувство это пришло и не уходит.
Уже почти полночь, но я не сплю. Выспался за день.
Вокруг тьма. Рядом со мной никого. Мне немного одиноко. И страшновато.
– Митч! – зову я громко.
Его комната прямо над моей. Если бы я мог дотянуться, стукнул бы в потолок. У меня к нему важное дело.
– Митч! – Когда кричу, ребра откликаются болью. Ну и ладно.
Я дома! Как быстро я освоился, даже удивительно.
Зевая и спотыкаясь, появляется Митч с будильником в руке.
Чтобы разглядеть Митча, света достаточно. Чтобы он разглядел, который час, слишком темно.
– Наверное, еще рано, – бормочет Митч.
Ничего подобного. Скорее уже поздно.
– Рано для чего, Митч?
– Чтобы дать тебе обезболивающее.
– Боль тут ни при чем.
– Ага. А что при чем?
Митч садится на краешек кровати. На меня вдруг нападает застенчивость.
– Одному не спится. Можно я буду спать в твоей комнате, как в давние времена?
Слышу в темноте его дыхание.
– Не знаю, как мне удастся взгромоздить тебя наверх.
– А ты отнеси меня на закорках. Как когда‑то.
– Леонард. Когда тебе было пять, это не составляло труда. А сейчас я могу запросто уронить тебя. Лучше уж я поставлю раскладушку в твою комнату и переберусь к тебе.
– Отлично, – говорю.
Переезд состоялся. Митч уже собирается ложиться, когда я прошу его:
– Зажги, пожалуйста, свечу.
Надеюсь, он совсем проснулся и мы сможем немножко поговорить. Лично мне спать совершенно не хочется.
Митч отправляется наверх за свечой.
И вот огонек зажжен. Значит, мне предстоит ответить на важный вопрос. А я боюсь, как будто не знаю ответа, и крепко зажмуриваю глаза.
Лежу на спине. Под закрытыми веками пляшут огоньки.
– Знаешь, что удивительно, – говорю, словно разговор между нами не прерывался, – когда я смотрю на фотографии, где я вместе с Перл, у нее такой озабоченный вид. А ведь в тот чудесный день мы только и делали, что развлекались. Откуда у нее в глазах испуг?
– Она ведь была уже взрослая, хоть и совсем девчонка, – отвечает Митч. – А взрослые вечно пережевывают свои беды. Что это ты зажмурился? Тебе плохо?
– Потом скажу. Сначала выкладывай, что у тебя с лицом.
– Ага. – Голос у Митча совсем не сонный. – Значит, мы вступаем в новую фазу. Будем говорить друг другу только правду.
– Вроде того.
– Ладно. По рукам. Гарри сломал мне нос.
– Ой‑е‑ей.
– Потому что узнал насчет меня и Барб.
– Ой‑е‑ей. – Задумываюсь. – И кто бы мог подумать, что в Гарри столько страсти?
– То‑то и оно. – Митч рад, что я того же мнения.
Все‑таки откровенный разговор облегчает душу, хоть и выставляет нас не с лучшей стороны.
Глаза у меня закрыты.
– Как же он, наверное, страдал, – говорю.
– Да уж. Удружил я мужику, нечего сказать.
– Значит, мы с тобой оба в большом порядке.
Митч молчит и терпеливо ждет. Дает мне время собраться с силами.
– Я знаю: ты, и Джейк, и Мона, и другие дети хлебнули горя из‑за меня. Всех, кто меня любил, я заставил помучиться. А тебя больше всех. Прости меня за все те глупости, которые я наделал.
– Извинения принимаются.
Некоторое время мы молчим.
Глаза я так и не открыл.
– Можно задать тебе очень важный вопрос? – осведомляется Митч.
Пожалуй, я знаю, о чем он спросит. Хотя в нашем с ним разговоре эта тема пока не возникала.
– Ты о Перл. Со мной она сейчас или нет.
– Как ты узнал, о чем я собираюсь спросить?
– Понятия не имею. Узнал, и все.
– Ага. Так спросить‑то можно?
– Не уверен.
– Значит, нельзя?
– Да нет. Спрашивай, пожалуйста. Я не уверен, со мной ли она сейчас. Подожди минутку…
Открываю глаза. Смотрю на пламя свечи и уже знаю ответ. Камень падает с души, хоть вопрос мне и неприятен. В пламени просвечивает свободное, незанятое место, священный ковчег сейчас пуст.
– В данный момент ее со мной нет, – говорю.
– Вот как.
– Но ты веришь, что она была рядом. Спасибо тебе за это.
– Всегда пожалуйста, Леонард.
– Ты ведь понимаешь, что это значит?
– Нет.
– Со мной все будет хорошо. Перл никогда меня не покидала, пока не была уверена, что со мной все будет в порядке.
– Согласен.
И Митч долго молчит. Я уже начинаю думать, что он заснул.
Чтобы обозначить конец разговора, говорю:
– Митч. Я люблю тебя.
– Я знаю. Я тебя тоже люблю, Леонард.
– Люблю тебя прямо сейчас. В настоящем времени.
– Я понимаю, о чем ты. Ты умеешь любить только так. Поэтому‑то мы тебя и ценим.
– Ах, вот оно в чем дело.
– В этом самом. Ну и татуировка знатная еще.
ПИСЬМО ОТ ЧЕТА МИЛБЕРНА
10 апреля 20… года
Для начала хочу сказать, что писать письмо почти незнакомому человеку – занятие куда как странное. Даже не знаешь, как начать. Ведь не напишешь же, как обычно, «Уважаемый не‑знаю‑кто».
И вот еще что странно – ты представляешься мне мальчишкой четырех‑пяти лет. Примерно столько тебе было, когда я видел тебя. Единственный раз в жизни. Я понимаю: теперь ты взрослый, тебе, наверное, под тридцать, но стоит мне закрыть глаза, и я вижу мальчишку с торчащими во все стороны волосами. Вот и все, что я знаю о тебе.
Ведь больше я тебя никогда не встречал.
Ну, в общем, как‑то начал, поехали дальше. Извини, что развел такую бодягу. Перехожу к делу.
Я знаю, что случилось с твоей матерью в ту ночь, и должен поделиться этим с тобой. Извини, что не написал тебе раньше. Давно бы следовало облегчить свою совесть. Вот и собрался. Пусть даже я потом пожалею об этом.
Как‑то нелепо изливать душу, почти наверняка зная, что письма этого ты не получишь. А если оно до тебя и дойдет, ты меня возненавидишь. Только вряд ли оно попадет тебе в руки. Собираюсь передать письмо дочери, пусть отвезет в тот дом, где твоя мама и ты снимали комнату. Может быть, домохозяйка вспомнит. Если сдаешь комнату девчонке, которая в один прекрасный день бесследно исчезает (бросив ребенка), это запоминается.
Хорошо помню, где находится тот дом, – в первый год после случившегося я проезжал мимо четыре или пять раз. Однажды я остановился и простоял целый час. Полпачки сигарет выкурил в машине, но так и не собрался постучать в дверь и выложить все начистоту. Так‑то вот.
И не один раз я тебя видел. Через пару недель после той ночи я случайно заглянул в окно соседнего дома и заметил тебя. Ты сидел на диване вместе с мужчиной, проживающим по этому адресу, и смотрел телевизор. Пожалуй, ему‑то и передаст это письмо дочь, если, конечно, он никуда не переехал. Ведь столько времени прошло. Целых двадцать пять лет. Но я ничего не забыл. Ты носил толстые очки, и личико у тебя было такое крошечное. Просто сердце разрывается, как вспомню.
У меня у самого есть дети. Они уже взрослые, как и ты. Просто чтобы ты знал.
Мужайся. Сейчас ты узнаешь суровую правду. Впрочем, ты и так, наверное, догадывался. Только знать что‑то наверняка, как факт, – это совсем другое дело.
Твоя мать умерла в ту ночь.
Это не я ее убил. Но я не вмешался, не воспрепятствовал, хотя должен был. Правда, я пытался помешать. Один раз, другой. Только утром, когда взошло солнце и все уже было кончено, я с ужасом понял, что мог бы быть понастойчивее.
У меня нет слов, чтобы выразить свое сожаление.
Знаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, и не осуждаю тебя. Разумеется, тебе не терпится узнать, как все случилось и за что была убита твоя мать.
Мне очень не хочется говорить на эту тему. Ты еще, чего доброго, подумаешь, что я клеветник. Но ты должен знать.
У моего напарника Бенни на руках были доказательства, что несколько лет назад она убила его очень близкого друга, напарника, который был для него кем‑то вроде святого. Вряд ли ты его поймешь. Он был неплохой мужик, Бенни то есть. Вспыльчивый только. Что бы ни натворил, всегда боролся за справедливость. И в ту ночь мы остановились на шоссе, никому не желая причинить зла.
Понимаешь меня? Большинство людей не поняло бы, тем более что речь идет о матери. Если бы это была моя мать, я б его убил. И неважно, из каких побуждений он действовал.
Только Бенни уже не убьешь. Он сам постарался, уже много лет назад. Не хочу сказать, что причиной была твоя мама, у него и так неприятностей хватало. Только ее убийство тоже сыграло свою роль, это уж точно. С чувством вины все непросто. Никогда не заходи слишком далеко. Потом будет поздно. Сознание греха поселится в тебе, и тебе станет казаться, что ничего хорошего ты уже не заслуживаешь. Вообще ничего не заслуживаешь. И ты начнешь относиться к другим людям так же плохо, как к самому себе. Понимаешь, что я хочу сказать?
Я не пытаюсь тебя поучать – не мне учить других праведной жизни. Только иногда полезно знать, чего уж точно делать не следует. А уж в этом отношении у меня богатый опыт, могу поделиться.
Ведь это дело тонкое, когда разум пасует, а чувства берут верх. Да еще в таком щекотливом положении. Пойми меня правильно. Ее связь с тем парнем, которого она убила (напарником Бенни, как я уже сказал), была очень личного характера. Она – молоденькая девчонка, а у Лена (так звали того парня) семья и дети. Бенни считал, что для семьи Лена очень важно, чтобы интимные обстоятельства не выплыли наружу. И он старался заставить твою маму дать нужные показания.
Сейчас‑то я считаю, что он был не прав. Правда есть правда, даже если она кому‑то неприятна. Поэтому я и пишу тебе. Но Бенни был свято убежден, что поступает правильно и что если он поведет себя по‑другому, будет только хуже. У Бенни было обостренное чувство справедливости, а такой человек порой несет с собой зло. Кто мы такие, чтобы вершить правосудие (если ты меня понимаешь)? Но повторяю еще раз, он только хотел добиться, чтобы она дала правильные показания. Не зверь же он был. И не сволочь.
Я не выдал его. Только мне это тяжело далось. Это факт.
Ты скажешь: хорошо, а почему же ты молчал после его смерти? Я был не прочь заговорить. Снять камень с души, пусть даже меня выгонят с работы и посадят. Но я не сказал никому ни слова. И вот почему. Жена и четверо детей в колледже. Я был нужен им, и они ни при чем в этой истории, невинные души. Я не мог пожертвовать ими ради успокоения своей совести. Они бы пострадали больше всех. И это было бы несправедливо.
Тогда почему я хочу признаться во всем сейчас?
Причина проста. Года четыре назад у меня нашли рак легких. Меня оперировали и назначили химиотерапию. От нее я чуть не сдох, но болезнь вроде отступила. Так сказал доктор. А теперь рак вернулся и поразил все: внутренности, кости, лимфоузлы. Доктор только руками разводит.
Все, что он мне сказал: «Чет. Приведи свои дела в порядок».
Не очень понимаю, что значит это выражение. Какие именно дела? И что понимать под порядком?
И я прямо его спросил. Он ответил, что надо доделать все, до чего прежде руки не доходили. Типа, сказать жене, что любишь ее, переговорить с людьми, с которыми давно собирался. Откладывать в долгий ящик времени уже нет.
И знаешь, о ком я сразу подумал? О тебе. Ей‑богу. Конечно, надо сказать жене про любовь, поведать детям, что горжусь ими (за исключением одного, но все равно надо будет сказать ему что‑то приятное), но первым пришел мне в голову ты. Вот где дела и впрямь следует привести в порядок.
Надеюсь, у меня получится.
Мой обратный адрес на конверте, и если это письмо не опоздает, можешь навестить меня.
Ты наверняка придешь в ярость. Если захочешь выплеснуть ее на меня, пожалуйста. Я скоро умру, почти не встаю с постели, но если тебе вздумается воздать мне по заслугам, я не против. Ведь я в долгу перед тобой.
И я хочу вернуть свой долг. Все мои сожаления, сколько бы их ни было, ничего не стоят. Я в твоей полной власти. Делай со мной что хочешь. Может, в этом и будет искупление.
Придуши меня, если захочешь. Я заслужил. И мне все равно скоро умирать.
Что еще тебе сказать? Хоть убей, не знаю.
Приношу свои сожаления за то, что случилось. За свою вину.
Преданный тебе
Чет Милберн.
ЛЕОНАРД, 30 лет
Оглянуться назад
Такая дрянь иногда лезет в голову. Вот сейчас, например, еду я в Южную Калифорнию к тому типу, что написал мне письмо, и из головы у меня не идет Злой Дух, преследовавший Перл. Я его не видел в тот вечер, когда Перл пропала. А ведь стоило только оглянуться назад. Я уж и сам не знаю, зачем еду – задавать вопросы или просто посмотреть на него?
Сперва передо мной предстает его дочь – открывает дверь. Крупная женщина, весь проем загораживает. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди. Прямо какой‑то гигантский питбуль на задних лапах. Никогда прежде ее не видел – письмо она вручила Митчу, а тот передал мне. Но она, похоже, знает, кто я такой. Похоже, она меня поджидала.
– Нет, если вы прибыли со злом, – говорит.
– Я не сделаю ему ничего плохого, – отвечаю.
Не думал, что она мне поверит. Однако поверила. Не сразу, правда. Смотрит мне в глаза, и выражение ее лица меняется. Потихонечку. Значит, ни одна черточка моего лица не говорит о дурных намерениях. Это хорошо. Начало положено.
Она делает шаг в сторону и пропускает меня.
Потом следует за мной по пятам и шепчет, куда идти. В доме так темно и тихо, словно в нем ни души. И ее тоже нет. Взяла и померла. Чисто из вежливости.
Мы проходим в спальню. Вот он, один из убийц моей матери, лежит себе в кровати. Смотрю на него во все глаза. Веки у него прикрыты, ничто меня пока не отвлекает. Просто стой и смотри.
Во мне вскипают чувства, скопившиеся за двадцать пять лет. Злость, возмущение, обида и что‑то очень похожее на ненависть готовы выплеснуться на него. Но что‑то им мешает. Получается недолет, и все мое ожесточение растекается по полу глупой лужей.
Ведь он просто старик. Ничего больше.
Он страшно худой, кожа да кости. Лицо прозрачное. Под глазами черные мешки. Волосы совершенно бесцветные, как и вся его фигура. Вот так: первым ушел из жизни цвет, а тело еще живет.
Если бы я даже захотел, то не придумал бы для него казни страшнее той, на которую он сам обрек себя. Преступление не может обойтись одной жертвой. Их всегда много, даже когда преступление только одно.
Он открывает глаза и равнодушно глядит на меня. Можно подумать, я у него частый гость.
– Дора, оставь нас одних, – говорит он дочери.
К моему удивлению, дочь слушается. Может, с кем другим она бы и поспорила, но только не с отцом. Его распоряжения выполняются неукоснительно.
Вот я и один на один со Злым Духом.
Пододвигаю стул к его кровати и сажусь.
Он говорит:
– Ты мне скажи, что намерен делать, ладно? Чтобы я собрался с силами.
– Ничего я вам не сделаю, – отвечаю. – У меня к вам всего два вопроса.
Молчу. Он тоже молчит. Переваривает сказанное. Потом тянется за сигаретой. Курево на тумбочке. Удивительное дело. Некоторые как примутся убивать себя, так уже и не в силах остановиться.
– Если вы не против, подождите, пока я уйду, – говорю. – Я у вас долго не задержусь.
Он отдергивает руку. В его движениях сквозит беспокойство.
– Ладно. Давай свои вопросы.
– Расскажите мне про Лена.
– Что ты хочешь о нем узнать?
– Лен – это сокращенное от Леонарда?
– Да, конечно. Его звали Леонард Ди Митри. Зачем тебе это?
Новость растекается по венам подобно теплу. Язык у меня отнимается. Вот когда тепло охватит меня всего, я, может быть, и заговорю. А может, и нет. Примерно то же я испытал, когда вычитал из письма, что Перл умерла. Я ведь и без того это знал. Но, как видно, знание знанию рознь.
– Меня зовут Леонард, – говорю я, как только дар речи возвращается ко мне.
– Да что ты? Вот так совпадение!
Похоже, он не понял до конца, что это значит. Вообще атмосфера в комнате какая‑то равнодушно‑сухая. Наши слова звучат совершенно бесстрастно. Ну он‑то, наверное, просто уже не в состоянии волноваться. А я? Со мной‑то что такое?
– Как мне раздобыть фотографию этого Леонарда Ди Митри?
– В верхнем ящике письменного стола.
Он тычет пальцем в угол, и я оглядываюсь назад, не в силах поверить, что так легко добился своего.
– Вы хранили его фотографию все эти годы?
– Не совсем. Она попала ко мне вместе с вещами Бенни. Когда Бенни умер, его жена собиралась все это выкинуть. Эти вещи были для нее пустое место. Для меня они тоже не бог весть что, но для Бенни важнее их на свете не было. И я сохранил их.
Я встаю. Голова кружится. Я словно во сне. Или в кино. Все это происходит не со мной, это уж точно. Подхожу к столу и выдвигаю верхний ящик. Полицейский значок, две‑три блесны (или как там еще называют приманки для рыбы), спортивный нож и фотография Леонарда Ди Митри. Это точно он, на нем голубая полицейская форма с бляхой на груди. На бляхе его имя. Да я и так узнаю его, срабатывает то странное чувство, когда находишь знакомые черты у людей, которых никогда не видел. К тому же эти черты мои. Конечно, мы не так уж и похожи. Он – белый, а во мне еще и азиатско‑негритянская кровь. Но сходство есть, только копни поглубже. Линия челюсти, надбровные дуги. И рисунок губ.
Забираю фотографию. Ни за что не верну.
– Мне она нужна, – говорю. – Теперь она будет храниться у меня.
– Конечно, конечно. Забирай хоть все. Когда я умру, дочка это все просто выбросит.
Я опять сажусь на стул у кровати. Руки у меня трясутся уже не так сильно. Не отрываю глаз от фото. Никто из нас не произносит ни слова.
Так проходит немало времени.
Наконец я говорю:
– Если Перл поступила так, как вы сказали… Если она убила… – Чуть было не сказал «моего отца». Чуть было не проболтался. Невольно. А об этом не стоит трезвонить на каждом углу. Это слишком личное. Слишком. Не хватало еще делиться сокровенным с умирающим Четом. Да и ни с кем другим. – Если она убила человека с фотографии, значит, у нее были причины. Я ее не оправдываю, убийство невозможно оправдать. Если бы она была жива и можно было бы залезть ей в душу… Я твердо знаю, причина была. Перл никогда бы такого не сделала просто так. Вы понимаете, что я пытаюсь вам сказать?
Я отрываю взгляд от фото, смотрю Чету в глаза и впервые замечаю в нем какое‑то душевное движение, что‑то вроде симпатии.
– Разумеется, понимаю.
– Вы серьезно? – Опять все совершилось слишком легко.
– А как же. Как ты думаешь, что я старался тебе втолковать насчет Бенни?
Мозг у меня отключается. Все, хватит об этом. Сменим тему.
– Где она? – спрашиваю.
– Кто?
– Моя мать.
– Мне казалось, мы поняли друг друга.
– Речь идет о ее… останках. Где они?
– А, ты об этом. Они где‑то там. Во мраке неизвестности. Тайна сия велика есть.
– Так вы не знаете? Или не хотите сказать?
– Я даже не знаю, смогу ли вспомнить. Ведь все было так давно.
– Так вы не проезжали мимо пять‑шесть раз в первый год после случившегося, как в случае с моим домом?
– Нет. Туда я не ездил. Не испытывал никакого желания.
Становится тихо. Во мне пробуждается гнев. Еще бы. Ведь он удовлетворил только одно мое требование из двух. Меня охватывает нетерпение, гнев стремительно нарастает. Как ни странно, на душе становится легче.
Чет прерывает молчание:
– В ту ночь, которая тянулась целую вечность, я сидел в машине. Глазел по сторонам. То место так и стоит у меня перед глазами, будто все это было вчера. Вижу линию электропередач и поворот. Но как туда добраться, не ведаю. Зрительная память сохранила, по какому шоссе мы ехали. Но названия я не знаю. Помню, где мы свернули. С ножом у горла я бы, наверное, смог сориентироваться на месте. В общих чертах. Но для этого мне надо попасть туда, понимаешь?
– Хорошо, – говорю. – Поехали.
Он тупо смотрит на меня.
– Издеваешься?
– И не думаю.
– Я при смерти.
– Если уж вы были готовы к тому, что я вас задушу, зачем зря тратить слова из‑за небольшой поездки? Опасности никакой.
– За исключением моей дочери. Она меня убьет.
– Ладно, – говорю. – Готовы? Начинаю вас душить.
– Достань мой плащ из шкафа, – отвечает Чет.
Мы крутимся по горным серпантинам уже более двух часов. Сложенное кресло‑коляска Чета лежит на заднем сиденье. Сам он грызет ногти, хотя там и грызть‑то уже нечего. Проселки, по которым мы по большей части колесим, и проездами назвать трудно. Так, пролазы какие‑то.
Небо в тучах; похоже, опять пойдет дождь. Примерно в это же время года исчезла Перл. Скоро будет очередная годовщина.
– Ну, что скажете? – спрашиваю я нетерпеливо. Мне кажется, мы уже здесь проезжали. И не раз.
– Наверное, дальше, – расстроенно отвечает Чет. – Если только мы не проехали.
Жму на тормоза. Машина скользит по грязи. По инерции преодолеваем несколько футов. Чета бросает вперед, но ремень безопасности не пускает. Части тела старика болтаются, как у тряпичной куклы.
– Лжете, Чет. Вы просто не хотите мне помочь.
Он отводит глаза. Трогаемся. За окном все тот же осточертевший горный пейзаж. Скалы и низенькие деревья.
– Я стараюсь, – произносит старик.
Ой, врешь. Почему тогда в глаза не смотришь?
Вздыхаю. Опять останавливаюсь, зажмуриваюсь и откидываюсь назад. Ничего не вышло. Он поехал со мной, только чтобы отвязаться. Помогать мне он и не собирался. Правда, в кармане рубашки у меня фото отца. Но я хочу обрести обоих родителей. Не так уж много я от него требую. Особенно если учесть, что мои отец и мать давно в могиле.
– Мне надо выйти, – говорит Чет голосом детсадовца, которому приспичило в туалет. – Перекур.
– Ну что за фигня. Вы ведь и так умираете от этой дряни. Не остановиться никак?
– Ты сам‑то курил когда? Оно и видно. Прошу тебя. Мне надо.
Опять вздыхаю. Выхожу из машины, вытаскиваю коляску, раскрываю и ставлю у пассажирской дверцы. Пересаживаю старика. Он неуклюже опускается на сиденье. Откуда такая тяжесть в почти уже бесплотном теле?
Стою, привалившись к машине. Чет достает из кармана пачку сигарет и глубоко затягивается. Меня окутывает облако табачного дыма. Машу руками, разгоняя дым. Отступаю на несколько шагов, чтобы ветер не дул в мою сторону.
Мы оба молчим довольно долго, на пару разглядывая открывающийся горный пейзаж.
– Для моей семьи это будет удар, – неожиданно говорит Чет. – Когда вся эта катавасия начнется.
– Не понимаю, о чем вы.
– Все ты прекрасно понимаешь.
Спорить с ним не хочется. Может, он не в себе.
– Мне надо пописать, – говорит Чет.
– Валяйте.
– Не так все просто. Ты должен мне помочь.
– Вы это серьезно?
– Абсолютно. Сам я свою коляску и за камешек не откачу. Отвези меня вон за те кусты. Там никто не увидит.
– Чет, тут в радиусе десяти миль ни души. Я отвернусь.
– У человека есть свое достоинство. – В голосе у Чета слезы. Он вытирает нос рукавом плаща.
Отвожу каталку за кусты.
– Помоги мне встать, – говорит старик.
– О господи. А повернуться в сторону вы не можете?
– Всего себя обмочу. Давай же. Сделай одно доброе дело.
Поднимаю его с кресла и придерживаю за плечи. Сам смотрю в сторону. Передо мной долина. И горы. И клубящиеся грозовые облака. Вот и на душе у меня так же пасмурно. И безнадежно.
Везу коляску обратно к машине. Пересаживаю Чета.
– Все, – говорю, – сдаюсь. Сейчас отвезу вас домой.
Разворачиваю машину и колдыбаюсь по узкой грязной дороге обратно.
Мили через четыре старик вдруг вопит:
– Стой! Тормози!
Ударяю по тормозам. Сидим, молчим.
– Это здесь? – спрашиваю.
– Приблизительно.
– И вы опознали место только на обратном пути?
– Точно.
Затягиваю ручной тормоз и выключаю двигатель.
– Прости меня, – говорит Чет. – Я просто подумал, что ты побежишь к властям и они разроют весь этот поганый склон. Каково придется моим детям? Даже если я к тому времени уже буду в могиле.
Перевариваю его слова.
– Я не собирался проводить эксгумацию, – говорю.
– Вот как. Не собирался?
– Мне и в голову не приходило.
– Ну да. А почему? Почему не приходило?
Как ему объяснить? Сказать, что мне невыносима сама мысль о ковше экскаватора или даже лопате, ворошащих ее косточки? Или что мертвое тело не более чем пустая оболочка, а я просто хочу поклониться месту, где окончила свой земной путь ее душа?
Поклониться. И оставить там памятный знак.
Все это тяжело выразить словами. И я говорю:
– Мне трудно объяснить.
– Доставай каталку, – говорит он. – Покажу тебе все, что помню.
Везу его меж камней по склону. Колеса то и дело увязают в щебне, пока не застревают окончательно. Беру старика на закорки, и мы пробираемся дальше. Перед носом у меня то и дело возникает костлявая рука и показывает, куда идти. Мне уже начинает чудиться, что я угодил в компанию призраков. И их несколько.
– Остановись здесь, – велит Чет.
Ссаживаю его. Мы, наверное, прошли уже около мили. Чет опускается на колени в грязь и озирается.
– Либо этот склон, либо следующий, – заключает он. – Я правду говорю. Это где‑то здесь. Но ведь все меняется. Эрозия. Пара деревьев сползет со склона, и вид уже не тот. Но если ты на самом деле не собираешься устраивать раскопки, то мы приблизительно на месте. Точнее не скажу.
– Я знаю. И на том спасибо.
Гляжу вокруг. Дыхание у меня прерывается. Стараюсь запомнить все как можно лучше, чтобы вернуться сюда. Подставляю лицо ветру и жду, что Перл подаст знак. Но вокруг никого и ничего, только мы. Я уверен: Чет привел меня на то самое место. Только поток времени смыл следы прошлого.
– Знаешь что, – говорит Чет, – вот ты сказал: для того чтобы понять человека, надо залезть ему в душу. Наверное, это со всеми так. Попробуй пожить жизнью другого человека, и тогда постигнешь его мотивы. Даже если он творил зло. Поэтому‑то я и ушел из полиции. На маленькую пенсию. Когда перестаешь видеть разницу между ними и тобой, пора на покой.
Взваливаю его на закорки, и мы возвращаемся к машине.
По дороге он отрубается. Голова закинута назад, рот открыт. Переутомился, наверное.
Когда мы уже подъехали к дому, меня поражает страшная мысль. Хватаю его за запястье и щупаю пульс. Эмоций никаких, просто все во мне леденеет. Да нет, вот он, пульс‑то. Слабенький, но есть.
Жму на клаксон. Появляется его дочь. Распахивает дверь машины, раскладывает каталку, вытаскивает отца. Он в забытьи.
Наградив меня диким взглядом, она подносит к губам Чета ладонь – дышит ли он? Проверка проходит благополучно, это видно по ее лицу. Теперь она смотрит на меня иначе.
– Добились, чего хотели? – спрашивает.
– Да, пожалуй. Я сам не знал точно, чего хотел. Но кое‑чего я достиг.
Направляюсь назад к побережью. Смотрю на часы. Успею забрать детей из школы, только опоздаю минут на десять. А может, нагоню по дороге. Жена дома с малышом, к тому же машина у нас всего одна. Если что, дети подождут. У меня хорошие дети. Они знают, что папу не придется долго ждать.
Рассказать им о том, что я узнал сегодня? Митчелл уже в том возрасте, когда может одним махом, играючи запрыгнуть в кровать с самой середины спальни. Просто так. А того, кто притаился под кроватью, он совсем не боится. Просто не догадывается, что там кто‑то есть.
А вот Перл по ночам то и дело забирается к нам в постель под предлогом, что ей приснился плохой сон.
У каждого из нас свой Злой Дух. И часто не один. Злые Духи появились, как только мы научились мыслить. Имен у них нет, и обличья тоже. Мы все чего‑то боимся, не всегда сознавая, чего именно. Сегодня я оглянулся назад и узрел своих Злых Духов. С именами и рожами.
Даже не знаю, пугаться мне или радоваться. Ведь мои злые духи – ненастоящие. Это просто ущербные люди. У некоторых уродство заметно больше, у других – меньше.
Но все они когда‑то принадлежали к роду человеческому.
МИТЧ, 50 лет
Памятный знак
На вершине льет дождь. Мы сгрудились в палатке в надежде, что когда‑нибудь он перестанет. Темно. Дует ветер. Лучше бы нам совершить свое паломничество, когда погода улучшится, но сегодня годовщина. В этот самый день двадцать пять лет назад Перл оставила Леонарда у меня и исчезла.
Сейчас сезон дождей. Как и тогда.
Конечно, детей лучше было бы оставить дома. Но Леонард им обещал, а он всегда выполняет обещания, которые дал детям. И не только детям. Перенести поездку на другой день? Леонард ни слова не сказал о том, насколько важна дата. Ему и не надо было об этом говорить. Все и так знали. Мимо очевидного не пройдешь.
«Ну промокнут. Не сахарные», – вот и все, что он сказал.
И промокли. Почему это дождь так бесит меня, когда я в палатке? А если в доме под крышей, ничего.
В школе я сказался больным, благо есть кому меня заменить.
И вот я здесь.
Митчи где‑то носится, а Перл сидит с нами. Свет фонаря выхватывает из тьмы ее фигурку, тесно прижавшуюся к Леонарду.
То и дело Перл поднимает голову и смотрит на тени, пляшущие на матерчатом потолке. Свистит ветер, палатка вздрагивает. Жутковато. В самый раз для ребенка, особенно когда папа рядом и его можно взять за руку в любой момент.
– Я как раз думал, – говорит Леонард, – как мне повезло. Еще чуть‑чуть – и я бы всего этого никогда не увидел.
– У меня тоже мелькнула такая мысль, – говорю.
Леонард смотрит на Перл, а Перл – на Леонарда.
Отец берет дочку за подбородок.
– И не только я никогда не увидел бы этой мордашки. Никто в мире не увидел бы.
Перл корчит рожицы. Закрывает глаза и высовывает язык. Так она пытается обратить комплимент в шутку.
– Вношу поправку, – говорит Леонард. – Мир бы пережил. Легко.
После того как Перл засыпает, прижавшись спиной к брату, я задаю Леонарду вопрос, который давно собирался задать:
– Ты хотел как‑то его наказать? Чисто подсознательно? Повинуясь инстинкту мести или справедливости?
Вопрос мой не случаен. Мне показалось, что некоторые хорошо мне знакомые черты у Леонарда вдруг исчезли. Оказалось, нет. Они просто спрятались.
В молчании слушаем, как дождь барабанит по натянутому полотнищу палатки. Внутри пока сухо.
– То самое, что настигло Перл. Одинокий борец за справедливость.
– Но желание‑то у тебя возникло? Ты боролся с ним?
– Нет. Хоть и думал, что придется. Не пришлось.
– А если бы ты повстречался с тем, другим?
– Не знаю. Наверное, было бы то же самое.
– Он убил твою мать.
– Ну да. А моя мать убила моего отца. Я все убеждаю себя, что у нее были свои мотивы. Как я могу ненавидеть человека, убившего мою мать, не испытывая при этом ненависти к женщине, которая застрелила моего отца? Преступление‑то почти такое же.
Я ложусь. Леонард тоже. Кладу руки за голову. Он делает то же самое.
– Леонард Деверо Ковальский Санг Ди Митри. Подумать только, что когда я появился на свет, у меня не было вообще никакой фамилии.
– А я‑то был как рад, когда обнаружил одну из них.
– Оглянувшись назад, вижу, какой это был для меня больной вопрос. Ведь я сам казался себе каким‑то отщепенцем, у которого ни кола ни двора. Мне и в голову не приходило, что весь мир принадлежит мне. И это место, эта гора – мои. А я, со своей стороны, принадлежу им. Кстати, Митч, спасибо, что приехал.
Когда минут через десять‑пятнадцать я поднимаю голову, Леонард спит. В свете фонаря лицо у него юное‑юное. Совсем как у мальчишки. Одно из тех лиц, без которых этот мир был бы беднее.
Задуваю фонарь и пытаюсь уснуть.
Просыпаюсь почти на рассвете. Дождь закончился. Дети спят. Леонарда в палатке нет.
Откидываю полог.
Леонард стоит спиной ко мне на вершине круглого валуна футах в ста от меня. Он обнажен по пояс, хотя утро холодное, руки раскинуты в стороны. Татуировка видна издалека. Все вокруг в дымке, на горы опустился тяжелый влажный туман. Могила его матери примерно здесь. И вот он, крест.
В молчании смотрю на эту картину, сознавая, как мало я понимал все это время.
Леонард никогда не отождествлял себя с Христом. Его тело было только памятным знаком. Татуировка была для него надгробием на могиле Перл, вещественным доказательством того, что она жила на белом свете.
Могилы еще не было. А памятник был.
И вот теперь есть где его установить.
Я долго смотрю на Леонарда.
Мне хочется подойти и раскинуть руки у него за спиной. Но я не осмеливаюсь. Гармония – штука хрупкая.
Мне хочется напомнить ему – и себе, – как он впервые показал мне татуировку. В гараже Джейка и Моны. Освещенный лучом солнца и осененный крыльями недостроенного дельтаплана. Он сказал мне тогда, что не доживет до тридцати.
И вот ему тридцать.
Можно не спрашивать, не жалеет ли он, что сделал татуировку. И так все ясно.
Насмотревшись, пробираюсь к машине и достаю из багажника переносную печь. Надо бы сварить кофе. И приготовить завтрак для детей.
Когда я возвращаюсь, дети уже проснулись. Они стоят рядом с отцом на влажной земле в своих пижамах, уцепившись за ногу папы каждый со своей стороны.
Пожалуй, теперь и я не нарушу гармонию композиции.
Думаю о Перл, о том, как она по мере сил старалась обустроить свою жизнь и как в результате судьба Леонарда пересеклась с моей. Если бы Перл в чем‑то, в самой малости поступила по‑другому, Леонард не появился бы в моей жизни и у меня не было бы внуков. А без него и без них моя жизнь была бы куда беднее.
Ведь она преподала мне столько уроков.
Подхожу к Леонарду сзади и обнимаю его. Он обнимает меня в ответ. Надеюсь, он успел завершить свою миссию.
Глупо, думаю. Ведь он жив. А его миссия будет завершена, только когда он покинет этот мир.
В молчании сжимаю его в объятиях.
Надеюсь, он расслышал и понял все, что я ему не сказал.
Впрочем, он всегда понимал меня без слов.
[1]М. D. (англ.) сокращ. доктор медицины.
[2]Сосиска в булке в форме кукурузного початка.
[3]Я хочу, чтобы ребенок спал в твоей комнате. Мы заплатим дополнительно, не беспокойся. Если у тебя проблема, скажи мне (исп.).
[4]Книжки с картинками для обучения детей чтению пера некоего доктора Сьюсса.