Два дня прошло после моего разговора с Леонардом в гараже у Джейка и Моны в тени большой птицы, два дня назад я рассматривал его татуировку и выслушивал заверения, что он предпримет все мыслимые меры безопасности.
Сейчас около полуночи.
Я стою у дверей соседки, миссис Моралес, и вспоминаю, как много лет тому назад, вскоре после того как Перл пропала, стоял на этом самом месте в последний раз. Вряд ли жизнь у меня тогда была такая уж простая, но уж точно намного проще, чем сейчас.
Пережевывая эти мысли, жду, пока мне откроют. Знаю, уже поздно, и я, наверное, разбудил миссис Моралес, только она сама виновата. Нечего было оставлять на автоответчике сообщение, чтобы я немедленно бежал к ней. Я так и сделал.
Из‑за двери доносится голос:
– Мистер Деверо?
– Да, это я.
Миссис Моралес открывает дверь. На ней купальный халат. Волосы сбились на сторону. Похоже, я вытащил ее из постели.
– Прошу прощения, что так поздно, но я только сейчас приехал домой и прослушал ваше сообщение.
– Проходите, пожалуйста.
Она ведет меня в гостиную и включает верхний свет. Вспыхивает старомодная хрустальная люстра. На столе лежит маленький коричневый конверт, размером примерно пять на семь. Старый и мятый.
– Откройте, – предлагает миссис Моралес. – Сами увидите.
У меня начинают трястись руки. Что там такое важное и какое отношение это может иметь ко мне? Но я уже догадываюсь. Ведь только одна ниточка связывает наши жизни.
Конверт рвется у меня под руками. Слышится голос миссис Моралес:
– Я затеяла переделку квартиры. Пришли рабочие и ободрали всю старую обшивку. Конверт лежал за панелью. Потеряли его или специально спрятали, не знаю. Спросить‑то не у кого.
Вот и содержимое конверта.
Два свидетельства о рождении. Одно выдано Перл Рене Санг, второе – Леонарду Сангу.
Полоска черно‑белых фотографий. На них Перл и Леонард. В каждом городке аттракционов имеются кабинки моментальной фотографии, где автомат за полминуты сделает тебе такие. Леонарду здесь года три‑четыре, на носу у него тяжелые черные очки. Он улыбается, демонстрируя полное отсутствие передних зубов. На одном из снимков Перл положила голову ему на плечо, на другом – целует его в висок. Вид у нее озабоченный.
Последнее, что выпадает из конверта, – небольшая стопка банкнот.
– Двести долларов двадцатками, – говорит миссис Моралес. – А теперь скажите‑ка мне вот что. Если она собиралась бросить сына и сбежать, почему она оставила свое свидетельство о рождении и деньги? Они бы ей в пути пригодились.
– Не знаю, – отвечаю. – Может, она и не собиралась сбежать. Столько всего сразу – мне трудно сделать выводы.
– Говорю вам, с девушкой что‑то случилось.
– Вот это больше похоже на правду. Послушайте, теперь, когда мы знаем ее имя, можно обратиться в полицию. Вдруг им что‑то известно.
– Бесполезно. Я уже пробовала. Весь день сидела на телефоне. С того самого момента, как рабочие нашли конверт. По картотеке задержанных она не проходит. Сведений о ее смерти у них нет. Дичь какая‑то. Будто она бесследно исчезла с лица земли. Взяла и улетела. Передаю вам конверт со всем содержимым, а вы передайте мальчику. Ведь вы в курсе, где он?
– Разумеется. Но он уже не мальчик. Завтра ему исполняется восемнадцать. – Я смотрю на часы и убеждаюсь, что ему уже восемнадцать. – И он собирается поселиться у меня.
Леонард просто умрет, когда увидит все это. В хорошем смысле слова. Он всю жизнь расстраивался, что у него нет фамилии, нет фотографий Перл и нет никаких сведений об отце. Да, кстати…
Верчу в руках Леонардово свидетельство о рождении. В графе «отец» значится: «Мать отказалась сообщить».
Звучит странно. Написали бы уж как обычно – «неизвестен». Стандартная формулировка для таких случаев.
И тут перед глазами встает образ Перл. Она знала, кто отец, и просто не позволила регистратору вписать «неизвестен». Есть что‑то постыдное в такой формулировке. Будто ты занималась сексом с такой массой мужчин, что и сама знать не знаешь, от кого залетела. Уж Перл‑то поставила вопрос ребром перед персоналом роддома. Мол, я‑то в курсе, кто отец. А вам и знать незачем.
По спине у меня пробегает дрожь. В этом вся Перл. Я вижу ее чуть ли не наяву. Она словно заглядывает мне через плечо.
– Вот это подарок на день рождения, – говорю я вслух. – Фамилия и фото Перл. Не один камень с души упадет, а целых два.
– Я так рада, что все это попадет к мальчику, – подхватывает миссис Моралес. – Мне всегда так его было жалко. Это ужасно – жить в полной неизвестности.
– Конверт – первое, что он увидит утром, – говорю я. – Как только проснется.
По дороге домой смотрю на часы. Перевалило за половину первого, но я не могу перебороть искушения. Еду к Леонарду. Разбужу его. Пусть я буду первым, кто поздравит его с днем рождения.
Но ведь у них еще целая куча детей, и Джейк встает в шесть утра. Нехорошо получится.
Катаюсь туда‑сюда мимо их дома, – может, у кого‑то горит свет? Нет, все погружено во мрак. Гараж закрыт. Грузовичок Джейка стоит у дома, как ему и полагается. Велосипеды лежат на боку у гаража. Они всегда лежат во дворе, и, насколько я знаю, еще ни один не украли. Словом, тишина и спокойствие.
Приеду с утра пораньше.
Вернувшись домой, открываю пиво и разглядываю бумажки из конверта.
Наверняка с Перл что‑то случилось.
Обрадуется Леонард, что оказался прав? Ведь он столько лет твердил мне об этом. Или все‑таки легче жить с мыслями, что с ней, может быть, ничего не случилось и она живет‑поживает где‑то далеко?
Радость моя несколько омрачается. Все сложнее, чем казалось. Ведь столько разных чувств разбередит в нем находка. Иначе и быть не может. Я сам попал в настоящий водоворот эмоций. А ведь Перл мне не мать.
А стоит ли вообще говорить Леонарду? Сразу гоню от себя эту мысль. Он уже взрослый. Он должен узнать правду. Кто я такой, чтобы скрывать ее?
Может, мы отправимся с ним по магазинам, он потратит эти двести долларов, и это будет ему подарок от Перл на восемнадцатилетие.
Ведь у нее было особое отношение к дням рождения мальчика. Граничащее с мистикой.
Я даже не ложусь. Мне все равно не заснуть.
Открывает мне Мона. К счастью, Мона – ранняя пташка.
– Хочешь поздравить его первым? Он еще не встал. Наверное, спит.
Иду к его комнате. Стучу. Никто не отвечает. Открываю дверь.
Комната пуста, кровать аккуратно застелена. Ни Леонарда, ни Глюка.
Мона варит на кухне овсянку. На первый взгляд тут хватит человек на двадцать.
– Наверное, в гараже. Все трудится над этой гадкой штуковиной. Разубеждать бесполезно.
– Загляну туда.
В гараже пусто. Никого и ничего.
Ни Леонарда, ни гигантского птеродактиля.
Только сноп солнечных лучей пробивается через окно в крыше. Почти такой же освещал Леонарда, когда я видел его в последний раз. Сегодня утром лучи никого не освещают. Только квадрат светлеет на бетонном полу.
Бог ты мой, как же он вытащил отсюда такую махину?
Последние несколько месяцев я утешался тем фактом, что дельтаплан практически невозможно извлечь из гаража. Он ведь неразборный. Неужели Леонард с крыльями за спиной сел на велосипед и улетел навстречу закату? Ведь помогать ему никто бы не стал. Его внезапное увлечение дельтапланеризмом не нравилось никому. Кроме самого Леонарда.
Я опускаюсь на бетонный пол, прислоняюсь к стене и поджимаю колени. В руках у меня конверт. Глаза у меня закрыты. Сам не знаю почему.
Все происходящее кажется каким‑то потусторонним.
Был мальчик, и нету мальчика.
Взял и улетел.
ЛЕОНАРД, 7 лет
К чему надо привыкнуть
В тот день, когда меня забрали у Митча, мой восьмой день рождения был уже близко. Только нас не совсем разлучили, вот в чем была штука. И большие мальчики не плачут по такому поводу. Митч и так был расстроен дальше некуда.
– Лучше бы ты остался у меня, – повторил он раз тридцать.
А я ему отвечал, что я в курсе. Но он пропускал мои слова мимо ушей и все твердил одно и то же. Я ведь и сам хотел остаться с ним. И слова его были мне в радость. Хотя какая уж тут радость.
– Все будет хорошо, – бубнил я. – Мы будем часто видеться. – Вот уж ничего хорошего на самом деле. Но мне хотелось немного успокоить Митча.
Перед тем как забраться на заднее сиденье машины Джейка и Моны, я шепнул Митчу:
– Мне надо сказать тебе секрет.
И мы отошли в сторонку. Джейк и Мона остались у машины. Совершенно чужие мне люди. Но у них полноценный брак, все как полагается, и муж и жена на месте. И вот какие‑то дяди и тети решили, что мне у них будет лучше. Вот так все и идет в этом мире.
Митч нагнулся ко мне.
– Что за секрет? – Казалось, он вот‑вот заплачет.
– Вот когда до вечной любви просто рукой подать, – прошептал я ему на ухо.
Джейк и Мона показали мою комнату на третьем этаже. Шкаф, куда я могу вешать одежду. Половинка ванной, полностью в моем распоряжении. На данный момент. Приемных детей‑то у них пока было всего трое, включая меня. Комод с зеркалом. Бейсбольная бита в углу. Я не играю в бейсбол. Я его терпеть не могу. Митч‑то знал.
– Оставляем тебя одного. Располагайся, – сказали Джейк и Мона.
И ушли. А я взял биту и разбил все стекла до единого в окнах. И зеркало над раковиной в ванной расколотил. И выломал зеркало из комода. Оно и закреплено‑то как следует не было. Его я выкинул в окно. Слышно было, как оно грохнулось на дорожку.
Тут с лестницы донесся топот.
Я лег на кровать и стал ждать.
Вбежала Мона. Сначала посмотрела вокруг, потом на меня. Села на краешек моей кровати. До меня даже не дотронулась.
Это она правильно поступила.
– Ты злишься, – говорит. – Из‑за того, что тебя разлучили с Митчем.
Вопроса в ее словах не было.
– Еще бы! – только и сказал я.
Я в новой школе.
Прогуливаюсь по залу, думаю о чем‑то своем, как вдруг откуда‑то высовывается нога и подставляет мне подножку. Со всего маху грохаюсь на пол, аж дыхание перехватило. Очки скользят по паркету. Четвертая пара очков, купленных Митчем. Его подарок. Не могу до них дотянуться. Слышно только, как они подскакивают на неровностях пола.
Где же они? Ничего не вижу.
Слышу детский смех.
Потом какой‑то мальчишка садится на меня верхом. Не могу вздохнуть. Как бы приступом астмы дело не закончилось. Начинается он как раз с таких вот штучек.
Где ингалятор? Не могу достать до кармана.
Детский смех еще громче.
И где, интересно, учителя? Хоть один. Вообще‑то я их не очень люблю, но сейчас они бы мне пригодились.
Ведь эти ребята меня даже не знают. За что же они так со мной? И как мне это прекратить?
Интересно, помнит ли хоть кто‑нибудь из тех, кто столпился за моей спиной, лицо своей мамы, полное радостной любви? Или я тут один такой?
Однако пора бы уж начать дышать.
Как бы я себя повел, если бы рядом была Перл? Стоило мне об этом подумать, как я прекратил сопротивляться и уже не пытался вдохнуть. Я просто лежал, почти как мертвый, и мне требовалось гораздо меньше воздуха. Наверное, большому мальчишке надоело просто так сидеть на мне, он встал и ушел.
Лежу на полу, пыхтя и отдуваясь. Приступ астмы так и не случился. А если бы я вовремя не вспомнил Перл?
Тут кто‑то трогает меня за плечо, и я слышу девчоночий голос:
– Держи. – Очки оказываются у меня в руке.
Надеваю. Рядом со мной ничем не примечательная девчонка, но я уже знаю, что в ней больше всепроникающей любви, чем во всех остальных.
– Спасибо.
Оглядываюсь. Оказывается, на меня напали четверо. Все куда здоровее меня. Наверное, именно тогда я впервые осознал, насколько мал. Все четверо хихикают, а один еще и показывает мне кулак. Потом вся компания срывается с места и исчезает за углом.
Я их никогда прежде не видел, но они рады сделать мне больно.
Вспоминаю слова Митча насчет разных рас. «А ты привыкай», – сказал он. Интересно, что бы он сейчас мне посоветовал?
МИТЧ, 34 года
Устраивайтесь поудобнее
На четвертом сеансе психоанализа докторша мне и говорит:
– Так кому от меня требуется помощь? Вам или Леонарду?
Наверное, в моем исполнении ее слова звучат более саркастически, чем на самом деле. Может, и вопрос‑то вовсе не был риторическим и она всерьез рассчитывала на разумный ответ.
– В этом‑то все и дело, – говорю. – Разве не видите? Я возлагаю на себя вину за все те сложности, с которыми сталкивается Леонард. Его проблемы становятся моими.
– А свои собственные затруднения у вас имеются? Хоть одно?
Лицо у меня, наверное, стало глупее некуда.
Докторшу зовут Изабель. Ей под пятьдесят. Волосы зачесаны назад, хоть и не прилизаны. На ней жакет и юбка. Одна нога закинута на другую. Когда она меняет позу, слышится отчетливый шорох чулок.
«До чего похожа на Барб!» – внезапно приходит мне в голову. Вероятно, поэтому‑то я к ней и записался. Только почему это до меня дошло только сейчас?
Прямо великая загадка жизни.
– Вот вам упражнение, – говорит психоаналитик. – Думаю, момент настал. Вспомните какое‑нибудь происшествие за последний год, которое заставило вас серьезно поволноваться. Только чтобы оно никак не было связано с Леонардом.
– Хорошо.
Мы молчим.
– Мне начать припоминать прямо сейчас?
– Почему нет?
Так и не дала мне высказаться на интересующую меня тему. Хотя нет, не совсем так. Ни разу за все эти годы я не решился поговорить с мальчиком о его пропавшей матери – вот в чем корень его поведения. Три сеанса я только об этом и трещал – она слушала. А сегодня надумала сменить предмет разговора. Куда она клонит, понятия не имею. Ей бы докопаться, на каком основании я избегал разговоров с Леонардом о Перл, неважно, хотел он того или нет. Я избегал, не чужой дядя. Это мое.
Ведь есть же в этом что‑то ненормальное? Конечно, мальчик не обращался ко мне со словами типа: «Эй, Митч, ведь Перл уже пару лет как пропала. Ты что, не заметил? Как насчет поговорить?» Только это ничего не значит. Я сам бы мог начать разговор. Но не вымолвил ни слова.
Струсил. Предпочел оставить трудные вопросы без ответа.
И еще я хотел рассказать Изабель, за что Леонард попал на заметку полиции и что он дерется в школе и срывает злость на Джейке и Моне. А виноват во всем я.
Только не получится. Эта дамочка с красивыми ногами не желает, чтобы я опять нудил про Леонарда. А я лишь ради этого и прихожу. Вот и причина, чтобы послать ее подальше и обратиться к кому‑нибудь более профессиональному. И еще это ее сходство с Барб. Пусть лучше моим психоаналитиком будет мужик. Мне и так нелегко живется. Правда, с этой у меня всего лишь четвертый сеанс. Еще и должный контакт не завязался.
– Есть, – говорю. Подольститься, что ли, хочу?
Как бы там ни было, вот она, моя история.
Как‑то во время второй кампании по выборам в конгресс (увенчавшейся успехом и принесшей мне достаточно денег, чтобы позволить себе дорогого психотерапевта) я попросил Барб:
– Обещай, что не будешь участвовать в коммерческих роликах. Типа, любящая жена преданно глядит на своего мужа‑кандидата, а тот пялится в камеру и заверяет избирателей, что уж при нем‑то каждая семья расцветет пышным цветом, а налоги уменьшатся. Такую же фигню несут и все прочие кандидаты, только рядом с ними нет красавицы‑жены, блистающей, словно бриллиант в дерьме. Обещай, что не снимешься в такой дряни.
– Опять начинаешь, – ответила Барб.
– Начинаю что?
– Сам знаешь, что я не могу дать подобного обещания.
Почему‑то я не ожидал такого ответа. Настроения он мне не улучшил.
Теперь я и заговорить на эту тему не мог без тяжких последствий. Мы тогда сошлись на том, что я не буду смотреть политической рекламы. Значит, к телевизору я смогу подойти только глухой ночью. (Впрочем, я и без того включал его только по ночам.) Если что‑то такое появится, ящик сразу вырубать. Тут нужен некоторый навык, но это как ездить на велосипеде. Раз научился – и на всю жизнь.
Только однажды поздним вечером – примерно за год до моего визита к этому поганому психоаналитику Изабель, мать ее, – реклама добралась и до местного канала. Кандидат в конгресс Гарри Столлер и его любящая жена предстали передо мной во всей красе. Я так и закоченел. Рука не поднялась щелкнуть кнопкой. И не хотел, а посмотрел. Не посмотреть было бы еще хуже.
Этот ролик меня просто вырубил.
Два дня подряд все, кто меня видел, задавали мне один и тот же вопрос:
– Что с тобой стряслось?
– Ничего, – неизменно отвечал я. Тон у меня при этом был такой, что вряд ли мне верили. Но больше ни о чем не спрашивали.
А со мной и вправду кое‑что стряслось. И дело тут было даже не в браке как таковом. Ну женат кто‑то на ком‑то, что с того. Меня прямо расплющил тот факт, что, наверное, тысячи людей видели этот ролик и поверили. Реклама убедила их, что есть еще настоящие семьи, где супруги любят и ценят друг друга, и если бы я даже лично обратился к каждому из этих тысяч и попытался переубедить, то все равно бы ничего не добился.
Тем не менее мне очень хотелось выступить с опровержением.
Битых два дня я только и твердил: «Ничего». На второй день поздно вечером она прокралась ко мне в дом и забралась ко мне в постель. Как всегда.
И я оказался несостоятелен. Мы лежали бок о бок, и я ждал ее реакции. Что там обычно говорят, когда такое происходит впервые?
«Не волнуйся, это случается с каждым». А я бы ответил: «Со мной никогда такого раньше не бывало».
Только все пошло не по‑людски.
Две‑три минуты прошли в молчании. Потом она выдала:
– Ты же мне обещал не смотреть политрекламу.
Никогда бы не додумался до такого.
Подобных воспоминаний, наверное, и добивалась от меня Изабель.
– Есть, – повторяю я. – То, что надо.
Тишина. Никто и рта не открывает. Модель для поведения, модель для подражания.
– Да? – спрашивает она наконец.
Так она еще и хочет, чтобы я ей все это рассказал? Не дождется. Кто она такая, чтобы я выдавал ей сокровенные тайны?
– Вы же сказали «вспомните». Вы не сказали «расскажите».
– Может быть, на следующей неделе мы обсудим проблему доверия и ее аспекты.
Дудки. Уж к следующей‑то неделе я найду себе достойного специалиста. Да, я виню себя в поведении Леонарда. Давайте обсудим это. Ведь я вам плачу, в конце концов.
ЛЕОНАРД, 14 лет
Вечные линзы
Серьезный разговор с Барб у меня состоялся только раз за всю мою жизнь. Правда, хорошо поговорили. Незадолго до этого Гарри заделался членом сената Соединенных Штатов. Первые выборы в конгресс он просрал, а вот вторые выиграл. И просидел в конгрессе три срока. А потом ему захотелось в сенат. Сказано – сделано. Отчасти поэтому я и отважился переговорить с Барб. Я ведь знал, что денег у Митча сейчас – выше крыши.
Мне было почти четырнадцать лет.
Я позвонил ей и попросил о встрече. Она даже не поинтересовалась, в чем причина. Назвала ресторан, и все. К жизни у нее такое же отношение, как к бизнесу. Изложи суть, а там посмотрим. Ну и любопытство тоже сыграло свою роль.
Ресторан оказался покруче, чем я думал. Не супер‑пупер, конечно, но в самый раз, чтобы я чувствовал себя неловко в джинсах и футболке.
Она опоздала на три минуты и извинилась. А я выразил сожаление, что одет не как полагается.
– Здесь не смотрят, как кто одет, – говорит. – Ты в полном порядке. Не бери в голову.
Она села напротив меня и в первый раз в жизни внимательно рассмотрела. Ну и как ей моя физиономия? Ведь словечка не проронит.
– Ты голоден? – спрашивает наконец. – Угостить тебя обедом?
Вообще‑то я не собирался раскручивать ее еще и на обед, и меня кольнула совесть. Пришлось напомнить себе, что для нее заплатить по счету в ресторане – сущая безделица. Я‑то из таких, для кого обед в ресторане – событие.
– Ну давай, высказывайся, – говорю.
Она посмотрела мне в глаза, и выражение ее лица смягчилось. Молча протянула руку, словно желая коснуться шишки на лбу и ссадины у меня над глазом, но только погладила меня по щеке. Бровь у меня была разбита так, что и дотронуться побоишься. Болело и вправду ужасно.
– Митчелл говорил мне, что ты дерешься в школе.
Я рассмеялся. Горьким смехом.
– Это я ему сказал.
– А на самом деле…
– Меня там колотят. Изо дня в день. Стоит мне появиться в школе, как начинается. Посмотри на меня, Барб. Как полагаешь, я могу постоять за себя? Знаешь, сколько я вешу? – Конкретные цифры мне сообщать не хочется, и я торопливо продолжаю: – Я на два дюйма ниже и на двадцать фунтов легче последнего заморыша из нашего класса. На мне большие очки с толстенными стеклами, а в кармане ингалятор. При виде меня у всех прямо руки чешутся. Словно на мне клеймо «Лупи мелкого».
– Ты об этом хотел со мной поговорить?
– Да. Более или менее.
Подошел официант. Барб рекомендует мне «пикатту» из телятины, а я напоминаю ей, что я вегетарианец. На лице у нее виноватое выражение. Говорит, что не знала, и просит прощения. Да и откуда ей было знать? Официант советует мне взять лазанью со шпинатом и сыром рикотта. Я соглашаюсь.
Официант уходит, а я смотрю на Барбару, будто впервые вижу. Пожалуй, я ей благодарен.
– Спасибо за обед, – говорю. – Очень мило с твоей стороны.
Она только отмахивается.
– Удивительно, ты с Митчем уже столько лет. Черт. Извини, я, наверное, глупость сказал. Надо думать, прежде чем говорить.
– Ничего страшного, – говорит Барб. – Сами удивляемся.
– Я имел в виду, что вам нелегко приходится.
Она отпивает воды.
– Может, именно это и не дает нам расстаться.
– Все это так сложно. – Я подпираю голову руками, словно она у меня сию минуту отвалится. – Стоит мне задуматься о вас, как у меня начинает болеть голова. Я уж стараюсь не думать. – Башка у меня и так трещит, меня сегодня в раздевалке грохнули дверью шкафчика в висок.
– Что я могу для тебя сделать?
– Я надеялся, Митч купит мне контактные линзы.
– Разумеется, купит. Какие могут быть сомнения? Тебе стоит только попросить. Ты ведь сам знаешь.
– Тут‑то и закавыка. Митч не должен знать, что меня лупят в школе.
– Он уже большой мальчик, Леонард.
– Митч не должен знать, Барб. Не смей говорить ему. Он будет страдать из‑за меня. Когда мне плохо, ему тоже плохо. Сказать ему про меня все равно что ударить. Поэтому я не хочу говорить с ним про линзы. Давай это будешь ты? Ты скажешь: «Сегодня я повстречала Леонарда, и мне показалось, что ему будет легче общаться с людьми без очков». И напомнишь ему, что страховки Джейка и Моны на такие линзы не хватит. Только не говори ничего, что сделает ему больно.
Наступает небольшая пауза. Потом я говорю:
– Ты ведь не сможешь причинить ему боль. Я рассчитываю на тебя.
Я не добавляю «а то будешь иметь дело со мной». Это и так ясно нам обоим.
В молчании мы смотрим друг другу в глаза, прекрасно сознавая, насколько не просты мои слова и какой в них скрыт подтекст. Большинство взрослых никогда бы не позволило мне говорить в таком тоне. Все‑таки у Барб есть свои достоинства, и немалые.
Она несколько раз кивает в знак того, что она на моей стороне. Во всяком случае, в том, что касается контактных линз.
– Вот тебе мое обещание. Либо я подбиваю его купить контактные линзы и не сообщаю причины, либо я сама их тебе куплю.
– Ух ты, – говорю. – И ты сделаешь это ради меня?
Я тронут. Честное слово, тронут.
– Разумеется, сделаю.
– Ух ты. Здорово. Знаешь, мне всегда очень хотелось… А, ладно. Не будем об этом. Я и так уже достаточно глупостей выдал.
– Давай уж, если начал.
– Мне всегда очень хотелось, чтобы ты и Митч поженились. У вас была бы нормальная семья, муж и жена, и я мог бы жить с вами. Я знал, что из этого ничего не выйдет, но все равно мечтал. Как о заведомо невозможном. Дети часто хотят того, чему никогда не суждено сбыться. А что им еще остается?
Барб улыбается. Но я вижу, что она огорчена. Правда, может быть, не так уж сильно. Сам не знаю.
Когда мы выходили из ресторана, я сказал ей, что люблю ее.
Сперва она даже не смотрела на меня, потом все‑таки взглянула. Наверное, не могла найти слов, и ей было очень не по себе. Но не потому, что не чувствовала ничего по отношению ко мне. Мне кажется, она все‑таки любила меня. Просто бывают такие неловкие ситуации.
– Спасибо тебе, – сказала она. – Ты такой милый.
Опять погладила меня по щеке и села в машину.
Я постоял минутку, поудивлялся, почему так тяжело иногда бывает высказать свои чувства. Некоторых будто что‑то удерживает, какое‑то непреодолимое препятствие. Чувства словно притаились где‑то в глубине и не хотят показываться на поверхность. Что заставляет людей быть такими, я не знаю.
Говорила ли она хоть когда‑нибудь Митчу, что любит его? Наверняка как‑нибудь дала понять в своей странной зажатой манере. Только так она может выразить свою любовь. Так все и произошло, будь я проклят.
Когда я вернулся домой, оказалось, что звонил Митч и просил меня перезвонить ему.
Я набрал номер конторы. Митч известил меня, что получил большую премию и хочет преподнести мне подарок. Что я хочу больше всего на свете?
– Больше всего на свете я хотел бы сменить очки на контактные линзы, – говорю.
– Заметано.
К врачу он меня отвез на новеньком темно‑синем «мерседесе» с откидным верхом. Митч не только заказал линзы, он еще открыл от своего имени счет в этой оптике. Теперь, когда мне понадобятся линзы или новый рецепт, Митч все автоматически оплатит. Вечные линзы.
– Иначе какой же это хороший подарок? – сказал Митч.
Для меня это было очень важно. Я же не знал, сколько протянут новые линзы, если я по‑прежнему буду получать тумаки.
На этот раз Митч заработал у Гарри немерено денег.
Я связался с Барб и оставил ей сообщение на автоответчике. Я сказал, что ее помощь уже не требуется, но я не жалею, что разговор состоялся.
МИТЧ, 37 лет
Вспышки и светляки
Мне вспоминаются всего два случая, когда Леонард не мог без меня обойтись. Только два раза за всю свою жизнь он кинулся ко мне. Значит, было из‑за чего. Вообще‑то он замечательно обходился без отца. А тут так сложилось, что было не обойтись.
Между первым и вторым случаем прошло двенадцать лет, почти день в день. Мизансцена всякий раз одна и та же: занимаюсь я, значит, любовью с Барб, а он хлопает меня по плечу – буквально или фигурально – и сообщает, что есть дела поважнее. Я, конечно, вне себя от злости – да пропади все пропадом, в данный момент существует только Барб! Хотя, с другой стороны, мы с ней предавались греху сотни раз, а Леонард призвал меня в отцы всего дважды. Можно и прерваться.
В первый раз он похлопал меня по плечу, когда задыхался. Во второй раз – когда потерял зрение.
Зазвонил телефон. Ну и черт с ним.
– Не реагируй, – просипел я. Барб была сверху и, похоже, собиралась снять трубку. – Пусть себе звонит.
– Мой телефон на переадресации, – сказала она. – Вдруг это Гарри. Надо ответить.
К счастью, при слове «Гарри» весь мой запал пропал, и протест угас сам собой.
– Алло, – говорит Барб, сидя на мне верхом. Молчание. – Да, милый, он рядом со мной. – Барб прикрывает трубку рукой. – Это Леонард. Голос у него ужасно расстроенный.
Когда я подъехал к дому Джейка и Моны, Леонард сидел на крыльце. В полных потемках. Свет в доме не горел, все добрые люди давно уже дрыхли без задних ног. Леонарда я разглядел, только когда он поднялся с места.
Три слова, которые Леонард сказал по телефону, так и дребезжали у меня в голове. Вспышки и светляки. Сразу два сигнала тревоги. Опасность полной потери зрения.
– Леонард, – спросил я, когда он сел в мою новую машину, – давно у тебя эти симптомы?
– Вспышки уже несколько дней. Светляки примерно столько же. А сегодня вечером на мой левый глаз опустилась пелена. Тут‑то я и перепугался.
– Почему ты никому не сказал? – Голос у меня все громче. – Почему ты ничего не сказал мне?
Я не хотел повышать голос. Но пелена! Значит, отслоение сетчатки. Завеса – это ведь сама сетчатка. Безболезненное скатывание в слепоту. Теперь единственный наш союзник – быстрота. И никто мне ни словечка не сказал.
Леонард весь замер, устремив взгляд прямо перед собой. Интересно, видят ли сейчас хоть что‑нибудь его многострадальные глаза?
– Не кричи на меня, пожалуйста, Митч.
Казалось, он сейчас заплачет. А ведь Леонард никогда не плачет. Уж это‑то я знал твердо.
Я затянул ручной тормоз и обнял мальчика.
– Мне страшно, Митч, – пролепетал он.
Я хотел было сказать, что мне тоже страшно, вот я и кричу. Только я и рта не раскрыл. Хотя вроде бы попытался разлепить губы.
– Я попросил Джейка и Мону, и они навели справки, – продолжал Леонард. – В стандартную медицинскую страховку входит неотложная помощь. Но у меня ведь не экстренный случай. Моей жизни ничто не угрожает. Мне не надо срочно пересаживать сердце, ничего такого. Вообще ясности нет. Я не сказал Джейку и Моне, как мне страшно. А то получится, что я в беде, а они сидят сложа руки. Они и так ужасно расстроены. Так что когда наступило ухудшение, я промолчал. А тебе позвонил. Прости, Митч.
На Леонарде джинсы и майка с короткими рукавами. Он такой худенький и маленький.
Если бы я только мог вдохнуть в него силу и здоровье! Чтобы Леонард дал сдачи самой здоровенной свинье в школе и обходился бы без очков! По его словам, он лихой драчун. Зачинщик. Если бы это было правдой!
А я знаю правду. В детстве я обогатился немалым опытом общения со школьными жлобами. Я ведь был толстым. И каждому хотелось меня отмутузить. Вдруг во мне осталась какая‑то частичка достоинства, которую другие жлобы еще не выбили? Непорядок. Надо исправить упущение. То‑то посмеемся потом.
Я снимаю куртку и набрасываю на Леонарда. Затем он пристегивает ремень, и мы трогаемся с места.
Ну и гоним же мы, господи боже!
Машину я продал.
И вот я сижу в приемной больницы. Джейк и Мона тоже тут. Когда нам надоедает рассматривать собственные руки, мы взглядываем друг на друга и опять обращаем наши взоры к рукам. Когда я хочу что‑то сказать, Мона открывает рот одновременно со мной, и мы, словно вежливые водители на трассе, пропускаем друг друга вперед. И ничего из этого не выходит. Мысль куда‑то улетает, и молчание длится и длится. А мираж беседы расплывается в воздухе. И опять вокруг сплошная пустыня.
– Мы очень благодарны тебе, Митч, – внезапно выдает Джейк. Я даже вздрагиваю. – Ты там не подумай чего.
Невысказанное «вот только…» повисает в воздухе. Теперь все молчат особенно старательно.
Когда Леонарда вывозят из операционной, он еще не отошел от наркоза и спит. По словам медиков, все прошло сносно. Теперь нам предстоит ждать несколько месяцев, пока не станет ясен результат. В кино повязки сразу бы сняли и к Леонарду тут же вернулось зрение.
Всем нам в голову приходит одна и та же мысль. Жизнь – не кино.
– Вы бы сами хотели быть на моем месте, я знаю, – выдавливаю я.
– Какая разница, – возражает Мона. – Главное, операцию сделали.
Она говорит правду и вместе с тем лжет. Все мы это прекрасно сознаем.
– Если все закончится неудачно, вы бы хотели, чтобы он жил с вами, я знаю, – тихо говорю я.
В ответ Мона заливается слезами.
Джейк бросается к ней и достает из кармана джинсов белый носовой платок. Настоящий носовой платок из хлопка. В жизни такого не видел, только слышал. Оказывается, кто‑то еще пользуется носовыми платками не из бумаги.
Джейк склоняется над Моной и неуклюже вытирает ей слезы своими мозолистыми неухоженными руками. Пытаюсь себе представить, как он возвращается домой в конце рабочего дня, вымотанный до предела. А я раскатываю в темно‑синем «мерседесе» с откидным верхом и трескаю коктейли с сенатором, да еще и не первый год кручу роман с его женой. Джейк – настоящий работяга, и не заслуживает, чтобы его дурили. А я его в определенном смысле обокрал. Он ведь хотел стать Леонарду настоящим отцом. А я не дал. И теперь Джейк – отец только на бумаге. Мы с Леонардом словно подписали секретный договор, содержание которого никому не ведомо. И я вовсе не желаю, чтобы этот договор был расторгнут.
– Почему он рассказывал вам о том, что творилось с ним в школе? – Мой вопрос возник из ничего, помимо моей воли.
– Это нормальный процесс притирки, – пожимает плечами Джейк. – Коротышку с астмой и в очках любой обидеть норовит.
– Он сам так сказал?
– Ну конечно. А что здесь не так?
Я глубоко вздыхаю.
– Ну, мне‑то он ничего не рассказывал. Считал, что это может меня ранить.
– Он вам и про глаза ничего не говорил именно поэтому. Не хотел никому сделать больно. – Мона всхлипывает и сморкается в носовой платок.
– Всегда надо говорить правду, какой бы страшной она ни была, – добавляет Джейк.
– Знаю. Согласен.
Когда Леонард выйдет из больницы, самое время долго и подробно поговорить с ним о Перл.
Когда я навестил Леонарда в первый раз, он лежал на животе, упираясь лицом в какое‑то хитрое приспособление в форме баранки. Наверное, с этой штукой не так неудобно лежать. Ноги его прикрывала тонкая простыня. В вырезе больничной рубахи проглядывали лопатки.
– Тебе не холодно? – осведомился я.
Вместо ответа он принялся делать руками плавательные движения.
– Леонард Деверо‑Ковальский выигрывает золото в заплыве на сто метров брассом, – говорит. Тихонько так.
По‑моему, для шуточек еще рановато. Но я постарался засмеяться.
Присаживаюсь на краешек кровати и провожу рукой по детским лопаткам, поправляю больничную рубаху.
А что еще я могу сделать?
– Наверное, мне придется пропустить остаток учебного года?.. – Интонация у Леонарда вопросительная.
– Согласен. Даже если у тебя быстро восстановится зрение. Твоим глазам нужно бережное отношение. А с твоим характером и драчливостью… В этом вопросе я не могу на тебя положиться.
– Мне надо поговорить с тобой насчет всего этого.
На глазах у него металлические колпачки. Под колпачками повязка и еще защитная металлическая сетка, чтобы глаз дышал, и лента, удерживающая эту сетку. Кусок ленты торчит наружу.
– Если не хочешь, не заставляй себя.
Мы молчим. Я подтыкаю ему простыню.
Потом говорю:
– Джейк, Мона и я считаем, что будет неплохо, если во время выздоровления ты поживешь у меня. Я ведь смогу работать дома. Ты – в кровати, я с ноутбуком – рядом. Всегда будет кому присмотреть за тобой.
– Джейк и Мона согласны?
– По их мнению, это хорошая мысль.
– Я удивлен.
– Они же любят тебя.
– Наверное, – соглашается он. – И даже наверняка.
День выписки. Я подсаживаю Леонарда в машину.
– Что это? – спрашивает он.
– Ты о чем?
– Что это такое? Во что я сажусь? Это ведь не твоя новая машина.
– Нет. Это такси.
– А где твоя новая машина?
– Не суть важно. И никогда не было важно.
Сообщаю таксисту свой адрес. Леонард поворачивается к окну, словно смотрит в него. Словно что‑то видит сквозь повязку и металлическую сетку и не может насмотреться на знакомые улицы.
– Прости, Митч, – говорит он.
– За что?
– Ведь это была твоя новая машина.
– Говна кусок, а не машина, – рычу я. – Она мне была без надобности. Я ее и купил‑то только ради Гарри. На хер Гарри. Не бери в голову. Забудь навсегда.
– Хорошо, что у нас нет под рукой штраф‑копилки.
ЛЕОНАРД, 18 лет
Кольцо вокруг Луны
Сижу на корточках на краю обрыва. Меня накрывает ночь. Кто знает, может, я уже не вернусь сюда и этот ночной пейзаж останется со мной навсегда. Если я уйду, каково мне будет без тех, кто останется на земле? Без Митча, например. Только с Митчем‑то я не расстанусь. Взаправду.
Ведь я дал ему слово.
Передо мной простирается океан.
Сегодня Луна заключена в кольцо. С этим явлением я уже знаком. Сам видел. А когда не м