Я решил устроить у себя дома вечер, на мотором он смог бы побеседовать как с поклонниками, так и со скептиками. Встреча состоялась по возвращении из непродолжительной поездки Сергея Михайловича в Лондон, где он выступил с докладом в лондонском Обществе виню.
На основе сделанных во время этого сообщения заметок Бэзил Райт воспроизвел основной вывод докладчика: «… Настал исторический {210} момент, когда мы сможем найти синтез между искусством и наукой в виде совершенно новой визуальной формы»[75].
Ненадолго Эйзенштейн съездил в Бельгию, где хотел посетить музеи, а также познакомиться с художником Джемсом Энсором, ибо любил «его гротескные офорты, где скелеты и люди свиваются в самые фантастические узоры, продолжая на порош XX века традиции этих затейливых и странных фламандских предков типа Иеронимуса Босха»[76].
Краткое пребывание в Голландии дало ему повод публично выступить, а также полюбоваться произведениями Ван-Гога…
Намеченное в Париже, в Сорбонне, выступление состоялось в Декартовом зале, под эгидой группы «Философских и научных исследований», председателем которой был доктор Алланди. Тема доклада: «Принципы нового русского кило». Вместе с доктором Алланди мне удалось все отлично подготовить и достать основные фрагменты из «Генеральной линии». Фильм уже лежал в моем автомобиле, как вдруг в последний момент явились полицейские и сообщили, что просмотр запрещен. Узнав об этом, Эйзенштейн предложил отменить встречу, ибо подготовленное им выступление было рассчитано всего лишь на двадцать минут. Но люди уже толпились у дверей. Уступая моим настояниям — а я был уверен в его талантах импровизатора, — Сергей Михайлович согласился все же появиться в аудитории. В своих воспоминаниях он рассказывал:
«Больше чем на сорок минут я не сумею растянуть свое сообщение.
А потом — чем черт не шутит — сыграем с публикой в… “вопросы и ответы”.
И да поможет мне бог!
Зал разражается грохотом нетерпения.
Ныряю головой вперед, как в бушующий океан»[77].
Эйзенштейн был ослепителен. Когда он не находил точного выражения или верного слова, он придумывал их с поразительным чутьем французского языка, все тонкости которого были ему уже подвластны. Он увлек аудиторию и покорил ее своим остроумием, живостью, юмором, умением использовать свои познания.
Вопросы, последовавшие за докладом, были, естественно, многочисленны и разнообразны, а ответы быстро завоевали публику, которая была взволнована и захвачена удивительной индивидуальностью художника. Присутствовавшие радовались красочности некоторых его выражений. Когда Эйзенштейн спотыкался на каком-либо олове, он моментально восстанавливал с поразительной находчивостью {211} «равновесие», используя даже не книжно-академический «переводной» стиль французского языка, а самые залихватские бульварные обороты речи, а местами просто «арго»[78].
Впоследствии Эйзенштейн скажет, что это было «неожиданно как со стороны докладчика, так и для стен, где он выступает.
Мои скитания по предместьям Парижа снабдили меня отборным набором французского острословия».
Те, кому довелось присутствовать да этой вотрете, никогда ее не забудут, как не забыл о ней сам Эйзенштейн, который, несмотря на впечатляющее скопление полиции, не преминул дать волю своему чувству юмора:
«Покидаем поле сражения.
… Раненых и убитых не видно, хотя выясняется, что “с применением грубой силы” от входных дверей было “отважено” еще очень и очень много народу.
… Вечер заканчиваем в кабачке Пьяного корабля, названного в честь “Bateau ivre” сочинения Артюра Рембо»[79].
Эйзенштейн использовал все свое время, чтобы познакомиться с Парижем в самых различных его проявлениях. Особенно его интересовали магазины религиозных предметов в квартале Сен-Сюльпис, и он попросил мою жену пойти туда вместе с ним, ибо сам явно стеснялся расспрашивать владельцев этих лавочек. Он даже купил несколько особенно типичных предметов, в которых усматривал суеверные искажения религии. Разнородная пестрота выставленных на продажу предметов веселила, но и возбуждала его иронию.
Много времени он проводил в районе Марэ[80], старинные особняки которого вызывали у него поразительно точные исторические реминисценции. Заинтересовало его посещение музея Карнавале, а также музея Клюни. Он побывал в наиболее известных церквах: он знал, что в церкви св. Павла есть картина Делакруа, что другая работа этого художника находится в церкви Сен-Сюльпис.
Естественно, особое внимание он уделил собору Парижской богоматери. Его сопровождай туда Жан Митри.
Многие дни парижской жизни он провел, осматривая Лувр.
Эйзенштейн выразил желание побывать на полях сражений 1914 года. Вместе с моим другом Альбером Леви и его супругой мы организовали небольшой караван, что позволило Александрову и Тиссэ присоединиться к нам.
И вот мы едем в Сауссон, а оттуда, через Шмен-де-Дам, добираемся до Вердена. По пути часто останавливаемся, настолько любопытство {212} Эйзенштейна обострено воспоминаниями о разрушительной битве, которую кое-где совсем еще не трудно мысленно себе представить. Спустя несколько лет, когда я в последний раз встретился с ним в Москве, в 1937 году, Эйзенштейн напомнил мне о маленьком селении Перт-лез-Юрлю, от которого сохранились лишь несколько камней да глубоко изрытая вокруг земля и которое вызвало в нем ощущение трагического одиночества; он вспоминал холмы Вердена, косогор возле Пуавра, Флёри, форт Дуомон и форт Во, у подножья которого он подобрал на ходу человеческую лопатку. В те годы только начинали свозить остатки страшной бойни на кладбище, сооруженное возле Дуомона.
Во время всего нашего путешествия-паломничества Эйзенштейн говорил мало и был погружен в размышления о войне, которой он, как и все советские люди, опасался в будущем.
За всю эту поездку лишь однажды наступила мимолетная разрядка, когда мы остановились в маленькой харчевне где-то в гуще леса, чудом уцелевшего под Верденом. Пока мы пили прохладительные напитки, Эйзенштейн попросил подать ему камамбер и съел его до последней крошки, расхваливая достоинства этого сыра, впервые обнаруженные им накануне…
В другой раз я завлек Эйзенштейна в долину Луары; мы заглянули проездом в Шартр и Вандом и поднялись вверх по течению до города Шаритэ. На сей раз Сергей Михайлович не скрывал своего увлечения и при виде каждого следующего замка извлекал из своей памяти поразительные литературные и исторические познания. Мы много говорили о Ронсаре и… как всегда, о Леонардо да Винчи. Любуясь все новыми пейзажами, Эйзенштейн давал волю своему глубокому чувству природы. Мысль его свободно витала среди воспоминаний об эпохе французских королей.
Однажды вечером мы о становились в городке Божанси, где представился случай для особенно яркой вспышки эйзенштейновского юмора, нередко освещавшего наши беседы; прогуливаясь по прелестному маленькому городку, мы остановились перед статуей Жанны д’Арк. Надпись на пьедестале была едва различима. Кое‑как нам удалось разобрать ее, и, ко всеобщему удовольствию, мы обнаружили следующие слова: «Жанне д’Арк — благодарный округ»[81]. Никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы Эйзенштейн так хохотал, и смех его то и делю вспыхивал вновь.
Во время этих небольших прогулок я смог оценить удовольствие, которое они ему доставляли, что и побудило меня наметить более продолжительное путешествие, программа которого привела его в восторг. Я освободился на десять дней и решил побродяжничать по дорогам Франции — от Парижа до Тулона, в окрестностях которого {213} Эйзенштейн мог затем несколько дней отдохнуть в маленьком домике, принадлежавшем мне в ту пору. Оттуда ему предстояло продолжить путешествие вдоль побережья, которое его очень привлекало.
Эти дни, когда мы, пересекая Францию, останавливались по прихоти случая в разных провинциях, подарили мне, пожалуй, самые дорогие и прекрасные воспоминания об Эйзенштейне. Наше привольное странствие позволило мне в полной мере оценить величие этого человека. Общение наше было непрерывным и всесторонним, и дружба наша при этом непрерывно обогащалась. Пожалуй, меньше всего мы говорили о кино, но зато касались всего, что способны породить личные чувства и глубокое проникновение в сущность вещей. Удивительная чуткость и восприимчивость Эйзенштейна поражали и восхищали нас с женой. От его внимания не ускользали характерные особенности каждой области, равно как и тончайшие изменения климата и освещения, возникавшие по мере продвижения. Породы деревьев, разнообразие сельскохозяйственных культур, архитектура домов — все служило ему для более полного постижения окружающего. Могло показаться, будто он давно уже знаком с Францией. Все вокруг становилось ему близким. Создавалось ощущение, будто нет ничего, что было бы ему недоступным; искреннее волнение чередовалось в его душе со вспышками иронии.
Начиная с окрестностей Ноана и долины реки Гартамп, где наши души охватили воспоминания о Жорж Санд, и вплоть до момента, когда мы пошали в район Лимузена (где в городе Иссудун жил некогда Бальзак), я непрестанно поражался его начитанности и знанию литературы средневековья.
На пути от Буржа до Лиможа, от Перигё до Сарлата (где мы внимательно осмотрели доисторические пещеры в долине реки Везер, — он знал, оказывается, даже труды аббата Брей!) Эйзенштейн зачастую самым неожиданным образом без устали комментировал увиденное, извлекая исторические и литературные воспоминания из сокровищницы своей памяти. Однажды лунной ночью, гуляя по улицам городка Сарлат и восхищаясь старинными домами, в одном из которых родился Ла Боэти[82], он не переставая рассуждал о значении «Плеяды»[83] и комментировал сочинение Ла Боэти «Против одного», которое успей в свое время прочитать…
Попав в городок Брив, мы долго говорили о поэзии трубадуров, исполнителей старинных «сирвент»[84], и в частности о творчестве {214} Бертрана де Борна…[85] Мы посетили Рокамадур, пропасть Падирак, задержались в районе Косе, прежде чем достигли Нима, Кро, Эг-Морт и Марселя, где Сергей Михайлович захотел все увидеть, где он внимательно прислушивался к говору людей в портовых кабачках и даже побывал на похоронах мясника из квартала публичных домов, состоявшихся ранним утром в присутствии детей из церковного хора, оркестра и удрученных проституток… Он никогда не забывал эти образы и звуки.
Оттуда мы добрались до Тулона, где я оставил его отдыхать и писать, а там вернулся в Париж. Спустя несколько дней моя жена отправилась с ним вдоль Лазурного берега, который ему хотелось осмотреть на всем протяжении до Ментоны. Он остановился в местечке Сен-Максим, в домике Жака Садуля, и провел целый вечер в тогдашнем Сен-Тропезе, весело отплясывая в матросском кабачке.
Неожиданно его вызвали в Париж, где французская полиция стала чинить новые трудности в связи со сроком его пребывания во Франции. Чтобы добиться продления визы, пришлось опубликовать протест, подписанный внушительным числом выдающихся деятелей литературного и художественного мира. Эйзенштейн был также встревожен отсутствием вестей из Америки.
Наконец во Францию приехал Джесси Ласки, один из руководителей компании «Парамаунт», он установил контакты с Эйзенштейном, и начался довольно сложный обмен письмами с Совкиво в Москве.
Первого мая 1930 года состоялось подписание договора, опубликованного в официальной газете «Пур ву». Наконец Эйзенштейн отправился на пароходе в Америку.
Альберто Кавальканти
Мои встречи
Целых двадцать лет пришлось мне проработать в кинематографе, чтобы определить шкалу оценок для искусства, избранного мной: я понял, что число режиссеров, действительно продвинувших киноискусство вперед, сводится всего только к пяти именам.
И на протяжении последующих тридцати лет мне не удалось вписать ни одного нового имени в этот короткий список: Д.‑У. Гриффит, Чарлз Чаплин, Роберт Флаэрти, Эрик фон Штрогейм и С. М. Эйзенштейн. Мне повезло — я имею счастье лично знать и любить троих, названных последними. Я отказался быть представленным Гриффиту, которого лондонские «фильмоторговцы» вовлекли под конец {215} жизни в довольно скверную авантюру. Что касается Чаплина, я предпочитал помнить его таким, каким он был в ранних фильмах, сохраняющих свое значение и по сей день, чем встретить его совершенно переменившимся.
У меня уже был случай поделиться своими воспоминаниями о двоих из тех, кого я знал лично: о мягком, спокойном Флаэрти и неистовом Штрогейме. Теперь мне осталось рассказать о встречах с Эйзенштейном, к сожалению, довольно коротких.
Само собой разумеется, что личное знакомство не повлияло на оценку его творчества, которая сформировалась еще до первой встречи.
После Октябрьской революции Париж был наводнен белоэмигрантами, которые как здесь, так и в Берлине пытались прокормиться самыми необычными способами. Пожалуй, только люди искусства занимались своим делом. Аристократки, вероятно, культивируя в себе комплекс неполноценности, предпочитали работу в клозетах всем другим менее живописным средствам пропитания. Белогвардейцы же, как более трезвые, пытались забыть поводья скакунов за рулем такси. Подобные типы встречаются еще и сейчас. Их немедленно узнаешь благодаря акценту, который они ухитрились сохранить по прошествии стольких лет.
Артисты же объединялись в различные сообщества. В Париже их было два; вероятно, не больше и в Берлине. Для первой группы — театральных актеров, которые говорили только по-русски, — единственным выходом был кинематограф, в не времена еще немой.
Эти актеры объединялись вокруг Александра Каменки в маленькой студии, расположенной в Монтрейе (в той самой, где работал Мельес). Среди них были: Иван Мозжухин, Наталья Лисенко, Николай Келий, Наталья Кованько, Николай Римский и режиссеры Волков и Туржанский. В ту же группу входили: Диана Каренн, режиссер Санин.
Известно, что вся группа в целом сыграла немаловажную роль в развитии французского кино, но мы не могли «отделаться от впечатления некоторой провинциальности, которое она на нас производила несмотря ни на что.
Во второй группе, куда входили танцовщики, художники и музыканты под предводительством Сергея Дягилева, налет провинциализма отсутствовал совершенно. Более того, влияние этой группы распространялось и за пределами Парижа. Круг интересов: Дягилева не ограничивался балетом, но успех великолепных танцовщиков с Нижинским и Карсавиной во главе помогал ему создать себе имя. Он делал популярными русских художников, которых до этого никто не знал, вводил в моду музыку, известную до сих пор одним специалистам» Отсюда был всего лишь один шаг до использования в своих целях лучших элементов европейского искусства, и этот шаг был сделан. Дягилев был самым прогрессивным {216} и самым эклектичным из деятелей искусства конца первой четверти XX века.
Может быть, специфичность узкого круга эмигрантов, с которыми мы сталкивались, и породила у нас ложное представление о русском характере, избавиться от которого было очень трудно. Впрочем, не уверен, не могу утверждать…
Во всяком случае, когда я встретил Эйзенштейна, мне показалось, что я впервые в жизни вижу подлинно русского человека. В нем чувствовалась большая внутренняя сила, которая смягчалась изрядной долей юмора. Он не выставлял напоказ своих обширнейших знаний, но его любознательность в сочетании с живостью реакции преобладала над всеми остальными чертами характера и не имела границ.
Наша первая встреча состоялась в старинном замке Ла Сарраз в Вале в 1929 году. Хозяйка замка, баронесса де ла Мандро, впервые ввела в обиход кинофестивали, расплодившиеся теперь почти повсюду. Никто никогда не знал, как и при чьем содействии ей пришла в голову эта мысль. В результате получилось нечто камерное и разношерстное одновременно.
Там было, насколько я помню, человек тридцать приглашенных, и среди них: Айвор Монтегю, Ман Рей, Бела Балаш, Жанин Буиссунуз и, конечно, Эйзенштейн. Я видел в Берлине несколько его фильмов и присутствовал на премьере «Броненосца “Потемкин”» в Артистическом кинотеатре на улице Дуэ в Париже.
В те времена аудитория очень живо и по временам страстно принимала или не принимала фильм. Подобная реакция была полной противоположностью той скуке, которая царит сегодня в просмотровых залах.
Взволнованность зала во время показа «Броненосца “Потемкин”» была незабываемой. Полиция пять или шесть раз прерывала просмотр, зажигая свет. Но это нисколько не уменьшило того потрясающего впечатления, которое произвел на нас фильм… Тогда мы еще ничего не знали о его авторе.
В первый момент встречи с Эйзенштейном в Ла Сарраз (где он был самым желанным гостем) я был совершенно потрясен — Эйзенштейн оказался моим ровесником. А затем меня поразили заинтересованность и понимание, которые он проявил по отношению к волнующим нас проблемам и нашим работам, столь не похожим на его собственные. Он с симпатией отнесся к первому фильму Ман Рея «Тусалава», беспредметной мультипликации, показанной Айвором Монтегю. Я с удовольствием наблюдал за этим мастером драматургического кинематографа, который без всякого предубеждения воспринимал даже то, что было чуждо ему самому.
Мне было приятно видеть его на банкете по случаю открытия, сидящим по правую руку хозяйки в сводчатом средневековом зале, угол которого был забит огромными бочонками предательски легкого {217} вина из погребов Вале. Банкет обещал быть удачным, ужин удался как нельзя лучше. Произносились тосты, вино текло рекой. Эйзенштейн, вероятно, в ходе беседы поцеловал на славянский манер руку хозяйки дома, чей возраст изобличало декольте ее вечернего платья. Она издала короткое кудахтанье, которое привлекло к ней всеобщее внимание. В наступившем молчании, обращаясь ко всем гостям, баронесса воскликнула:
— Ах!.. Что за плутишки эти большевики!..
После встречи в Ла Сарраз мы, насколько это было возможно, следили за работой Эйзенштейна в Мексике, но прошло много времени, прежде чем мы узнали все горестные детали этого путешествия. Странная судьба постигла фильм «Да здравствует Мексика!». Из несмонтированного Эйзенштейном материала позже выкроили целых три фильма!..
Во всяком случае, когда Эйзенштейн вернулся в Европу, он не казался подавленным, несмотря на страшное разочарование, которое его постигло. Мы никогда не слышали от него жалоб на Эптона Синклера, который взял в свои руки монтаж фильма, или на безразличное отношение Голливуда к его трудностям.
Я встретил его на просмотре «Сентиментального романса» — маленького фильма Александрова, который нас всех страшно разочаровал.
Французские власти отказали Эйзенштейну в продлении срока пребывания во Франции ввиду напряженной атмосферы тех лет.
Нужно было немедленно принять меры… Но какие?.. Самым лучшим и, может быть, единственным выходом было бы составить петицию, подписанную всеми французскими режиссерами. И на следующий же день я принялся за дело.
Увы! Результат был самым неприятным. Кроме меня (все-таки не француза) согласился поставить свою подпись только Жан Бенуа-Леви… Я часто говорил об отсутствии сплоченности в среде французских кинематографистов еще в те времена, когда так называемый «Авангард» был в самом разгаре. Но я никогда не мог объяснить всеобщий отказ подписать петицию в поддержку Эйзенштейна… Боязнь приобрести соперника?.. Нежелание скомпрометировать себя политически?.. Возможно, и то и другое.
И совсем недавно, когда французские кинематографисты объединились, чтобы восстановить в должности директора Синематеки Анри Ланглуа, я спрашивал себя: отнеслись ли бы они к Ланглуа подобным образом, если бы он был потенциальным соперником?..
Эйзенштейн вернулся в СССР… И мы увидели «Александра Невского» — киносагу, ставшую классикой. Мы видели и «Ивана Грозного», цветная часть которого доказала, что Эйзенштейн мог внести очень серьезный вклад в развитие цветного кинематографа.
{218} В 1934 году я уехал из Парижа в Лондон, — это был самый плодотворный период моей кинематографической карьеры.
В Англии стало трудно поддерживать связь с теми советскими режиссерами, которых я знал. Потом разразилась война. После множества пропагандистских фильмов мой продюсер сэр Майкл Бэлкон получил правительственные инструкции, которые предписывали студиям перейти к выпуску развлекательных картин. Так был задуман фильм «Шампанское Чарли».
Несмотря на разделявшее нас расстояние, мне удалось еще раз связаться с Эйзенштейном благодаря «Шампанскому Чарли». Монтегю, который был в Советском Союзе во время осады Ленинграда, повез с собой несколько английских фильмов, а среди них и этот.
Вернувшись, он передал мне записку Эйзенштейна: «Скажите Кавальканти, что, если он сделает еще один фильм вроде “Шампанского Чарли” с пением, танцами, едой и выпивкой, чтобы продемонстрировать нам в той ситуации, которая сложилась этой зимой, я не буду с ним разговаривать больше никогда!»
Это была последняя весточка. Потом, просматривая кадры, оставшиеся от «Бежина луга», я снова и снова вспоминал наши встречи. Я много думал о том, как все-таки сильно повлияло на творчество Эйзенштейна путешествие в Мексику… и насколько в своем следующем фильме он вернулся к стилистике «Да здравствует Мексика!». Он, казалось, хотел наперекор всем и вопреки всему осуществить до конца свой великолепный замысел, который ему помешали закончить.
И для меня легендарность имени великого режиссера тесно связана с трагической историей этих двух фильмов.
Айвор Монтегю
В Голливуде
Ученый, философ, новатор — Эйзенштейн, скорее всего, был «всеобъемлющим гением», вроде Леонардо да Винчи, порожденным кинематографом. То, к чему он стремился, и то, что свершилось, — есть часть истории кино и, следовательно, часть накопленной ею сокровищницы опыта, предназначенного для будущего.
Встреча в Ла Сарраз
Место действия — Ла Сарраз в предгорьях Альп, неподалеку от Женевы, у франко-швейцарской границы. Время действия — конец двадцатых годов нашего века. Сцена представляет собой замок, хозяйка дома — его владелица мадам де ла Мандро. Поводом служит встреча элиты и почти элиты авангардистского кино. Основное событие — {219} вторжение. Вторжение состоит в появлении трех молодых людей в синих костюмах, прибывших если не совсем из космоса, то, во всяком случае, из его духовного эквивалента — СССР. А результат? Результат заключался в том, что несколько часов спустя все бесценные сокровища замка — средневековая мебель, кулеврины, хоругви, латы, пики и алебарды — были разбросаны по лужайке. Мы были поглощены созданием фильма.
Пожалуй, все вышесказанное нуждается в некоторых пояснениях.
Конференция была, по-моему, самым первым предшественником всех кинофестивалей.
Идея созыва конференции исходила от молодого француза Робера Арона, который разослал приглашения, а теперь метался в тревоге, приходя в отчаяние от беспорядка и пытаясь умилостивить мадам де ла Мандро.
Среди специалистов и любителей были выходцы из самых разных стран.
Вальтер Рутманн, уже взбудораживший нас своим документальным фильмом «Берлин — симфония большого города». Ганс Рихтер, который привнес в кинематограф сюрреализм, использовав трюковые съемки в «Утреннем призраке» — чинной шутке с персонажами в котелках. Был тут и молодой парижанин Альберто Кавальканти, о котором лишь немногие знали, что он бразилец. Был и старый теоретик Бела Балаш, живший в изгнании, вдали от родной Венгрии. Здесь были всякого рода более или менее яркие светила со всей Европы, в том числе даже Монтгомери Эванс, американский поклонник искусств уэльского образца. Лондонское Общество кино, — ставшее прародителем бесчисленного потомства, порожденного впоследствии его примером, — представляли на этом собрании мы двое — Джек Айзэкс, который стал в дальнейшем профессором английской литературы в Лондонском королевском колледже, и председатель Общества — ваш покорный слуга, более или менее юный в свои двадцать пять лет.
Сначала все шло весьма чинно и степенно, как и намечалось. Мы показывали друг другу фильмы. Хвалили друг друга и восхищались друг другом. Словом, текла самая незамысловатая жизнь с более чем замысловатыми речами — воистину возвышенная и нервирующая атмосфера изысканно вежливой дискуссии.
Вторжение трех молодых людей в синем быстро положило всему конец.
Пришельцами были Сергей Михайлович, Гриша и Эдуард. Иными словами — С. М. Эйзенштейн, Г. В. Александров и их оператор — Э. К. Тиссэ. Последние двое были стройны, сильны, красивы, со светлыми волосами и позолоченной загаром кожей. Синие вылощенные костюмы придавали им весьма подходящий оттенок техницизма.
{220} Третий был пониже, с бочкообразным туловищем, короткими конечностями и маленькими, нежными ручками — надо всем возвышалась огромная голова с выдающимся лбом, густой копной волос, озорными (порой насмешливыми) пронзительными глазами, уже знакомыми нам по его портретам.
Ибо эти люди были хорошо известны в мире кино, особенно в таких компаниях, как наша. Разве не были они нашими героями? Мы не считали себя «красными» — этот эпитет тогда мало употреблялся, — но мы обожали эксперименты. Будучи не без оснований убеждены в том, что большой кинематограф тех лет, кинематограф, связанный с промышленностью и процветанием, был излишне самодоволен, мы порывались немедленно спасти его и попутно выкроить себе местечко при помощи изобретательности и новаторства. Слава «Потемкина» и остальных фильмов уже сделала Сергея Михайловича и его товарищей знаменем мирового значения, под которым объединялось наше движение. Разве не были они высочайшими экспериментаторами, не только художниками, но и учеными, разве не удалось им ворваться в цитадель благодаря своему успеху? Едва ли какие-либо иные из советских кинематографистов, путешествовавших по Европе, были бы столь естественными и желанными гостями в Ла Сарраз. Их приезд стал самым значительным событием этой конференции и ее оправданием.
Сергей Михайлович ушивался окружающим и немедленно занял главенствующее положение. Но он быстро устал от всех дискуссий. Надо заниматься практикой, действие должно заменить теоретизирование. Замок был богат костюмами и реквизитом. Поэтому надлежало сделать фильм, чтобы выразить свою тему. Арон и несчастная хозяйка дома вынуждены были отдаться воле волн.
Эйзенштейн обладал достаточным дипломатическим тактом, чтобы не назначать самого себя в качестве режиссера. На этот пост был призван Рихтер. Операторами стали Тиссэ — который, разумеется, приехал со своей камерой — и Рутманн. Гриша был главным мастером на все руки и доверенным лицом. Сергей Михайлович просто носился взад и вперед и, скорее всего, выполнял обязанности реквизитора.
Для каждого нашлась роль, драматическая или техническая. Жанин Буиссунуз, которая была помощницей и музой-вдохновительницей Арона, изображала Душу кино, в струящемся наряде кремового цвета, с пустыми коробками из-под кинопленки в виде огромных нагрудных блях; она томилась в заключении где-то на чердаке самой высокой башни. Профиль Джека Айзэкса обеспечил ему роль ее тюремщика — Духа коммерции. Обряженный с ног до головы в доспехи, он бросал сквозь забрало вызывающие взгляды на мельтешившихся внизу хозяев. В колоннах наступавших освободителей виднелось оружие всех времен и эпох. Во главе шел Муссинак — высокая фигура с черными усами, в высоченных кожаных {221} сапогах, с перевязью через плечо и в дартаньяновской шляпе с пером. Все производило впечатление хаоса. Будучи ассистентом Рихтера, я полностью удовлетворялся тем, что предоставлял события их естественному ходу.
Конференция в Ла Сарраз принесла свои плоды. Я подружился с Гришей и Эдуардом. С Эйзенштейном я тоже поладил. Хотя он уже слышал мое имя и должен был по поручению Пудовкина разыскать меня в Европе, это ничуть не оградило меня от его насмешек. Но вскоре обнаружилось, что мы могли смеяться над одним и тем же, а это было неплохим началом для дружбы. Во всяком случае, прежде чем мы с Джеком Айзэксом собрались уезжать, мы договорились о том, что все трое приедут в Лондон и что Эйзенштейн прочитает курс лекций в Обществе кино.