– Потому что, чтобы из человека сделать вампира, надо прежде всего лишить его смертности, человеческой сути. Кто я такой, чтобы на это пойти, ma petite? Кто я такой, чтобы решать, кому жить дальше, а кому умирать в назначенное ему время?
– Кто ты такой, чтобы играть в Господа Бога?
– Да, – ответил он. – Да. Кто я такой, чтобы знать, что переменит это превращение? Белль своею властью меняла страны, начинала и кончала войны, решала, кто будет править, кто погибнет от рук убийц. Было время, когда она тайно правила почти всей Европой, тайно во многом даже от самого совета вампиров. Она убивала миллионы войной и голодом. Не своими руками, но своей волей.
– Что же ее остановило?
– Французская революция и две мировые войны. Перед таким всеобъемлющим разрушением не может не склониться даже сама смерть. Теперь совет крепче держит в руках вожжи, контролируя каждого своего члена. Времена, когда в Европе кто-то мог сосредоточить в руках такую тайную власть, миновали.
– Приятно слышать.
– Что если я возьму кого-то и сделаю таким, как я, а этот человек мог бы научиться лечить рак, или сделать какие-то великие открытия? Вампиры ничего не изобретают, ma petite. Мы поглощены смертью, наслаждением и бессмысленной борьбой за власть. Мы ищем деньги, комфорт, безопасность.
– Как почти все люди.
Он покачал головой:
– Почти, но не все. А наш род тянется к тем, кто держит власть, или богатство, или в чем-то необычен. Красивый голос, художественный дар, ум, обаяние. Мы не берем слабых, как большинство других хищников, мы берем лучших. Самых талантливых, самых красивых, самых сильных. Сколько жизней загубили мы за века, которые могли бы чудесно – или ужасно – изменить судьбу человечества, всего мира.
Я смотрела на него. Еще недавно я бы недоверчиво отнеслась к такой откровенности. Но я сейчас чувствовала его сознанием. Я беспокоилась, не монстр ли я, а Жан-Клод про себя знал точно. Он не сожалел о себе, потому что другой жизни не мог себе представить, но беспокоился о других. Он не хотел решать за других. Не хотел быть каким-то темным богом. Боялся когда-нибудь стать таким, как та, от которой он сбежал. Боялся, что когда-нибудь станет новой версией Белль Морт.
Что полагается делать, если вдруг окажешься способной заглянуть в чьи-то глубочайшие страхи? Что можно ответить на такую открытую правду о ком-то другом? Я сказала единственное, что могла придумать, единственное, что могло как-то успокоить его.
– Ты никогда не станешь таким, как Белль Морт. До такого зла ты не сможешь дойти.
– Почему ты так в этом уверена?
– Потому что раньше я тебя убью, – ответила я. Очень мягко – потому что это не было ложью.
– Убьешь, чтобы спасти меня от меня самого, – сказал он, попытавшись придать словам шутливый оттенок. Это у него не получилось.
– Нет, чтобы спасти всех, кого ты иначе уничтожил бы.
И это уже не было мягко. Голос прозвучал с достаточной жесткостью.
– Даже если это одновременно убьет тебя?
– Да.
– Даже если это утащит нашего страдающего Ричарда в могилу с нами?
– Да.
– Даже если это будет стоить жизни Дамиану?
– Да.
– И даже если с нами умрет Натэниел?
Я на миг перестала дышать, и время растянулось, как бывает, когда кажется, что у тебя есть целая вечность – и ни единого мига. Наконец я выдохнула прерывисто, и облизала сухие губы.
– Да, при одном условии.
– Каком же?
– Гарантия, что я тоже не останусь жить.
Он посмотрел на меня. Это был долгий-долгий взгляд. Этот взгляд придавил меня до самой моей души, и я как-то поняла, что именно это сделал он много лет назад.
– Ты мне как-то говорил, что я – твоя совесть, но ведь это же еще не все?
– Что ты хочешь сказать, ma petite?
– Я – твой предохранитель. Твой судья, присяжные и палач, если обстоятельства станут плохими.
– Не обстоятельства, ma petite. Если я стану плохим.
Такое спокойствие было в его голосе, будто у него какая-то тяжесть свалилась с плеч. И я знала, на кого она свалилась.
– Гад ты. Когда-то я была бы счастлива тебя убить, но не сейчас. Не сейчас.
– Если я спросил слишком о многом, то считай, что я не спрашивал. А ты не говорила.
– Нет, ты просто гад, понимаешь? Если ты свихнешься и станешь убивать невинных, то именно меня к тебе пошлют. Я – Истребительница.
Я смотрела на него.
– Но, ma petite, всегда посылают тебя. Ты – Истребительница.
Я встала. Колени у меня перестали дрожать.
– Но никогда я не любила того, кого должна убить.
– Ты ведь мне говорила, что твоя любовь ко мне не помешает тебе исполнить свой долг.
У меня глаза горели.
– Да, не помешает. Если ты станешь злодеем, я выполню свой долг. – Закрыв глаза, я замотала головой. – Хитрая ты сволочь! Насколько проще было бы тебя убить, если бы я тебя не любила!
– Я не потому хотел, чтобы ты любила меня, что ты станешь моим предохранителем, как ты это сформулировала. Я хотел, чтобы ты меня любила, потому что я тебя люблю. – Голос его был близко-близко, и когда я открыла глаза, Жан-Клод стоял передо мной. – Только потом меня стало тревожить, не настолько ли ты мною одурманена, чтобы простить мне в этой жизни преступления.
– Нет, нет.
– Я должен был знать, ma petite.
– Не называй меня так! Сейчас – не называй.
Он сделал глубокий вдох.
– Прости меня, Анита. Я не стал бы причинять тебе боль – намеренно.
– Так не мог ты подождать с этим разговором, пока не пройдет кайф?
– Нет, – ответил он. – Я должен был знать, любишь ли ты меня больше, чем собственное чувство справедливости.
Я проглотила ком в горле. Не заплачу. Я не стану, мать твою, плакать.
– Ведь если бы я предал честь... – у меня перехватило дыхание, я сглотнула слюну, –...я предал бы тебя.
Он взял меня за руки, я чуть не отдернулась, но заставила себя стоять спокойно. Я была так зла, так взбешена...
– Меня неверным не зови, – произнес он, – за то, что тихий сад твоей доверчивой любви сменял на гром и ад.
Я подняла на него глаза и прочла следующие две строки:
– Да, я отныне увлечен врагом, бегущим прочь.
– Коня ласкаю и с мечом я коротаю ночь... – подхватил он.
– Я изменил? Что ж – так и есть! – Это уже я.
– Но изменил любя, – тихим голосом сказал Жан-Клод. – Ведь если бы я предал честь... – выдохнул он мне в волосы.
К концу стиха я стояла, уткнувшись ему в грудь лицом, слыша только, как бьется его сердце, поистине оживленное моей кровью.
–... Я предал бы тебя.
– «К Люкасте, уходя на войну»[2][2], – сказал Жан-Клод. Он стоял, крепко прижимая меня к груди.
Я медленно завела руки ему за спину.
– Ричард Лавлейс, – отозвалась я. – Очень любила в колледже его стихи. – Я продвинула руки дальше, сомкнула их у него на талии, и мы стояли, обняв друг друга. – Вряд ли вспомнила бы целиком, если бы ты не помог.
– Вместе мы больше, чем сумма двух частей, Анита. Это и есть любовь.
Я стиснула его сильнее, слезы покатились у меня по лицу, горячие и тяжелые, удушающие.
– Не Анита.
Мне не надо было видеть его лицо, чтобы понять, как он радостно улыбнулся. Но голос его я слышала:
– Ma petite, ma petite, ma petite, ma petite.
Наступает момент, когда просто любишь, не за то, что он там хороший или плохой, или еще какой. Просто любишь. Это не значит, что вы всегда будете вместе. Не значит, что не будете друг другу делать больно. Значит только, что любишь. Иногда вопреки тому, кто он такой, иногда – благодаря. И знаешь, что он тебя тоже любит, иногда благодаря тому, кто ты такая, а иногда – вопреки.
Глава сорок шестая
Здание клуба «Сапфир» – приземистое, широкое и на взгляд не очень приятное. Опять же оно не слишком отличается от прочих клубов этой местности, и непонятно, почему это – «клуб джентльменов», а остальные – «стриптиз-бары»? А из-за охраны, декора, дресс-кода для стриптизеров и разогревщиков. Сегодня вип-парковка была забита официальными и полуофициальными машинами – интересно было смотреть на фасад клуба сквозь вертящиеся мигалки и суетящийся народ. Даже большая пожарная машина тут стояла, а еще – машина службы спасения рядом с обыкновенной «скорой». Понятия не имею, зачем понадобились пожарники, но на месте убийства всегда собирается больше народу, чем там на самом деле нужно. Больше копов, больше штатских, больше кого угодно.
На полицейскую ленту и барьеры на козлах напирала толпа. Некоторые женщины были едва одеты для такого октябрьского холода, и я заключила, что это публика из соседних клубов. Большинство танцовщиц приехали на работу в нормальной одежде и там переоделись. Так что некоторые из дрожащих на холоде женщин бросили работу по соседству и примкнули к зевакам.
Мне пришлось припарковаться на стоянке соседнего клуба – «Джаз-бэби», живая музыка, живое представление. Что может быть лучше? Разве что поспать – было уже почти четыре утра. Под душем я поставила рекорд скорости, но здесь у реки, все еще было тихо. Как-то мы сумели замазать мне блузку кровью, и потому я надела футболку, которую раздобыл для меня где-то Жан-Клод. Она была белой, так что черный лифчик через нее просвечивал – просвечивал бы, не надень я снова кожаную куртку Байрона. Может, я смогу ее не снимать? Нет, внутри будет тепло. А, ладно. Если самое худшее, что со мной случится, будет состоять в том, что у меня заметят черный лифчик под белой футболкой, я буду считать, что мне повезло.
Жан-Клод нашел и белье – тоже стринги, но на этот раз удобные, потому что сделаны были из мягкой ткани для футболок, и даже та часть, что между ягодиц, не натирала. Вообще-то женские стринги, которые я видела, все были из эластика или кружева вдоль задницы, и совершенно неудобны.
Мне пришлось помахать значком, даже чтобы пробиться сквозь толпу. Когда я добралась до оцепления, полицейский, ближайший ко мне, на меня посмотрел. Он увидел женщину в сапогах, короткой юбчонке и кожаной куртке.
– Клуб закрыт, работать тебе сегодня не придется, – сказал он.
Я ткнула ему значок прямо в лицо, и ему пришлось отодвинуться, чтобы рассмотреть ее.
– Я думаю, сотрудник... – я всмотрелась в его бляху в свете прожекторов, –...Дуглас, что сегодня мне все-таки придется работать.
Он посмотрел на меня сверху вниз, поскольку был выше меня. Видно было, как он пытается объединить меня с моим значком в одно целое. Не первый полицейский испытывал трудности, совмещая одно с другим, и вряд ли последний. Пусть я думаю, как коп, но выгляжу совсем по-иному. Особенно сегодня.
– Я – маршал Анита Блейк. Меня вызвал сержант Зебровски.
Всегда полезно напомнить, что я не сама напросилась. У меня есть на это полномочия, но я стараюсь как можно меньше соваться без приглашения. Ни один коп, какой бы масти он ни был, не любит, когда в дело, которое он расследует, кто-то сует нос. Особенно такой здоровенный коп.
Сотрудник Дуглас уставился на мой значок, будто сильно сомневался, что он настоящий.
– Мне никто не говорил, что сюда должны прибыть федералы.
– Знаете что? Сейчас четыре утра. Я спросила вашего разрешения пройти из чистой вежливости, потому что вот это – значок федерального маршала, и он дает мне право перейти оцепление и заняться своей гребанной работой на месте убийства. Если вы попытаетесь мне помешать, сотрудник Дуглас, я против вас выдвину обвинение в создании препятствий федеральному чиновнику при исполнении его обязанностей.
Он скривился, будто проглотил что-то кислое, но махнул другому полицейскому. Уступив ему свое место у барьера, он приподнял передо мной ленту.
– Я вас провожу, мэм.
Что ж, я его понимала. Что если значок не настоящий или не мой? Конечно, будь я здоровенным плечистым мужиком, проблем бы не было. Всегда можно отличить копа-новичка от ветерана. Новички судят по внешности. Поработав пару лет, они это делать перестают – понимают, что наружность мало что говорит о том, что внутри. Симпатичная миниатюрная дамочка может нажать на спуск так же легко, как громадный жуткий бандюга. Новички этого еще не знают, они еще не научились, что по внешности судить нельзя.
Дуглас не стал приноравливать шаг к моему, да и не надо было. Я привыкла ходить на выездах на труп рядом с Дольфом, а Дуглас по сравнению с ним крошка. Даже на каблуках я успевала за ним. У него был такой вид, будто он хочет что-то сказать, но он промолчал. Оно и к лучшему.
Из полицейских на этой стороне реки меня не все знали в лицо. Они подумали то же, что и Дуглас – что я здесь работаю, потому что подняли кошачий концерт:
– Эй, Дуг, где отоварился? Ты что, приватный танец в рабочее время смотреть будешь?
И еще похлеще.
Я не обратила внимания. Было уже четыре часа утра, я еще не ложилась, и мне было плевать. Кроме того, я на горьком опыте узнала, что чем больше на такую хрень реагируешь, тем больше на тебя ее навалят. Не обращай внимания, и обычно это дело прекратится, потому что нет кайфа дразнить человека, когда он не реагирует. К тому же они больше дразнили Дугласа, чем меня. А я – просто местная девчонка, давшая им для этого повод.
Он тоже не реагировал, но, когда мы подошли к входной двери, у него лицо горело. Он даже придержал для меня дверь, и я не возразила. Был в моей жизни период, когда я бы не позволила держать для меня дверь. Но он и так уже горел от смущения, и я не собиралась с ним бороться из-за двери. Может, с ним еще когда-нибудь придется работать, так хрен с ним, пусть дверь придержит. К тому же, если бы я его начала ставить на место, его коллегам было бы еще к чему приколоться, а этого мне не хотелось.
Мы вошли через стеклянные двери в небольшой вестибюль, похожий на вестибюль симпатичного ресторанчика, с конторкой и метрдотелем. Хотя, наверное, должность этого высокого мужика не так называется, но все-таки он в белом пиджаке и в бабочке, с виду – типичный метрдотель. Когда я его в последний раз видела, он был высок и внушителен, записал наши с Ашером имена и позвонил, чтобы нам выслали «хозяйку» нас проводить. Сейчас он облокотился на конторку, закрыв лицо руками, и вид у него был больной.
Слева находились туалеты, а короткий коридор вел в клуб. От двери не видно, что делается в клубе. Последний барьер от нежелательных или несовершеннолетних гостей, откуда им еще сисек не видать. Цветовая гамма представляла собой смесь синего и лилового, и если бы не силуэты голых женщин на стенах, действительно было бы похоже на ресторан – ах да, еще и постер с объявлением, что в среду – вечер выступления любителей.
Я не могла вспомнить имени этого верзилы – просто не могла. Но это не имело значения, потому что Дуглас провел меня мимо него, не сказав ни слова. Вверх по небольшому пандусу – и мы оказались в клубе. Отличный бар слева, которым мог бы гордиться любой клуб, но все остальное – типичнейший стриптиз. Ну кому еще нужны эти небольшие круглые сцены? Зал тоже был синий и лиловый, ну, может, с примесью других цветов. Не могу сказать точно, потому что почти весь зал был освещен черным светом, или каким-то еще странным освещением, так что в освещенном зале было чертовски темно. В первый раз меня это удивило – что свет может быть темным, так что нет теневых участков, а весь зал – одна большая тень.
Сейчас, на уик-енд, зал был полон, но тих. Музыку вырубили, и – слава Богу – беспрестанная трескотня ди-джея стихла. Даже казалось, что так неправильно, что не должен быть этот зал тихим, будто шум – элемент его декорации. Публика состояла из мужчин и большего количества женщин, чем можно было бы предположить, и сидели они как плакальщики на неожиданных похоронах. Танцовщицы сбились в угол возле детектива в штатском, которого я не узнала. Крупный мужчина в форме, такой же, как у Дугласа, зашагал к нам, держа в одной руке блокнот, в другой ручку. Шляпу он не стал снимать, будто без нее его круглому лицу чего-то не хватало бы.
– Дуглас, за каким хреном ты притащил сюда еще одну стриптизершу? Все девчонки, что были в клубе, у нас здесь собрались. – Он ткнул большим пальцем себе за плечо. Глазки у него были маленькие, противные, бусинками, а может, мне надоело, что меня принимают за стриптизершу и сбрасывают со счетов, как мелочь, только потому, что я не мужик и не в мундире. – А может, она там чего видела снаружи? Да, лапонька?
Я показала ему значок и обошла Дугласа, встав прямо перед его – очевидно – начальником.
– Федеральный маршал Анита Блейк. С кем имею честь?
Даже в этом свете было видно, как он потемнел.
– Шериф Кристофер, Мелвин Кристофер. – Он смерил меня взглядом – не как мужчина рассматривает хорошенькую женщину, а будто оценивал меня, притом не очень высоко. – Знаете, если не хотите, чтобы вас принимали за стриптизершу, надо одеваться получше, мисс.
– Не мисс, а маршал Блейк, шериф. У нас, в больших городах, это называется «вечерний наряд». Платья до колен вышли из моды лет сорок тому назад.
Он еще малость потемнел, глаза его из недружелюбных стали враждебными.
– Острить изволите?
– Нет, – ответила я, глубоко вдохнула и медленно выдохнула. – Послушайте, давайте так: вы перестаете называть меня стриптизершей, а я перестаю отпускать замечания на ваш счет. Притворимся, что мы прибыли сюда раскрыть преступление, и будем заниматься своей работой.
– Нам здесь не нужна федеральная помощь.
Я вздохнула, оглянулась в поисках кого-нибудь знакомого. Знакомых не было.
– Ладно, если хотите так, можно и так. Если вы помешаете мне допросить всех вампиров до наступления рассвета, я выдвину против вас обвинение в создании помех федеральному маршалу при исполнении.
– Там ваши дружки, да? Мне говорили, что вы – гробовая подстилка.
Я только покачала головой и обошла вокруг Дугласа, оказавшись вне досягаемости шерифа.
– Куда это вы собрались?
– Допрашивать свидетелей, – сказала я, все-таки приглядывая за шерифом краем глаза, потому что не знала, что он сделает.
– Откуда вы знаете, где они?
– Здесь их нет, на стоянке тоже нет, значит, они в зале «Сапфира».
Я уже почти взошла на возвышение перед парой симпатичных деревянных дверных створок. Перед ними стоял еще один коп в форме. Я здесь бывала раньше и знала, что звук здесь глушится. Потому только я еще не заорала, призывая Зебровски.
Поднимаясь по ступеням, я расстегнула молнию куртки. Значок был у меня в левой руке, где постовой у дверей мог его ясно разглядеть. Не знаю, что бы я стала делать, если бы шериф велел своему человеку меня не пускать. Давно уже я поняла, что если у тебя есть право куда-то попасть, это еще не значит, что полиция тебя вот так сразу пропустит. Хватать меня за руки или выставлять пенделем они не станут, но если они захотят ставить палки в колеса, то найдут способы.
– Будьте добры отойти, полисмен.
Он сделал движение, но шериф сказал ему:
– Ты не на нее работаешь! Отойдешь, когда я скажу отойти.
Я вздохнула и подумала: «Ну и хрень!» Тут меня осенило. Я полезла во внутренний карман куртки.
– Поосторожнее доставайте, что там у вас, – предостерег шериф, вдруг оказавшись у меня прямо за спиной.
Я повернулась так, чтобы видеть и его, и второго полицейского.
– Не надо волноваться, шериф. Я только позвоню.
Он положил руки на бедра повыше кожаного ремня. Кобуру он не расстегнул, так что все это было не всерьез. Он просто хотел посмотреть, сробею ли я. Если он думал, что меня такой фигней можно напугать, значит, слишком давно он ни с кем стоящим дела не имел.
Я пощелкала по кнопкам, поглядывая на полицейских. Из них многие прервали сбор показаний или что они там делали и смотрели наше представление. Зебровски ответил со второго звонка.
– Я в клубе, прямо за дверью.
– А почему не внутри? – спросил он несколько озадаченно.
– Шериф велел своему подчиненному не отходить от двери.
– Неправда! – заорал шериф. – Просто нечего командовать моими людьми!
Я вздохнула так громко, что Зебровски услышал:
– А разница?
Зебровски открыл дверь, все еще держа телефон в руке.
– Спасибо, шериф Кристофер. Думаю, дальше мы с маршалом Блейк сами справимся.
Он захлопнул телефон, улыбнулся всем и шагнул в сторону, давая мне пройти, но шериф бы не протиснулся. Он и не пытался – только буравил Зебровски сердитым взглядом. Тут до меня дошло, что обмен плевками в суп начался еще до моего приезда, а я просто попала под раздачу.
Зебровски закрыл за нами дверь и прислонился к ней, укоризненно качая головой. Росту в нем пять футов девять дюймов, в коротких черных волосах с каждым годом прибавляется серебра. Когда жена заставляет его постричься, волосы становятся короткими и аккуратными. Когда он забывает или она слишком занята, они курчавые, волнистые и такие же неаккуратные, как он сам. Костюм на нем коричневый, галстук – бледно-желтый, рубашка тоже. Кажется, впервые за все годы, что я его знаю, на нем все вещи под цвет. И не только – они еще без жирных пятен!
Очки у него с серебряной оправой, и вполне помогают скрывать глаза, когда он устает, но не когда злится. Сейчас Зебровски отвел меня в сторонку к фонтану, где стояло чучело когда-то живого льва. Сапфировый зал – это нечто среднее между охотничьим клубом, комнатой трофеев и прочих вещей, которые, по общему мнению, делают самцов мужчинами. Почти весь пол был застлан коврами леопардовой расцветки, и первая мысль у меня всегда бывала: «Какой-то леопард охамел вконец и все тут собой заляпал; ладно, черт с ним, звериные принты сейчас в моде». Люди сотни долларов выкладывают, чтобы посидеть здесь вечером – наверное, им нравится.
Зебровски повернулся к залу спиной и жестом показал мне встать перед ним, чтобы никто не видел, что мы разговариваем.
– С приездом тебя.
– Чего ты всех людей шерифа держишь снаружи?
– Когда мы подъехали, они согнали сюда всех вампиров и обрабатывали их крестами. Не трогали, нет, только кресты у них светились так, что глазам больно. При этом они объясняли: не будете говорить – не уберем кресты.
– Блин, использование освященного предмета при допросе вампиров федеральным судом было запрещено – когда ж это было? – три месяца тому назад.
– Ага, – подтвердил он, приподняв очки и потирая глаза пальцами.
– Так здесь же каждый вамп сможет подать в суд, – шепнула я.
Он кивнул и поправил очки.
– Я ж тебя и поздравил с приездом.
Пока не был принят такой запрет, многие сотрудники полиции носили освященные предметы как деталь формы – булавку или заколку, а теперь снова только спрятанными на теле. Когда имеешь дело с вампирами, освященные предметы приравниваются к оружию. Из чего следует, что в действиях шерифа просматривается состав преступления: нападение с применением смертоносного оружия.
– Только он крестом махал или его люди тоже?
– Некоторые из них. Пока мы не приехали, у них у всех были маленькие булавки на лацканах в форме креста. Я их заставил эти булавки снять, но пришлось пригрозить, что позвоню в ближайшее отделение ФБР.
Я вытаращила глаза. Ни один коп не питает излишне нежных чувств к агентам ФБР.
– Уж пусть лучше ФБР себе дело заберет, чем я им спущу такое. Вампиры перепуганы до смерти. Есть ли среди них виновный, я не могу сказать, потому что из них кто взбешен, а кто перепуган. Мало кто из них даже согласится с нами говорить теперь, и по закону они и не обязаны.
В голосе его это не было слышно, но никогда я его еще таким злым не видела. Видно было по прищуру век, по напряженным рукам. Обычно именно Зебровски остается спокоен, но у каждого свой предел.
– Нам стукнули тут из Нового Орлеана и Питтсбурга. Очень похожие преступления. В Питтсбурге два, в Новом Орлеане пять. Потом они перебрались сюда.
– Везет нам, – сказала я.
– Ага, только это значит, что приходится ждать еще трех трупов. И очень надо, чтобы законопослушные граждане-вампиры с нами не отказались говорить.
– Посмотрю, что смогу сделать. Есть у тебя кто-нибудь конкретный, с кого начать? Я в том смысле, что сейчас 4:30, до рассвета часа три или того меньше. А их надо будет отпустить по домам до рассвета, если только не будет, чего им предъявить.
– У нас там на боковой автостоянке мертвая женщина, множественные укусы вампиров. Они – вампиры. Наверняка я уговорю какого-нибудь судью задержать их как важных свидетелей. Есть один, который настолько ненавидит вампиров, что ордер мне выпишет.
Я замотала головой:
– Мы хотим уладить это дело, а не раздуть. Прямо сейчас они могут подавать в суд на город, так не будем давать им повод подать еще и на нас.
Он кивнул, отступил и широким взмахом руки показал мне дорогу.
– Они все твои. Удачи.
Возле большого очага в центре зала расселась группа вампиров, и ни один из них не принадлежал Жан-Клоду. Некоторые сосредоточились возле большого стола перед камином в больших удобных креслах, другие на диванчике у огня. Один сжимал в руках диванную подушку с узором под шкуру леопарда. Глаза у него вылезали из орбит, и похож он был на контуженного. Остальные пятеро были перепуганы или рассержены, или то и другое одновременно, но держались лучше, чем обнимавший подушку.
Я показала значок и объяснила, кто я такая. Но не значок заставил того, с подушкой, заскулить:
– Ой, она нас сейчас убивать будет!
– Заткнись, Роджер, – произнес высокий вампир с прилизанными черными волосами и злыми карими глазами. – Зачем вы здесь, миз Блейк? Нас удерживают здесь против воли, хотя единственная наша вина в том, что мы вампиры.
– Как ваше имя? – спросила я.
Он встал, оправил приличный строгий костюм.
– Я Чарльз Моффет.
– Это имя мне известно.
Он занервничал и попытался это скрыть. Да где ему, еще и двадцати лет нет, как он мертв – сосунок.
– Вы один из дьяконов Малькольма в Церкви Вечной Жизни, – сказала я.
Он открыл рот, закрыл снова, выпрямился во весь рост:
– Да, это так, и я этого не стыжусь.
– Да, но Малькольм запретил членам своей церкви посещать этот берег реки с нечестивыми целями.
– Откуда вы знаете, что предписывает наш учитель?
Он пытался блефовать, но здесь это не проходило.
– Потому что Малькольм обратился к Мастеру Города и получил его согласие сообщать Малькольму обо всех членах его церкви, посещающих его клубы. Вам, ребята, в такие злачные места вход заказан. Вы должны – цитирую: «Быть выше любого упрека».
Один из вампиров, лысеющий, в очках, начал раскачиваться в кресле.
– Я же говорил, не надо было нам сюда идти. Если Малькольм узнает...
– Она – слуга Жан-Клода. Она должна ему сказать, а он скажет Малькольму.
– Вообще-то соглашение предусматривает стучать только на тех, кто приходит в наши клубы. Присматривать за всей этой стороной реки Малькольм нас не просил.
Лысый вампир посмотрел на меня так, будто я предложила спасение души.
– Вы не расскажете?
– Если вы мне все изложите, что знаете об этом деле, я не вижу причин рассказывать.
Лысый вампир тронул Чарльза Моффета за рукав. Тот выдернул рукав из его пальцев.
– Почему мы должны вам верить?
– Слушайте, не я ведь подписала соглашение о нравственности с моим мастером и учителем, и не меня поймали в стрип-баре – это с вами случилось. Так если тут сомневаться, кто держит слово, а кто нет, так не во мне же? Вампир, который пошел против прямого приказа своего мастера – что толку от него мастеру или поцелую в целом?
– Мы в нашей церкви не называем группу вампиров поцелуем. Малькольм считает это слово слишком чувственным.
– Пусть так, но это не отменяет сказанного. Вы предали своего мастера, свою церковь и свой обет – или вы в этой церкви и обет на крови не приносите?
– Варварский обычай, – сказал Чарльз. – Церковь объединяет нас моральными стандартами, а не какими-то магическими клятвами.
Я улыбнулась:
– Ничего себе стандарты, – сказала я и обвела рукой помещение.
Чарльз зарделся, что для вампира непросто, и это сказало мне, что сегодня он хорошо насытился, от пуза.
– Кто вас кормил сегодня?
Он только смотрел сердито.
– Послушайте, ребята, сейчас половина пятого утра. Меньше трех часов осталось, чтобы ваши драгоценные задницы развезти по домам. Мы хотим закончить со всем этим до света, или нет?
Они кивнули – все.
– Тогда отвечайте на мои вопросы. Я могу определить, кто из вас сыт и кто нет. Мне нужно знать, кто из танцовщиц – доноров – вас кормил. Если они в соседней комнате, я должна с ними поговорить. Если нет, мне нужны имена и способ связаться с ними сегодня же.
– Отношение вампира и его партнера священны.
– Чарльз, послушайте, в вас достаточно крови, чтобы покраснеть. Хотите, чтобы я задумалась, где вы столько набрали, что так легко тратите?
– Угрозы и жестокое обращение мы уже испытали. Хуже вы нам уже не сделаете.
Я повернулась к остальным:
– Кто хочет ответить на мои вопросы и получить талончик «я не скажу Малькольму»?
Лысый вампир поднялся из кресла. Чарльз на него заорал, но Лысый мотнул головой.
– Ты мне не мастер, Чарльз. Мы, члены церкви, свободные существа. В частности, ради этого мы в нее вступали. Я отвечу на ее вопросы, поскольку имею на это право.
– Давайте найдем комнату, где нам не помешают, – сказала я и махнула ему рукой, чтобы шел за мною.
В небольшой отгороженной зоне, очевидно, курительной, стоял по-настоящему красивый аквариум с соленой водой, но были комнаты поменьше и за курительной, комнаты, где исполняются приватные танцы на заказ.