РАННИЕ ЭТАПЫ МАТЕРИНСТВА

Мать внутри матери

Р. Балзам
член Американской психоаналитической ассоциации

ВВЕДЕНИЕ

Часто лишь тогда, когда женщина становится матерью, она переживает полное влияние собственной интернализованной матери. Становиться матерью - это процесс развития, и он может оказывать как позитивное, так и негативное воздействие на субъективное самоощущение женщины (Benedek, 1959; Bibring et al., 1961; Dahl, 1999; Deutsch, 1945; и многие другие). Тема материнских манифестаций интернализации одного из родителей относительно их пола и гендера²⁾ - обширная область исследования. Эти влияния могут быть целиком интегрированными и настолько незаметными для индивида, что выявить их удается лишь в случае сильных нарушений, которые и привлекают к ним наше внимание. Поэтому я выбрала для обсуждения лишь некоторые особенности и аспекты интернализации, проявляющейся в дочерях, когда они, в свою очередь, становятся матерями. Я уделяю особое внимание молодой матери в лечении. Я рассматриваю, что это значит - впервые быть матерью, заботящейся матерью, а также кем является аналитик для такой матери. В дополнение я подчеркну последствия как можно более длительного поддержания рамок аналитического лечения. Во втором и третьем случаях проиллюстрировано значение интернализации переживаний, выраженной в течение всей жизни.

Толчком к написанию данной статьи стало переживание открытия: и пациентка, и терапевт были поражены тем, что осознанные пациенткой поведение и установки являлись манифестациями образа матери. Такая эмоциональная констелляция могла выглядеть так, будто бы она была призвана на помощь пациенткой-матерью в определенный момент ее заботы о детях, и вначале застала ее врасплох. Иная женщина, еще не имея детей, может сознательно отвергать мать или идеализировать ее, видя ее негативные и позитивные черты, но затем она может осознать собственные, явно идентичные формы материнского поведения. Возможен вариант, когда женщина вообще не замечает материнского влияния, и терапевт становится первым, кто наблюдает изменение в ее самопонимании.

РАННИЕ ЭТАПЫМАТЕРИНСТВА

Можно предположить, что клиницист более всего узнает о материнской интернализации по мере того, как она влияет на материнство, от тех пациенток, с которыми он работал до и во время беременности и родов, а затем на ранних этапах материнства. Логично предположить, что здесь у аналитика появляется редкая возможность увидеть, услышать и сравнить перемену в мыслях, чувствах и поведении до-и-после переживания материнства, а сама пациентка получает пищу для размышлений и наблюдений. Однако, как оказалось, все не так просто.

Я имела возможность наблюдать некоторых женщин, подвергавшихся интенсивному анализу или психотерапии в этот период. Такие пациентки часто по той или иной причине приносят ребенка в офис, и таким образом у аналитика появляется возможность увидеть взаимодействие, о котором он так много слышал. Конечно, подобные сессии чаще случаются в работе с пациентками, проходящими терапию "лицом к лицу", а не в психоанализе. У большинства женщин, становящихся матерями, появляется сильное желание, чтобы терапевт восхищался их ребенком (Friedman, 1996; E. Loewald, 1982). В силу индивидуальной динамики некоторые пациентки испытывают "потребность" или острое желание восхищения, или даже потребность сделать развитие ребенка постоянным предметом наблюдения.

Независимо от внутреннего состояния матери (которое может быть различным - от острой необходимости многочисленных разыгрываний, вовлекающих терапевта, до выражения умеренных желаний по отношению к аналитику в связи с ребенком), у молодых матерей отмечается ослабление интереса к саморефлексии. Я рассматриваю это как общую особенность, присущую опыту женщины на этом жизненном этапе. Фридман (Friedman, 1996) задавался вопросом, действительно ли пациентки, которые, находясь в аналитическом лечении, активно кормили грудью, но "забывали" обсудить кормление во время сессий, "замалчивали" этот опыт потому, что их аналитики тоже о нем "умалчивали". Фридмана беспокоило, что аналитик упускает возможности исследовать амбивалентные чувства матери к ребенку, а также свою собственную вовлеченность в то, что может оказаться разыгрыванием варианта триады первичной сцены, где мать и ребенок - тайная пара, в то время как аналитик участвует в сговоре и, следовательно, исключен.

У подобных размышлений есть некоторые достоинства, но я считаю, что "замалчивание" связано главным образом с уровнем готовности пациентки к обнаружению скрытых смыслов на этом этапе. Стерн (Stern, 1995) и Стерн и Брушвайлер-Стерн (Stern & Brunshweiler-Stern, 1998) отмечали этот феномен, но упрекали всю систему здравоохранения в непонимании и пренебрежении ранними этапами материнства, особым психическим состоянием матери в этот период. Это не совсем справедливо по отношению к психоанализу, о чем свидетельствует Глава 14 "Беременность и материнство" в аннотированной библиографии Шукер и Левинсон по психоаналитической литературе, посвященной женской психологии (Schuker & Levinson, 1991). Данные статьи демонстрируют непрерывность и комплексный характер психоаналитических попыток уяснить своеобразие этого этапа жизни.

Когда я была кандидатом в аналитическом обучении в 1970-ых гг., казалось, в аналитической среде существует молчаливое соглашение о том, что беременность и ранние этапы материнства - это "неподходящее" время для анализа, поскольку ребенок отнимает слишком много внутренней энергии пациентки, не оставляя ничего для анализа переноса. Я не могу точно проследить процесс превращения данного соображения в устоявшееся мнение. Определенно, Дойч в 1940-х и Бенедек и Бибринг в 1950-1960-е годы не разделяли подобного мнения и тщательно исследовали это явление. В 1970-ые гг. при социальном влиянии феминистского движения подобные максимы и другие устоявшиеся представления о развитии женщины активно подвергались переоценке такими исследователями, как Блум (Blum, 1976), Кестенберг (Kestenberg, 1980), Пайнз (Pines, 1993) и др. Работа, в которой отражались переживания беременных терапевтов была начата Бальзам и Бальзам (Balsam & Balsam, 1974), Лакс (Lax, 1969, 1997), Надельсон и др. (Nadelson et al., 1974). Постепенно аналитически мыслящие терапевты становились все более открытыми для понимания подобного опыта своих пациенток.

Я считаю, что период, когда женщина становится матерью, не является "плохим" или "неподходящим" временем для развития уже сформировавшихся в аналитическом лечении отношений. Как и на всех прочих этапах, здесь требуется особое внимание к тому, что происходит в жизни пациентки, а также готовность работать с эго-защитами, а не против них, в направлении исследования их значения. В этот период аналитик воспринимается пациенткой как желанная фигура, чье присутствие благоприятно. Под действием механизма расщепления на аналитика переносится образ всеблагой (all-good) матери (что, конечно же, может скрывать устрашающую, абсолютно злую (all-malignant) мать). Такой перенос, как и всякий другой, потенциально доступен анализу, как во время его переживания, так и спустя некоторое время. Стерн определил данное явление в контексте понятия "материнской констелляции" как перенос "хорошей бабушки" и предположил, что он может быть расценен "как приемлемый... и бороться с ним нет необходимости" (Stern, 1995, р.186). Я согласна с его наблюдениями, но не согласна с рекомендациями терапевтам, которые, с точки зрения Стерна, могут свободно использовать "отыгрывание" (act out), посещая пациенток на дому, давая советы и т.д., - то есть дать волю своим собственным чувствам, удовлетворяя просьбы пациенток без учета всей сложности происходящего взаимодействия.

Многие аналитические терапевты не идут по пути Стерна. Например, E. Левальд (Loewald, 1982) подчеркивает тонкость и деликатность данной ситуации выбора, поскольку ответ аналитика на подобные желания и просьбы пациенток может как продвинуть лечение, так и завести его в тупик. Согласно моему опыту решение о судьбе долгосрочной терапии в случае беременности - это главным образом решение матери, а не терапевта, который в солипсической манере судит о том, как следует поступить. По мере возможности проблема должна решаться совместными усилиями. Если пациентка по какой-либо причине решает продолжить лечение, темп анализа в ее новом материнском состоянии будет отличаться от того, что было, когда она не была беременной. Лечение становится более вялым в том, что касается интеграции или проработки, но, с другой стороны, оно наполняется живыми переживаниями. Совместный опыт может стать обширным материалом для постепенной интеграции, если молодая мать продолжает терапию или анализ после того, как перестанет кормить грудью.

Пациентки на ранних этапах материнства много говорят с терапевтом о повседневных, текущих переживаниях и проблемах: развитии внешних отношений, особенно с другими женщинами, у которых были или есть дети; отношениях с собственными матерями, живыми или умершими; в меньшей степени - об отношениях с отцами, мужьями или другими значимыми людьми; о радости, которую доставляет уход за ребенком и домашние дела; о самом ребенке; о наблюдениях за его переживаниями. Однако молодые матери, похоже, не склонны ни к дальнейшей разработке сложных аспектов своих чувств, ни к созданию реактивных или спонтанных фантазий, исходящих из внутренней автономии во взаимодействии с внешним миром. В силу действия механизма нормальной проекции, наблюдения за ребенком скорее рассматриваются как "реальные", чем как часть фантазии. Их объясняют "потребностями" и описывают соответственно.

Возможно, интроспекция более доступна пациентке, которая обеспокоена определенным аспектом материнских переживаний и активно ищет помощи в этом. Левальд (Loewald, 1982) представила четыре случая психоаналитической психотерапии, варьирующие в психопатологии от невротиков, приносящих время от времени детей к терапевту, до пограничных пациенток, нуждающихся в непрерывной активной помощи в материнстве. Левальд также отмечала ограниченность интереса пациенток к использованию экстенсивной интроспекции в качестве действенного способа понимания собственных переживаний на ранних этапах материнства. Она предположила, что ребенок играет роль переходного объекта между терапевтом и пациенткой, а также между пациенткой и внешним миром. Явная (и объяснимая) живость "я - не я" переживаний матери, связанных с ребенком, может препятствовать исследованию ее собственных фантазий и/или примитивных и глубоких амбивалентностей, заключенных в ее собственных мыслях и взаимодействиях с ребенком.

В процессе лечения, совпадающего по времени с ранними этапами материнства, в терапевтическом материале появляется отчетливый, конкретный и наглядный образ матери самой матери. Существует множество историй о взаимодействии бабушки с новой диадой. Эти повествования являются внешними. Во внешнем окружении происходит активное сознательное познание, наблюдение за установками бабушки и, очевидно, активное и экспериментальное изменение отношений с ней в настоящем времени. Мать пациентки часто оживает, как это описывается аналитику, обретая новые силы. Ранее последовательный и четкий образ матери пациентки присутствовал скорее в переносе, чем в текущих историях. Она была либо "холодной" и "пустой", либо "теплой" и "принимающей" в зависимости от продвижения пациентки.

"Холодная" мать младенчества может теперь трансформироваться в то, что более похоже на растерянную, сбитую с толку новую бабушку, неуклюжую с ребенком. Это наблюдение становится для пациентки открытием и может даже поставить под вопрос простоту предыдущего представления о понятии "холодная". Пациентку интересует, как ей следует относиться к новой версии своей матери, стоит ли доверять ей ребенка и когда; а вопросы, требующие саморефлексии, например - "Как изменилось мое восприятие матери?" - беспокоят ее значительно меньше. Иная "холодная" мать может быть на удивление тронута рождением маленького внука, говоря дочери, что он - именно тот мальчик, которого она всегда хотела, и может впервые (насколько известно пациентке) выразить зависть по отношению к ней.

"Теплая", восприимчивая мать может прийти в восторг от нового ребенка и будет не в состоянии отделиться от него и дочери, усложняя жизнь молодой матери, не желающей, возможно, устанавливать границы или ранить ее чувства. Пациентка может перейти от удобной прежде нежности к матери, уменьшенной дистанцией между ними, к чувству острой ревности, которое всколыхнет ребенок. Подобные чувства, как бы исходящие из внешнего источника, могут захватить ее, потому что раньше они не допускались в сознание. Другая "теплая" мать может продолжить свое любящее и поддерживающее поведение, легко окружая своей заботой и дочь, и внука. Воздействие нового опыта всколыхнет новые варианты прежних отношений для дальнейших трансформаций.

Ребенок в офисе терапевта имеет множество значений. Мои предпочтения как аналитика - отдать приоритет попытке сохранить место для того, чтобы пациентка могла исследовать разнообразные значения, если такое вообще возможно. Желание матери показать ребенка наделяет терапевта привилегией разделить вместе с ней восхищение чудом новой жизни. Контрпереносное и реактивное чувство гордости, ощущение себя "аналитической бабушкой" могут обнаружиться, но не должны доминировать.

Я обнаружила, что новоявленные матери рады показать мне своих детей и хотят, чтобы я разделила их восхищение. Я помню это приятное желание и из собственного анализа, когда я показывала своему аналитику фотографию моего малыша, ходившего в детский сад, а он отвечал, восхищаясь, с присущей ему сдержанностью, но и с большим интересом. Я думаю, что основное желание пациентки-матери - получить пылкое одобрение, восхищение и гордость со стороны аналитика по поводу этого чудесного произведения: аналитик должен понять, что этот ребенок особенный, отличающийся от любого другого ребенка, рожденного или виденного когда-либо ранее (включая его собственного, как много позже призналась одна пациентка). Сравнивая младенца с переходным объектом, E. Левальд писала: "... "замечательность" ребенка не поддается измерению" (1982, р.400).

Дойч (1945) писала о великом триумфе над старой матерью, который новая мать переживает как естественную часть процесса смены поколений. Слова "Королева умерла! Да здравствует королева!" выражают отношение, играющее важную роль в нормальном восприятии данного младенца как самого лучшего из младенцев, и, как следствие, данную мать как самую лучшую мать. Неважно, что мать самой пациентки могла быть "достаточно хорошей"; молодая мать охвачена уверенностью, что она и ее младенец "лучше, чем просто хорошие", как утверждала одна пациентка. Подобное отношение усиливается интенсивной и даже более отчаянной надеждой у женщин, у которых доминирует негативное отношение к способностям своих матерей воспитывать ребенка. Дополнением фрейдовской характеристики (1914) "Его Величество младенец" является то, что мать младенца - королева в своем королевстве.

Если терапевт вовлекается так, как этого хочется пациентке, присутствует ребенок или нет, разговор скорее всего будет вращаться вокруг таких тем: как по-разному выглядит ребенок, слишком много или же слишком мало я его кормлю, слишком много или слишком мало он спит. Когда присутствует ребенок, комментарий, предлагаемый с более аналитической позиции, например, о возникших чувствах пациентки в результате продолжительного приступа колик прошлой ночью ("Вы, похоже, обеспокоены") - может привести к тому, что пациентка станет оживленно разговаривать с младенцем: "Мамочка беспокоилась о тебе?… Правда?… Что эта леди там говорит? (Щекочет, щекочет.) Ты сейчас выглядишь просто замечательно! Никто не знает, каким ты был ночью дьяволенком, заставив маму и папу дежурить возле тебя всю ночь!". В ответ, естественно, младенец восхитительно и восхищенно гукает.

Так или иначе, это не самый удобный момент для "леди вон там", чтобы привлечь внимание к ребенку как возможности для матери отвлечься, избегнуть внутренней тревоги, не рефлектировать. Мать поднимает взгляд и говорит: "Он нормально сейчас выглядит, да? Совсем другой ребенок". Терапевт говорит: "У вас была бурная ночь". Пациентка вздыхает облегченно и соглашается: "Да, это точно". Затем она продолжает жаловаться, что муж был неповоротлив или утешал ее, или говорит, какое замечательное или ужасное было лекарство, которое ей дала мать. И так далее.

Как увлекательные демонстрации, подобные сессии могут открыть аналитику интригующие элементы конфликтного материнского поведения, на которое пациентка ранее ссылалась как релевантное ее взаимодействиям с собственной матерью. Мой опыт показывает, что время работы с такими наблюдениями и переносом обычно наступает позднее.

Случай 1

Г-жа Е., мать четырехмесячного малыша, опоздала на аналитическую сессию. Она находилась на лечении в течение трех лет из-за хронических проблем в браке. Держа на руках спящего ребенка, измотанная, она объяснила, что няня заболела в тот день и не пришла. Запыхавшись, она плюхнулась на кушетку, держа ребенка на коленях. Ребенок пошевелился, открыл глаза и очаровательно ей улыбнулся. Затем, увидев незнакомое место (и, как я думаю, почувствовав напряженность ее тела), начал хныкать.

"Я постараюсь его покормить. Так я, может быть, смогу поговорить с вами, потому что есть кое-что, о чем я действительно хочу поговорить. Где мне сесть - на кушетку или в кресло?". Она очень нервничала и волновалась. "Где угодно", - сказала я. (Когда большую часть времени я занимаюсь анализом, то продолжаю сидеть в моем аналитическом кресле, потому что так я могу сидеть и лицом к терапевтическому креслу, хотя и на большем расстоянии от пациента.)

Направляясь к терапевтическому креслу, г-жа Е. сказала: "Мне просто нужно сесть здесь. Надеюсь, Вы не против. Я не могу даже представить, как я буду кормить ребенка сидя на кушетке. Я хочу держать это в стороне от анализа. (Она засмеялась.) Я не хочу это смешивать... Это не о кормлении грудью. Мне это не причиняет неудобств". И действительно, она села в кресло, открыла холщовую сумку, затем достала и, подложив полиэтилен, разложила на коленях огромное полотенце, которое закрыло подлокотники кресла и свесилось до пола. В комнате стало уютно, и она умело покормила своего маленького мальчика, нежно придерживая его. Он отрыгнул, и она закудахтала и вытерла его другим полотенцем. Когда она закончила, она вытерла грудь еще одним полотенцем. Она делала все это последовательно, спокойно и с удовольствием. Она больше не комментировала "беспорядок" на кушетке или сложной ритуал с полотенцами, который, как я предполагаю, возник четыре месяца назад с началом кормления. Мы обменялись несколькими словами о том, как ей нравится кормить грудью, и я напомнила ей, как она раньше об этом беспокоилась. Она согласилась, не развивая мысль о том, что же ее беспокоило ранее.

Затем г-жа Е. сказала мне то, что планировала сказать в тот день: как ее мать настаивала на покупке новых полиэтиленовых покрывал на мебель в гостиной. "Я не знаю зачем, нам это не нужно. Она думает, это подарок. Я ненавижу любые покрывала на мебели! Я верю в детей, творящих беспорядок. Им необходимо веселиться, и мы с Томом приглядываем за малышом. Я это всегда говорила. Определенно, в этом я не буду на нее похожа - она закрывала любой кусочек мебели, когда я была ребенком, чтобы я вдруг чего-нибудь не испачкала! Здесь я хочу решительно воспротивиться и подумать, как ей противостоять. Это мой дом, я теперь мать и буду делать то, что захочу, благодаря Вам".

Я думаю, что читатель легко заметит в этом эпизоде глубокое влияние брезгливой внутренней матери пациентки, активно выражаемое в разыгрывании с полотенцами и сопровождающееся в ходе сессии подчеркнутым ударением на "здесь и сейчас", которое обычно делают молодые матери-пациентки, и ее желание получить совет или взаимодействие о реальном диалоге с матерью, чтобы "решительно воспротивится". Можно также отметить, что осторожное напоминание о прежде выражаемом ею страхе перед кормления грудью не вызвало готовность ассоциировать. Это, возможно, привело бы к регрессии матери в отношении аналитика, однако она предпочла взаимодействие с "переходным объектом" - младенцем. Направление ее мысли привело нас к настоящей активной сцене (предположительно) анальной борьбы между матерью пациентки и самой пациенткой как дочерью.