– А где ндана‑акуса? – шепотом спросил я своего спутника. – Что, он передумал общаться? – К этому моменту я уже настолько взял себя в руки, что смог интересоваться вещами, не имеющими отношения к пище.
– А кто его знает, – пожал плечами Хэхэльф. – Но то, что его пока нет – это нормально. Ндана‑акуса всегда появляется примерно через час после начала пира: во‑первых, чтобы продемонстрировать окружающим свое презрение, во‑вторых, дабы дать всем понять, что он не торопится набить желудок… ну и еще потому, что в начале пира все так голодны, что уделяют ндана‑акусе недостаточно внимания, а ему это не нравится…
– Мудрое решение! – удивленно согласился я. – И самое главное: все довольны.
Потом я сказал себе можно и принялся вовсю демонстрировать гостеприимным хозяевам свое уважение: уписывал за обе щеки все, до чего мог дотянуться, не слишком заботясь об этикете – я заметил, что и сами бунаба о нем не слишком заботятся. Они тоже дружно пережевывали пищу и практически не общались, только время от времени что‑то неприветливо бурчали себе под нос: насколько я понял, просто просили своих соседей по застолью передать им то или иное блюдо. Я же говорил, тебе, что на кухне этого дома хозяйничает настоящий монстр: готов поклясться, что для большинства домочадцев это первая трапеза за день! – весело шепнул мне Хэхэльф.
В самый разгар этого веселья я получил великолепную возможность в очередной раз разинуть рот от изумления. Событие того стоило: из глубины сада вышла самая невероятная компания, какую только можно себе представить. Большие – ростом до полутора метров – толстые мохнатые создания, этакие пушистые холмики с короткими лапками, маленькими аккуратными, почти кошачьими ушками, черными блестящими глазками‑бусинками и неописуемо большими щеками – Дизи Гиллеспи обзавиловался бы! В довершение ко всему, они были одеты в разноцветные передники, совсем как домохозяйки из рекламных роликов. Яркая раскраска передников свидетельствовала, что эти создания природы одеваются в том же бутике, что и все окрестные бунаба. Из кармашков торчали трезубые вилки вроде тех, которыми были вооружены все участники пира. Из дома тут же выскочило несколько рабов с ковриками под мышками и мисками в руках. Они поспешно расстелили коврики на некотором отдалении от нас, расставили котлы и рванули в дом, чтобы через некоторое время появиться с новыми порциями. Толстые звери, чинно расселись по местам, достали из карманов свои вилки и принялись за еду. Я смотрел на все это, разинув рот, временно забыв даже о непреодолимом чувстве голода, масле сагыд и прочей мистике в бунабском стиле.
– Кто это, Хэхэльф? – наконец я догадался, что мой друг может дать мне исчерпывающую консультацию по этому вопросу.
– Это? Это кырба‑ате, – с набитым ртом ответил он. – Впрочем, бунаба называют этих замечательных толстяков шубабодо. Хочешь сказать, что никогда раньше их не видел? Вообще‑то на Мурбангоне их хватает. Хотя, конечно: землю Нао они не очень‑то жалуют, а ты в основном там околачивался…
– А кто такие эти кырба‑ате? – настойчиво спрашивал я. – Что они здесь делают?
– Как – что? Сам не видишь: едят! – пожал плечами Хэхэльф. – Они всегда едят. Вот уж кому не требуется масло сагыд! Они каждый вечер приходят к ндана‑акусе, когда в доме начинается пир. Тут уж хочешь, не хочешь, а корми гостей!
– Это обязательно? – восхитился я.
– Вообще‑то, конечно, не обязательно. Но весьма желательно. Кырба‑ате – звери Мараха. А с Мараха лучше не ссориться: ни с людьми Мараха, ни с животными, ни даже с деревьями… И потом, если ндана‑акуса не будет кормить их на пирах, они повадятся на его огороды. Здесь земля добрая, урожай следует за урожаем: сегодня сорвал умалу, а завтра на ее месте уже новая пробивается… Но если кырба‑ате начнут ходить на твой огород, можешь искать себе новое занятие, чтобы прокормиться: тебе ничего не останется!
– Страсти какие! – уважительно сказал я. – Настоящий рэкет!
– Ну, для ндана‑акусы Анабана приглашать к себе десяток кырба‑ате каждый вечер – не проблема, сам понимаешь, – заверил меня Хэхэльф. Зато он может хвалиться перед соседями своим богатством: говорит им, что кормит всех окрестных кырба‑ате. Такое удовольствие мало кому по карману. А они за это не трогают огороды: ни его собственные, ни его людей… Ну, вообще‑то, бывает, побезобразничают иногда, но только изредка, чтобы их уважать не перестали!
– Ну дела! – изумленно сказал я. И робко спросил: – А местные жители на них не охотятся? Они на вид такие славные… и совершенно беззащитные: ни клыков, ни когтей!
– Смеешься? – Хэхэльф даже на месте подпрыгнул от удивления. – Охотиться? На кырба‑ате? Они же Мараха, дурень!
– Извини, забыл, – вздохнул я. – А в чем это выражается? Я имею в виду: они умеют делать какие‑нибудь чудеса, как люди Мараха?
– Еще бы! – с энтузиазмом кивнул Хэхэльф.
– А какие? – не отставал я.
– Понятия не имею, – он пожал плечами. – Они никому об этом не рассказывают… Да ты жуй давай! Тетя Хондхо уже на тебя подозрительно косится. Наверное ей кажется, что ты недооцениваешь жареные плавники рыбы бесеу в сладком соусе из плодов улидибу… Зря я, что ли, столько масла сагыд на тебя перевел? Неужели уже наелся?
– Нет, конечно, – вздохнул я. – Просто эти удивительные зверушки… Глаз отвести не могу!
– Ты бы действительно лучше жрал, чем на нас пялиться. А то тощий такой – смотреть противно! – внезапно сказал один из мохнатых гостей, обернувшись к нам. Он говорил громко, четко и, судя по всему, на языке кунхє – по крайней мере, я его сразу понял.
– Ничего себе, – упавшим голосом сказал я. – Скажи, Хэхэльф, здешний повар добавляет кумафэгу во все блюда, или только в некоторые? Предупреждать надо…
– Никто никуда кумафэгу не кладет, ты что спятил? – он озадаченно покачал головой. – С чего ты взял?
– Они со мной разговаривают, эти зверушки, – пожаловался я. – Сейчас в беседу вступят мои ботинки… Знаешь, мне уже не смешно!
– А, ты решил, что тебе мерещится! – рассмеялся Хэхэльф. – Не переживай, кырба‑ате действительно говорят, да еще и на всех языках, какие только есть в мире Хомана – как и все прочие Мараха… Правда, деревья Мараха крайней редко говорят вслух, но такое с ними все‑таки иногда случается.
– Давай, давай, жуй, – снова ворчливо сказал мне пушистый кырба‑ате, – и нам не мешай. Потом, когда мы поедим, можешь подойти поближе, если уж тебе так припекло.
– Слышал? – весело спросил меня Хэхэльф. – Экий ты, оказывается, обаятельный, Ронхул Маггот: даже кырба‑ате согласны подпустить тебя поближе. Вообще‑то, они нашего брата, человека, не слишком балуют вниманием…
Тут у меня случился очередной приступ обжорства и я наконец оставил его в покое. Все к лучшему: по крайней мере, тетушка Хондхо смогла убедиться в моей лояльности к жареным плавникам рыбы бесеу.
Ндана‑акуса Анабан появился, как и предсказывал Хэхэльф, примерно через час. Оглядел всех присутствующих с таким выражением лица, словно оказался в обществе отравителей, клятвопреступников и предателей сотрапезников, и уселся на подушки между Хэхэльфом и своим старшим сыном, нданой – то есть местным принцем Уэльским – со странным трехступенчатым именем Рэй И До, молчаливым мужчиной средних лет, почти столь же величественным, как его отец, и таким же недовольным. Хэхэльф сообщил мне, что ндана Рэй И До – человек степенный и с правильным мнением – среди бунаба это считалось самым крутым комплиментом. Некоторое время ндана‑акуса Анабан брезгливо разглядывал поставленную перед ним еду, потом все‑таки снизошел до того, чтобы ее продегустировать, и что‑то буркнул себе под нос.
– Он говорит, что еда не так отвратительна, как могла бы быть – если учесть, что все повара в этом доме – бездарные бездельники, – перевел мне Хэхэльф. И добавил: – На самом деле он так не думает, и все это знают, просто ндана‑акуса должен все время быть недовольным – иначе его постепенно перестанут уважать.
– Будешь смеяться, но у него имеется куча единомышленников в любом из известных мне миров, – кивнул я.
Ндана‑акуса внезапно заинтересовался нашей беседой и потребовал перевода. Хэхэльф тут же склонился к нему и что‑то забубнил. Ндана‑акуса выслушал его речи и удовлетворенно прикрыл веки. Мне показалось, что он остался доволен услышанным. Потом я снова набросился на еду: проклятое зелье действительно превратило меня чуть ли не в прету – несчастного обитателя мира голодных духов.
– Ндана‑акуса весьма удивлен тем, что ты бывал в разных мирах и спрашивает, нравится ли тебе наш мир, – внезапно зашептал Хэхэльф. Я призадумался.
– Скажи, что поначалу, когда я попал в Землю Нао, он мне совсем не понравился, – честно ответил я. – Потом дело пошло лучше, и я начал находить в нем некоторую приятность – до тех пор, пока не повстречался со страмослябами… А потом я попал в Сбо, и решил, что этот мир – замечательное местечко. Ну а с тех пор, как моя нога ступила на Хой, я не перестаю благодарить судьбу за то, что она меня сюда привела, – признаться, в финале я слегка приврал: вежливость обязывала.
Хэхэльф принялся старательно переводить мое словоизвержение своему покровителю. На сей раз ндана‑акуса переваривал информацию не слишком долго: по крайней мере, я не успел забыть, о чем мы говорили.
– Он сказал, что ты очень мудрый, хоть и демон, – сообщил мне Хэхэльф. – Ндана‑акуса просил меня сказать тебе, что он с тобой согласен: Земля Нао вызывает у него величайшее отвращение – от себя добавлю, что это отнюдь не пустые слова: все бунаба терпеть не могут обитателей Земли Нао и лелеют мечты о том, как однажды с помощью Варабайбы займут их место на Мурбангоне. У них, знаешь ли, большие завоевательские амбиции… Потом ндана‑акуса изволил добавить, что сама по себе земля Мурбангона – неплохое место, так что тут ты тоже прав. Что касается страмосляба, о таких гадостях здесь не принято говорить за столом… Кроме того ндана‑акуса снисходительно согласился с тем, что Сбо – не самое плохое из поселений на Хомайге, поскольку добрую треть населения составляют его соотечественники, хойские бунаба. Ну и разумеется, похвалив Хой, ты обмазал медом его суровое сердце, сам понимаешь!
– По крайней мере, я на это надеялся, – удовлетворенно вздохнул я.
Ндана‑акуса Анабан, тем временем, вошел во вкус: он жаждал общения. Он снова поманил Хэхэльфа и что‑то забубнил. Когда Хэхэльф повернулся ко мне, он выглядел очень довольным.
– Ндана‑акуса говорит, что ты так ему понравился, что он с удовольствием пригласил бы тебя поселиться в его доме и жениться на одной из его дочерей, или сестер – на выбор… Правда, не на твой, а на их выбор, но это не имеет значения, поскольку такое счастье тебе все равно не светит: ндана‑акуса хорошо понимает, что тут есть два непреодолимых препятствия. Во‑первых, ты демон и собираешься исчезнуть в конце года, а во‑вторых, – Хэхэльф сделал драматическую паузу и с удовольствием закончил: – На его взгляд, ты слишком уродлив, так что с женитьбой все равно ничего не получится.
– Я слишком уродлив? – растерянно переспросил я. – Вот уж не думал! – Вообще‑то, я никогда не был столь невысокого мнения о своей внешности, даже в юности, когда человек способен совершенно искренне впадать в продолжительную депрессию из‑за формы своего носа, подбородка, или, не приведи господи, прыщика на щеке. Скажу больше: если когда‑то у меня действительно были некоторые претензии к своей роже, то жизнь неоднократно пыталась убедить меня в обратном, и ей это в конце концов удалось. Поэтому заявление ндана‑акусы показалось мне обыкновенным оскорблением, и я недоумевал: зачем ему это понадобилось? Еще один милый местный обычай – так, что ли?
– Не обижайся, Ронхул, – сочувственно сказал Хэхэльф. – Ндана‑акуса говорил совершенно искренне, он не хотел тебя обидеть, более того: он тебе сочувствует. Видишь ли, по меркам бунаба ты действительно жуткий урод! У тебя круглые глаза, улыбчивый рот, слишком незагорелая кожа и слишком светлые волосы – именно то, что здесь считается самыми большими недостатками. Не переживай: я здесь тоже считаюсь не слишком красивым, мои друзья бунаба искренне мне сочувствуют и постоянно пытаются уговорить кого‑нибудь из своих сестричек выскочить за меня замуж: они совершенно уверены, что я до сих пор неженат именно потому, что ни одна женщина в здравом рассудке не свяжет со мной свою судьбу… Но по сравнению с тобой я, конечно, почти красавчик! По крайней мере, кожа у меня загорелая, а улыбаться эти ребята меня давным‑давно отучили.
– Ладно, переживем, – усмехнулся я. – В конце концов, все к лучшему, а то пришлось бы жениться – просто из уважения к хозяевам дома, и все такое…
– Я скажу ндана‑акусе, что ты ценишь его заботу, но поскольку сам осведомлен о собственном уродстве, просишь его не хлопотать о твоей личной жизни, дабы не повергать в ужас женщин, живущих в этом гостеприимном доме, – решил Хэхэльф и повернулся к ндана‑акусе. Тот внимательно его выслушал и посмотрел на меня с настоящим отеческим сочувствием, а потом наконец приступил к трапезе.
Я заметил, что кырба‑ате уже опустошили свои миски и снова обернулся к Хэхэльфу.
– Меня не сочтут хамом, если я на время покину общество и подойду к этим говорящим зверушкам? А то они уже все съели, еще уйдут…
– Ну что ты, конечно обязательно к ним подойди, – кивнул Хэхэльф. – Когда я сказал ндана‑акусе, что кырба‑ате обратили на тебя внимание и согласились поболтать с тобой в конце вечера, твои ставки рванули вверх со страшной силой!
Я тут же отправился к кырба‑ате. Всяческая живность – это моя слабость, неудивительно, что грозные собачки чару не стали вгрызаться своими крокодильими зубками в мою беззащитную задницу: я всегда отлично ладил с представителями фауны, даже с кусачими. Но кырба‑ате были не просто очаровательными толстыми комками меха, а говорящими зверями Мараха, поэтому я здорово волновался: у меня был некоторый опыт общения с людьми Мараха, и я не мог назвать его таким уж позитивным.
– О, явился! А мы тебя уже ждали, все хотели спросить: с какой стати ты на нас весь вечер пялился? – тут же сварливо спросил один из пушистых холмиков.
– Вы показались мне очень красивыми, – совершенно искренне ответил я. – Красивыми и… удивительными!
– Да, мы красивы, – важно согласился он. – Но что в этом удивительного?
– Может быть, ничего, но я видел вас впервые в жизни, – смущенно признался я.
– Как такое может быть? – теперь пришла очередь кырба‑ате удивляться.
– А я здесь совсем недавно, – объяснил я. – Не только на Хое, а вообще в мире Хомана.
– Вот так‑так! Ну и как тебя сюда занесло, человек? – Ворчливо спросил один из мохнатых толстяков, тщательно вытирая свою вилку большим круглым листом невысокого кустика, росшего поблизости. – Только не говори, что ты не человек, а демон: самый обыкновенный человек, это невооруженным глазом видно. Нас не проведешь!
Я опешил от его словесной атаки и хлопал глазами, пытаясь сообразить, что бы такое ответить.
– Рассказывай свою историю, только коротко, – проворчал другой кырба‑ате. – Или вовсе ничего не рассказывай: ну какая у тебя может быть история? А нам уже пора по домам: ужинать и спать.
– Ужинать?! – я не удержался от кривой усмешки. – А здесь вы что делали?
– Вот глупый человек! Какой же это ужин? Так, баловство одно! Сюда мы ходим только для того, чтобы дать хозяину дома возможность засвидетельствовать нам свое уважение, – объяснил он. – А настоящий ужин может быть только дома, в норке, под любимым одеялом…
– Ты давай, не отлынивай, рассказывай свою историю! – потребовал еще один кырба‑ате. В десять слов уложишься?
Я растерянно помотал головой.
– Ладно, пусть будет больше слов, но не намного! – великодушно решили мохнатые толстяки.
Я старался изо всех сил. В конце концов мне удалось рассказать историю своих скитаний по миру Хомана за пять минут – своего рода рекорд, особенно когда такой болтливый парень как я то и дело попадает в столь причудливые обстоятельства.
– Ну вот, действительно ничего интересного! – вздохнул тот кырба‑ате, который все это время старательно вытирал вилку. Он наконец счел ее достаточно чистой и положил в карман своего комичного цветастого передничка.
– Да ты не огорчайся, – сказал другой, – у вас, людей, почти никогда не бывает интересных историй! Так уж вы устроены… С тех пор, как на Хой приезжал акуса‑па‑хумха Малого Халндойна, который добавляет в острый соус яд морской змеи керадбы, я ни разу не слышал, чтобы из человеческих уст звучало что‑то заслуживающее внимания!
– Люди вообще очень странные существа, – вмешался еще один. – Например у вас почти совсем не растет шерсть. Ну, это я еще кое‑как могу понять: природа обидела. Но вы же – разумные существа! Почему вы не носите шубы, чтобы замаскировать свои голые бледные тела? – и он возмущенно умолк.
– Ладно, – проникновенно сказал я, – вы меня убедили: я непременно постараюсь раздобыть себе шубу. И буду ее носить, честное слово!
– Вот и умница, – снисходительно одобрили меня кырба‑ате. – Вот ведь, какой молодец: вроде, человек – а соображает!
– Ты тут с нами зря время теряешь, – вдруг сказал одни из кырба‑ате. – Вернуться домой мы тебе не поможем, хотя могу наперед сказать, что все у тебя рано или поздно будет хорошо, особенно, если ты действительно начнешь носить шубу… А теперь иди и ешь. А то такой тощий – смотреть на тебя противно!
– И щеки впалые! – с отвращением добавил другой. – Как можно так скверно обращаться со своим телом?! Оно же у тебя одно‑единственное, казалось бы, о чем еще заботиться, а ты ни щек не наел, ни боков, ни задницы…
Я послушно вернулся на свое место, с трудом сдерживая запрещенную правилами бунабского этикета улыбку: комментарии кырба‑ате касательно моей внешности здорово подняли мое настроение, слегка подпорченное официальным заявлением ндана‑акусы Анабана о моем патологическом уродстве – как все‑таки странно устроен человек: вроде бы, я отлично понимал причину такого недоразумения, тем не менее, мне все равно было обидно, и только беседа с пушистыми ворчунами кырба‑ате поставила все на место.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Хэхэльф.
Я кратко пересказал ему содержание нашей беседы. Хэхэльф не обратил никакого внимания на рассуждения зверей о моей внешности, его заинтересовало совсем другое.
– Слушай, Ронхул, это просто здорово! – просиял он. – Если уж кырба‑ате говорят, что у тебя все будет хорошо, значит так оно и есть: они редко что‑то предсказывают, но никогда не ошибаются. На то они и Мараха! В свое время они так же небрежно предсказали мне, что я уеду с Хоя и буду возвращаться сюда только погостить – тогда это был большой вопрос, поскольку мой батюшка благополучно нарушил взятые им обязательства, и по правилам меня не то что отпускать домой – оставлять в живых не следовало… Разумеется, ндана‑акуса не собирался меня убивать: к этому моменту он успел потратить слишком много времени на мое обучение, чтобы просто так взять и уничтожить результаты своих усилий. Но отпускать домой меня он тогда не собирался… Извини, Ронхул, но вечер воспоминаний закончен: я должен рассказать нашему хозяину о твоей беседе с кырба‑ате.
Они довольно долго шушукались, потом Хэхэльф повернулся ко мне.
– Ты не поверишь, но ндана‑акуса спрашивает, когда тебе будет угодно отправиться в путь, к Варабайбе. Обычно он сам принимает решения, и не дает себе труд советоваться с другими заинтересованными лицами – а тут спросил! Понимаю, что ты скажешь: завтра же! – и полностью разделяю твое нетерпение. Но я тебя умоляю: сделай несчастное лицо, чтобы ндана‑акуса увидел, как тебе не хочется покидать его гостеприимный дом. А то затаит обиду, мне же потом и расхлебывать…
Я послушно скорчил скорбную рожу: никаких проблем! Достаточно было вспомнить суровых Вурундшундба и их прогноз касательно моего светлого будущего в каких‑то неподдающихся описанию Гнездах химер, чтобы загрустить почти по‑настоящему: невзирая на оптимистические пророчества мохнатых мудрецов, моя судьба по‑прежнему висела на волоске… Пока Хэхэльф рассказывал ндана‑акусе о том, какие чудовищные сожаления мы оба испытываем в связи с необходимостью отправиться в путь прямо завтра, я мрачнел все больше и больше, пока не понял, что еще немного, и какая‑нибудь из бунабских красоток решит, что я вполне подхожу для семейной жизни: по крайней мере, мой основной недостаток – улыбчивый рот – был полностью ликвидирован.
– Он сказал: завтра – так завтра! – бодро сообщил мне Хэхэльф. – Пожалуйста, постарайся заплакать! Ндана‑акусе будет приятно увидеть, что предстоящая разлука разрывает твое сердце.
– Заплакать сложно, – неуверенно протянул я, но сделал все, что мог: закрыл лицо руками и издал несколько сдавленных всхлипов, а когда отнял руки от лица, мои глаза были по‑настоящему мокрыми – я ухитрился незаметно, но очень сильно надавить на их внутренние уголки.
– Сойдет, – похвалил меня Хэхэльф. – Ты просто на лету схватываешь!
Ндана‑акуса с интересом посмотрел на мое несчастное лицо и, кажется, преисполнился сочувствия: во всяком случае, бедняга Хэхэльф был вынужден в течение получаса переводить мне его глубокомысленные рассуждения о мимолетности приятных мгновений, которые, тем не менее, можно сохранить в каком‑то таинственном уголке своего сердца…
Вечер завершился концертом художественной самодеятельности – за все хорошее надо платить! Впрочем, я напрасно выпендриваюсь, поскольку музыканты оказались настоящими профессионалами, а их репертуар чуть было не довел меня до тяжелого нервного срыва. А мне‑то казалось что я уже готов к любым неожиданностям!
Сначала происходящее показалось мне просто забавным: на поляне появились печальные серьезные люди в более чем странной одежде: у меня создалось впечатление, что эти ребята решили надеть на себя все содержимое своего гардероба сразу: на них были и штаны, и длинные цветастые юбки с элегантными разрезами: чтобы открыть восхищенному взору сторонних наблюдателей расписную ткань штанов, и коротенькие пляжные топики, берущие начало под мышками и выставляющие на всеобщее обозрение узкую полоску загорелого поджарого живота. Не удовлетворившись этим, ребята потрудились украсить себя многочисленными пестрыми лентами, косынками и шарфами, тяжелая рука какого‑то местного дизайнера приложилась даже к агибубам, почти утонувшим в ворохе ярких тканей. Некоторые из них пришли налегке – чуть позже выяснилось, что это были певцы, а четверо принесли с собой музыкальные инструменты. Один вооружился неким подобием банджо и смычком, другой – маленькой, почти игрушечной, голубой дудочкой, третий притащил с собой сразу два барабана: длинный и узкий, словно изготовленный из куска водопроводной трубы, и короткий, напоминающий пухлую подушку ндана‑акусы. Больше всего меня удивил загадочный музыкальный инструмент, похожий на своего рода бант: два расклешенных стаканчика, соединенных между собой узкими концами. В месте соединения имелось своеобразное утолщение, слегка напоминающее узел банта.
– Этот инструмент называется сум, – пояснил Хэхэльф. – Играть на нем – самая сложная наука: лично у меня так ничего и не получилось…
– А прочие инструменты? – лениво поинтересовался я.
– Длинный барабанчик называется балух, короткий – инайма; смычковый инструмент – ладуба, а голубая дудочка – это бунабская флейта ута. Вот на уте я в свое время играл неплохо! – он мечтательно умолк, а потом прибавил: – У бунаба совершенно необычная музыка, мелодичная, берущая за душу и ни на что не похожая. Недаром, эти ребята, бузы, считаются не просто музыкантами, а маленькими жрецами, сам сейчас оценишь!
Еще бы я не оценил… Когда ты оказался в чужом мире, и пробыл там достаточно долго, чтобы смириться с этим фактом, и привыкнуть к тому, что здесь тебя окружают по большей части незнакомые и непонятные, в лучшем случае – труднообъяснимые вещи и явления, и вот сидишь себе на траве после сытного ужина среди самого что ни на есть коренного населения, и вдруг местные музыканты хватают свои в высшей степени экзотические инструменты и начинают исполнять знакомую тебе чуть ли не с раннего детства песню – тут не надо быть великим меломаном, чтобы испытать глубочайшее потрясение. Над садом ндана‑акусы Анабана звучала Summer time Гершвина – такое ни с чем не перепутаешь, даже когда печальные голоса певцов до неузнаваемости искажают непонятный им текст: что касается мелодии, тут ребята ни на шаг не отклонились от канонического варианта. Сначала я просто погрузился в состояние шока, потом меня посетила банальная мысль: Вот мы с тобой и сошли с ума, дружок! Потом я обернулся к Хэхэльфу в надежде, что сейчас он выдаст какое‑нибудь разумное объяснение, которое поможет мне удержаться над пропастью.
– Что с тобой, Ронхул? – удивился он. – Неужели не нравится?
– Нравится, ‑. несчастным голосом сказал я. – Проблема в том, что я хорошо знаю эту песню.
– В Сбо, небось, слышал? – флегматично предположил Хэхэльф. – Там тоже есть бузы, но они играют хуже, чем хойские…
– Нет, не в Сбо, – я замялся, пытаясь коротко и четко сформулировать свою проблему. – Понимаешь, Хэхэльф, я слышал эту песню в том мире, где родился!
– Подумать только – значит и там есть бунабские музыканты! – теперь он удивился не на шутку. – Хотел бы я знать, как они туда попали?!
– Да нет там никаких бунабских музыкантов! – простонал я. – Ты так и не понял, Хэхэльф: эту песню сочинил человек из того мира, где я родился. Очень хороший музыкант, и очень известная песня. Но до сих пор я не думал, что она настолько известна: оказывается, ее даже жители других миров распевают…
– А, теперь ясно, почему у тебя глаза чуть из орбит не вылезли, – Хэхэльф внимательно посмотрел на меня и серьезно объяснил: – Понимаешь, Ронхул, все свои песни бузы узнают от Варабайбы. Он очень любит учить музыкантов. Можно сказать, это его самое любимое занятие… А вот откуда Варабайба берет свои песни, никто толком не знает. Хотя бунабские жрецы говорят, будто он приносит их из своих странствий по далеким мирам, и теперь я понимаю, что так оно, наверное, и есть. Все‑таки Варабайба – бог, и может ходить не только по этой прекрасной земле, а везде, где ему вздумается…
Объяснение Хэхэльфа показалось мне вполне логичным. Впрочем, я так хотел успокоиться, что с удовольствием ухватился бы и за менее удачную версию: все что угодно, лишь бы получить в свое распоряжение крошечную капельку всемогущего клея причинно‑следственных связей и собрать воедино стремительно расползающиеся по темным углам фрагменты реальности.
Бунаба, тем временем, слушали Summer time. Они оказались благодарными слушателями: эти, и без того унылые, ребята окончательно пригорюнились, а некоторые даже пустили слезу. Потом последовал еще ряд музыкальных произведений, на сей раз совершенно мне незнакомых, но неописуемо печальных. Меня поразила великолепная акустика: создавалось впечатление, что мы сидим в хорошем концертном зале, а не на свежем воздухе. Мне слегка полегчало в связи с изменением репертуара, и тут последовал новый удар: музыканты принялись исполнять тоскливую балладу об одиноком домике в степи – эту самую песенку однажды спел мне мой друг, сэр Шурф Лонли‑Локли. Очевидно, Варабайба умудрился посетить и тот мир, в котором находилось Соединенное Королевство… Сразу после одинокого домика в степи последовала песня из репертуара Стинга, и я снова почувствовал, что схожу с ума: возможно, этот их Варабайба – действительно величайший турист всех времен и народов, но логические объяснения были не в силах удержать на месте мою стремительно ускользающую крышу. Потом я получил передышку: бунабский оркестрик надолго переключился на незнакомый мне репертуар. Слушатели дружно рыдали – я не преувеличиваю: у всех на щеках блестели ручейки слез, даже сам ндана‑акуса величественным жестом утирал глаза.
– Бунаба – довольно суровые люди, особенно с виду, – пояснил мне Хэхэльф. – Единственное, что может их растрогать – это красивая мелодия, чем печальнее – тем лучше. Могут рыдать до утра, и не заметят, как уходит время… Каюсь, мне так и не удалось разделить это их увлечение. То есть, музыка мне нравится, но слезы из глаз почему‑то не текут… У тебя тоже, да?
– Не текут, – согласился я. – Знаешь, я думаю, все дело в воспитании: в детстве мне все время твердили, что настоящий мужчина не должен плакать – ни при каких обстоятельствах. Теоретически понимаю, что это чушь, но привычка есть привычка!
– Вот‑вот! – обрадовался Хэхэльф. – Я‑то думал, у меня одного такие проблемы…
Вечер завершился под хоровые рыдания суровых бунаба, не испорченных комплексом мачо. Их всхлипывания почти заглушили последнюю песню, тоже до боли мне знакомую: ту, в которой поется про серебряный доллар. Бунабская певица, маленькая пышногрудая толстушка, с ног до головы увешанная нелепыми разноцветными бантиками, исполнила ее куда более проникновенно, чем Мерилин Монро, она превзошла даже маленькую голосистую голландку Дани Кляйн, которая до сих пор казалась мне идеальной исполнительницей этой пронзительной вещицы, и даже ее нелепая манера произносить: сылвадорум вместо silver dollar и чежыхер вместо changing her почему‑то совершенно не портила впечатление.
– Говоришь, Варабайба приносит эти песенки из своих путешествий? – еще раз уточнил я. – Ох, по‑моему, он не вылезает из того мира, в котором я родился – половина репертуара оттуда!
– Наверное на твоей родине просто очень много печальных песен, – предположил Хэхэльф.
– Да, чего‑чего, а этого добра хватает, – согласился я и твердо решил, что не буду предаваться размышлениям о загадочном репертуаре бунабского оркестрика: пусть себе поют что угодно, пусть хоть реквием Моцарта насвистывают – у меня и без того достаточно поводов сойти с ума и еще больше веских причин этого не делать…
Глава 10