Часть вторая. СИНЕГЛАЗЫЕ ВОРОНЫ 6 глава




– Жулик! Несправедливо! Ты сильнее. Пусти!

– Да еще насколько сильнее, дурачина.

– Дурачина? Ну все, ты покойник!

Вися вверх тормашками, он обхватил меня за пояс и стал трясти изо всех сил. Потеряв равновесие, я заковылял с ним в руках через комнату. Мы оба смеялись. Он укусил меня за ногу, не сильно, но чувствительно.

– А ну давай!

– В атаку!

Я ослабил хватку, чтобы он подумал, что я вот‑вот его выроню. Он стиснул меня сильнее:

– Нет!

Добравшись до кушетки, я уронил на нее Линкольна, убедившись, что падать ему будет мягко. Лежа на спине и пыхтя, он тянулся ко мне пальцами, как щупальцами. Я рухнул рядом, и он схватил меня за голову. Мы боролись на полу, на кушетке, опять на полу. Я поддался ему и дал провести нельсон, затем вывернулся и захватил его самого. Однако надо быть осторожным, потому что дети очень чувствительны, когда дело доходит до борьбы. Одни хотят всегда побеждать, другие – терпеть поражение. Тут нужна дипломатия, и, если вы поведете себя неправильно, все может закончиться большой обидой. Линкольн любил ничью. Ему нравилось, когда его поборют, поднимут в воздух, держа за ноги, чтобы он мог вопить и брыкаться, но только ненадолго. Кроме того, он хотел, чтобы вы ненадолго оказались в его власти – ему обычно достаточно было захватить вас за шею, усесться на грудь или крутануть за нос. Возиться с ним было очень приятно еще и потому, что если он проводит захват, то никогда не пытается сделать больно. Довольно закряхтеть или вскрикнуть, и он моментально отпускает и извиняется, как сумасшедший. Не то, что Элвис, с которым я по настоянию Линкольна как‑то раз имел глупость схватиться. Маленький гаденыш тут же заехал мне прямо по яйцам. «Случайно», конечно.

– Попался!

Линкольн висел, крепко вцепившись сзади в мою ногу, а я топал, как слон, по гостиной, ревя, как ревел бы, в моем представлении, раненый слон. Звуковые эффекты были неотъемлемой частью нашей борьбы.

– Смерть всем Би Хиз! – Он сильно шлепнул меня по заду.

– Что такое Би Хиз?

– Ты!

– Би Хиз навеки! – Я повернулся и, наклонившись, чтобы оторвать его, с маху стукнулся головой о висячую лампу. Удар, я схватился за голову, лампа качнулась и ударила меня снова. – Черт!

– Макс, ты цел? – спросил Линкольн испуганно.

– Да, да, цел. Нет, ты видел? Она два раза меня стукнула! Несомненно, ничего глупее со мной много лет не происходило – дважды о ту же лампу! Тут нужен большой талант!

– Покажи. Макс, у тебя кровь!

Я повернулся к стенному зеркалу и увидел над бровью густую струйку крови. Красочно, но ничего страшного.

– Все в порядке. Ты не принесешь мне из ванной мокрую салфетку и пластырь?

– Ты точно не хочешь поехать в больницу или сходить в аптеку?

– Нет, ранка неопасная. Просто принеси, что я просил, ладно?

Он ушел, и я снова исследовал себя в зеркале. Вот они, опасности борьбы с десятилетним мальчишкой. Тут мне пришла в голову идея.

– Линкольн, а куда ты положил булавку? – крикнул я. – Ту, что мы хотели использовать?

– Наверное, там, на столе. – Он вернулся, держа в руках махровую салфетку, с которой капала вода, и пачку пластырей. – А что?

– А то, что вот, приятель, моя половинка для побратимства! Теперь тебе осталось только уколоть палец и дотронуться до моей головы.

– Дотронуться до твоей раны?! Фу, какая гадость, Макс!

– Эй, я жду, брат. Думаешь, я порежусь где‑то еще? Сойдет и так, и крови явно хватит. Ну‑ка быстро найди булавку, и сейчас сделаем. – Я взял у него салфетку и пластырь и прижал ткань ко лбу.

– Нашел.

– Хорошо. Уколи себя в палец, только осторожно. Хватит одного больного.

– А ты мне не поможешь? Я немного нервничаю.

– Линк, не хочешь, не надо.

– Нет, нет, хочу! Просто не хочется самому колоть себе палец, понимаешь?

– Ладно, иди сюда. Дай мне. Протяни руку.

– Будет больно? – Сощурившись, он смотрел, как я взял булавку.

– Нет, раз – и…

– Ой! Ты не сказал, что уколешь так быстро! Дай посмотреть. Ух ты! Гляди, кровь! Мощно!

– Погляди на мою голову! Ну и кому, по‑твоему, кому хуже?

– Ты что, правда, думаешь, что мне надо дотронуться до твоей головы? Рана ведь глубокая.

– Не думаю, что ты заразный. Ну, давай. Что надо говорить? «Клянусь кровью, я женюсь на тебе»?

– Очень смешно, Макс. Ты просто гад.

– Благодарю. – Я промокнул лоб салфеткой. – Как насчет «Кровь на крови, братья по оружию»?

– Так называется альбом Dire Straits. Погоди, придумал! Как насчет «Би Хиз навеки»?

– Тебе не кажется, что звучит слишком похоже на «Би Джиз»?

– Нет, Би Хиз! Как я тебя назвал, когда мы боролись.

– Раз тебе нравится, пусть будет так.

Он облизнул губы и медленно протянул руку к моей голове.

– Ладно. Одновременно говорим «Би Хиз навеки». Хорошо? Я сосчитаю до трех, и, как только дотронусь, хором говорим. Ладно? Ну, раз‑два‑три. – Он коснулся уколотым пальцем моего окровавленного лба.

Кровь на крови.

– «Би Хиз навеки!» Эй, Макс, говори. Ну же!

 

Лили сплавила Линкольна на выходные к Элвису. Взяла на работе отгул и приготовила нам изысканно‑экзотический ужин. Надела новое платье. Потом занималась со мной любовью – бурно, восхитительно, по‑новому. Когда мы закончили и лежали в темноте на спине, соприкасаясь лишь пальцами, она заплакала. Такое пару раз уже случалось с ней после секса, и я лежал тихо, поглаживая пальцем ее руку.

– Я должна сказать тебе кое‑что, Макс. Что‑то очень плохое, и мне очень страшно, но я знаю, что должна рассказать.

Она повернулась и скользнула ближе ко мне. Наверное, она смотрела мне в лицо, но в комнате было так темно, что я не мог ничего разобрать. Казалось, Лили прижимается ко мне то ли, чтобы собраться с силами, то ли, чтобы запечатлеть что‑то в памяти на случай, если то, что она сейчас скажет, разведет нас навеки. Она застыла, не произнося ни слова. Я молчал и не шевелился. Наконец Лили надрывно и горько застонала, прошептала «Боже» и отодвинулась. Но руку мою не выпустила, потянула к себе на грудь, поцеловала, прижала к щеке и поцеловала снова.

– Я люблю тебя больше всех на свете. Так люблю, что должна рассказать тебе это, даже если… – Она прижала мою руку к губам. Поцеловала ладонь, пальцы. Сложила их в кулак и толкнула им себя в лицо. На ее горле под одним из моих пальцев сильно и пугающе часто бился пульс – Я сделала ужасную вещь. Никому, кроме тебя, я бы ни за что, никогда не сказала. А ты должен знать. Для меня это очень важно, ведь я верю, что между людьми, которые хотят провести вместе остаток жизни, не должно быть недомолвок. Даже когда речь идет о чем‑то ужасном. Это какой‑то запутанный клубок – я настолько люблю тебя, что теперь просто обязана рассказать тебе то, что может меня убить.

Я не повернулся к ней, чтобы скрыть спокойное, ничего не выражающее лицо, ведь если бы Лили увидела его в темноте, то поняла бы, что я уже все знаю. Вместо этого я, точно ее духовник, спокойно заговорил, обращаясь к потолку:

– И что же тебя убьет?

Она внезапно села, и на меня повеяло запахом секса и духов.

– Преступление. Я совершила одно из самых ужасных преступлений на свете. Я, Лили Аарон. Поверить не могу, что рассказываю тебе о нем. Ты должен знать все с самого начала. Может, тогда тебе легче будет понять. А может быть, и нет. Такое понять нельзя… Чего ты в детстве хотел больше всего на свете? Хотел чего‑нибудь так, что просто с ума сходил?

– Думаю, стать художником. Я ужасно этого хотел.

– А я хотела ребенка. Хотела стать матерью. Мои самые ранние воспоминания – как я играю в куклы. Другие девочки всегда представляли, что куклы взрослые, а я – нет. Никогда не устраивала куклам чаепитий, не разговаривала с ними, как большая с большими. Из кукол я признавала только младенцев, пупсов. Если мне дарили взрослую куклу, даже Барби, я запихивала ее в дальний угол чулана. Я никогда не могла понять, как кому‑то может хотеться Барби. Она ведь подросток? Кому захочется играть с куклой‑подростком? Я хотела детей. Хотела своего ребенка.

– Почему?

– Не знаю. У меня это было в крови с самого начала. Когда я видела на улице детскую коляску, то бросалась к ней и заглядывала внутрь так, словно смотрела на Бога. Не важно, черный там малыш, желтый или белый. Ребенок, и точка. Иногда мне везло – женщина замечала мою любовь и позволяла несколько секунд подержать ребенка. Помню, как страшно мне было. Что, если я его уроню или не понравлюсь, и он заплачет, или еще что‑то сделаю не так? Но когда я держала ребенка на руках, я была счастлива. На свете не было чувства чудесней… Когда мне исполнилось двенадцать, мама позволила мне подрабатывать, присматривая за детьми по соседству. Я отправилась в контору отца, распечатала на мимеографе объявление и расклеила на каждом столбе в нашем квартале. Чем ребенок меньше, тем лучше. Ты знаешь, что большинство бэбиситтеров смотрят телевизор или принимаются болтать по телефону с друзьями, как только родители уйдут? Я – никогда. Я играла с малышом, пока он не уставал до смерти, купала его, когда надо и не надо, потом укладывала и присматривала, пока он не засыпал. Сколько раз я брала с собой домашнее задание и делала уроки в спальне, сидя возле кроватки, пока ребенок спал. Я была идеальной няней: совершенно надежной и влюбленной в каждого ребенка, с которым сидела… Скучная история, да? Я тебе надоедаю, но, поверь, все это важно. Так или иначе, пора разрушить мою первую ложь. Моя фамилия не Марголин, а Винсент. И родом я из Гленсайда, штат Пенсильвания, а не из Кливленда.

– Почему же ты мне солгала?

– Потому что я уже почти десять лет как Лили Аарон из Кливленда. Я настолько превратилась в нее, что теперь с трудом вспоминаю имя Винсент. Это больше не я, я – та Лили, которую ты знаешь.

– Похоже, Лили‑то я как раз и не знаю.

– Нет, знаешь! Ты знаешь меня лучше, чем кто‑либо. Просто ты не знаешь этой части истории, потому что никто ее не знает. Я скрывала ее ото всех. Пожалуйста, дай мне рассказать, не перебивай. Я боюсь, что если сейчас не расскажу тебе всего, то снова начну лгать, а я не хочу. Я так долго собиралась с духом, чтобы сказать правду, и чем сильнее я тебя любила, тем труднее мне становилось. Думаю, это как рожать – когда ребенок начинает идти, то уж хочешь только одного – чтобы он вышел.

На последних словах она снова заплакала и, на сей раз, никак не могла остановиться. Я спросил, могу ли я как‑то помочь, но Лили сказала: нет, только останься, дослушай, не уходи.

Я был спокоен и… заинтересован. Мне хотелось узнать подробности ее жизни, и в каких словах она скажет, что похитила своего сына. Несколько недель назад я воображал, что в то мгновение, когда она станет признаваться в тайном грехе, меня бросит в пот и дрожь. Случись это несколько недель назад, и я, возможно, схватил бы ее и затряс, заорал бы: «Я знаю! Знаю, что ты сделала!» Но не теперь.

Рыдания стихли, и Лили попыталась говорить сквозь прерывистые всхлипы и вздохи, как бывает после сильного плача – тело пытается отпрянуть от края бездны.

– Но к‑к‑когда я стала подростком, все изменилось. Мне б‑б‑больше не было дела до детей. Потеряла к ним и‑интерес. Появились мальчики, так захотелось нравиться одноклассникам. Все интересы изменились. Я вошла в компанию девочек, которые считали, что если ты умрешь и попадешь в рай, то станешь предводительницей болельщиков и получишь свой собственный номер телефона… И секс. Раньше секс и дети были разными вещами: казалось, что когда‑нибудь у тебя будет муж, а потом вы вдвоем как‑то сделаете так, что станут появляться дети. Но в восьмом или девятом классе в нас запели гормоны, и мальчишки, которых ты когда‑то ненавидела, вдруг оказались замечательными. Помнишь такое? Внезапно все оказывается завязано на сексе, и самое главное – чтобы тебя заметили. До настоящего секса еще не дошло, но все разговоры крутятся вокруг него. Лифчики, флирт, кто с кем ходит, о ком что говорят… Поначалу на меня не обращали внимания, потому что я не отличалась красотой, как Алекса Харрисон или Ким Маркус, но я была безрассудна и готова попробовать то, на что другие девочки не соглашались. Я первой в нашей компании стала целоваться по‑французски, и слух об этом разлетелся быстро. Мне понравилось с самого начала. Понравилось целоваться, понравилось, что меня трогают, хотя я никогда не позволяла трогать себя там, просто потому что это неприлично. Но я флиртовала вовсю! К десятому классу несколько моих подруг регулярно занимались сексом, а я – нет. Самое смешное, что у меня была репутация легкомысленной и распушенной, а этих «дурных» девочек считали паиньками. Они могли переспать с целой футбольной командой, но никто бы не подумал, что они ведут себя недостойно. Вот я – да.

– Тебя это задевало?

– Не настолько, как можно подумать. Я знала, что это неправда. Если кто‑то считал, что я шлюха, то все равно не мои друзья. Те, кто был мне дорог, знали правду; они знали, кто я… Так что я вела себя как хотела и потеряла девственность только в восемнадцать лет. В выпускном классе – по тем временам очень поздно… Сложности начались в колледже. Я училась не в Кеньоне, как говорила тебе, а в Нью‑Йоркском университете. Мне всегда хотелось жить в Нью‑Йорке, и в то время я мечтала стать актрисой. Не получилось. На первом курсе я познакомилась с парнем по имени Брайс, который водил компанию с самыми интересными людьми из всех, кого я встречала. Большинство – студенты, но были и писатели, и музыканты, попадались и актеры. Один из них даже снимался в фильме у Энди Уорхола. Можешь себе представить, как я на них запала. Мисс Гленсайд, штат Пенсильвания, знакомится с Нижним Ист‑Сайдом. Все принимали наркотики, все спали со всеми. Скоро и я стала такой же, как они. Невелика важность. А потом, если ты спала со всеми подряд, то у них считалась эмансипированной, а не шлюхой, как дома. А от дури все казалось лучше, легче, а если иногда и появлялись проблемы, то наркота их отгоняла, так что она стала моей панацеей на все случаи жизни. Малышка Лили Винсент вращается в светском обществе. Проблема в том, что никто из нас не обладал большим талантом, хотя говорить мы умели. Мы знали, как себя подать и пустить пыль в глаза, словно нам по плечу большие дела… Как раз перед летними каникулами у меня началось сильное кровотечение и ужасные спазмы. У меня очень регулярные месячные, так что я перепугалась до смерти, ведь раньше у меня никогда не было никаких проблем по этой части. К тому времени у меня стояла внутриматочная спираль, и я подумала, что дело в ней. Я обратилась в университетский госпиталь, и мне сделали кучу анализов. В конце концов мне сказали, что у меня так называемое воспаление почечных лоханок, поражены все внутренние органы – селезенка, матка, печень… Они не знали, заразилась ли я от кого‑то из мужчин, с которыми спала, или причина в самой спирали. Это было ужасно, даже вспоминать не хочется. Провалялась в госпитале три недели. Когда вышла, мои трубы были в таких рубцах, что я стала бесплодной.

Последние слова Лили произнесла совсем бесстрастно. Слово в конце фразы было самым важным в ее жизни, оно в конечном счете все разрушало и перечеркивало, но она произнесла его абсолютно спокойно. Без нажима, без надрыва.

– Я плохо разбираюсь в медицинских терминах, Лили. Извини. Это значит, что ты потеряла способность иметь детей?

– Я не стерильна, нет, но врачи сказали, что с такими рубцами на фаллопиевых трубах я едва ли смогу когда‑нибудь забеременеть.

Повисла тишина, густая, как кровь.

– Линкольн.

– Линкольн.

– И Рик.

– Нет никакого Рика. То, что я тебе рассказывала о Рике Аароне, по большей части относилось к тому парню, Брайсу. Он очень долго то жил со мной, то исчезал, то снова появлялся. Ты хочешь задать вопросы сейчас или мне можно продолжать? Я бы предпочла сначала рассказать тебе все. Думаю, тогда тебе все станет ясно.

– Продолжай. Но я хотел бы включить свет. Хочу видеть твое лицо.

– Нет, пожалуйста! Я не смогу, если мы будем видеть друг друга. Я боюсь твоего лица. Но ты говоришь так спокойно. Как ты можешь спокойно выслушивать такое? Это тоже меня пугает.

– Продолжай, Лили.

– Хорошо. В госпитале мне сказали, что мне еще повезло, что я выжила. Родители приехали, чтобы забрать меня домой, и мама расплакалась, как только вошла в палату и увидела меня.

– Как зовут твоих родители? Их фамилия Винсент?

– Лори и Элан. Моя мать умерла. У нее была болезнь Альцгеймера, и перед смертью она уже никого не узнавала. Отец по‑прежнему работает в «фордовском» агентстве недалеко от Филадельфии. Мы с ним не общаемся. Я сказала Линкольну, что оба они умерли.

– Твой отец знает о Линкольне?

Кровь обратилась в камень. Молчание Лили, прежде жаркое, живое и ощутимое, теперь стало холодным и мертвым. Оно затягивалось. Лили только фыркнула, словно услышав шутку, не заслуживающую настоящего смеха. Превосходный ответ.

– О Линкольне знают только те, кто знает Лили Аарон.

– А Лили Винсент?

– Лили Аарон съела ее в их первой и последней совместной поездке по США. Я еще помню, как регистрировалась в каком‑то мотеле в Иллинойсе и, не думая, написала в журнале «Лили В…». Потом остановилась, поставила после «В» точку, словно это инициал, второе имя, и дописала «Аарон». Стать другим человеком легко. Нужно только оставить за дверью того, кем ты был раньше, и уйти.

– Линкольн был с тобой в той поездке?

– Да.

– Вернись и продолжи с того места, когда ты заболела в колледже.

– Я вышла из госпиталя и провела лето дома, оправляясь после болезни. В тот год у мамы появились первые симптомы болезни Альцгеймера. Отец не обращал внимания ни на нее, ни на меня. Он не любит больных, и приехал тогда за мной в Нью‑Йорк только потому, что мама настояла. Так что мы, две болячки, сидели на крыльце и смотрели мамин переносной телевизор… Однажды, когда мне было совсем тоскливо и уныло, возле наших дверей затормозил Брайс и сказал, что в Нью‑Йорке все по мне скучают, – когда же, мол, я вернусь? Так лестно. Я была очень тронута. В конце концов Брайс оказался полным дерьмом, но он обладал настоящим опасным талантом – знал, когда и как сделать красивый жест. Например, доехать до Пенсильвании, чтобы проведать меня. Ты встречал таких людей? Они могут совершить десять ужасных поступков, но точно знают, когда сделать красивый жест, который сотрет из вашей памяти все остальное. Отвратительный, редкий дар. Но я еще вот о чем думала. Человек может сделать десять гадостей, потом одно доброе дело – и ему вновь открыты сердца людей. Но если, наоборот, – сперва десять добрых дел, потом одно дурное – тебе больше не доверяют. Если ты негодяй, они помнят хорошее. Если ты симпатяга, то помнят плохое. Каждый сам роет себе яму, верно?.. Пройдоха Брайс сел со мной и мамой на крылечке и даже на другой день отправился с отцом в салон, посмотреть новые модели. Умора. Брайсу было плевать на машины. Ему на все было начхать, кроме себя самого. Я была ему удобной и сговорчивой партнершей. Позже я узнала, что он сдавал меня одному своему приятелю потрахать за дозу наркоты. Славный дружок, верно? Но я сама виновата. В тот момент мне следовало сказать ему, чтобы уезжал, а потом перевестись в другой колледж, где‑нибудь поблизости, например в Темпл, или вообще все бросить и начать другую жизнь… Но нет. Я еле вытерпела еще неделю, покидала вещи в машину и поехала обратно в Нью‑Йорк к Брайсу. Перешла на последний курс. На предпоследнем курсе не было ничего хорошего, кроме занятий иностранным языком и работы в ресторане в Виллидже. Я моментально поняла, что такая работа нравится мне гораздо больше, чем актерская игра. Запахи вкусной еды, счастливые лица… Конечно, иногда попадаются и пьяные, и идиоты, но редко. Люблю видеть, как люди медленно потягивают ликер или заказывают еще чашечку эспрессо, даже если он им вреден, и они потом полночи не уснут. Как женщины выходят в туалет, а потом возвращаются снова свежие и подкрашенные, готовые просидеть еще несколько часов.

Как они входят в зал, болтая, словно девчонки‑подростки на школьном балу. Люблю хохот. В ресторане столько хохочут. Когда им весело, или чтобы обратить на себя внимание, или от удивления. Люблю, когда мужчины рисуются перед женщинами, а женщины делают вид, что их не раскусили. Люди держатся за руки, и счет берется оплатить тот, от кого ты этого ни за что не ожидал. Когда они уходят, мужчины подают дамам пальто, и ты знаешь, что очень многие из них вернутся домой и займутся любовью, а потом будут разговаривать или лежать, тесно прижавшись друг к другу. А замечательное облако удовольствия от вкусной еды, новых духов и пары лишних бокалов… Обожаю рестораны.

– Говори о себе. Не надо о работе.

– Я почти закончила про колледж. О предпоследнем курсе я уже рассказала. На последнем я, правда, думала, что прихожу в себя. Мы с Брайсом расстались, когда я обнаружила, что он продавал меня приятелю. И наркотиков я стала принимать гораздо меньше. Чаще всего немного травки и чуть‑чуть кокаина, если подворачивался, но больше ничего. Люди, которых я так долго считала обворожительными и интересными, вдруг зазвучали как сто раз слышанные, заезженные пластинки. Именно тогда до меня дошло, что они тратили все силы на разговоры и планы, но ничего не делали. Они так боялись неудачи, что не осмеливались рискнуть, потому что могли оскандалиться и поставить себя в неловкое положение. Но в их компании все были такие, поэтому там царило что‑то вроде круговой поруки, и им нечего было бояться. А мне больше не хотелось попасть в труппу «Ла Мамма» или новый фильм Пола Моррисси, поэтому их трепотня мне надоела. Я все больше времени проводила в ресторане, перенимая то, чему меня там учили. Знаешь, бывает такой замечательный момент, когда еще в юности внезапно понимаешь, на что хочешь потратить ближайшие сорок лет. Так случилось со мной: я плыла по морю и вдруг увидела землю. Понимаешь, о чем я? И тут настал сезон подождей.

– То есть?

– Это цитата из Линкольна. Как‑то раз мы смотрели по телевизору документальный фильм, и диктор сказал очень низким, хорошо поставленным голосом: «И тут настал сезон дождей!» Линкольну было года четыре. Он повернулся ко мне и сказал, стараясь говорить басом: «И тут настал сезон подождей!» В детстве он часто говорил замечательные вещи. Некоторые я записывала… Так или иначе, в один прекрасный мартовский день позвонил отец и сказал, что мама умерла, и ее уже похоронили. Он и не подумал, что я захочу приехать только ради этого. «Только ради этого» – вот как он выразился, подлый пьяница. На самом деле ему не хотелось, чтобы его беспокоили, хватит хлопот с похоронами. На том кончились мои отношения с отцом. Я бы и за миллион лет ему не простила. Я сразу поехала туда и постояла у маминой могилы, прося у нее прощения за то, что бросила ее в беде. Потом вернулась в дом и сказала отцу, что он эгоистичный, злобный мерзавец и что для мамы было величайшим благом умереть от болезни, стершей из ее памяти все страдания, которые он причинил ей за тридцать лет… В результате он вышвырнул меня из дому и лишил финансовой поддержки. Мать оставила чуть‑чуть денег, но я получила их только много лет спустя. Ну что ж, закончу колледж самостоятельно. Мне было страшно, но мысль, что я никогда больше его не увижу, доставляла мне огромное удовольствие. Знаешь, что я сказала ему напоследок? «Когда ты состаришься, и будешь умирать, папа, знай, что на свете нет ни одной живой души, которая тебя любит». И вышла… Я оставила старую колымагу, которую он мне подарил, на подъездной дорожке и поехала обратно в Нью‑Йорк на автобусе. Я знала, что я права, и ощущала свою силу, но очень грустила по маме… Мы приехали на вокзал Порт‑Оторити, автобус остановился, а со мной случился приступ невыносимой паники, знаешь, когда застываешь на месте в полной растерянности. Я час просидела на скамейке, трясясь. Единственное, что пришло мне на ум, – телефон Брайса. Я решила, что это знамение или знак посреди смятения и паники. Я, шатаясь, подошла к телефону и позвонила ему. Казалось, он ужасно рад меня слышать. Говорил, что я была совершенно права: вся старая компания – стадо неудачников и пустышек, и я первая это поняла. Какая проницательность. Я рассказала Брайсу, что произошло, и он велел ехать прямо к нему… Я до сих пор не знаю, почему он так трогательно пекся обо мне целую неделю: потому ли, что видел, как мне нужна его помощь, или просто потому, что опять собирался использовать меня для какой‑нибудь паскудной каверзы. Так или иначе, он был сама доброта. Я смогла выговориться, а Брайс вел себя умно и чутко. Он водил меня в ресторан и в кино. Не притрагивался ко мне до тех пор, пока однажды ночью я сама не пришла к нему и не сказала «пожалуйста». Вел себя как рыцарь в сверкающих доспехах, и к концу недели я снова попалась на крючок. Только теперь я чувствовала такую неуверенность, боль и смятение, что прикажи мне Брайс – ласково, мягко, вежливо – выброситься из окна, я бы выбросилась. Он повторял, чтобы я не переживала и занималась чем‑то, что поможет мне прийти в себя… А я ничем не занималась. Не ходила на занятия, не вернулась на работу в ресторан, не виделась ни с кем, кроме Брайса. Когда нуждалась в деньгах, нанималась на пару недель в «Кентуккского жареного цыпленка» или еще какой‑нибудь фаст‑фуд, где берут на работу любого с улицы, если он не похож на полного кретина… Однажды вечером мой рыцарь принес домой опиум, и мы его выкурили. Я пропала. Однажды – мне полагалось уже закончить колледж – Брайс сказал, жизнь, мол, теперь дорогая, намекал, что, учитывая наркоту, еду и прочее, я вишу у него на шее. Бред собачий – я никогда не брала у него денег, и сама платила за продукты. К тому же он давно и успешно торговал наркотиками, не посвящая меня в источник своих доходов, и карманы у него были набиты деньгами. Но все его завуалированные жалобы лишь слегка скрывали, что он задумал… Учитывая его самоотверженность и все, что он для меня сделал, не могу ли я оказать ему большую услугу? Все очень просто. На уикенд в город приезжает один его друг, но, поскольку Брайс будет чем‑то занят, то не соглашусь ли я составить парню компанию и показать ему достопримечательности?.. Макс, мы посмотрели друг на друга, совершенно точно зная, о чем он меня просит, и знаешь что? Мы улыбнулись друг другу. Улыбнулись так, что обоим стало понятно: конечно, речь идет об остатках моей чести, достоинства и, возможно, рассудка, но забери их, малыш. Конечно, пусть твой гость меня трахнет.

– Почему ты не ушла?

– Потому что боялась. Боялась всего. Я не могла выйти за дверь квартиры, не проверив три‑четыре раза карманы, чтобы убедиться, что ключ при мне. Ключ от двери казался мне тогда самой важной вещью в мире. Моим талисманом. Пока он был со мной, и я могла вернуться в эту темную, затхлую квартиру, я хоть сколько‑то ощущала себя человеком. Могла выйти на улицу, сделать какие‑то дела, может быть, пойти на работу и несколько часов жарить курятину, только бы ключ лежат в кармане, и я могла, сунув руку в карман, провести по нему пальцем и нащупать твердый контур. Мой мир сжался до размеров двухкомнатной квартиры с кухней, и даже она порой казалась мне слишком большой, не по силам. У меня не осталось ни сил, ни желания трезво обдумать свою ситуацию и принять решение. Для этого нужно по‑настоящему собраться, а мне это было не по зубам. К тому же судьба выкинула финт: наступили выходные, появился тот самый приятель Брайса, и – сюрприз, сюрприз! – мы подошли друг другу так, словно дружили сто лет. Я так веселилась! Мы поужинали в ресторане, прокатились на катере вокруг Манхэттена и закончили вечер шампанским в постели, в его номере в отеле «Балтимор». Я чувствовала себя королевой, он так чудесно со мной обращался. Знаешь, я могу понять, почему некоторым женщинам нравится быть девушками по вызову. Если попадешь на кого нужно, с тобой будут обходиться хорошо и уважительно, и если ты не слишком разборчива в том, с кем заниматься сексом, то есть и худшие способы зарабатывать деньги.

– Лили, ты очень разборчива в том, с кем заниматься сексом.

– Именно. Потому‑то и остался такой рубец. Думаю, я в любом случае переспала бы с тем человеком, потому что он мне очень понравился, но когда это случилось, я не знала, сплю я с ним потому, что хочу, или потому, что от меня этого ждут… Утром я ушла, пока он еще спал, и подумала: ладно, всё. Я кое‑чему научилась, и все обошлось. Но нет. Куда там. В глубине души я знала: не обошлось… По счастью, когда я вернулась в квартиру Брайса. его там не было. Я никогда не совала нос в чужие дела, но в то утро меня отчего‑то охватило непреодолимое желание перерыть весь дом сверху донизу. Не знаю почему. Может быть, телепатия. Или, может, я таким странным способом пыталась отомстить своему сожителю: из‑за него прошлой ночью кто‑то заглянул во все мои потайные места, так что мы будем квиты, если я тоже загляну в тайники Брайса. В его бритвенном приборе лежало двадцать два пакетика героина. Он торговал героином! Если бы нас замели, меня бы, самое меньшее, сочли соучастницей, а этот сукин сын ни разу не обмолвился о том, чем занимается. Героин! Я сама должна была решать, хочу ли я жить на пороховой бочке, пока он разыгрывает из себя Мистера Ловкача, а я даже ни о чем не догадывалась. И тут меня как ударило: значит, я вчера переспала с одним из его клиентов?! Скорее всего, Брайс уже однажды использовал меня таким образом. Я хорошо знала его манеру выменивать то, чего ему хотелось. Но, с другой стороны, хорошо повеселилась, почему же теперь расстраиваюсь? А я расстраивалась. Каким бы милым не показался тот парень, единственная причина, по которой мой старый друг и покровитель свел нас – предложить меня в качестве дополнительной услуги одному из своих хороших клиентов… Я ходила по квартире, шепотом повторяя «чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох», и принюхиваясь, словно собака, взявшая след. И, слава богу, потому что в дальнем углу чулана я нашла громадный ком стодолларовых бумажек, засунутый в туристические ботинки, которые Брайс никогда не носил. Без малейших колебаний я взяла десять штук, побросала кое‑какие вещи в спортивную сумку, и ушла. Я хотела уйти из этого дома, этой жизни, города, всего… Я села в метро и доехала до одной из последних остановок в Бронксе. Всю дорогу просидела, уставясь в пол. Выйдя из метро, я почти сразу увидела стоянку с подержанными автомобилями, забитую самыми большими машинами, которые я когда‑либо видела. «Олдсмобили», «Понтиаки», «Бьюики‑Ривьера». Помнится, все они были золотыми, пурпурными, цвета морской волны, словно машины в парке аттракционов. Возможно, мне так только показалось, но автомобили были гигантские. Думаю, в голове у меня все перепуталось… Так или иначе, я в изумлении подошла поближе, просто чтобы рассмотреть их получше, а уже потом отправиться в путь, куда бы я ни ехала. Но тут же из маленького домика на краю площадки выскочил замечательный чернокожий в костюме из акульей кожи и желтом галстуке, словно сказочный персонаж. «Я уверен, – сказал он, – у меня есть то, что вы ищете!» Я поставила сумку на землю и сказала: «Возможно, но что у вас есть дешевле пятисот долларов? Он сложил руки и уставился в небо так, словно в ожидании манны небесной. „Леди, я отвечу на ваш вопрос так: у меня есть машины, на которых можно ездить до, во время и после третьей мировой войны“. Я рассмеялась, я готова была обнять его и купить любую машину, которую он предложит. Вместо этого я сказала, что мне сейчас хреново, как никогда, я дошла до точки. Если я сейчас куплю машину, то такую, которая увезет меня за миллион миль от Нью‑Йорка и не сломается, потому что на ремонт у меня денег нет. Он поманил меня, и мы пошли в дальний конец площадки. За большими, как дирижабли, машинами примостился, словно самый мелкий поросенок в выводке, микроавтобус „Опель‑Кадетт“ цвета зубной эмали. Продавец сказал, что уступит мне его за триста пятьдесят долларов, хотя машина стоит вдвое дороже. Он лично ее проверил, и, насколько можно судить, она не подведет. „Что это значит? – спросила я. – Ездить‑то на ней можно?“ – и продавец ответил: „Колымага, конечно, старовата, но хоть и дребезжит, а из преисподней вывезет“. Доверять мне было больше некому, а он рассмешил меня, когда я больше всего в этом нуждалась, так что я достала деньги, и через полчаса сделка состоялась… Я проехала несколько кварталов, но затормозила у знака выезда на скоростную магистраль – она вела из города. Куда ехать? Может, на север, в Бостон? В Новый Орлеан? В Чикаго? Но если я собираюсь и дальше ехать по этой дороге, вымощенной желтым кирпичом, то надо начать с самого начала, то есть со старого Гленсайда. А потом, хотя мамы уже нет, а дома – тем более, если я действительно собираюсь навсегда покинуть эту часть страны, нужно в последний раз увидеть родные края. Наш дом, места, где я когда‑то тусовалась с друзьями, школу. Итак, я наметила первую цель своей поездки – Гленсайд, Пенсильвания… Из Нью‑Йорка туда можно добраться за несколько часов, даже если ехать медленно. Я не торопилась. Я не знала, зачем я туда еду. Посмотреть на Гленсайд в последний раз, вдохнуть запахи, снова обрести какую‑то цель в жизни… что угодно. В машине было радио, и я всю дорогу ему подпевала. Все вроде бы хорошо. Не так уж плохо путешествовать налегке. Бросить все и поехать. По дороге я играла сама с собой в угадайку, пытаясь вспомнить, что же уложила в сумку. Не так уж много.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-11-01 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: