Поезд довез его до станции Сиденхэм, в десяти милях от Лондона, а оттуда наемным экипажем по зеленеющим долинам, окруженным волнистыми холмами и великолепными кентскими лесами, он проделал остававшиеся восемь с половиной миль под теплым июльским солнцем, светившим на голубом, без единого облачка, небе.
На несколько минут он остановился в деревушке Даун – до дома, который он собрался купить, отсюда оставалось ехать по улице всего с треть мили. Сама деревушка насчитывала примерно сорок домиков, включая лавки мясника, булочника и бакалейщика, над чьим заведением размещалась небольшая гостиница, а также почту, школу для малышей и плотницкую мастерскую. Даун лежал в стороне от проезжей дороги; посреди деревни на расчищенном участке высилось гигантское ореховое дерево, здесь же располагалась низенькая церквушка с кладбищем, к ограде которой сходились три узкие улочки. Церковь была сложена из кусков местного кремня, напоминавших огромные устричные раковины темного, переходившего в черный цвета. Местные жители, которых Чарлз повстречал, казались людьми почтенными, и это ему понравилось. Мужчины, завидев его, притрагивались кончиками пальцев к полям своих шляп, как в свое время в Уэльсе.
Забравшись в экипаж, он двинулся по одной из улочек к дому, стоявшему на небольшом возвышении. Прежде имение было известно как Грейт-Хаус [Грейт-Хаус – буквально "большой дом". – Прим. пер.], но сейчас его называли просто Даун [Прилагательное "даун" по-английски означает "нижний". – Прим. пер.]. По первому впечатлению дом, сквозь выцветшую побелку которого проступала кирпичная кладка, показался ему безобразным. К тому же он чересчур близко подступал к дороге: какое уж тут уединение!
"Впрочем, проезжает ли тут хоть кто-нибудь? – стал прикидывать Чарлз. – Ну, кляча с плугом, случайный экипаж".
Особняк находился в хорошем состоянии. Всего несколько лет назад, затратив на ремонт полторы тысячи фунтов, дом покрыли добротной крышей и основательно обновили. В дальнем конце участка еще сохранился фундамент фермы, поставленной здесь около 1650 года. Просторное помещение кухни располагалось в подвале, рядом была холодная кладовая, где хранились масло, сыры, молоко и вина, а также комната для посудомойки и мясной погреб. Чуть поодаль на участке находились небольшой летний домик, конюшня с несколькими стойлами и жалкий огородишко. Из окон с обратной стороны дома открывался чудесный вид на все пятнадцать акров лугов со стогами сена; особую прелесть придавали пейзажу росшие кучно старая вишня, орех, тис, конский каштан, груша, лиственница, сосна, пихта и раскидистая шелковица.
Чарлз зашел в дом, чтобы подробно все записать для Эммы. Вместительная прихожая. Одна из просторных комнат, выходивших окнами на дорогу, сможет служить кабинетом, а комната рядом с ней – столовой. Из гостиной открывался вид на деревья и луга со стогами сена.
– Что мне больше всего понравилось, – рассказывал он Эмме, вернувшись домой под вечер, – так это количество спальных комнат. Их там достаточно, чтобы одновременно разместить Генслея и Фэнни Веджвудов, Сюзан, Кэтти, Элизабет и Эразма. – Он на мгновение заколебался. – Расположение идеальное: полнейшая тишина, а до Лондона рукой подать. Кентский ландшафт великолепен, и, хотя сам дом оставляет желать лучшего, мы сможем усовершенствовать планировку и переделать все по-своему.
– Давай поедем завтра вместе. Какое это было бы облегчение, если бы Даун-Хаус нам подошел и можно было наконец переселяться.
Утро следующего дня выдалось хмурым и холодным, к тому же дул сильный северо-восточный ветер. Тем не менее Эмма настаивала на поездке. С собой они взяли небольшой саквояж, на случай если придется заночевать в даунской гостинице. Окружающая дом местность разочаровала Эмму.
– Чарлз, ты не находишь, что места здесь какие-то… пустынные?
– Да, это из-за меловых отложений. У нас под Кембриджем было в десять раз хуже.
Однако сама усадьба и луга понравились ей даже больше, чем Чарлзу. И расположен дом был так, как ей хотелось: не слишком близко, но и не слишком далеко от других.
Утром взошло солнце. Они вторично осмотрели усадьбу и вернулись экипажем до железнодорожной станции. На этот раз окрестности привели Эмму в восторг.
– Чарлз, похоже, что я сдаюсь. Эти зеленые волнистые холмы, узенькие улочки с высокой живой изгородью – сколько в них мира и покоя! Пожалуй, нам все-таки надо остановиться именно на Даун-Хаусе.
– А тропинки в полях! – воскликнул Чарлз, вдохновленный Эмминой поддержкой. – Ведь по ним мы сможем кратчайшим путем добираться до таких чудесных лесов и долин, каких не сыщешь во всей Англии. Мест для прогулок нам с тобой и детям хватит тут не на один год.
Доктор Дарвин охотно согласился на покупку имения в Дауне, поскольку Чарлз заверил его, что цена за сам дом, прилегавшие строения и пятнадцать акров земли была невысокой. К тому же, если еще сдавать в аренду луга на покосы, это принесет более сорока фунтов годового дохода. Перед самой покупкой Чарлзу удалось уговорить хозяев сбавить цену до двух тысяч двадцати фунтов – это оставляло ему сто восемьдесят фунтов, чтобы оплатить работу плотника, которому предстояло поставить в его кабинете стеллажи для книг и ящики для картотеки.
Купчая была составлена, нужные бумаги подписаны, деньги уплачены сполна в течение нескольких недель.
– Эмма, – обратился Чарлз к жене, – Даун-Хаус теперь наш, но не думаешь ли ты, что надо повременить с переездом, пока не родится ребенок и ты не придешь в себя? По дому будет столько дел, сама знаешь, во всяком случае, на месте сидеть не придется. И ты по-прежнему уверена, что хочешь перебираться сейчас?
– Да. И лучше сделать это как можно скорее. Пусть ребенок родится уже в нашем новом доме. Мне кажется, в целом для меня было бы даже легче, если бы мы устроились и я смогла потом не спеша восстанавливать свои силы.
С транспортной конторой он договорился об упаковке и доставке всех вещей в Даун. Но поскольку на это требовалось больше недели, Чарлз в последний раз сел за стол еще на старом месте, в доме по Аппер-Гауэр-стрит, и написал статью о влиянии ледников на характер местности Северного Уэльса. В ней он признавал, что ледники там в самом деле существовали, но все же утверждал, что "дороги", или "террасы", в Глен-Рое имеют другое происхождение, которым они обязаны отнюдь не ледниковым запрудам. Статью тут же принял "Лондонский, Эдинбургский и Дублинский философский научный журнал", что весьма обрадовало Дарвина, так как публикация в этом органе наверняка расширила бы круг его читателей. Хорошие новости поступили и из издательства "Смит Элдер энд К0": на его "Коралловые рифы" вскоре должна появиться серьезная рецензия, что же касается продажи, то, учитывая специальный характер книги, расходилась она неплохо. Издатели сообщали, что с нетерпением ждут выхода другой его книги – о вулканических островах.
Чарлз разобрал свои записи, тщательно рассортировал и упаковал их, прежде чем уложить в ящики. Книги он заботливо обернул старыми газетами. Большинство остававшихся экспонатов он запаковал отдельно. Были, правда, среди них и такие, в которых он больше не нуждался: пакетик с красками, которыми огнеземельцы раскрашивают тело, два копья для добывания рыбы и охоты на черепах, выдр и гуанако и крюк, обнаруженный в теле тихоокеанского дельфина, – их он отослал профессору Генсло для его коллекции раритетов.
После полудня, пока Эмма дремала, Чарлз подводил баланс всех их расходов, записи которых с педантичностью вел круглый год, с сентября по сентябрь. Подытожив сотни накопившихся счетов, он выяснил, что за год проживания в доме No 12 по Аппер-Гауэр-стрит они израсходовали 1062 фунта, или на 67 больше, чем за предыдущий год. Однако их доход тоже увеличился, и в банке на счету лежало теперь 475 фунтов 11 шиллингов. Он внушал себе: каков бы ни был расход по переезду и переустройству Даун-Хауса, они не имеют права тратить на дом ни на фунт больше того, что он зарабатывает. Долги – это проклятье.
Вести, которые они получили из Мэра, были безрадостны. Паралич у дяди Джоза прогрессировал, больной уже не вставал. Из Шрусбери к нему каждые два-три дня наведывался доктор Дарвин, оказывая посильную помощь. Доктор Холланд запретил Эмме совершить утомительную поездку в Мэр-Холл, и это повергло ее в отчаяние.
Наняв самый большой и удобный экипаж, 14 сентября 1842 года Чарлз отправил Эмму в Даун с Уильямом, которому вот-вот должно было исполниться три года, и полуторагодовалой Энни. Вместе с ними поехали Броуди, шотландская няня, успевшая за это время стать незаменимой; Парсло, которому предстояло руководить переселением, и кухарка Сэлли. Бесси решила, что ей лучше остаться в Лондоне. Несколько дней она находилась рядом с Чарлзом, чтобы заботиться о нем, пока ему приходилось заниматься дюжиной самых разных дел, прежде чем можно будет окончательно вернуть дом его владельцу.
Спальня над гостиной, куда въехала Эмма, была приятной для глаза и удобной, если не считать того, что окна, выходившие на луг, были чересчур малы и пропускали не так уж много света.
Чарлз успокоил жену:
– Не волнуйся. У меня есть свой план перестройки всего крыла. В будущем году к этому времени мы будем буквально залиты светом, а вид на окрестные холмы откроется изумительный!
Третий ребенок Дарвинов, девочка, названная Мэри Элеанор, родился через девять дней после переезда. По счастью, совсем близко – их дома разделяло лишь два поля – жил доктор Эдгар Кокелл, член Королевского хирургического колледжа, купивший в Дауне имение и переехавший из Лондона за два года до них; он встретил Чарлза на деревенской улочке и представился ему: вскоре выяснилось, что у них много общих друзей. Доктор Кокелл пользовался у жителей деревни большим уважением. Чарлз договорился с ним, что он примет роды у Эммы.
Все прошло благополучно, и Эмма мучилась меньше, чем во время двух предыдущих родов. Но Мэри Элеанор с самого начала оказалась болезненным ребенком. Она постоянно плакала и затихала только во сне. Доктор Кокелл отыскал для нее в деревне хорошую молодую кормилицу, но девочка почти не сосала грудь. Роженицу с ребенком каждый день навещал доктор. Но ему так и не удалось установить, что вызывает болезнь девочки.
– Мне что-то тревожно, Чарлз, – поделилась Эмма с мужем. – Она такая бледненькая. И в весе не прибавляет, и личико у нее такое сморщенное. Мне кажется, она ни на мгновение не перестает мучиться.
Чарлз, сидевший подле нее на краю кровати, поцеловал жену в лоб, постарался как-то успокоить:
– Но, дорогая, перемена к лучшему может наступить каждый день.
– Знаешь, Чарлз, я так люблю ее. У нее черты лица моей матери. Я надеялась, что к Мэри перейдут также ее красота и характер.
– Тут неподалеку живет еще один врач. Я приглашу его на консультацию.
Эмме с каждым часом становилось все лучше, но в состоянии ребенка перелома не было. Малышку явно мучило какое-то внутреннее недомогание. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя и перестать тревожиться за ребенка, Чарлз весь ушел в работу по дому: он вел переговоры с плотником, владельцем маленькой гостиницы над бакалейной лавкой, где они с Эммой однажды останавливались на ночлег, обмеривал свой кабинет, набрасывал эскизы полок разной высоты для своих книг и выдвижных ящиков для картотеки, которыми плотник занял пространство, остававшееся между дверью и полками: на каждый из ящиков Дарвин сделал соответствующую наклейку.
Эмма наняла еще одну служанку, тринадцатилетнюю Бесси Хардинг, чью семью она в свое время знала в Стаффордшире. Девочка была приветливой по натуре и, чем могла, помогала Броуди в ее делах. Чарлз нанял человека по фамилии Комфорт, который выполнял обязанности садовника и кучера. Он сразу же ликвидировал жалкий огородишко, усеянный осколками кремня, разбил новый на гораздо более подходящем месте и привез перегной, чтобы удобрить землю. Вскоре Чарлз приобрел фаэтон и лошадей, коров и свиней (с которыми управлялся все тот же Комфорт), закупил седло, уздечку, кукурузу, овес и набор садовых ножниц для Комфорта.
Мэри Элеанор умерла, не прожив и месяца. Они похоронили ее на маленьком кладбище рядом с деревенской церковью. Чарлз был сломлен горем, церемония похорон повергла его в ужас. Эмма, напротив, приняла удар с исполненным печали смирением. Именно она принялась утешать мужа:
– Ты будешь неутешен лишь до тех пор, пока на свет не родится другой, здоровый ребенок, а это обязательно произойдет.
Вся жизнь
Высокии маятник в прихожей знай себе отсчитывал минуты и часы, а листки календаря облетали так же быстро, как листья кленов и вязов. Время то неслось стремглав, то стояло на месте, как пересохший ручей.
В самом начале 1844 года Чарлз передал рукопись о вулканических островах издателю. В феврале, вычитав последние листы гранок, он достал свой почти что девятисотстра-ничный труд по геологии мест, посещенных за время плавания на "Бигле", и записи, делавшиеся им чернилами на листках размером восемь на десять дюймов на борту судна.
– Да тут хватит на полторы книги! – воскликнул Дарвин. – Материал необходимо как следует скомпоновать.
Он перелистал страницы, затем отложил папки в сторону.
– Пока что начинать работу еще слишком рано, – пояснил он Эмме, собиравшейся, по обыкновению, играть для него на рояле в течение часа немецкие песни, – мне нужна передышка между двумя книгами.
– К чему спешить, – сказала она, опуская пальцы на клавиши. – У тебя хватит времени не на одну, а на дюжины книг.
Чарлз ничего не говорил Эмме о том, как ему не терпится вернуться к прерванной работе о трансмутации видов. С тех пор как летом 1842 года в Мэр-Холле был закончен тридцатипятистраничный набросок, надежно запертый в ящике письменного стола, он не написал больше ни строчки.
На этот раз Дарвин мечтал создать целую книгу, основывавшуюся не только на его собственных наблюдениях во время кругосветного плавания, но и на сравнительном анализе данных естественных наук, которым он занимался уже семь лет. Об этом немного знал Лайель, как и кузен Фокс. Не так давно Дарвин нашел и нового друга, которому счел возможным довериться, – совсем еще молодого человека Джозефа Гукера.
Их познакомил доктор Роберт Маккормик незадолго до отплытия Гукера в качестве ботаника на судне "Эребус". Он отсутствовал почти четыре года, прислав Чарлзу письмо с описанием своей с каждым днем разраставшейся коллекции. Дарвин считал, что у его юного друга – Гукер был на восемь лет моложе – есть все данные, чтобы стать первоклассным ботаником и натуралистом: работоспособность, преданность делу и глубокое проникновение в его суть. После возвращения Гукера из плавания они успели обменяться письмами: Чарлз настойчиво побуждал его составить подробнейшее описание всех растений и цветов, собранных во время путешествия.
11 января 1844 года, когда он вновь засел за работу о видах, Чарлз открыто признался Гукеру: "С самого первого дня моего прибытия в Англию я занимаюсь одним делом, что не только самонадеянно с моей стороны, но и весьма глупо, как это признали бы все вокруг. В свое время я был так поражен распространением живых существ на Галапагосах и характером обнаруженных мною в Южной Америке млекопитающих, что решил собирать, пусть даже вслепую, любые факты, которые имеют хотя бы малейшее отношение к вопросу о том, что же такое виды. Я прочел груды книг по сельскому хозяйству и цветоводству. Луч света наконец-то забрезжил, и теперь (в противоположность тому, в чем я был убежден в начале своих исследований) я почти уверен, что виды не являются (это все равно что признание в убийстве!) неизменными и неизменяемыми… Я полагаю, что нашел (вот она, самонадеянность!) простейший путь, объясняющий, как виды могут удачно приспосабливаться к тем или иным задачам. Сейчас вы заскрежещете зубами и воскликнете про себя: "И на такого человека я потерял столько времени, столько раз писал ему!" Что ж, пять лет назад и я подумал бы точно так же".
В конце месяца он получил от Джозефа Гукера обнадеживающий ответ: "Что касается растительности, то в давние времена она с несомненностью весьма отличалась в тех же самых местах от нынешней… По моему мнению, речь могла идти о появлении в разных местах целого ряда новых форм, а также о постепенном изменении видов. Я с удовольствием желал бы услышать вашу точку зрения о природе этих изменений, поскольку ни один из нынешних взглядов на сей предмет меня не устраивает".
Перечитав всю имеющуюся литературу, Чарлз узнал, что еще в 1749 году французский натуралист Бюффон подсчитал: возраст Земли может составлять семьдесят тысяч лет. В 1755 году немецкий философ Иммануил Кант высказал предположение, что Земля могла существовать не тысячи, а миллионы лет. Ни тот, ни другой, впрочем, даже не пытались подтвердить свои предположения фактами. Первый, кто выступил с обоснованием эволюционных изменений в природе, был французский натуралист Ламарк: в 1809 году он изложил свою теорию изменений всего живого – от растений до животных и человека. О теории Ламарка Дарвин впервые услыхал от своих профессоров в Музее естественной истории Эдинбургского университета. Но ошибка француза, как уже давно понял Чарлз, состояла в том, что он относил эволюцию за счет естественного инстинкта, заложенного во всех организмах как неизбежное стремление к совершенствованию своего собственного вида.
В холодные и вьюжные месяцы, январь и февраль, Эмма вслух читала Чарлзу романы шведской писательницы Фредерики Бремер и выдержки из писем лорда Честер-филда. К тридцатипятилетию она подарила ему "Конституционную историю Англии" Генри Холлама. К пятой годовщине их свадьбы он преподнес ей необычайно красиво изданные романы Вальтера Скотта из серии "Уэверли", но упросил жену избавить его от большого семейного торжественного обеда. Пригласить не всех, а только некоторых было невозможно, и поэтому за обеденным столом кроме них были лишь двое старших детей, не считая лежавшей в своей кроватке четырехмесячной Генриетты [Третья дочь в семье Дарвинов. Прим. пер.]. Парсло разложил самые лучшие серебряные приборы, постелил парадную льняную скатерть и поставил веджвудовский сервиз. Сэлли два дня трудилась на кухне над праздничным обедом – прозрачный суп, суфле из креветок, цыплята а ля Маренго, телячий ростбиф с мятным соусом, молодой картофель с маслом, ананасы и рис. Они были едва в состоянии отведать каждое из блюд. Сэлли испекла также фирменный кекс-данди со смородиной, рубленым изюмом и цукатами, мускатным орехом, бренди и миндалем.
– Целых два часа смешивала и пекла, – произнесла она с гордостью. – Но может, и вправду стоило повозиться.
Между засахаренными миндалинами были вставлены шесть свечей.
– Одна на прибавление семейства, – еле слышно проговорила Эмма. Полагаю, что так оно и будет. Трое детей для нас явно недостаточно. Правда, мне не мешает передохнуть годик-другой.
Чарлз взял ее ладонь в свои.
– До чего это жестоко, что женщине достаются все мучения, а мужчина не может взять полагающейся ему доли!
– К тебе, мой родной, это не относится. Мучения, которые ты испытываешь во время моих родов, столь же сильны, как и мои.
Она взглянула на Уильяма, Энни и Генриетту.
– Как согревают они наши сердца!
У Фэнни Веджвуд вот-вот должен был появиться шестой ребенок, и Эмма попросила у мужа разрешения взять пятерых ее детей к ним в Даун-Хаус.
– Дорогая, эти пятеро не только твои племянники и племянницы, но и мои тоже – ведь как-никак моя мать из Веджвудов.
Генслей прислал весь свой выводок в большой карете в сопровождении гувернантки. Уильям и Энни были счастливы, когда разом заполучили столько товарищей для игр. В хорошую погоду они выбегали из всех дверей в своих шерстяных шарфах и вязаных шапочках и резвились вокруг раскидистой шелковицы прямо под новым окном, весьма кстати повторяя слова песенки: "Мы хоровод свой водим вкруг шелковицы той". Когда же погода не позволяла гулять на воздухе, Эмма устраивала для них игры в комнате наверху. Здесь она убедилась, сколь добротно построено старое здание. От визга, криков и смеха семерых детей, играющих в "Ну-ка, Дженкинс", когда требовалось определить, в чьем кулаке зажат стеклянный шарик, и в "Змеи и лестницы", когда на доске подбрасывали два кубика, от положения которых зависело, продвинется ли бросавший вверх по "лестнице" или же, угодив в "змею", должен будет спускаться вниз, сотрясалась мебель, полы и стены игровой, а в остальную часть дома при этом не доносилось ни звука.
Чарлз не возражал против ералаша в коридорах и комнатах. И он, и Эмма, бывало, неделями, а то и месяцами гостя у своих тетушек и дядюшек, точно так же жили и играли вместе со своими кузинами и кузенами. Его приводила в восторг смена эмоций, столь ясно отражавшаяся на лицах его собственных детей и гостивших у них в доме младших Веджвудов. Ко всем своим друзьям он обращается с просьбой понаблюдать за своими маленькими и прислать ему результаты этих наблюдений. Папка с заметками становится все более пухлой, затем Дарвин заинтересовался поведением животных. Разве в животном мире не существует эмоций? Удовольствие от еды и подвижных игр, привязанность к хозяевам и прислуге, к себе подобным, настороженность в ожидании нападения, страх, боль? Он начинает описывать реакции животных, которые ему удавалось наблюдать во время стоянок "Бигля", а затем в лондонском зоопарке, разыскивает рассказы о животных в своей библиотеке. Материала набралось порядочно, но из писавших никто не занимался до сих пор исследованием причин или установлением границ эмоциональных реакций животных. Он был уверен: собранный им материал на многое может пролить свет: возможно даже, что между эмоциями детей и животных существует определенная связь.
Его работа о происхождении видов между тем продвигалась. Он вел записи на чем попало, иногда разделяя большие листы на три колонки. Писал он только по памяти. Сохранив прежние наименования разделов своего наброска, законченного в Мэр-Холле, он с каждым днем все глубже проникал в материал, захватывая все более широкие пласты. К первой главе Дарвин добавил: "…Воздействие внешних условий на размеры, окраску и форму, которое редко и притом в весьма смазанном виде может быть прослежено в пределах одного поколения, становится ясно видимым через несколько поколений: незначительные отличия, часто едва поддающиеся описанию, которые характеризуют породы разных стран или даже отдельных регионов в той же самой стране, и объясняются, по всей видимости, этим длительным воздействием.
…Так как разные человеческие расы хотят видеть у своих домашних животных разные качества, которыми они восхищаются, то каждая из них тем самым, пусть неосознанно, занимается постепенным выведением отличной от других породы".
Расширил он и вторую главу, записав: "В одной из своих работ Декандоль весьма верно подметил, что вся природа находится в состоянии войны: один организм сражается с другим или с внешними силами. Лицезрея мирный лик природы, в этом вначале сильно сомневаешься, но по зрелому размышлению неизбежно приходишь к выводу, что это, увы, так и есть. Война эта, однако, не носит постоянного характера: в ослабленном виде она возобновляется через короткие промежутки времени, а в более суровой форме – через промежутки более длительные, так что ее последствий легко и не заметить. Это и есть доктрина Мальтуса, только применимая в большинстве случаев с десятикратной силой… Даже медленно размножающееся человечество и то удвоилось за двадцать пять лет, и если бы оно могло без особенных усилий увеличить количество потребляемой пищи, это удвоение произошло бы еще скорее. Но для животных, при отсутствии каких-либо искусственных средств, в среднем количество пищи для каждого вида должно находиться на постоянном уровне; в то же время численность особей имеет тенденцию возрастать в геометрической прогрессии и в подавляющем большинстве случаев ее знаменатель выражается огромной величиной…"
Тут же он добавил: "Все, что рождается, рождается для того, чтобы есть и быть съеденным".
В конце марта склоны вокруг Даун-Хауса покрылись бледно-голубыми фиалками. Повсюду цвели примулы. В окрестных рощицах, где гуляла семья Дарвинов, среди деревьев в изобилии цвели анемоны и белая звездчатка. Луга расцветились колокольчиками. Появились жаворонки, не редкостью были и соловьи; большое количество голубей наполнило леса своим воркованьем.
– Напоминает мурлыканье кошки, – заметила Эмма. Она взяла мужа под руку:
– Помнишь, Чарлз, какой пустынной казалась здешняя земля, когда мы только купили дом. С нашей стороны это было почти актом отчаяния. А сейчас мне кажется, что это самое прекрасное место на свете.
Все вокруг Дауна цвело. На тропинках им встречалось теперь куда больше народу, местные жители приветствовали их дружелюбно и радушно. Семейство Дарвинов приняло несколько приглашений к обеду, и Чарлз был счастлив, что у Эммы появились здесь первые знакомые.
В апреле Чарлз высадил лилии, дельфиниум, портулак, вербену и газании – "как по науке, так и без оной". Рядом с ним трудился и Комфорт. В теплую июньскую погоду они выходили посидеть на скамейках за домом под окнами гостиной. Кент славился своими розово-пурпурными закатами. В этот час Парсло подавал чай, и тогда к взрослым присоединялись дети, чтобы отведать пирога с красной смородиной.
К 4 июля Чарлз написал уже почти сто девяносто страниц трактата о видах. К прежним формулировкам прибавились новые наблюдения и выводы.
"… До чего же интересными становятся инстинкты, когда мы задаемся вопросом об их происхождении. Что это – переданные по наследству привычки или слегка видоизмененные прежние инстинкты, увековеченные в отдельных особях и ставшие врожденными? Когда любой сложный инстинкт мы рассматриваем как суммарное выражение длинного ряда приспособлений, каждое из которых приносит несомненную пользу его обладателю, это почти то же самое, что и механическое изобретение, являющееся суммарным выражением труда, опыта, разума и даже ошибок многочисленных мастеров…
Ибо во всем этом мы видим неизбежные последствия одного великого закона размножения органических существ, не созданных неизменными…"
Хотя, сидя у себя в укромном уголке, он испытывал небывалый прилив сил, но все же решил: "Я не стану публиковать работу в ее нынешнем виде, однако сохранить ее на случай своей смерти я обязан. Что заставляет меня думать о смерти – и как раз сейчас, когда уже столько месяцев подряд я так хорошо себя чувствую? Что ж, все мы смертны. Не столь уж редко у нас в Англии люди ложатся спать на этом свете, чтобы проснуться уже на том.
Не знаю, догадывается ли Эмма, чем именно я занимаюсь с начала года. Вероятно, да. Женщины всеведущи, когда речь идет о такого рода вещах. Но как бы то ни было, в один прекрасный день ей придется узнать, потому что эту рукопись я должен буду доверить именно ей".
На следующее утро в восемь часов он устроился поудобнее в своем кресле и, положив на подлокотники обитую материей дощечку, принялся за письмо Эмме, "держа курс на свет вулкана", как говорили на "Бигле" в таких ситуациях.
"Я только что завершил набросок своей теории видов. Если со временем она, как я верю, будет признана пусть всего одним компетентным судьей, в науке будет сделан значительный шаг вперед.
Вот почему на случай своей неожиданной кончины я и пишу это. Моя серьезная и самая последняя просьба к тебе, а я знаю, что ты отнесешься к ней так же, как если бы она была юридически оформлена в моем завещании, выделить 400 фунтов стерлингов на публикацию этого труда и затем, самой или через посредство Генслея, приложить все усилия для его распространения. Я желаю, чтобы мой труд попал в руки какого-нибудь компетентного лица и указанная выше сумма могла побудить его улучшить и расширить мою работу… Я просил бы также, чтобы этому лицу были переданы все вырезки, разложенные примерно по восьми или десяти папкам из оберточной бумаги. Что касается редактора, то лучше всего было бы привлечь для этого дела мистера Лайеля, если бы он согласился, особенно при содействии Гукера…"
Он положил письмо в ящик стола, открыть который надлежало только после его смерти: сюда же он намеревался поместить свои последние распоряжения и завещание. Затем, взяв рукопись, Дарвин отвез ее писцу по имени Флетчер, который должен был переписать ее набело, не слишком задумываясь над тем, что именно ему поручили переписать.
Чарлз был занят работой, Эмма – детьми. Уильяму исполнилось уже четыре, Энни – три, а Генриетте, которую они звали просто Этти, – девять месяцев от роду. Хотя и Эмма, и Чарлз воспитывались в семьях, где детей не наказывали ни за ошибки, ни за шалости, во многих (слишком многих!) английских домах няньки и гувернантки были злобными садистами, вымещавшими собственные неудачи и беды на своих подопечных, которых они избивали, запирали в шкафах или темных комнатах. Когда у Дарвинов родился их первенец, Эмма поклялась:
– С нашими малышами ничего похожего не будет.
Днем она часто заходила в игровую, рассказывала им разные истории или читала вслух. Малютку Этти приносили в комнатушку рядом с кухней, где ее поочередно баловали то Сэлли, то Парсло, то Броуди.
Несмотря на опыт, приобретенный в течение многих лет, начиная с экскурсий в окрестные болота в Кембридже и кончая собиранием коллекций растений во время путешествия на "Бигле", Чарлз по-прежнему считал себя всего лишь, ботаником-любителем. С этим пробелом надо было покончить как можно скорее: ведь обоснование эволюции видов в значительной степени строилось на примерах из жизни растительного мира. Поскольку, по его мнению, Джозеф Гукер был самым даровитым из молодых английских ботаников, Дарвин решил обратиться к нему за помощью.