Он попросил Эразма пригласить Гукера к себе домой на Парк-стрит к завтраку. Эразм вызвал кухарку пораньше, и она подала почки на вертеле, бекон, яичницу, салат и клубнику. Сам хозяин был чересчур сонным, чтобы присоединиться к своим гостям, и, кроме того, все равно большей частью не мог понять, о чем они ведут речь. Извинившись, он ушел досыпать. Покончив с едой, Чарлз и Гукер перешли из маленькой столовой в гостиную.
Несмотря на всего лишь восьмилетнюю разницу в возрасте, Гукер, казалось, принадлежал к более молодому, чем Чарлз, поколению. Он носил очки в стальной оправе, дужки которых скрывались в черных густых волосах, разделенных аккуратным пробором и скромно зачесанных назад. За время плавания на "Эребусе" он отрастил широкие длиииые бакенбарды, лицо его стало более худым и похожим на лица с картин Эль Греко, хотя в глазах и не таилась печаль, а горел жадный интерес к любимому предмету-. Портрет дополняла большая ямочка на подбородке. В общем он выглядел простоватым по сравнению с другими учеными, которых знал Чарлз.
Больше всего Гукер походил на студента, готовящегося стать ученым. И одет он был соответственно, Джозеф отличался хрупким телосложением туберкулез в их семье был наследственным. В детстве его называли "Ворота Джо" из-за постоянной хрипоты от бесконечных бронхитов. Однако он прекрасно перевес долгое и трудное плавание на "Эребусе". Впервые у Чарлза был друг моложе его. Все другие – Генсло, Седжвик, Лайель – были кто на десять, кто на четырнадцать лет старше, так же как и авторы вышедшей под его редакцией "Зоологии". Общение с Гукером действовало на него освежающе. Они проговорили о ботанике целое утро. У Гукера оба деда по отцовской и по материнской линии интересовались или занимались ботаникой. Ребенком он собирал мох, как Чарлз собирал жуков: возвращаясь домой из своих ботанических походов, Джозеф выкладывал во дворе макеты гор из валявшихся камней и располагал на них собранный мох в той последовательности, в какой он встречался ему в естественных условиях.
– Так зародилась во мне любовь к географической бо-ташгке, – признался он Чарлзу, когда, перейдя в гостиную Эразма, они уселись на покрытую дорогим чехлом софу. – Я не стремлюсь к завоеванию популярности среди современников, да и не мог бы отдавать свои силы этому искусству просто потому, что мне не позволяет здоровье. Признаюсь, что страдаю от нервной раздражительности, которая сказывается на сердце: еще в детстве у меня начиналось сердцебиение, как только требовалось идти к доске делать синтаксический разбор.
Про себя Чарлз подумал: "Это замечательный товарищ, и у него доброе сердце. Сразу видно, что он благороден от природы. К тому же обладает острым умом и несомненной способностью к обобщениям".
Чарлз знал, что в свое время Ланедь поедав Гукеру экземпляр его "Дневника", и тот ответил ему: "Это поистине великодушный дар. Книга уже зачитана почти до дыр, потому что ее берут у меня нарасхват все офицеры на корабле".
Матери он писал: "Облака ли над нами или туман вокруг, дождь ли идет или падает снег – все это совершенно так, как описывает Дарвин. Его замечания столь правдивы, столь выразительны, что, где бы мы ни аяыли, великолепный подарок Лайеля остается не только моей настольной, но и самой любимой книгой – спутником и путеводителем".
Он рассказал Дарвину, что ему почти отказали в месте ботаника на "Эребусе", когда капитан Росе заявил, что им "нужен на судне кто-нибудь столь ж.е шшуларныв в ученом мире, как мистер Дарвин".
– Я тут же прервал его, заметив: "А кем был этот ваш мистер Дарвин, прежде чем отправиться в плавание? Да, он, надо полагать, знал свой предмет лучше, чем знаю сейчас я, но знал ли его научный мир? Нет, он создал себе имя после плавания с капитаном Фицроем…"
Они ие смогли прийти к согласию только дважды, и оба раза спор был весьма бурным. Так, когда Чарлз высказал предположение, что превратившиеся в пласты угля растения жили когда-то в морском мелководье, Гукер решительно запротестовал. Чарлз со своей стороны с презрением обрушился на концепцию Гукера, согласно которой между Австралией и Южной Америкой в прошлом должен был находиться континент. Оба они весьма скоро сменили гнев на милость и принялись хохотать над собственной нетерпимостью.
– Лучше уж пусть будет так, – сказал Чарлз. – Сейчас мы убедились, что не станем соглашаться друг с другом из простой вежливости и пережевывать комплименты. Это была бы какая-то каша, а нам по зубам – роетбиф с кровью.
Благодаря постоянным подталкиваниям Лайеля Дарвин значительно продвинулся в работе над своими геологическими исследованиями Южной Америки. Все это время он продолжал много, но беспорядочно читать: тут были книги об охоте на оленей и ловле лососей, о гигантском вымершем ленивце и по философии естественной истории, по сельскому хозяйству и линнеевские "Размышления об изучении природы", которые он расценил как "пустое место". Заметки и выдержки он раскладывал по десяткам соответствующих ячеек своей картотеки.
После того как с ремонтом и расширением Даун-Хауса было покончено, Дарвин вызвал представителя страховой компании "Сан иншуранс офис лимитед", чтобы осмотреть имение, прежде чем выписать полис. Его годовой взнос составил четыре фунта шестнадцать шиллингов от суммы в 2100 фунтов стерлингов.
В очередную поездку в Лондон он обедал у Лайелей. Лайель только что сдал в типографию новую книгу – "Путешествия по Северной Америке".
– Интересная все-таки страна – эти Штаты, – заметил он. – Люди там очень жизнерадостны и так и сыплют анекдотами.
– Я помню это по встрече с американскими моряками, которые снабдили "Бигль" свежей водой и провиантом, когда у нас иссякли последние запасы. Невероятно щедрый народ.
– Да. И в массе своей те, кто активно участвует в политической жизни, лет на пятнадцать – двадцать моложе, чем у нас или в Европе. Удивительно, как мало знают в Англии о том, что там происходит, а между тем у них есть так много стоящего, чтобы перенять, и не меньше – чтобы отвергнуть. Вам с Эммой надо бы съездить в Северную Америку: после издания "Дневника" теплый прием вам гарантирован.
Чарлз в притворном ужасе воздел руки к небу:
– Что, снова пересекать Атлантический океан? Начав затем обсуждать геологию Соединенных Штатов, они перешли к чарлзовым "Геологическим наблюдениям над Южной Америкой", шестьдесят страниц которых были к тому времени уже написаны. Дарвин признался Лайелю:
– У меня такое чувство, что вы – соавтор моих книг. Я всегда считал величайшим достоинством ваших "Основ" то, что они меняют образ мысли таким образом: когда сталкиваешься с новым явлением, которое вы не могли наблюдать, смотришь на него отчасти вашими глазами.
– Будьте осторожны, дорогой мой Дарвин. Ведь в один прекрасный день, особенно после публикации вашей книги о происхождении видов, какой-нибудь молодой ученый наверняка бросит вам в лицо тот же очаровательный комплимент.
Чарлз не стал говорить Лайелю, что не намерен публиковать свою книгу о видах. Да, он будет упорно над ней работать и соберет все исчерпывающие свидетельства по столь широкому кругу естественных наук, чтобы выводы его теории были неопровержимыми. Но с официальной идеологией он не собирается связываться: всякого, кто посягнул бы на откровения Библии, не станут увещевать с помощью логики или разума. Нет, против него обратят "веру, которая выше всякого понимания". Отказаться от своего труда из-за страха перед таким приемом, значило бы проявить малодушие. Он закончит свой труд, даже если на это уйдет вся жизнь, и договорится о его посмертном издании… И пусть тогда бушует любой ураган.
По какой-то неведомой ему причине издание книги о вулканических островах отложили до ноября, хотя с версткой уже давно ознакомились и сам Лайель, и отец его жены Леонард Хорнер, отозвавшийся о работе весьма лестно: Прочтя отзыв, Чарлз сказал Эмме:.
– Если хотя бы треть того, что пишет Хорнер, правда, а не продиктовано его пристрастием ко мне, то я могу гордиться своим томиком.
Хорнеру он писал: "Хотя работа и небольшая, она стоила мне уймы времени. Удовольствие от наблюдений целиком окупает себя. Но не писательство! Оно предполагает хоть какую-нибудь надежду на конечную пользу от твоего труда, ради которой стоило бы корпеть над моим отвратительным английским языком, чтобы сделать его чуточку лучше".
Эмма пришла в ужас.
– Как "отвратительный английский"? Специальная терминология – да, но это совсем другое дело. Не забывай, прошу тебя, что я сказала, когда прочла твои "Коралловые рифы". Я назвала тебя поэтом и была бы весьма тебе признательна, если бы ты всегда помнил об этом.
– Постараюсь, – ответил он кротко, явно довольный тем, как заблестели ее тлаза.
Вскоре после этрго разговора, в октябре 1844 года.. Англия заговорила о книге под названием "Следы естественной истории сотворения мира". Она была напечатана анонимно. Дарвин ходил мрачнее тучи. Неужели анонимный автор каким-то образом ознакомился с его рукописью? Чепуха! Даже то, что "Следы" (как сокращенно называли вышедшую книгу) сразу же разругали, нисколько его не утешило. Один из критиков сравнил ее с опытной уличной девкой. Хотя, писал он, пение ее может быть столь же сладкоголосым, как у сирены, сама она являет собой "грязное и порочное существо, чье прикосновение заразно, а дыхание тлетворно". "Научный ежеквартальнию" обрушился на книгу как на отъявленную ересь; "Атеней" отнес ее к числу таких же надувательств, как алхимия, астрология, колдовство, месмеризм и френология.
Дарвин прочел книгу с карандашом в руке, составив подробный список вопросов и замечаний по тексту. "Следы", считал он, в целом неплохо написаны, хотя разделы геологии и особенно зоологии ниже всякой критики. Его и забавляло, и ужасало, что авторство книги, среди прочих, приписывалось также и ему. Своим друзьям в Лондоне он заявил:
– Я должен быть столько же польщен, сколько и уязвлен.
Между тем "Следы" продолжали читать с жадностью, главным образом благодаря радикальности взгляда на естественную эволюцию. Но именно это и вызывало оскорбительные замечания по поводу книги. Большинство из них, по мнению Дарвина, были совершенно неуместными, но острота самой реакции его нисколько не удивляла.
– Книга, конечно, слабая и неубедительная, – заметил Чарлз в разговоре с Гукером, который приехал навестить его в Даун-Хаусе в начале декабря, захватив с собой первую часть своей новой книги "Флора Антарктики". – Автор страдает теми же пороками, что и мой дед в своей "Зоономии". Чувствуется, что ни тот, ни другой не занимались самостоятельными исследованиями, не вели наблюдений за природой, как делал это я на "Бигле". С другой стороны, оба прочли всю имевшуюся в их распоряжении литературу. Так что "Следы" тоже плод кабинетного творчества.
– Не знаю, лично меня они больше позабавили, чем взволновали, ответил Гукер.
– Вы правы, – согласился Чарлз. – Представление о том, что рыба превращается в пресмыкающееся, и в самом деле смехотворно.
Немного поколебавшись, Дарвин принял смелое решение.
– Дорогой мой Гукер! У меня имеется собственная рукопись, страниц на двести тридцать, об эволюции видов. Ее никто не видел, кроме переписчика. Не хотите ли вы с ней познакомиться? Тогда можно будет сравнить ее со "Следами". Я знаю, что могу рассчитывать на ваше благоразумие.
– О да, безусловно.
Гукер читал рукопись, запершись в кабинете Чарлза. На следующий день в полдень они отправились в дальнюю прогулку. Первым заговорил Гукер – голос его звучал вежливо, но твердо.
– Особенно по душе мне пришлись те примеры, которые взяты из моей области. То место, например, где вы пишете: "Может ли кто-нибудь утверждать, что если огородничество и цветоводство будут процветать еще несколько столетий, то у нас не появятся многочисленные новые сорта картофеля и георгинов?.."
– А мои принципы отбора, постепенное появление новых видов, вымирание старых – что вы думаете обо всем этом?
Гукер набрал в легкие побольше воздуха.
– Я согласен с вашими предположениями… до известной степени. Вы безусловно правы, говоря о бесконечной изменчивости видов, о способах их передвижения и расселения. Я принимаю и взаимосвязанность отдельных видов, их родство с ископаемыми предшественниками. Но когда я добираюсь до главного вопроса о превращении одного вида в другой, то здесь ваши аргументы меня не убеждают.
Солнце постепенно угасало на зимнем небе, и Чарлз потуже затянул на шее шерстяной шарф.
– Ничего, дорогой мой. Придет время – и вы убедитесь.
Они повернули обратно к дому, где в гостиной вовсю полыхал камин и Эмма ждала их с чаем.
Наступил новый, 1845 год. Выяснилось, что Эмма снова беременна. 13 февраля она отправилась в Мэр повидаться с матерью и сестрами, оставив Чарлза дома с тремя детьми. Погода стояла такая сырая и туманная, что играть можно было только в комнатах. Целые часы Чарлз проводил с ними за игрой в снап с двумя колодами карт или возился с Этти. Иногда, когда дети начинали слишком уж шуметь, прыгать на диванах или играть в салки, опрокидывая стулья, Чарлз ворчал:
– Я тоже буду прыгать – от радости, когда зазвенит звонок на обед.
Уильям добавлял:
– А я знаю, когда ты будешь прыгать еще выше: когда мама приедет, вот когда.
Несмотря на нездоровье, к концу апреля он закончил вчерне свои "Геологические наблюдения над Южной Америкой". Тогда же Чарлз в первый раз получил за свои писания приличный гонорар – сто пятьдесят фунтов стерлингов. Их заплатил ему Джон Мэррей, приобретший права на издание его "Дневника изысканий ("Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль") в сериях "Колониальная библиотека" и "Домашняя библиотека".
– Правда за эти денежки мне придется изрядно попотеть, – сообщил он Эмме. – И Джон, и я – мы оба считаем, что книга выиграет от переработки и сокращений.
Игра в данном случае стоила свеч. Ведь "Дневник" попадал теперь к более широкому кругу читателей: книга должна была стоить всего полкроны. Издание, конечно, не назовешь роскошным: мелкий шрифт, крошечные поля. Жертвовал Мэррей и картами, о чем Чарлз весьма сожалел. Но зато увеличивалось число иллюстраций. Выпуски этой серии пользовались большим спросом. Всем этим Дарвин был обязан Лайелю, под чьим влиянием Мэррей приобрел права на публикацию.
Чарлз, не откладывая, принялся за переделки. Он наполовину сократил описание климата и ледников, но зато добавил многое из жизни аборигенов Огненной Земли. Самым же ценным добавлением, решил он, явилась смягченная, правда, постановка вопроса о вымирании видов. Шесть лет, истекшие с момента первой публикации "Путешествия", не прошли для Дарвина даром. Новое издание в гораздо большей мере, чем прежнее, отражало его веру в эволюцию.
Тем временем в Даун-Хаус собрались приехать супруги Лайель. Чарлз только что получил по почте книгу Лайеля "Путешествие по Северной Америке". Он тут же прочел ее. Его критический взгляд обнаружил в ней прегрешения не только против структуры, но и против морали. К примеру, автор, казалось, довольно терпимо отнесся к рабству. Чарлз так и заявил ему, едва они отправились вдвоем на прогулку в лес. Лайель был поражен. В конце года они с женой снова собирались в Соединенные Штаты, на этот раз на целых девять месяцев, и он обещал Дарвину внимательно отнестись к изучению данной проблемы.
– Послушайте, Дарвин, – обратился он к другу, – моя Мэри самым решительным образом останавливает меня, если я чересчур много работаю. А как Эмма, тоже держит вас в узде?
– Это излишне: с ее обязанностями справляется мой мерзкий кишечник.
Чарлз украдкой бросил взгляд на лицо Лайеля.
– Я знаю, многие из моих друзей думают, что я – ипохондрик.
К этому времени они возвратились в маленькую пристройку к гостиной, выходившую окнами на сад и окрестные луга. Закатившееся летнее солнце оставило на небе целую гамму оттенков – от светло-розового до темно-пурпурного.
Лайель подвинул свой стул поближе к Дарвину:
– Нет, мы вовсе не думаем, что вы, Дарвин, страдаете ипохондрией. Мы только недоумеваем, как это врачи не могут поставить правильного диагноза.
– Как и я сам!
Вскоре после отъезда Лайелей в Лондон Эмма разрешилась от бремени: Джордж Говард Дарвин, их второй сын, редился 9 июля 1845 года. На этот раз Эмма долго не могла оправиться после родов. Чарлз был с нею столь же нежен, как она бывала терпелива с ним во время его приступов. Оба они души не чаяли в своем пухленьком младенце, а сколько было радости, когда Эмма снова смогла гулять с Чарлзом в саду и в лесу!
В июле, сентябре и октябре Джон Мэррей выпустил "Путешествие на "Бигле" тремя отдельными частями. Читатели хорошо их встретили. После этого он отдал в переплет пять тысяч экземпляров всей книги целиком. А ведь в свое время другому издателю, Колберну, понадобилось почти четыре года, чтобы распродать всего полторы тысячи.
– Что касается количества, то это настоящий скачок, – воскликнул Чарлз, добавив не без некоторой горечи: – Правда, в анонсе серия была названа "дешевой". Лучше бы уж выбрали другое слово – скажем, "недорогая".
В Лондон Чарлз поехал, чтобы походить по книжным лавкам и пообедать с Лайелем в "Атенеуме". Выбрав столик в самом дальнем углу, они удобно расположились у окна на обитых кожей стульях.
– А ведь все это время я не переставал читать и собирать факты для доказательства видоизменения одомашненных животных и растений, – рассказал Чарлз. – По вопросу о видах у меня накопилось множество фактов. Мне кажется, что теперь я могу сделать обоснованные выводы.
– О том, что все виды способны изменяться и что изменения эти происходят на протяжении тысячелетий?
– Да. И что родственные виды происходят от общих предков.
– И вы все еще не надумали обнародовать свою теорию?
– Нет. Во всяком случае, это будет не скоро… если будет вообще. Я занимаюсь видами уже девять лет, и никогда ничего не доставляло мне такого удовольствия.
На лбу Лайеля резче обозначились морщины.
– Удовольствия, говорите? Вы уверены в этом? – Допив бокал белого рейнского вина, он задал еще один вопрос: – А как относится Эмма к этой вашей атаке на божественное откровение?
Чарлз задумался. Отвечая, он тщательно взвешивал каждое слово.
– Она, должно быть, догадывается о том, чем именно я занят, потому что видит весь этот нескончаемый поток писем, специальных журналов и книг от селекционеров, ботаников, зоологов… Я-то все-таки геолог! Но она ничего не говорит, а сам я никогда не завожу речи об этом предмете.
Во время очередного однодневного наезда в Лондон он узнал, что капитана Фицроя, посланного около двух лет назад английским губернатором в Новую Зеландию, отозвали, так как он не сумел наладить отношений с поселенцами. Это была не единственная огорчительная для него новость. И в уединении сельской жизни, ежедневно читая лондонскую "Тайме", Чарлз был осведомлен о том, что Англия давно уже не переживала столь трудных времен. За последние сто лет заработки никогда еще не падали так низко. Ненавистные Хлебные законы [Общее название законов, регулировавших до 1846 года ввоз и вывоз зерна и другой сельскохозяйственной продукции. Охраняя интересы английских землевладельцев, они ухудшали положение народа, особенно в период "голодных" сороковых годов. – Прим. пер.], против которых выступали Дарвины и Веджвуды, сохраняли такие неимоверно высокие пошлины на зерно, что его ввоз практически прекратился, в результате чего цены на хлеб в стране резко подскочили. Бедняков охватила настоящая паника: не хватало денег, чтобы прокормить семью. Из-за промышленной революции резко сократилось сельскохозяйственное производство. Фермеры, особенно молодежь, бежали из деревни в город, чтобы иметь возможность хоть как-то заработать на жизнь на заводах и фабриках. В придачу год выдался неурожайным для зерновых, а картофель почти полностью погиб из-за грибка. На примере собственного огорода Чарлз убедился, что большая часть картофеля сгнила.
– Что же мы посадим в будущем году? – сокрушалась Эмма, – Ведь так у нас не останется ни одной семенной картофелины.
– Я накопал немного хорошей. Сегодня насушу в печке песок – картошку мы будем хранить в корзинах с песком.
Он не стал говорить жене, мало интересовавшейся газетными новостями, что, по мнению некоторых обозревателей, страна никогда еще не была столь близка к революции. Джону Генсло он писал:
"Мой садовник жаловался мне, что, когда цена на муку снова поднялась, его семье пришлось тратить на выпечку хлеба на пятнадцать пенсов больше, чем раньше, – из тех двенадцати шиллингов, которые он получает в неделю. Это примерно то же самое, как если бы одному из нас, скажем, пришлось дополнительно платить за хлеб девяносто или сто фунтов стерлингов. Эти проклятые Хлебные законы нужно поскорее вышвырнуть на свалку".
Зима выдалась мрачная. Весной Хлебные законы отменили. Чарлз записал: "Порча картофеля привела к тому, к чему так и не смогли привести двадцать лет агитации".
В начале 1846 года здоровье матери Эммы заметно ухудшилось, и дочь отправилась в Мэр-Холл, чтобы быть рядом с нею. Как только она вернулась, Чарлз поехал в Маунт навестить отца, чьи силы таяли с каждым днем. В конце марта Бесси Веджвуд скончалась.
"Как я благодарна, что смерть ее была такой легкой, – писала Элизабет. – Вечером я услыхала, как она, по обыкновению, говорит: "Господи, позволь рабе твоей почить в мире".
Теперь, я полагаю, пора подумать над тем, чтобы уехать отсюда и продать имение".
Мысль об этом потрясла Эмму.
– Неужели Мэр-Холл навсегда уйдет из нашей жизни? – застонала она. Место, где мы выросли, самое прекрасное на земле?
Организм доктора Дарвина оказался более выносливым, чем у тетушки Бесси. Кризис миновал, и жизнь в Маунте пошла по заведенному порядку. За отцом продолжали преданно ухаживать дочери – Сюзан и Кзтти.
Уияльму исполнялось семь лет: при четырех маленьких детях в доме решено было оборудовать для них в Даун
Хаусе классную комнату и пригласить гувернантку, чтобы заняться их образованием.
– С гувернанткой я бы повременил как можно дольше, – предложил Чарлз, – но насчет комнаты я целиком согласен. Надо будет перестроить оба флигеля, а над ними настелить пол для просторного классного помещения. Я хочу, чтобы оно выходило окнами в сад, а рядом была комната для гувернантки.
– Раз уж ты заговорил о переделках, – вставила Эмма, – то учти, Сэлли жалуется, что через кухню должны проходить все, кто ни придет в дом, посыльный ли это -или рабочие. Это ей очень мешает. Нельзя ли заделать старую дверь кирпичом, а новую сделать в другой части кухни со стороны кладовой?
Обдумывая предложение жены, Чарлз принялся массировать брови.
– Кладовая Парсло тоже нуждается в перестройке. Она чересчур тесна, придется добавить ему места. К тому же прежний владелец заделал окно кирпичом, чтобы не платить оконного налога. Надо будет разобрать кирпич и вставить стекло.
– А-хватит ли у нас на все это денег?
– С трудом. Но, надеюсь, конклав в Шрусбери не осудит меня за мотовство. Правда, сейчас, когда мы читаем биографию сэра Вальтера Скотта, я иногда склонен думать, что мы, пусть и со скоростью улитки, но все-таки движемся по его стопам – к неминуемому разорению.
Как-то во время одного из визитов Чарлза в Лондон доктор Генри Холланд порекомендовал ему ради укрепления здоровья отказаться от двух ежедневных сигарет и сигары, которую он выкуривал от случая к случаю. В результате Дарвин перешел на нюхательный табак и очень бьй этому рад: ему казалось, что табак "прочищает мозги" и обостряет восприятие. Теперь он постоянно держал на камине темно-зеленую глиняную табакерку, чтобы до нее легко было дотянуться правой рукой.
– Слишком уж легко ты захотел избавиться от своих 0олезней! воскликнула Эмма, когда он снова захворал. – Этот твой табак так же вреден, как и сигареты. Ради меня и самого себя откажись от него на месяц.
Чарлз так и поступил, но при этом то и дело ворчал:
– Злодейка!.Заставила меня бросить нюхать табак, и теперь я туп и вял, как сонная муха.
В конце месяца они пошли на мировую.
– Разреши мне оставить табакерку в коридоре! – взмолился Чарлз. Тогда, чтобы до нее добраться, мне придется сперва снять с подлокотников кресла дощечку для письма, а потом пройти через всю комнату – в общем причинить себе столько беспокойства, что нюхать табак я буду гораздо реже.
– Втрое реже? Тогда я согласна. Такая малость уж конечно тебе не повредит. Но детям я никогда не открою, что тебе потребовалось передвинуть предмет вожделения подальше от себя, чтобы бороться с искушением.
В гости к ним приехал Джозеф Гукер, захватив с собой начатую работу. За это время он успел сделаться самым близким другом Чарлза, которому тот поверял самые сокровенные мысли, делясь с ним своими последними открытиями. Гукер выглядел таким бледным и изможденным, что Чарлз не удержался от восклицания:
– Вам следует обзавестись женой, чтобы она не позволяла вам чересчур много работать!
Гукер едва заметно улыбнулся.
– Мне всего двадцать восемь. Вы-то женились только в тридцать! Прежде чем окончательно остепениться, я хотел бы совершить еще одно путешествие.
После того как Гукер уехал к себе в Кью, Чарлз поделился с Эммой:
– Я решил соорудить тропу для прогулок на границе между нашим участком и землями Леббока – наподобие "(докторской тропы" в Шрусбери. Мне нужно иметь собственную прогулочную аллею, "тропу раздумий", если хочешь, где я мог бы сам себе задавать вопросы и искать на них ответы. Монографии и книги сперва должны созреть в голове, на бумаге они пишутся потом. Я проложу ее на южной стороне. До середины она будет проходить по открытому полю, а потом свернет в лес за дальним лугом. Получится нечто вроде замкнутого круга. У себя в лесу мы обнаружили песчаную яму, поэтому песка у нас предостаточно. Как только мы с Комфортом окончательно определим трассу, надо будет нанять двух рабочих, чтобы очистить тропу от камней и сорняков, выкорчевать пни, кое-где подровнять и тогда уже засыпать ее песком.
– А что, большой будет эта твоя "мыслительная империя"?
– Ну, скажем, семь-восемь футов в ширину и, вероятно, с треть мили в длину.
Вскоре Чарлз увидел, что для облюбованной им трассы собственной земли за лесом у него не хватает, так что требуется на несколько футов залезть к соседу, сэру Джону Леббоку. Банкир, астроном и математик, он владел большим имением Хай Эямс: полоска земли, о которой шла речь, находилась ва отшибе и никак не использовалась, хотя она и увенчивала собой чудесную зеленую долину, куда выгоняли пастись скот. Дарвины и Леббоки были знакомы домами и несколько раз обедали друг у друга. Леди Леббок с особой теплотой относилась к Эмме.
– Я не собираюсь просить об одолжении у соседей, – заявил Чарлз.
– Хорошо, предложи арендовать землю и возобновляй аренду каждый год, деловым тоном сказала Эмма.
Дарвин тут же отправился в Хай Элмс и изложил свою просьбу относительно песчаной тропы.
– Могу ли я арендовать у вас этот участок? – осведомился он. – Мы, со своей стороны, готовы пойти на любые разумные условия.
– Земля, о которой вы говорите, кажется, ирннадле-жит моей жене, ответил сэр Джое. – Позвольте мне узнать у нее.
Через два дня Леббок прискакал в Даун-Хаус на своем любимом жеребце. За чаем он сообщил Дзрвннам:
– Леди Леббок просит вас распоряжаться этой узенькой полоской земли как вам потребуется. От денег ока наотрез отказывается, но я предложил, что было бы лучше, если бы вы вносили чисто символическую арендную плату и не чувствоеали себя никому обязанными.
Открытый участок тропы был по указанию Чарлза ряд за рядом обсажен остролистом, орешником, ольхой, липой, грабом, бирючиной и дёреном. В дальнем конце огорода у деревянных воротных столбов, от которых шла высокая живая изгородь, садовник посадил дуб и бук. Здесь брала начало Песчаная тропа, как называли ее в семье, лежавшая между лугами Дарвинов и Леббоков и обнесенная в открытых местах забором, чтобы Чарлз мог укрыться от постороннего взгляда. По его просьбе плотник соорудил в конце открытого участка тропы небольшую летнюю беседку. Отсюда тропа сворачивала в темные лесные заросли. Проходя опушкой, петляя по мху, меж низкорослых растений, она вновь змеилась по просторам полей.
В конце концов, к немалому удовольствию Дарвина, прокладка трассы завершилась. Почва вокруг была плодородной (по существу, нетронутая целина), и он ожидал, что его посадки – изгородь, цветы и деревья быстро пойдут в рост.
– Теперь, – радостно сообщил он Эмме, – мне остается выработать методу подсчета, чтобы точно знать, сколько кругов я сделал, входя в лес.
– А что, нельзя просто ходить, пока не устанешь?
– Это слишком примитивно. Мне нужна формула. Эмма рассмеялась, но он говорил вполне серьезно. На том месте, где Песчаная тропа делала поворот в лес,
Чарлз выкладывал кремневые камешки – от одного до семи. Каждый из них означал один круг: проходя мимо них, Чарлз отшвыривал последний камешек в сторону, возвращался обратно по светлой стороне, проходил через маленькие ворота в изгороди и шел домой огородом и садом, чтобы сесть за обеденный стол. Чарлз яе мог нарадоваться Песчаной тропе и никогда не пропускал прогулки по ней, каким бы усталым он себя ни чувствовал.