– Меня озадачивает только одно, – произнесла Эмма, совершая променад вместе с мужем. – Каким образом ты заранее определяешь, сколько именно голышей выкладывать?
– Это зависит от множества факторов, – отвечал Чарлз с нарочито серьезным видом. – Как когда-то капитану Фицрою приходилось учитывать все переменные величины, чтобы решить, искать ли ему гавань и ложиться в дрейф или идти наперекор волнам, так и мне всякий раз надо решать математическое уравнение со многими неизвестными. Сколько времени мне нужно гулять, пока из организма не выйдут все яды, накопившиеся при интенсивной умственной работе? Хорошая ли сегодня погода? Какой запах издавала телячья нога, которую жарила на кухне Сэлли, когда я выходил из ворот? Видишь, дорогая, с тех пор как я больше не хожу по окрестностям, скажем, до Кадхэм-ского леса или до Холмской долины, мне просто необходима раз и навсегда заведенная система. Это дает мне возможность расслабиться и вместе с тем меня дисциплинирует. Ну что, есть в этом смысл?
– Для тебя безусловно. Что касается меня, то я всегда бываю рада, когда остается последний камешек.
В сентябре в Саутгемптоне должен был собраться съезд Британской ассоциации, и, решив отправиться туда, Чарлз спросил у Эммы, не согласилась ли бы она "го сопровождать. Эмма на мгновение задумалась, потом спросила:
– А что, можно будет совершить экскурсию в Портсмут и на остров Уайт?..
К своей радости, они застали в Саутгемптоне Лайелей и Леонарда Дженинса, преподнесшего Чарлзу экземпляр своей только что вышедшей книги "Наблюдения над естественной историей". Встретился Чарлз и с некоторыми из друзей по Эдинбургу, с группой натуралистов из Ирландии. Те, кто жил неподалеку, показывали Дарвинам местные достопримечательности и наперебой приглашали на званые обеды, проходившие обычно в научных спорах. Как-то раз, когда очередное выступление на съезде оказалось особенно скучным, Чарлз повернулся к Эмме:
– Боюсь, что доклад тебя очень утомил?
– Не больше, чем все другие, – отвечала она со вздохом.
Чарлз от души расхохотался и рассказал об ее ответе самым близким друзьям. После этого он свозил ее на обещанные экскурсии. По дороге домой он заметил:
– Чта ж, неделя была приятной во всех отношениях.
Эмма изучающим взглядом окинула лицо мужа: румянец на щеках, живой блеск в глазах, – казалось, от него так и веет здоровьем.
– Может быть, всю оставшуюся жизнь нам стоило бы посвятить скучным заседаниям и экскурсиям? Тогда тебя перестанут мучить приступы болезни.
– Я знаю, что ты шутишь, – ответил он. г – Без работы жизнь для меня сделалась бы невыносимой.
К концу года должны были выйти из печати его "Геологические наблюдения над Южной Америкой". Неужели с того дня, как он взялся за эту работу, прошло уже десять лет? Чарлз в изумлении покачал головой. Выходит, Джон Генсло оказался прав, с самого начала предсказав, что для описания коллекции потребуется вдвое больше времени, чем для ее сбора и наблюдений. Минувшее десятилетие было весьма плодотворным. "Ну а будущее? – спросил он самого себя. – Как я намерен им распорядиться и чего надеюсь достичь?"
Теперь Чарлз решил заняться усоногими ракообразными, и прежде всего морскими уточками. У берегов Чили он в свое время столкнулся с удивительной формой этих усоногих, отличавшейся от всех, какие были ему известны. Чтобы разобраться в ее структуре, он решил сейчас изучить и. препарировать множество других, обычных экземпляров, но обнаружил, что об усоногих науке известно плачевно мало. Только когда в гости к ним на несколько дней приехал ДжозефТукер, перед Чарлзом начал вырисовываться примерный план работы.
– Усоногие займут у меня несколько месяцев, может быть, год, поделился он с Гукером. – После этого я вновь обращусь к своим записям о видах и разновидностях, которые я веду уже десять лет. Чтобы дописать их, потребуется, я полагаю, лет пять, не меньше. Зато я тут же паду в глазах всех сколько-нибудь серьезных натуралистов, если их опубликую.
– Вы неправы, – отвечал на это Гукер, – ваши друзья могут засвидетельствовать необычайную тщательность, характерную для ваших исследований, и, конечно, выступят на вашей стороне. А ваши враги, точнее, враги ваших идей, естественно, ополчатся против вас. Что же, такова отведенная им в жизни роль.
1 октября 1846 года – начало второго десятилетия профессиональной деятельности Чарлза. День выдался ясным. Дарвин позвал собаку и, выйдя на Песчаную тропу, положил на старте у обочины целых семь камешков, такой прилив сил он ощущал. В час дня, когда они, по обыкновению, сели обедать, Чарлз обратился к Эмме:
– Знаешь, у берегов Чили я обнаружил любопытную форму усоногих рачков. От всех других она отличается тем, что у. ее представителей развился специальный орган, напоминающий буравчик: он позволяет рачку проникать через раковину моллюска Concholepas – возможно, это его единственная пища. Так что без своего буравчика данная разновидность была бы обречена.Я намерен препарировать этого усоного рачка и с помощью микроскопа изучить, как он функционирует.
На втором подоконнике (возле первого стояло его "письменное кресло") Дарвин установил микроскоп и поместил необходимый инструментарий: длинные тонкие ножницы с колесиком, регулирующим ширину разреза при вивисекции; треугольную пилку с игольчатым наконечником; несколько малюсеньких щеточек; длинную трость из слоновой кости со стальным, крючком на конце; зонд, или "раздражительную иглу"; небольшой ножик.
Заинтересовавшая его морская уточка была заспиртована вместе с десятками других, обычных собранных им экземпляроб. Спустившись в прохладный погреб, он достал оттуда одну из нескольких бутылей, которые пролежали у него десять лет, принес ее к себе в кабинет и извлек маленького рачка. Осторожно отделив оболочку и "обнаружив, что тело еще сохранило мягкость, он опустил его в стеклянное блюдце с прозрачной водой. Затем поместил блюдечко под микроскоп на подставку размером в дюйм и, прильнув к стеклу правым глазом, отрегулировал нижнее эеркальце так, чтобы поймать максимум света.
Результат разочаровал его: внутренность рачка, занимавшая в длину меньше одной десятой дюйма, [оказалась все ж" слишком плотной и не просматривалась насквозь. Как он ни бился, но так и не смог на шаткой подставке ясно разглядеть даже отдельные органы, ни тем более их детали, и не получил тех сведений, на какие рассчитывал. Микроскоп явно не подходил для его задач. Если ему надо изучать перуанскую диковинку, которая добывала себе пропитание, пробуравливая раковину моллюска, и препарировать других усоногих, которые намертво прикрепляют себя к днищу кораблей, бревнам и скалам, загоняя пищу из моря прямо себе в рот с помощью мохнатых ножек, то придется доставать большую и прочную подставку для блюдечка. В свое время Чарлз выбрал самый совершенный микроскоп, подходивший для работы на "Бигле", и он сослужил ему хорошую службу. Теперь, когда предстояло заниматься препарированием позвоночных и беспозвоночных животных, ему требовалась более совершенная модель.
Только в Лондоне можно было попытаться ее найти. Пар-сло собрал ему в дорогу старую голубую сумку, и Чарлз отправился в город, где собирался ночевать у Эразма. В Лондоне на Бридж-стейшн он нанял кеб, чтобы побыстрее добраться до района Ковент-Гарден, где были сосредоточены оптические магазины на Гэррик-стрит, а также на Ньюгейт и Коулмен-стрит.
Он обошел с полдюжины лучших магазинов, объясняя, что именно ему требуется. Владельцы, хотя и вежливо, отвечали отказом:
– К сожалению, мистер Дарвин, у нас есть только та модель микроскопа, который вы покупали в 1831 году. Об улучшенном варианте нам ничего не известно.
В одном из больших магазинов "Смит энд Бек" по Коулмен-стрит, возле Английского банка, владельцы пообещали ему изготовить все, что он захочет, если им будут даны чертежи или спецификация.
– Благодарю вас, джентльмены, но у меня нет чертежей, и я, увы, не могу их сделать.
В сумерках, обескураженный, Чарлз добрался до дома Эразма на Парк-стрит как раз тогда, когда веселье в салоне брата было в полном разгаре. В камине полыхал огонь, чайнае столики были уставлены подносами с сандвичами, обдирным хлебом с маслом, горшочками с мясом, тарелками с заливным из курицы, блюдечками с вареньем, горячими лепешками, чайниками с заваркой и кипятком, покрытыми стегаными чехольчиками. В гостиной было шумно и весело.
– Газ! – приветствовал его Эразм, встретивший брата в дверях. – Ты приехал исключительно вовремя. Сегодня моя кухарка себя перещеголяла. Должно быть, знала о твоем приезде. Разреши, я представлю тебе гостей.
Лицо брата так и сияло в этот счастливейший для него час. Пожимая руку Томасу Карлейлго, Чарлз невольно подумал: "Рас создан для роли хозяина. Это его профессия. Нет никого, кто занимался бы ею лучше, чем он".
Земля вращалась вокруг собственной оси, а жизнь Дар-винов – вокруг собственной сплоченной семьи и непреетзя-иой работы Чарлза над усоногнми. Хотя он препарировал, исследовал, описывал мельчайшие подробности и проводил классификацию там, где о ней раньше никто не заботился, это была в основном механическая деятельность: она занимала его целиком, пока он склонялся над микроскопом, но, как только за ним в конце дня закрывалась дверь кабинета, он переставал думать о работе.
Куда любопытнее было ему следить за развитием своих детей, столь непохожих друг на друга. Восьмилетний Уильям отличался независимым нравом, склонен был держать свои мысли при себе и действовать втихомолку. Энни, которой скоро исполнялось семь лет, чувствительная, нежная и веселая, была его любимицей. Нередко она являлась к нему в кабинет с понюшкой прихваченного тайком табака. При этом на лице ее сияла улыбка: она знала, что доставляет ему радость. Когда у отца случался перерыв в работе, она забиралась к нему на колени и в течение получаса "делала ему красивые волосы". Бывало, она сопровождала его во время прогулки по Песчаной троне, то держа отца за руку, то уносясь вперед. Родители сходились на том, что этот ребенок – самое очаровательное существо в доме.
Генриетта, Этти, в свои четыре года являла собой прямую противоположность сестре. Тихая, прилежная, она рано научилась читать, а когда Эмма вслух читала мужу, неизменно усаживалась рядом, поражая отца и мать тем, насколько внимательно и серьезно она слушала. В семье она была ревнивой: она страдала оттого, что после рождения Джорджа уделявшая ей прежде все свое внимание Броуди переключилась на новорожденного. В хорошую погоду дети убегали играть на Песчаную тропу. Броуди в это время восседала в летней беседке с вязаньем в руках – по шотландскому обычаю одна из спиц для устойчивости втыкалась в пучок петушиных перьев, привязанный к поясу.
Даун-Хаус сделался притягательным центром для родственников обеих семей – и Дарвинов, и Веджвудов, как раньше им был Мэр-Холл или Маунт; в имении постоянно кто-нибудь гостил: Эммина сестра Элизабет, ее братья Генслей с Фэнни и детьми или Франк и Гарри с женами и детьми, Джо Веджвуд с сестрой Дарвина Каролиной и тремя детьми, перебравшиеся по соседству в Лейс-Хилл-плейс возле Уоттона в графстве Суррей, сестра Эммы Шарлотта и преподобный Чарлз Лэнгтон с их единственным отпрыском Эдмундом. Наезжали из Шрусбери и сестры Дарвина – то Сюзан, то Кэтти. Чарлз особенно радовался за Эмму: семейные связи были корнями, питавшими ее. Его самого родственники не отвлекали от работы, и никто не вынуждал его поддерживать за столом общий разговор, если ему этого не хотелось. Их визиты требовали от него куда меньше усилий, чем званые обеды у знакомых или прием друзей.
– Да, у нас настоящий матриархат, – заметил он жене. – Обе семьи обращаются к тебе всякий раз, когда надо уладить какие-нибудь неприятности или разрешить сомнения.
– Или когда хотят поделиться своим счастьем и радостями, – Эмма улыбалась с видом матроны. – Что ж, мне импонирует, что для них я все равно что родная мать, хотя по возрасту все они старше меня, кроме Кэтти.
– Мудрость не зависит от возраста.
– Но у меня ее нету. Все, чем я обладаю, – это терпение и любовь.
Теперь, когда обоим было далеко за тридцать, в их внешности произошли заметные перемены. Волосы Чарлза из светло-рыжеватых стали темными. Его густая шевелюра, с едва заметными залысинами ко времени женитьбы, к тридцати восьми годам порядком поредела. Чтобы как-то компенсировать потерю, он отпустил длинные, широкие и пушистые бакенбарды. Брови его тоже потемнели.
– И с чего это я так постарел за эти восемь лет? – жаловался он Эмме. – Когда ты вышла за меня замуж, я был молодым, светловолосым, светлолицым и вполне симпатичным. А сейчас? Да ты только погляди на меня сегодня, на пороге моего сорокалетия: почти что лысый, брови кустятся…
– Это все от постоянных раздумий, – пошутила жена. – Что касается меня, то я нахожу, что сейчас ты гораздо привлекательней, чем тогда, когда мы поженились. В лице у тебя куда больше решимости, а голова – помнишь, твой отец сказал, что после "Бигля" ее форма изменилась? – сделалась еще массивнее. Раньше ты был просто мил. Теперь ты – могуч.
– Ах, любовь! Так очаровательна и так слепа!
"Чем старше становишься, – размышлял он на следующее утро, смотрясь в зеркало для бритья, – тем вернее выражает лицо твою внутреннюю сущность".
Хотя к 1847 году Эмма родила уже пятерых детей, она мало изменилась. Каштановые волосы сохраняли прежний блеск, кожа оставалась гладкой, щеки румяными. Ни Веджвуды, ни Дарвины никогда не считали ее красавицей (впрочем, и дурнушкой тоже). Ее ласковые лучистые глаза были по-прежнему бархатисто-карими, к тому же с возрастом она не потеряла и фигуру.
Что касается Чарлза, то если, как отметила Эмма, внешне он и казался более могучим, о своем физическом состоянии он не мог бы сказать того же самого. Ушли в прошлое времена, когда он без устали, по четырнадцати часов кряду, скакал на лошади, спал на сырой земле; подложив под голову седло, ел мясо гуанако… ощущая независимость и свободу.
Джозефу Гукеру он обмолвился:
– О своем здоровье мне нечего сказать, потому что я всегда чувствую себя почти одинаково – то чуточку лучше, то чуточку хуже.
Его продолжало угнетать, что друзья могут считать его ипохондриком. Эмма однажды сказала ему: она счастлива оттого, что, даже когда ему особенно плохо, он остается таким же общительным и заботливым, как обычно, и она чувствует, что нужна ему.
Для работы у него оставалось совсем немного экземпляров усоногих из коллекции, переданной им Ричарду Оуэну по возвращении из Кембриджа; их должно было хватить от силы месяца на три. Морские уточки, которых он собирал в тропических или просто.теплых морях, имели небольшое ромбовидное или овальное отверстие почти белого или пурпурного, иногда черного или бледно-персикового цвета. Щитки клапанов были почти треугольной формы, а в мягких тельцах просматривались сегменты с толстыми стенками и многочисленные трубочки. Чарлз очень жалел, что в Дауне экземпляров для исследования у него так мало. "Придется мне просить Оуэна, чтобы он уговорил Королевский хирургический колледж вернуть мою коллекцию", – в конце концов надумал он.
В феврале 1847 года Дарвин сделал короткий перерыв в занятиях, чтобы съездить к отцу в Шрусбери и проездом через Лондон побывать в Королевском обществе. Газеты как о большой победе вовсю трезвонили, что палата общин приняла "10-часовой билль", ограничивавший десятью часами рабочий день женщин и детей, занятых на фабриках: возможно, то был самый либеральный законодательный акт со времени отмены Хлебных законов.
Когда он вернулся домой, Эмма сообщила ему, что снова беременна.
– С рождения Джорджа прошло почти два года, – начала она. – Мы же хотели, чтоб у нас была большая семья, так что поблагодарим бога – он даровал нам ее…
Чарлз поцеловал ее в лоб, промолвив:
– Боюсь, у нас просто нет другого выбора, если только я не постригусь в монахи и не перееду в монастырь.
Работа с микроскопом не занимала мыслей Чарлза. Он мог спокойно обдумывать материал, что давали те отрасли знания, в которые он углублялся, а также сведения по выведению новых разновидностей, поступавшие от селекционеров.
Десять лет назад он написал: "Если бы мы решились дать полную свободу вымыслу, то пришли бы к выводу, что животные ведут свое происхождение от одного общего с нами предка. И они и мы – это единый сплав… Не следует жалеть усилий в поисках причин последующих изменений".
"Почему все более редкими становятся страусы в Патагонии?" – размышлял он, пока его не осенило: благоприятные условия сохраняют разновидности, в то время как неблагоприятные ведут их к самоуничтожению.
Дарвин получал удовольствие от обоих видов работы – и практических опытов в лаборатории, и теоретических размышлений во время своих прогулок по Песчаной тропе. В июне он побывал в Оксфорде на заседании Британской ассоциации, куда, казалось, съехались все его коллеги: Адам Седжвик, Джордж Пикок, Ричард Оуэн, Чарлз Лайель, Юэлл, Бакленд, Мурчисои, Майкл Фарадей, сэр Джон Гершель, Джон и Хэрриет Генсло приехали со своей старшей дочерью Френсис. Джозеф Гукер взволнованно поведал Чарлзу:
– Странная вещь! Я столько раз виделся с ней в доме Генсло, и в общем-то она мне всегда нравилась. Но вот вчера вечером за ужином я как будто впервые увидел Френсис, так поразила меня ее красота. Это было как откровение. Я понял, что люблю ее и должен просить ее руки. Сегодня утром я говорил с ней. Генсло согласны.
– Еще бы! Ведь они заполучат в семью самого блестящего ботаника страны. Интересно, что у нас тоже получается скрещивание – семьями, профессиями.
–..Однако свадьбы нам придется ждать еще несколько лет. Адмиралтейство снаряжает научную экспедицию на Борнео, и, возможно, меня возьмут судовым натуралистом. А лесное ведомство предлагает мне совершить рейс в Индию.
Гукер принес известие о том, что Королевский ботанический сад в Кью открыт для публики, как и новый музей экономической ботаники сэра Уильяма Гукера. На Ботанический сад Джона Генсло в окрестностях Кембриджа наконец-то выделили средства, и первые деревья там уже посажены.
На геологической секции выступили Дарвин, Адам Седжвик и Роберт Чеймберс: именно этот последний и был, решил Чарлз, автором вызвавших столь бурную оппозицию "Следов". Возвратившись домой, он заявил Эмме:
– Заседания доставили мне большое удовольствие, но все-таки самое приятное – одобрительная реакция специалистов по ракообразным, когда они узнали, что я занимаюсь препарированием и описанием всех родов усоногих. Генри Милн Эдварде, автор одной из моих давнишних любимых книг трехтомного исследования ракообразных, предложил мне познакомиться с его коллекцией и обещал оповестить всех, что мне срочно требуются экспонаты для работы.
Эммина улыбка была вежливой, но сдержанной.
– Извини, дорогой, но в данный момент меня больше занимает наш выводок, чем твои уточки.
8 июля у Дарвинов родилась дочь Элизабет, третья девочка. Сразу же после родов самочувствие Эммы улучшилось. Чарлз вернулся к работе над "Tubicinella coronula" и анатомией "стебельковых усоногих".
– Когда я закончил книгу о коралловых рифах, то жаловался, что никто не станет ее читать, – заметил он. – Но спрашивается: кто же тогда станет читать мою анатомию усоногих рачков?
– Да все грамотные усоногие, вот кто! А потом, разве ты сам не говорил, что хотел бы создавать книги-первоисточники?
– Но мне нравится, когда их к тому же еще и покупают. Джон Мэррей уже распродал весь тираж переделанного "Дневника". Я знаю, что по контракту гонорар за переиздание книги мне не положен, но все равно то, что написанные мною книги расходятся, тешит мое авторское самолюбие.
Опубликованные Чарлзрм четыре собственные и пять отредактированных им книг в целом были весьма благосклонно восприняты в ученом мире. Как правило, дарвиновские теории не оспаривались, а если критика и высказывалась, то в самой корректной, "академической" форме. И вдруг в сентябрьском номере "Журнала Эдинбургского королевского общества" за 1847 год появляется статья с описанием "дорог" и береговой линии Глен-Роя, автор которой буквально обрушивался и на доклад, в свое время сделанный Чарлзом на заседании Лондонского Королевского общества, и на его научную добросовестность.
– Я прямо заболел от горя, – признался он Гукеру. Хотя полемика и не была бурной, Чарлз проклинал тот день, когда девять лет назад поехал в Шотландию, чтобы собрать материал для своего доклада.
– Не умею я защищаться! – пожаловался он Эмме. – Конечно, это слабость. Нужно быть сильнее, нужно уметь драться, когда на тебя нападают.
Удалившись в свой кабинет, он на девяти страницах составил опровержение и послал его редактору "Скотс-мена". Испещренное многочисленными поправками письмо, почти каждую фразу которого он переписывал по нескольку раз, так никогда и не появилось в газете.
В октябре погостить к Дарвинам приехали на недельку Лайели: Чарлз привез хозяину коллекцию усоногих, а Мэри подарила превосходный портрет мужа в раме. Чарлз тотчас же повесил его над зеркалом на центральной стенке камина и пригласил Мэри в кабинет, чтобы продемонстрировать ей результаты своих трудов.
– Я так рад вашему подарку. Огромное за него спасибо!
Лайель прочел все, что было написано Чарлзом по усо-ногим рачкам, наблюдал, как виртуозно проводит тот препарирование под водой, выделяя мягкую округлую мешковидную часть тела.
– Отличная работа, Дарвин, – отозвался он. – Вы становитесь прямо-таки экспертом по части обращения с этим мельчайшим режущим инструментом. И все-таки больше всего меня восхищает в вас способность скрупулезно описывать все детали. Таким и надлежит быть настоящему ученому, специалисту, которого каждый обязан уважать. Для меня вы – его живое воплощение.
В ответ Чарлз только вздохнул и, накрыв микроскоп чехлом, предложил:
– Одевайтесь и пошли пройдемся по Песчаной тропе. Сколько сегодня камешков положим? Может, десять? Уже целый год я не проходил свою дистанцию столько раз подряд.
На восьмом круге Чарлз произнес:
– Вот уж никогда не представлял себе, что в мире столько разновидностей усоногих. Мне были известны сотни, а оказалось, что их тысячи. Если препарировать и описать всех, то на это уйдут годы!
По дружелюбному лицу Лайеля расползлась широкая улыбка:
– Но разве не за этим они вам и даны?
Чарлз задумался. Лайель сам отшвырнул ногой очередной камешек. Оставалось пройти последний круг. Холодало, в воздухе пахло дождем.
– Да, вроде бы ваши морские уточки – это скучища, – прибавил Лайель. Вся их деятельность – облеплять днища кораблей. Но природа создала усоногих рачков не бесцельно. Изучая их приспособляемость к климатическим условиям, различным морям, меняющимся запасам пищи, вы – кто знает? – быть может, обнаружите что-то такое, что имеет отношение к этой вашей таинственной теории трансмутации видов…
Он прервал свою тираду ровно настолько, сколько требовалось, чтобы по-дружески грубовато обнять Чарлза за плечи:
–..теории, которой я верю не больше чем наполовину. Как только Дарвин закончил препарировать усоногих рачков Лайеля, он поехал в Лондон, чтобы повидаться с Ричардом Оуэном. Помещения, которые он занимал в Королевском хирургическом колледже, разительно отличались одно от другого. Одна комната представляла собой теплый кабинет, уставленный книгами, где витал дух учености и трубочного табака; другая – холодную лабораторию с операционным столом и набором скальпелей, ножей с изогнутыми лезвиями и хирургических ножниц, необходимых для анатомирования животных – как живых, содержащихся в клетках, так и мертвых, хранившихся в ящиках со льдом.
– Оуэн, – обратился к нему Чарлз, – можно мне одолжить коллекцию своих усоногих, которую в свое время я передал колледжу? Мне нужно гораздо больше родов, чтобы разобраться в изменчивости их структуры.
– Конечно. Ваша коллекция находится в музее без всякой пользы.
– Я был не совсем точен, когда употребил слово "одолжить". Усоногих рачков мне придется уничтожить: ведь я должен их препарировать, а помещать их обратно в раковины я еще не научился.
Оуэн улыбнулся этой попытке Чарлза сострить: его всегдашняя манера держаться отчужденно не позволила ему открыто рассмеяться.
– Вы вернете их в виде своей монографии. А это замена вполне равноценная.
Чарлза поражало, как много времени приходится отдавать сосредоточенной работе: и наблюдениям под микроскопом, и записям в тетради. Он вел подробный дневник, где отмечал, сколько именно времени заняло изучение того или иного рода..
– Совершенно непроизвольно я пришел к необходимости дать название нескольким клапанам, а также некоторым из более мягких частей тела, сказал он Эмме.
– А что, до тебя их никак не назвали?
– До меня их попросту не видели!
Одним из родов он занимался ровно тридцать шесть дней, а описание его заняло всего двадцать две страницы. Другим – девятнадцать, но зато Чарлз был вознагражден двадцатью семью страницами свежего материала.
– При такой скорости я никогда не кончу! – простонал он, сидя в гостиной у камина. – Эти "зверюги" и так отняли у меня больше года.
– Работа есть работа, – отвечала жена. – Ты же любишь их, правда?
– Моих дорогих уточек? Да я от них без ума!
После того как одна за другой лопнули все предпринятые Адмиралтейством попытки направить Джозефа Гукера на Борнео, Малайские острова или в Индию для проведения ботанических исследований и положение выглядело безнадежным, неожиданно пришло спасительное письмо от барона фон Гумбольдта. Постаревший, но по-прежнему столь же активный Гумбольдт обрисовал все выгоды, которые сулила науке экспедиция по Индии и Гималаям, чьи ископаемые окаменелости неопровержимо свидетельствовали, что эта двойная горная цепь с высочайшими вершинами мира когда-то была морским дном. Это побудило министра финансов наконец-то согласиться выдать Гукеру, все еще получавшему половину своего прежнего жалованья, пособие из расчета четырехсот фунтов в год. Ему был разрешен бесплатный проезд на корабле флота ее королевского величества "Сидоне", на котором отправлялся в Индию новый британский генерал-губернатор.
– От души поздравляю, – сказал Чарлз своему молодому другу. – Уверен, и путешествие, и экспедиция пройдут великолепно, но я хотел бы, чтобы они поскорее закончились. Пусть это и эгоистично, но мне будет вас страшно не хватать – во всем.
Тем временем сэр Джон Гершель прислал записку, предлагая вместе пообедать, как только Чарлз надумает выбраться в Лондон. Когда-то именно Гершель первым сообщил ему об издании Кембриджским философским обществом его небольшой монографии. Из Кейптауна сэр Джон вернулся в Англию в 1838 году, двумя годами позже экспедиции на "Бигле", и последующие девять лет занимался главным трудом своей жизни – "Наблюдениями на мысе". Вскоре он должен был стать президентом Королевского астрономического общества. При виде Гершеля на Чарлза нахлынула теплая волна ностальгических воспоминаний о пяти проведенных на море годах.
– Я пригласил вас, с тем чтобы просить принять участие в важной работе по заказу лордов – представителей Адмиралтейства, – сообщил Гершель за обедом. – Они обратились ко мне с просьбой составить, я цитирую, "Руководство по научным исследованиям для офицеров военно-морского флота ее королевского величества, для натуралистов и просто путешественников:". В нем предполагаются, в частности, главы по астрономии, гидрографии, метеорологии и, конечно, зоологии, которую поручено написать вашему другу Ричарду Оуэну, и ботанике – ее делает сэр Уильям Гукер. Все мы считаем, что именно вы самый подходящий автор для главы по геологии. Что вы на это скажете?
Хотя Чарлз закончил свою рукопись по геологии Южной Америки всего два года назад и она порядком успела ему надоесть, он не ожидал, что ему будет трудно уложить в двадцать пять – тридцать страниц текста, призванного помочь не одному поколению моряков и натуралистов, то, что он знал.
– За издание берется Адмиралтейство, – сказал сэр Джон. – А распространением займется Джон Мэррей. Никакого гонорара или авторских не предусматривается, но не думаю, чтобы это вас остановило.
– Я должен Адмиралтейству немало, да что там – я обязан ему всем. И горжусь, что мое имя появится в той же книге, что и ваше, и Ричарда Оуэна, и сэра Уильяма Гукера.
По пути домой, глядя на зимний пейзаж Кента, мелькавший за окнами вагона, он бормотал под скрежет колес:
– Что же, это вам за нападки на меня в "Журнале Эдинбургского королевского общества". Одно калечит, другое лечит.
Зачехлив микроскоп и отложив инструменты, он пересел на свое обычное место в кресло с обитой материей дощечкой на подлокотниках для письма… радуясь возможности вновь очутиться на время в своей прежней корабельной каюте. Глава писалась сама собой, без всяких усилий, настолько он был переполнен впечатлениями и мыслями, накопившимися за пять лет плавания на "Бигле". Чтобы ее завершить, ему понадобилось всего две-три недели; поначалу он боялся, что включил чересчур много материала, но сэр Джон пришел в восторг и от его трудолюбия, и от качества работы. Воспрянув духом, Чарлз тут же принялся за другую работу, о которой давно просили его Лайель и Геологическое общество, – "О переносе эрратических валунов с более низкого на более высокий уровень".
По вечерам Эмма играла для него попурри из опер Беллини "Норма" и Россини "Вильгельм Телль". Одной из любимых опер Чарлза была – по вполне понятной причине – "Эмма" Обера. Год выдался удачным и по части чтения вслух: только что в Лондоне появились "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, первые выпуски "Ярмарки тщеславия" Теккерея и "Грозовой перевал" Эмилии Бронте. По мере того как его коллеги из Лондона узнавали о существовании Даун-Хауса, увеличилось также и количество поездок на станцию Сиденхэм.