— Сначала нафаршируем. Гречневой кашей, — так же спокойно ответил я.
А потом вдруг подумал, что хватит все время шутить. Я все время шучу и шучу, а на самом деле ничего смешного-то и нет.
— Ладно, — сказал я, — разверни его просто, варить не будем.
— Слушаю, второй сагиб, — кивнул Яша.
Второй сагиб! Вот так всегда. А кто сказал, что я второй? Кто? Может, я, наоборот, первый?
Яша выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстро, с виртуозностью опытного торговца рыбой, разрезал сети. На уголь съехал Ракитченко. Отряхнулся и предстал.
Как-то он изменился. Голова изменилась. Была сейчас лысая, а посередине оселедец. Длинный довольно. Раньше, насколько я помнил, у Ракитченко оселедца не было. Видимо, отрос. Поэт изменил имидж.
Я щелкнул пальцами, и Яша предупредительно вручил мне в руки миску с кашей. Сунул ее Ракитченко, тот посмотрел на меня с тупизной. И я на него с тупизной. Насколько я помнил, Ракитченко был повыше ростом. И пошире в плечах. А этот был мелким. Вряд ли за время, прошедшее с поэтического дристажа, он так стоптался. И оселедец еще…
И тут я понял, что это не Ракитченко, и сразу устал окончательно. Потому что узнал придурка — это был Тытырин. Тот самый, в избушке которого мы отдыхали. Тоже, кстати, поэт. Он еще спер у меня платину. Всю ту, которую я добыл в честном бою в Деспотате. Кажется, в своем рескрипте Перец называл его недопоэтом. Кажется, мы должны были его обезвредить.
Обезвредили. Перец может быть доволен.
— Какие люди! — сказал я равнодушно и отобрал кашу у негодяя. Не заслуживал он каши.
И снова щелкнул пальцами. Послушный Яша подал мне нож.
— Это не я! — тут же взвыл Тытырин и тряхнул оселедцем. — Не я, поверьте, клянусь Беловодьем! Это Пендрагон! То есть Ляжка! Он заставил меня! Искусил кривденью, Березань на земле обещал, все как есть! О-о-о! И повелся я, и стал слаб, паки жужелица малая… Короче, он мне угрожал угрозами стра-а-шными!
|
|
— Как? — спросил я ради интереса.
— Как? Как он угрожал мне? Запугивал запугами ужа-асными…
— Как угрожал? Как запугивал? Конкретно!
Тытырин поглядел на нож и тут же стал конкретным. В своем понимании.
— Сказал, что вырежет у меня на спине, как коварный печенеже во засаде на Святославе княже…
— Что вырежет? — остановил я ненужные тут рассуждения о древнерусских приключениях.
— Поэму, сочинение свое приснопакостное.
— «Шагреневый трактор»? Нормально говори, по-русски! У меня были трудные три года, я устал от некоторых вещей. Ты понял?!
Это я уже проорал.
— Понял, понял, — покивал Тытырин. — Ты устал от некоторых вещей.
— А от каких вещей я устал, знаешь? — Я зловеще растянул глаза пальцами.
— От каких вещей ты устал?
— Я тебе перечислю. Устал от придурков. Если ты успел заметить, тут полным-полно придурков. Тут все придурки! Мне даже кажется, что я сам придурок, меня уже пропитали здешние придурочные ветры. Я устал от оригиналов. Вы тут все такие оригиналы, что даже глазам щекотно. Иду туда — там оригиналы на метлах летают, иду сюда — тут оригиналы стихи читают… Почему вы все стихи сочиняете, а? И сплошь дрянные, дрянные, дрянные! Хоть бы для интереса кто-нибудь сочинил хорошие стихи… Это же не Страна Мечты, а Страна Дрянных Поэтов!
— Да-да, — неожиданно быстро согласился Тытырин, — дрянных поэтов теперь немерено. Я сам прозаик, между прочим…
|
|
Но я его не слушал, я продолжал:
— Я устал от придурков с саблями, от придурков с луками, от придурков с базуками…
— Понятно, понятно, — успокоил меня Тытырин. — Я понял все…
— Тогда рассказывай, баран, идиот. Хорошо рассказывай. Ручь шла о «Шагреневом тракторе»?
— Нет, не о «Тракторе», — покачал головой Тытырин. — «Беспредел». Он говорил про «Беспредел медведей». Как все тогда уснули, он мне и давай угрожать. Укради, говорит, платину, потом вместе поделим. И представьте теперь: я поэт-почвенник, а у меня на спине такое… Постмодернизм ведь! А платина утонула, честное слово…
Тытырин рассказывал, а я думал, что он, может быть, и не врет. А может, врет. Разницы никакой. Никакой, а скука все равно…
Появился Перец. Поглядел на нашу добычу, все сразу понял, сел на уголь.
— Где Ракитченко? — спросил строго.
— Какой Ракитченко? — не понял Тытырин.
Перец поглядел на походную кухню.
— А… — вспомнил Тытырин. — Ракитченко, ну как же. Талантливый парнишка, хотя с рифмами у него проблемы, надо много работать. И тематика какая-то посторонняя… Да, да, помню его, как сейчас. Я как раз тогда в уединении был, ну, осмысливал результаты фестиваля, и приходит Ракитченко. Взволнованный такой, окрыленный. Говорит, что хочет вернуться… Хотя нет, не так было… ваши перелеты всю память отшибли. Это я к нему пришел. А он как раз под лодкой лежал, новые стихи сочинял. Мне, между прочим, первому прочитал. Странная тематика — про то, как будто бы в обычную реку заплыл кит… Короче, в его духе.
— Короче! — недовольно сказал Перец.
|
|
— Короче так короче. Короче, было так. Он прочитал мне стихи и сказал, что нашел себя. Свое, так сказать, поэтическое лицо. И теперь может со спокойной совестью возвращаться. И вернулся. А мне завещал лодку, котелок и ложку. А что еще надо настоящему поэту… то есть прозаику? Ничего. Места там благостные… А это у вас драконы?
— Драконы, — кивнул Перец.
— Так ведь здорово же! — восхитился Перец. — Шайка драконов — просто здорово! Я думаю, перед таким вот другом никакой кобольд не устоит. Давайте устроим набег на Деспотат, а? Оставшуюся платину как раз отвоюем. У них там платины — выше бровей. И вообще — развели рабовладение… Притом в тот самый момент, когда человечество идет к демократии семимильными шагами…
Еще один трепач, подумал я. Почему тут одни трепачи? Поэты и трепачи. Впрочем, наверное, это одно и то же. И толку от Тытырина, наверное, не будет. Вряд ли он способен что-то стоящее сочинить. Куда его теперь девать? К Яше, в помощники повара?
Видимо, примерно такие же мысли крутились и у Перца. Стоял он напротив Тытырина, слушал и чесал подбородок. А Тытырин продолжал. Что надо бы давно отмстить неразумным хазарам, уничтожившим свободу в традиционно свободной Стране Мечты, что…
— Пойду-ка отдохну, — сказал я. — Посплю.
— Иди-иди, — разрешил мне Тытырин.
Хотел я дать ему, ну, зуб выбить или фонарь хороший поставить для рассеивания наглости… но потом раздумал. Потому что утомился. И вообще — ощущал легкое недомогание. Наверное, рыбки активизировались.
Интересно, почему тут так все организовано, а? Хочешь одного, получается же всегда другое… Как там Перец сказал про главный принцип? Мечта имеет границы? Не, мне кажется, что главный принцип тут совсем не такой, по-другому все тут. Мечты сбываются. Желания сбываются тоже. Но совсем не так, как хотелось бы тебе…
И я вспомнил вдруг, как однажды Перец сказал:
— Ты вот думаешь, что желания зависят от тебя. А это не так совсем. От тебя они зависят лишь в первые секунды, а потом начинают жить сами по себе. Конечно, если это настоящие, мощные желания. И вот такое мощное желание начинает жить своей жизнью, и оно уже само воздействует на окружающий мир. И оно тоже начинает желать.
— И что же оно желает?
— Тебя, — просто ответил Перец.
Я тогда не понял, что он хотел сказать, я тогда усмехнулся только и спросил:
— Это ваша глобальная тайна?
— Нет. Глобальная тайна — она…
Но Перец больше не захотел говорить на серьезные темы. Такая вот философия.
И вот едва я увидел, как из сетей вывернулся Тытырин, то вдруг подумал: наверное, в том, что желания живут сами по себе, есть истина.
Я ушел к себе. Спустился в подвал, включил станок и поработал немножко. Потом спать отправился, предварительно хорошо вымыв руки.
На следующий день меня опять разбудил Перец. Зачастил, рыцарь недобитого образа…
— Подъем! — заорал. — Подъем! У меня к тебе дело! Восстань, о, боец могучий, идем на войну!
— На какую войну?
Вылезать из мешка совсем не улыбалось. В мешке было тепло, а в комнате моей холодно, керосинка опять замерзла.
— Жизнь налаживается, — подмигнул мне Перец и извлек из-под полушубка пузырек. — Смотри.
В пузырьке была жидкость. Немного, наверное, на пару пальцев всего. Перец поднес пузырек к окну, на жидкость попал луч. Маленький взрыв. Пузырек вспыхнул… Трудно словами объяснить. Если бы алмаз был жидким, наверное, он сиял бы так.
— Слезы дракона. — Перец снова встряхнул пузырек, повторив алмазный взрыв. — Встречаются гораздо реже, чем слезы крокодила. Излечивают от большинства известных болезней, улучшают тонус мышц, и вообще. Даже волосы растут!
— На ушах?
— Почему на ушах? На голове.
— Неужели Тытырин — настоящий поэт?
Я встал, подпрыгнул, уцепился за перекладину, стал выворачиваться из спальника.
— Да ну, какой он поэт… — Перец осматривал мою комнату. — Он, к сожалению, даже не плохой поэт, он вообще не поэт.
— Откуда же тогда слезы?
Я спрыгнул на пол, быстро забрался в меховые штаны, в полушубок, в унты.
— Неужели Хорив разрыдался от ужаса? — Я стал искать шапку, но шапка куда-то задевалась. — Тогда такими слезами, наверное, нельзя лечиться, они, наверное, яд…
Перец ткнул пальцем пламя лампы — оно рассыпалось.
— Все в порядке, слезы правильные, — успокоил он меня и поведал историю выжимания слез из горына.
Когда я ушел, Перец объяснил Тытырину, что от него требуется. Немного в общем-то требовалось: вспомнить свое стихотворение, которое больше всего давит на психику, какое-нибудь послезоточивее. Тытырин ответил, что с этим все в порядке: его портфолио включает восемь лирических стихотворений и двенадцать стихотворений гражданской лирики, которые могут выжать слезу не то что у дракона, а даже из камня. Вопрос в другом — поймет ли дракон вибрирующий нерв его лиры?
Перец ответил, что бояться непонимания не стоит, понимание тут совершенно неважно, поскольку каждый дракон — этакий маленький Зоил-автомат[1], который отличает подлинное от всего остального рефлекторно, как собака Павлова. Стоит ему услышать хорошие, по-настоящему трогательные строки, как из его глаз тут же начинают проистекать крупные, размером с вишню, слезы.
Тытырин успокоился и сказал, что тогда все в порядке, что можно звать дракона, он его поразит. И пусть приготовят солидную емкость, поскольку дракон не будет плакать — дракон будет рыдать, как пенсионерка перед телеэкраном в понедельник вечером.
— Давайте сюда дракона! — потребовал Тытырин. — Ведите ко мне дракона!
Тут Перец его немного вразумил, и Тытырин направился к лежкам сам.
Щек и Кий спят в больших норах, отделяющихся от основной пещеры. Их даже видно, когда проходишь мимо. Место они выбрали совсем не случайно, а для того, чтобы выпрашивать подачки: Яша много раз туда-сюда по делам пробегает, вот они к нему по пути и пристают: то лапу выставят, то морду, то скулят. Яша жалостливый, всегда попрошайкам что-нибудь да подкидывает. Пряник или банан сушеный. У Яши много чего водится, он тоже склады здешние потрошит потихоньку. Иногда даже шоколадка вымогателям перепадает.
А Хорив не попрошайничает. Он вообще не любит всякой суеты, поэтому и пещеру себе выбрал самую дальнюю, чтобы перед ним не мельтешили. Чтобы попасть к нему, надо долго пробираться по узкому ходу, затем этот ход расширяется, и выходишь к озеру. Тут уже можно фонари гасить, потому что возле озера светло. Такой синий свет из него выходит, оттого что в озере какие-то мелкие рачки живут, которые светятся. Получается очень красиво. Из озера поднимается свет, над озером на возвышении лежит Хорив и размышляет. Ну, размышляет он или не размышляет, понять нельзя, но лежит всегда с задумчивой мордой, это точно. И глаза светятся: один синим, другой зеленым.
Так вот Перец погнал поэта к Хориву. Тытырин шагал с достоинством, будто Кунсткамеру намеревался осматривать. А когда проходил мимо Щека, тот высунул клешню, типа, дай ириску. Ну, Тытырин как увидел драконью лапу, так решил, что его сейчас растерзывать будут, завизжал и на стену взобрался. Стена там напротив лежек почти отвесная, а он взобрался. Удивительные таланты подчас раскрываются в обычном литераторе, удивительные… Перцу потом пришлось отдирать его с помощью палки.
Зато к месту обитания Хорива Тытырин явился уже полностью дисциплинированным. Ни движений лишних, ни расхлябанности, в глазах почтительность.
Хорив на Тытырина никак не прореагировал, как лежал, так и продолжал лежать. Только глаза приоткрыл немножко. Перец ткнул поэта в затылок, тот начал читать свои произведения. Читал, читал, да все без толку, Хорив как лежал, так и лежал.
Зато рачки в озере зашевелились. То ли испугались, то ли еще чего, но задвигались, а свечение их интенсивнее, правда, из приятно-голубого оттенка перешло в настороженно фиолетовый.
Тытырин продолжал читать. Про согбенные осины, кривые избы и сирые пажити, про утраты разные, про то, как тяжело на белом свете жить. Читал, читал и дочитался до того, что Хорив даже зевнул. Громко.
Тут Перец понял, что эти чтения если к чему и приведут, то только к потере времени, и прекратил их, снова ткнув Тытырина в шею.
— Понимания нет, — обиженным шепотом сказал Тытырин. — Ничего нельзя поделать, конфликт культур…
Перец вздохнул. И тут ему в голову пришла идея. Он взял Тытырина за плечи, поставил его спиной к пруду и велел сделать величественное лицо. После чего сказал: «Ладно, Пастернак, получи!» — и ткнул Тытырина кулаком в скулу. Тот, конечно же, свалился в водоем, поднял кучу брызг, заорал, что он совсем не умеет плавать, после чего быстро подплыл к берегу и выбрался на камни. Перец сказал, что вид он при этом имел весьма чудной — рачки, взволнованные всплеском, бросились на шум и покрыли поэта густой шевелящейся мантией. Так что теперь Тытырин светился бледно-голубым, как юное привидение. Кроме того, рачки ползали по тытыринскому телу, что сообщало голубому сиянию жизни и увеличивало сходство литератора с призраком.
Видимо, рачки попали еще и под одежду, поскольку Тытырин принялся энергично чесаться и подпрыгивать с неприличными телодвижениями. Хорив, оскорбленный малопривлекательным зрелищем, отвернулся.
Тогда Перец, от злости и расстройства, что ничего не получается, напрыгнул на Тытырина и стал его бить. А бить Перец умеет. Основной смысл избиения в данном случае сводился к следующему — сделать Тытырину как можно больнее, не причинив ему, однако, непоправимых телесных повреждений. Посему Перец целил по ногам, плечам и рукам.
Тытырин орал. Сначала с привычной поэтической притворностью, но по мере того, как ему действительно становилось больно, стал орать уже по-настоящему. И жалостливо вдобавок. Едва Перец услышал в голосе поэта нужные нотки, он понял, что успех еще может быть. И принялся лупить Тытырина с бо?льшим усердием.
Хорив не смотрел.
Перец все-таки разбил Тытырину нос. Тот заплакал и принялся рассказывать про свою жизнь.
Рассказывал он гораздо талантливей, чем читал стихи. Рассказывал про то, как жил в областном центре и как тяжела была эта жизнь — даже на лимонад не хватало. В конце даже Перец растрогался и стал бить уже так, для придания повествованию динамики. А потом вообще остановился — кулак отбил.
Тытырин лежал в синей медленно гаснущей луже (рачки уползали обратно в озеро), плакал, пускал сопли, и они смешивались с синевой.
Хорив не смотрел в их сторону, смотрел в стену. Было тихо. Тытырин попытался еще что-то там проныть, но Перец показал ему кулак и велел лежать смирно. А сам достал флакон, достал маленькую серебряную воронку и направился к горыну.
Хорив лежал без движения, дыхания не было слышно. Наверное, даже не дышал. Перец обошел его справа, повернул горыну морду…
— После чего я собрал почти полфлакона отличных свежих слез. Срок хранения ограничен, так что лучше не тянуть. А в случае чего мы Тытырина еще раз отлупим. Вообще, очень удобно — оторвало тебе, к примеру, палец, а Тытырин как раз под рукой, избил его, собрал слезы, и палец обратно присох… Впрочем, не стоит медлить, надо спешить.
Перец протянул мне флакон. Флакон был холодный и тяжелый.
— И что делать? — Я медленно отворачивал крышку. — Пить?
— Пить. Пей и станешь здоров. Рыбки передохнут, вот увидишь.
— А я не передохну?
— Будет больно, но останешься жив. Зато потом как новенький станешь, все авторитеты утверждают в один голос.
— Какие авторитеты? — Я разглядывал жидкость. — Лукреция Борджиа[2]?
— Лукреция? Н-нет… Ну, если ты мне не доверяешь, я могу испытать…
— На себе? — осведомился я.
— Зачем на себе? Если я буду испытывать на себе, мне придется выпить всю бутылочку. Надо испытать на ком-нибудь поменьше в размерах. Я специально приготовил…
Перец распахнул полушубок и извлек из него Доминикуса. Запасливый.
Вытащенный на свет Доминикус недовольно вертел глазами и старался забраться обратно.
— Доминикус, будь другом… — Перец тряхнул кошака за шкварник. — Нам тут надо один эксперимент произвести, ты уж не обессудь…
И достал из кармана ложку.
— Плесни! Но только три капли.
Я осторожно накапал из пузырька в ложку. Перец протянул Доминикуса. Кот втянул воздух, уставился на ложку и замер, будто окаменел. И тут с котом произошла странная метаморфоза. Сонливость пропала, котяра потянулся к ложке всеми мордасами.
— Мама! — завопил Доминикус.
И жадно высосал содержимое ложки, будто и не драконьи слезы в ней были, а валерьянка обычная, рупь пятьдесят бутылка.
Перец тут же выпустил кота из рук со словами:
— Теперь надо осторожно…
Доминикус стоял посреди комнаты. Растопырив лапы, взъерошив шерсть, оскалив пасть.
— А от чего он излечится? — наивно спросил я.
— От всего, — ответил Перец, но как-то неуверенно.
Что мне не очень понравилось.
Доминикус вдруг зашипел. Но не по-кошачьи, а как-то серьезно, басовито так, будто звуки издавало существо на три размера побольше. Я на всякий случай шагнул в сторону.
Перец глядел на Доминикуса с удивлением. А кот преображался. Он продолжал шипеть и медленно увеличивался в размерах, мышцы переливались под шкурой, а шерсть медленно оттопыривалась, приобретая зеленоватый оттенок.
— Разнервничался, — выдохнул Перец и огляделся.
Я вытянул Берту. Не, это, конечно, унизительно: Берта — машина серьезная, не для кошачьей охоты, но в экстренных ситуациях все сгодится, сапогом оборону будешь чинить.
— Спрячь, — сказал Перец, — сейчас пройдет.
Я спрятал. На самом деле, потом вспоминать будет противно — кошку застрелил.
— Надо было связать сначала… — Перец переместил из-за спины меч, но из ножен не вынул.
А кот все ярился, все пучился, когти уже ковер мой напольный начали драть. И все на меня, гадина, поглядывал. Видимо, помнил что-то. Наверное, как я ему башку побрил и зеленкой выкрасил. Кошки — твари на редкость злопамятные. Не исключено, отомстить хотел.
Пасть жертвой кота мне не очень хотелось. Я тогда уж тоже огляделся в поисках чего-нибудь потяжелее. Но ничего смертоносного в пределах броска не было. Тогда я сдернул с окна толстую плюшевую штору и накинул ее на разбушевавшуюся зверюгу. Не очень-то помогло — из-под плюша послышался рык, и в дорогой бордовой материи стали появляться раны.
— Много капнули… — озадаченно почесал затылок Перец. — Спрячь лучше пузырек.
Я убрал слезы в карман.
— Ничего, — успокоил меня Перец, — это побочный эффект, он долго не продлится…
Доминикус тем временем растрепал остатки занавески, выбрался на волю и снова уставился на нас. Я заметил, что цвет глаз у него поменялся на красный. А когти вытянулись. Морда тоже как-то вытянулась. И вообще весь его облик свидетельствовал о том, что побочный эффект на нет сойдет еще не скоро.
Зверь оглядел комнату кровавым взором и направился к нам. Видимо, слезы дракона вскрыли истинную его сущность. Сущность убийцы.
— Никогда не доверял кошкам, — обронил я.
— Бежим! — крикнул Перец и кинулся к двери.
— Мама! — прорычал Доминикус и выпустил ему вдогонку огненную струю.
Плевок попал Перцу в спину, полушубок вспыхнул. Перец попытался скинуть его, но Доминикус плюнул еще раз. Попал в косяк двери, но тот был выморожен так, что не загорелся.
Я метнулся к соплемету, однако Доминикус опередил: жидкий огонь попал на соплегенератор. Генератор полыхнул синеньким, и я понял, что времени нет. Быть залитым кипящими дрюпинскими соплями мне не улыбалось, а потому я метнулся к выходу, но там уже раздувал свои огненные легкие кот-оборотень. Оставалось…
Окно всегда остается.
Доминикус пыхнул, я упал. Зря только — огня у кошака не вышло, подрастратил. Это его немного удручило, и он стал собирать силы для следующего плевка, которого я не стал дожидаться. Выпрыгнул в окно.
Поперек окна у меня постоянно натянута и к батарее привязана альпинистская веревка. Нападение Доминикуса доказывало, что я не параноик. Вообще-то, готовя ту веревку, я ожидал чего-нибудь более страшного, но кот-огнеметчик — тоже не весело.
Ухватил веревку и бульк — съехал.
Перец бежал по улице.
— Ма-ма! — послышался рык из дома.
Надо было тоже бежать. Убивать кошака нельзя, а если не убивать, то и не справиться с ним никак. Я поспешил за Перцем.
Бегаю я чуть лучше его, недаром же тренируюсь каждый день, так что Перца догнал и даже перегнал. И только тогда оглянулся. Доминикус тоже не отставал, несся за нами широкими прыжками, дымил, ревел.
Добежать мы успели до пешеходного моста, там он нас и настиг. Надо было его все-таки пристрелить, но я опять не выстрелил.
Ну да, гуманист. Будучи гуманистом, я не нашел ничего лучшего, как повиснуть внизу, под мостом. Я вообще долго могу провисеть, пальцы у меня сильные, поэтому и повис. А Перец на столб залез.
Зря, пожалуй. Да и я повис тоже зря. Провисеть-то я долго мог, да только вот мороз… Руки заболели почти сразу, но я терпел.
Перцу гораздо хуже: он вообще со столбом обнимался, а тот не то что холодный был — вообще промерз до молекул. Так что Перец очень быстро пожалел о своем опрометчивом поступке. Доминикус вперил кровожадный взгляд в своего хозяина на столбе и тут же полез вверх, корябая когтями чугун.
Перец, заметив это, попробовал забраться выше, однако не получилось. То ли примерз, то ли сил не стало. Доминикус открыл пасть, намереваясь поразить своего хозяина огнем, однако огня из пасти не выскочило, выскочил какой-то ик. После чего Доминикус стал резко уменьшаться в размерах. Видимо, предчувствуя грядущее возвращение к прежним размерам, котяра собрал последние силы и прыгнул, стремясь если не огнем хозяина поразить, так зубами достать. Челюсти еще не успели уменьшиться, и Доминикус вцепился в самую близкую к земле часть тела Перца.
— А-а-а!!!