Одурманенный страхом и сигарным дымом, он вскоре перестал понимать, куда они едут. Когда они наконец остановились, единственным намеком на их местоположение был резкий запах реки. Точнее, широкой полосы черного ила, растянувшейся вдоль линии прилива — обширного пространства, заполненного вязкой жижей. В детстве она наводила на Кэла ужас. Лишь когда он дошел до двузначных цифр в школе, ему разрешили гулять по набережной Бобровой заводи без сопровождения кого-либо из взрослых, который шел обычно между Кэлом и водой.
Коммивояжер приказал ему выйти из машины. Кэл послушался. Трудно не послушаться, когда в лицо тебе смотрит дуло пистолета. Шедуэлл сейчас же вырвал изо рта Кэла сигару и растер подметкой, после чего повел через ворота на обнесенную стеной территорию. Только при виде заваленных мусором оврагов Кэл понял, куда его привезли: муниципальная мусорная свалка. В предыдущие годы на месте городской свалки стали устраивать парк, но теперь у властей не хватало денег, чтобы разбивать здесь газоны. Мусор так и остался мусором. И его вонь — кисло-сладкая вонь разлагающихся овощей — перебивала даже запах реки.
— Стой, — приказал Шедуэлл, когда они достигли какого-то места, на вид ничем не приметного.
Кэл обернулся на голос. Он плохо видел, но Шедуэлл, кажется, убрал свой пистолет. Воспользовавшись моментом, Кэл бросился бежать не разбирая дороги, в слепой надежде на спасение. Он сделал шага четыре, когда что-то спутало ему ноги и он тяжело упал, задыхаясь. Прежде чем ему удалось подняться, со всех сторон на него двинулись тени — беспорядочная масса конечностей и оскаленных пастей. Они могли принадлежать только детям сестры-призрака. Кэл обрадовался темноте: по крайней мере, он не видел их уродства. Но он ощущал на себе их конечности, слышал, как их зубы щелкают рядом с его шеей.
Однако они не собирались его пожирать. Подчинившись некоему знаку, которого Кэл не видел и не слышал, вся их ярость вдруг превратилась в цепкую хватку. Кэла держали, растянув руки-ноги так, что хрустели кости, а в нескольких ярдах от него разыгрывался жуткий спектакль.
Там стояла обнаженная женщина, одна из сестер Иммаколаты — в этом Кэл не сомневался. Она мерцала и дымилась, будто ее внутренности пожирал огонь. Но никаких внутренностей у нее быть не могло, поскольку совершенно точно не было костей. Ее тело представляло собой столб серого газа, перетянутого окровавленными лохмотьями, и из этого призрачного потока кое-где проступали анатомические подробности: сочащиеся жидкостью груди, раздутый, словно от бесконечно затянувшейся беременности, живот, лоснящееся лицо, сросшиеся до узких щелей глаза. Последнее, без сомнения, объясняло ее неуверенную походку и то, как бесплотные конечности выдвигались из тела, нащупывая дорогу: призрак был слеп.
В призрачном свете этой проклятой матери Кэл яснее разглядел ее детей. Каких только уродов не было среди них. Вывернутые наизнанку тела демонстрировали полный набор внутренностей; органы, словно призванные сочиться или сипеть, свешивались, как груди, с тела одного и громоздились петушиным гребнем на голове другого. Однако, несмотря на их извращенность, все головы были в восхищении повернуты к Гнойной Мамаше. Они не моргали, чтобы не пропустить ни единого мгновения ее присутствия. Она была их матерью, они — ее любящие дети.
Внезапно она испустила крик. Кэл обернулся и снова взглянул на нее. Она присела, широко расставив ноги, и голова ее закинулась назад вместе с криком боли.
Теперь у нее за спиной появился еще один призрак, такой же голый, как и первый. Более того, второе привидение не могло похвастать наличием какой-либо плоти. Эта сестра совершенно иссохла, ее груди болтались пустыми мешочками, вместо лица было беспорядочное нагромождение из волос и выбитых зубов. Она поддерживала сидящую на корточках сестру, вопли которой достигли душераздирающей высоты. Когда выпирающее брюхо было готово взорваться, между ног мамаши повалил пар. Это зрелище дети приветствовали одобрительными возгласами, оно зачаровывало их. Как и оцепеневшего от ужаса Кэла. Гнойная Мамаша рожала.
Вопль перешел в серию ритмичных криков потише, когда ребенок начал свой путь в мир живых. Она не столько родила, сколько испражнилась им, и он вывалился между ног родительницы, словно большой хнычущий кусок дерьма. Не успел он коснуться земли, как за дело взялась призрачная повитуха. Она встала между матерью и зрителями, чтобы очистить тело младенца от обильно покрывавших его выделений. Мать, завершившая труды, поднялась, свет в ее теле угас, и она предоставила ребенка заботам сестрицы.
Шедуэлл снова появился в поле зрения. Посмотрел на Кэла сверху.
— Ты видел? — спросил он шепотом. — Видел, какие ужасы здесь творятся? Я тебя предупреждал. Скажи мне, где ковер, и я позабочусь, чтобы младенец тебя не тронул.
— Я не знаю. Клянусь, не знаю.
Повитуха отошла в сторону. Шедуэлл с выражением притворного сожаления на лице тоже отошел.
В нескольких ярдах от Кэла, в грязи, новый ребенок уже поднимался на ноги. Он был размером с шимпанзе, и с остальными единоутробными братьями его объединяла болезненно извращенная анатомия. Внутренности выпирали из-под кожи, торс местами просвечивал, и кое-где из него торчали наружу кишки. Двойной ряд конечностей свисал с живота, а между ног болталась изрядных размеров мошонка, дымящая, словно кадильница, но лишенная того органа, через который могло бы выплеснуться клокочущее внутри вещество.
Ребенок с самого рождения знал свое предназначение: нагонять ужас.
Хотя его лицо все еще было закрыто последом, слезящиеся глаза отыскали Кэла. Младенец заковылял к нему.
— О господи…
Кэл озирался в поисках Коммивояжера, но тот испарился.
— Я тебе говорил! — прокричал Кэл в темноту. — Я понятия не имею, где этот чертов ковер!
Шедуэлл ничего не ответил. Кэл закричал снова. Отпрыск Гнойной Мамаши уже подобрался к нему.
— Господи, Шедуэлл, выслушай меня, что тебе стоит?
И тут ребеночек Мамаши заговорил.
— Кэл… — произнес он.
Кэл на мгновение перестал биться в цепких лапах и с недоверием посмотрел на младенца.
Он снова заговорил. Произнес тот же слог:
— Кэл…
Повторяя его имя, отпрыск пальцами стащил пленку с головы. Открывшийся взгляду череп был не вполне целым, но в лице младенца безошибочно угадывалось лицо его отца: это Элрой. При виде знакомых черт посреди такого уродства Кэла пробрал ужас. Когда сынок Элроя протянул к нему руку, Кэл снова закричал. Он почти не сознавал, что именно кричит, умоляя Шедуэлла не подпускать к нему эту тварь.
Единственным ответом был его собственный голос, разнесшийся эхом и затихший. Руки ребенка вытянулись вперед, пальцы впились Кэлу в лицо. Он пытался освободиться, но младенец лишь придвигался ближе, прижимаясь всем своим липким телом. Чем энергичнее Кэл сопротивлялся, тем крепче ублюдок к нему прилипал.
Остальные уже отпустили его, оставив новорожденному. Младенец родился лишь несколько минут назад, но сила его была феноменальна, дополнительные руки на животе впивались в кожу Кэла. Объятие было таким крепким, что приходилось бороться за каждый вдох.
Ублюдок снова заговорил. Его лицо находилось в дюйме от лица Кэла, но голос, выходивший из разорванного рта, принадлежал не его отцу, а Иммаколате.
— Признайся, — потребовала она. — Расскажи все, что ты знаешь.
— Я просто увидел место… — сказал Кэл, уворачиваясь от слюны, готовой упасть с подбородка ублюдка.
Увернуться не удалось. Слюна капнула на щеку и обожгла, словно кипящее сало.
— Ты знаешь, что это за место? — продолжала допрос Иммаколата.
— Нет… — произнес он. — Нет, не знаю…
— Но ты мечтал о нем, верно? Тосковал по нему…
Да, был его ответ. Конечно, он мечтал. Кто не мечтает о рае?
Его мысли мгновенно перенеслись от ужаса настоящего момента к пережитой радости. Кэл вспомнил полет над Фугой, и вид Страны чудес внезапно воспламенил в нем желание сопротивляться. Прекрасные образы, вставшие перед его мысленным взором, необходимо оградить от той мерзости, что окружает его сейчас, от тех, кто создает ее и управляет ею. За это не жалко отдать собственную жизнь. Он ничего не знал о том, где сейчас находится ковер, но был готов погибнуть, лишь бы ни единым словом не помочь Шедуэллу. И пока он жив, он изо всех сил будет противостоять им.
Потомок Элроя, похоже, ощутил обретенную решимость Кэла и еще крепче обхватил его руками.
— Я признаюсь! — выкрикнул Кэл ему в лицо. — Я расскажу все, что вы хотите знать!
И тут же начал говорить.
Однако он говорил вовсе не то, что они хотели услышать. Вместо признания он принялся пересказывать расписание поездов, висевшее на станции «Лайм-стрит». Кэл знал его наизусть. Он начал заучивать его в одиннадцать лет, увидев по телевизору человека с фотографической памятью. Тот демонстрировал свои возможности, пересказывая подробности выбранных наудачу футбольных матчей (команды, голы, имена забивших игроков) начиная с тридцатых годов. Это было совершенно бессмысленное умение, но его героический размах сильно впечатлил Кэла. Следующие несколько недель он посвятил запоминанию любой информации, какая попадалась ему на глаза, пока его не осенило, что главное дело его жизни ходит взад-вперед за стеной сада: поезда. Он начал в тот же день с пригородных поездов, и его амбиции возрастали каждый раз, когда ему удавалось без ошибок воспроизвести дневное расписание. Он обновлял имеющуюся информацию в течение нескольких лет, если переделывали расписание движения или отменяли остановки. И в его голове, с трудом соотносящей имена с лицами, до сих пор хранилась эта бесполезная информация, готовая всплыть по первому требованию.
Именно это он им и выдал. Расписание поездов на Манчестер, Кру, Стаффорд, Вулвергемптон, Бирмингем, Ковентри, курорт Челтенхем, Рединг, Бристоль, Эксетер, Солсбери, Лондон, Колчестер, время прибытия и отправления, а еще примечания, если поезд ходит только по воскресеньям или отменяется в дни праздников.
«Я Безумный Муни», — думал он, скандируя расписание поездов звучным ясным голосом, словно обращаясь к кретину.
Его хулиганская выходка застала монстра врасплох. Младенец таращился на Кэла, не в силах понять, почему пленник вдруг перестал бояться.
Иммаколата проклинала Кэла губами своего племянника, изрыгала новые угрозы, но он почти ничего не слышал. Расписания поездов обладали собственным ритмом, и вскоре он полностью отдался ему. Объятия чудовища делались все крепче, еще немного — и у Кэла треснут кости. Но он продолжал говорить, судорожно втягивая воздух перед каждым новым днем и предоставляя языку делать все остальное.
«Это же поэзия, мальчик мой, — заметил Безумный Муни. — Никогда не слышал ничего подобного. Поэзия в чистом виде».
Возможно, так оно и есть. Заголовки дней, строфы часов превратились в поэзию, потому что все они были выплюнуты в лицо смерти.
Кэл знал: они убьют его за сопротивление, как только осознают, что он больше не скажет им ни одного осмысленного слова. Но в Стране чудес есть ворота для привидений.
Он как раз добрался до шотландского направления: Эдинбург, Глазго, Перт, Инвернесс, Абердин и Данди, — когда краем глаза заметил Шедуэлла. Коммивояжер качал головой, переговариваясь с Иммаколатой. Кажется, о том, что следует побеседовать со старухой. Затем Коммивояжер развернулся и ушел в темноту. Они бросили своего пленника. До coup de grace[5]остались считанные секунды.
Кэл ощутил, что хватка ослабла. Он на мгновение прервал декламацию в предчувствии решающего удара. Но этого не случилось. Наоборот, ублюдок убрал свои руки и заковылял вслед за Шедуэллом, оставив Кэла лежать на земле. Освобожденный, он едва мог пошевелиться: онемевшие конечности свело судорогой.
И вот тогда он понял, что мучения еще не закончены. Кэл почувствовал на лице ледяную испарину, когда к нему двинулась сама мать чудовищного отпрыска Элроя. Он не мог избежать встречи с ней. Она оседлала его, потом наклонилась, придвигая к его лицу свои груди. Мышцы выкручивало судорогами, но боль отошла на задний план, когда Мамаша прижала к его губам сосок. Давно позабытый инстинкт заставил Кэла взять его. Ему в горло брызнула горькая жижа. Он хотел выплюнуть ее, но тело лишилось сил для сопротивления. Хуже того — он чувствовал, что теряет сознание из-за этого последнего извращения.
Кошмар затмила собой мечта. Он лежал на спине в надушенной постели, а женский голос пел ему какую-то колыбельную без слов. Убаюкивающий ритм сочетался с нежным прикосновением к телу. Пальцы ласкали его живот и чресла. Пальцы были холодны, но знали больше приемов, чем опытная шлюха. Эрекция возникла через мгновение, а через две секунды он уже стонал. Он никогда не ощущал подобной беззаботности, доходя до точки, откуда нет возврата. Его стоны перешли в крики, но колыбельная заглушала их, напев из детской насмехался над его мужским естеством. Кэл был беспомощным младенцем, несмотря на эрекцию или благодаря ей. Прикосновения стали более требовательными, его крики — более настойчивыми.
В какой-то миг судороги вырвали его из сна, и Кэл долго моргал, прежде чем осознал, что пребывает в могильных объятиях сестрицы. Затем удушливое оцепенение снова навалилось на него, и он упал в пустоту столь глубокую, что она поглотила не только его семя, но и колыбельную, и поющий голос, и его сон.
* * *
Он проснулся один, в слезах. Осторожно расслабляя каждую мышцу, вытянулся и поднялся на ноги.
На часах было девять минут третьего. Последний вечерний поезд давным-давно отошел от платформы на Лайм-стрит, а до первого воскресного еще много часов.
VI
Больные души
Мими то просыпалась, то вновь засыпала Но теперь эти состояния были очень похожи друг на друга: сны расстраивали ее и тревожили, а наяву преследовали обрывки мыслей, которые растворялись, оставляя после себя совершенную чепуху, точно сны. В какое-то мгновение Мими была уверена, что в углу палаты плачет маленький ребенок, пока не вошла медсестра и не утерла слезы с ее собственных глаз. В другой раз она увидела, словно сквозь заляпанное грязью окно, некое место. Мими знала его, но потеряла, и ее старые кости заныли от желания оказаться там.
А затем пришло новое видение. Наперекор всем вероятностям Мими надеялась, что оно-то как раз окажется сном, однако напрасно.
— Мими? — произнесла темная женщина.
Паралич, сковавший Мими, затуманил ее зрение, но все-таки она узнала возникший в изножье кровати силуэт. После стольких лет, проведенных наедине с ее тайной, кто-то из Фуги все-таки разыскал ее. Но этой ночью не будет места для слез и объятий от радости воссоединения ни с этой посетительницей, ни с ее мертвыми сестрами.
Инкантатрикс Иммаколата явилась сюда исполнить обещание, данное еще до того, как была спрятана Фуга: если она не сможет править ясновидцами, то уничтожит их. Иммаколата всегда говорила, что является потомком Лилит и последней прямой наследницей первозданной магии. Значит, ее власть неоспорима. Но они посмеялись над ее самонадеянностью. Они не подчинялись никому и не придавали значения генеалогии. Иммаколата была унижена, а такие женщины, как она, — надо признать, что Иммаколата владела силами куда более действенными, чем большинство сил, — не так легко забывают унижение. И вот теперь она отыскала последнюю из хранителей ковра, а стоит ей добраться до него, как прольется кровь.
Целую вечность назад совет показал Мими кое-какие приемы древней науки, дабы она во всеоружии встретила события, подобные нынешним. Это были самые незначительные тайны, ничего особенного, просто приемы, способные отвлечь внимание врага. Только отвлечь, не сокрушить. На что-то более серьезное у них не хватало времени. Однако Мими была благодарна и за это. В этих уроках она находила хоть немного утешения, учитывая, что впереди ее ждала целая жизнь в Королевстве чокнутых без ее возлюбленного Ромо. Но годы шли, и никто не приходил — ни для того, чтобы рассказать ей, что ожидание окончено, Сотканный мир готов раскрыть свои тайны; ни для того, чтобы забрать Фугу силой. Волнения первых лет, когда Мими осознавала, что охраняет магию от уничтожения, сменились томительным периодом бдительности. Она стала ленивой и забывчивой. Все они стали такими.
Только под конец, когда Мими осталась одна, она осознала свою слабость, стряхнула с себя оцепенение, вызванное жизнью среди чокнутых, и обратила всю силу ума на решение проблемы: как и дальше сохранить тайну, которой посвящена вся ее жизнь. Но к тому времени ее сознание уже расплывалось, и это был первый симптом приближения парализовавшего ее удара. Полтора дня ушло на то, чтобы собраться с мыслями и написать Сюзанне коротенькое письмо. В этом послании Мими рискнула изложить больше, чем ей хотелось бы, потому что время поджимало и она ощущала близость опасности.
Она оказалась права: вот эта опасность. Иммаколата, должно быть, почувствовала сигналы, которые в те дни посылала Мими: призывы к затерянным среди этого мира ясновидцам, способным прийти ей на помощь. И это, вместе с непредусмотрительностью, стало самой большой ее ошибкой. Маг-инкантатрикс, обладающий силой Иммаколаты, не мог не заметить подобных сигналов.
И вот она явилась навестить Мими, как заблудшее дитя, желающее припасть к смертному одру родителя и заявить права на наследство. Иммаколата тоже увидела этот образ.
— Я сказала медсестре, что я твоя дочь, — сообщила она, — и что мне нужно немного побыть с тобой. Наедине.
Мими сплюнула бы от отвращения, если бы у нее остались силы для плевка.
— Я знаю, что ты умираешь, поэтому пришла попрощаться, хоть и через столько лет. Ты не можешь говорить, так что я не надеюсь услышать, как ты бормочешь признание. Есть и иные способы. Все, что заключено в сознании, можно выставить напоказ и без слов.
Она немного придвинулась к кровати.
Мими понимала, что инкантатрикс права. Тело, даже такое дряхлое и близкое к смерти, можно заставить выдать все его тайны, если знать нужные методы. А Иммаколата их знала. Она, убийца собственных сестер; она, вечная девственница, чье целомудрие открывало доступ к силам, неподвластным любовникам, — она знала способы. Мими придется напоследок придумать какой-то фокус, иначе все потеряно.
Краем глаза Мими видела Каргу, сгнившую сестру Иммаколаты. Она прислонилась к стене, широко раззявив беззубую пасть. Магдалена, вторая сестра, сидела на стуле для посетителей, широко расставив ноги. Они ждали начала потехи.
Мими раскрыла рот, словно пыталась заговорить.
— Хочешь что-то сказать? — поинтересовалась Иммаколата.
Пока инкантатрикс задавала свой вопрос, Мими собрала все силы и развернула левую руку ладонью вверх. Там, в сплетении линий жизни и любви, был символ, нарисованный хной и множество раз обведенный, так что теперь пятно невозможно вывести с кожи. Этот символ показал ей Бабу, один из совета, за несколько часов до того, как началось великое творение Сотканного мира.
Что он означает и как действует, Мими давным-давно забыла (если ей вообще говорили об этом), но он служил для ее защиты, в каком бы состоянии она ни находилась.
Способы Ло требовали физических усилий, а Мими была парализована. Айя пользовались музыкой, а Мими, лишенная музыкального слуха, позабыла их в первую очередь. Ясновидцы Йе-ме, чей гений заключался в способности ткать, вообще не передали ей ни одного способа защиты. В те последние суматошные дни они были слишком заняты своим главным творением — ковром, в котором Фуге предстояло укрыться от взглядов на долгое время.
Да и большая часть того, чему научил ее Бабу, сейчас была не под силу Мими. Словесные способы защиты бессмысленны, если твои губы не могут пошевелиться. Оставалось одно — этот затертый знак, как пятнышко грязи на парализованной руке, не позволявший Иммаколате подойти.
Однако ничего не произошло. Ни выброса силы, ни малейшего выдоха. Мими пыталась вспомнить, что говорил Бабу про начальный толчок, но в голове всплывали лишь его лицо и улыбка. Он улыбался, и сквозь крону дерева у него за головой лились солнечные лучи. Какие прекрасные дни! Она была такой юной, и все казалось настоящим приключением.
Теперь Мими не ждала никаких приключений. Впереди лишь смерть на стылой постели.
И вдруг раздался рев. С ее ладони — быть может, высвобожденная воспоминанием — сорвалась волна силы.
Шарик энергии соскочил с ладони. Иммаколата отошла назад, когда гудящий сгусток света закружился вокруг кровати, удерживая зло на расстоянии.
Инкантатрикс быстро нашлась чем ответить. Из ее ноздрей заструился менструум, поток пронзительной тьмы, живший в ее хрупком теле. Проявления этой силы Мими наблюдала не больше дюжины раз за свою жизнь. Она присуща только женщинам: эфирный растворитель, в котором, как говорили, его обладательница способна утопить весь свой прежний опыт, а потом возродить в образе нынешнего желания. Если древняя наука была магией демократической, доступной для всех, вне зависимости от пола, возраста или моральных устоев, то менструум якобы избирал своих фавориток сам. Многие совершили самоубийство по его требованию или под влиянием вызванных им видений. Вне всяких сомнений, для этой силы или состояния плоти не было никаких границ.
Потребовалось лишь несколько капель: поверхности маленьких сфер заострились в воздухе, разрывая сеть, созданную заклинанием Бабу, чтобы Мими осталась без всякой защиты.
Иммаколата смотрела на пожилую женщину сверху вниз, опасаясь ее дальнейших действий. Без сомнения, совет снабдил хранительницу какими-то особыми заклинаниями, чтобы применить их в экстремальной ситуации. Именно поэтому Иммаколата требовала от Шедуэлла испробовать все возможные способы поиска, чтобы избежать смертельно опасного противостояния. Но все способы привели в тупик. Из дома на Рю-стрит сокровище украли. Муни, единственный свидетель, свихнулся. Иммаколате пришлось явиться сюда и предстать перед хранительницей, подвергаясь опасности не от самой Мими, а от методов защиты, какими совет наверняка оградил ее.
— Давай дальше, — пробормотала она, — переходи к самому худшему.
Старуха не двигалась, а ее взгляд выражал отвращение.
— Нельзя же тянуть вечно, — произнесла Иммаколата. — Если у тебя есть защита, покажи ее.
Мими просто лежала, словно самоуверенный человек, обладающий доступом к безграничной силе.
Иммаколата больше не могла выносить ожидание. Она сделала шаг к кровати в надежде заставить эту суку показать свои способности, каковы бы они ни были. И снова не увидела никакой реакции.
Может быть, она неверно истолковала выражение лица Мими? Может быть, она лежит так спокойно вовсе не от самоуверенности, а от отчаяния? Можно ли надеяться, что хранительница каким-то чудесным образом оказалась беззащитна?
Иммаколата коснулась раскрытой ладони Мими, провела пальцем по затертому рисунку. Сила, заключенная в нем, изошла. Больше ничто не отделяло ее от женщины, лежащей на кровати.
Если до сих пор Иммаколата не знала, что такое удовольствие, то сейчас она это узнала. Невероятно, но хранительница была беспомощна. У нее не нашлось никакого финального разрушительного заклятия. Если она когда-либо и обладала силой, то возраст уничтожил ее.
— Пришло время откровений, — произнесла Иммаколата, позволяя капле из потока взмыть в воздух над трясущейся головой Мими.
Дежурная медсестра посмотрела на часы на стене. Прошло полчаса с тех пор, как она вышла из палаты, оставив заплаканную дочь миссис Лащенски с ней наедине. Строго говоря, она должна была перенести этот визит на следующее утро, но женщина добиралась до больницы всю ночь, а кроме того, пациентка могла и не дотянуть до рассвета. Иногда приходится нарушать правила, однако тридцати минут вполне достаточно.
Когда медсестра двинулась по коридору, из палаты пожилой женщины донесся крик и грохот перевернутой мебели. Сестра бросилась к двери. Ручка была липкая и наотрез отказывалась поворачиваться. Сестра забарабанила в дверь, поскольку шум в палате становился все громче.
— Что у вас происходит? — кричала она.
А в палате инкантатрикс смотрела сверху вниз на мешок старых костей и иссохшей плоти, лежавший на кровати. Откуда эта старуха нашла силу воли, чтобы отказать ей? Сопротивляться колющим иглам вопросов, когда менструум затекал ей в рот, добираясь до каждой ее мысли?
Совет сделал верный выбор, назначив Мими одной из трех хранителей Сотканного мира. Даже теперь, когда менструум снял печати с ее разума, она готовилась к последнему, абсолютному, противостоянию. Она готовилась умереть. Иммаколата видела, что она желает, чтобы смерть пришла до того, как иглы выпустят наружу ее тайны.
Призывы медсестры с другой стороны двери становились все настойчивее и пронзительнее:
— Откройте дверь! Прошу вас, скорее откройте дверь!
Время уходит. Не обращая внимания на крики сестры, Иммаколата закрыла глаза и покопалась в прошлом. Она надеялась, что этот ворох образов продлит жизнь разума старухи достаточно, чтобы иголки успели сделать свое дело. Первую часть видения Иммаколата сотворила быстро: образ смерти из ее единственного настоящего убежища в Королевстве, из усыпальницы. Другая часть была более сложной, поскольку Иммаколата всего раз или два видела мужчину Мими, оставшегося в Фуге. Но менструум имеет свои способы оживлять память. Есть ли лучшее доказательство могущества иллюзии, чем выражение лица старухи, когда ее давно потерянная любовь возникла в ногах кровати и протянула к ней гниющие руки? Иммаколата приготовилась и нацелила вопросы прямо в мозг хранительницы, но, прежде чем она успела отыскать там ковер, Мими последним титаническим усилием вцепилась в простыню непарализованной рукой и оттолкнулась, устремляясь навстречу призраку, красноречивому наваждению инкантатрикс.
После чего упала с кровати и умерла, не успев коснуться пола.
Иммаколата взвизгнула от ярости, и в этот миг медсестра широко распахнула дверь.
О том, что она увидела в шестой палате, она не рассказывала никому до конца своих дней. Отчасти из-за того, что боялась наказания, отчасти потому, что если ее глаза не лгали и в мире действительно существуют такие ужасы, какие она мельком увидела в палате Мими Лащенски, то сами разговоры о них могут приблизить их приход. А она, обычная современная женщина, не умела молиться и не знала никаких способов уберечься от этой тьмы.
Кроме того, кошмар растворился у нее на глазах. Обнаженная женщина и мертвый мужчина в ногах кровати исчезли, будто их никогда не было. В палате осталась только дочь, приговаривающая: «Нет… нет…», и мертвая мать на полу.
Но когда она снова вошла в палату, безутешная дочь уже сказала матери прощальное «прости» и ушла.
— Что случилось? — спросил Шедуэлл на обратном пути из больницы.
— Она умерла, — проронила Иммаколата и больше не произнесла ни слова, пока они не удалились на две мили от ворот.
Шедуэлл слишком хорошо знал ее, чтобы настаивать. Она расскажет сама, когда придет время. Что она и сделала.
— У нее не было никакой защиты, Шедуэлл, не считая одного жалкого трюка, которому я научилась еще в колыбели.
— Разве такое возможно?
— Может быть, она просто состарилась, — последовал ответ Иммаколаты. — Ее разум сгнил.
— А что с остальными хранителями?
— Кто знает? Может быть, умерли. Скитаются по Королевству. Под конец она осталась совсем одна. — Инкантатрикс улыбнулась, хотя улыбка была незнакома ее лицу. — Я так осторожничала, так предусмотрительно себя вела, так боялась, что она знакома со смертельными заклинаниями. А у нее не было ничего! Ничегошеньки. Обычная старуха, умирающая на больничной постели.
— Если она последняя, значит, нас больше никто не остановит? Нет никого, кто помешал бы нам добраться до Фуги.
— Похоже, так, — отозвалась Иммаколата, затем снова погрузилась в молчание, с удовольствием наблюдая, как за стеклом скользит спящее Королевство.
Оно по-прежнему забавляло ее, это скорбное место. Не внешними особенностями, а непредсказуемостью.
Они состарились здесь, хранители Сотканного мира. Те, кто любил Фугу так сильно, что посвятил жизнь ее защите, в итоге утомились от вечного бдения и стали забывчивыми.
Зато ненависть все помнит. Ненависть помнит даже тогда, когда любовь потеряла память. Иммаколата — живое тому доказательство. Ее цель — отыскать Фугу и вырвать ее сияющее сердце — была ясна и после поисков, затянувшихся на целую человеческую жизнь.
Поиски скоро завершатся. Фуга будет найдена и выставлена на аукцион, ее земли сделают игровыми площадками для чокнутых, а ее народы, четыре великие семьи, продадут в рабство или обретут на вечное скитание по этому безнадежному миру. Иммаколата оглядела город. Слабый свет омывал асфальт и кирпич, прогоняя остатки очарования, которое придавала улицам ночь.
Магия ясновидцев недолго продержится в таком мире. А кто они без своих заклинаний? Потерянные люди, преследуемые видениями, но не способные их оживить.
Они могли бы о многом поговорить с этим тусклым жалким городом.
VII
Шкаф
За восемь часов до смерти Мими в больнице Сюзанна вернулась в дом на Рю-стрит. Спускался вечер, дом был насквозь пронизан лучами янтарного света, его мрачность почти исчезла. Но радость длилась недолго. Солнце закатилось, и Сюзанне пришлось зажечь свечи — они во множестве стояли на подоконниках и шкафах, утопленные в могилах своих предшественников. Иллюминация получилась более яркой, чем ожидалось, и более торжественной. Сюзанна переходила из комнаты в комнату, ощущала запах тающего воска и почти понимала, как Мими могла быть счастлива здесь, в своем коконе.
Того узора, что показала ей бабушка, она не нашла нигде. Ни в рисунке половиц, ни на обоях. Что бы это ни было, оно исчезло. Сюзанна предпочитала не думать о предстоящей печальной необходимости сообщить об этом бабушке.
Зато она нашла тот самый шкаф за горой мебели на лестничной площадке. Ей потребовалось время, чтобы разобрать сложенные перед ним вещи; зато когда она наконец поставила свечу на пол и распахнула дверцы, ее ожидало настоящее откровение.
Стервятники, обчистившие дом, забыли изучить содержимое шкафа. Одежда Мими до сих пор висела на плечиках: пальто, меха, бальные платья — все, кажется, ни разу не надевалось с того дня, когда Сюзанна обнаружила хранившийся здесь клад. Эта мысль напомнила ей о том, что она ищет на этот раз. Сюзанна присела на корточки. Она убеждала себя, что нелепо предполагать, будто ее подарок остался лежать на прежнем месте, и все-таки не сомневалась, что так оно и есть.
Она не была разочарована. Внизу, среди туфель и отрезов ткани, обнаружился сверток, упакованный в простую оберточную бумагу с надписанным сверху ее именем. Подарок задержался в пути, но не пропал.
У нее задрожали руки. Узел выцветшей ленты долго не поддавался, но все-таки развязался. Сюзанна сняла бумагу.
Внутри оказалась книга. Не новая, судя по обтрепанным уголкам, в красивом кожаном переплете. Сюзанна раскрыла ее. К изумлению девушки, книга оказалась на немецком. «Geschichten der Geheimen Orte», называлась она, и Сюзанна неуверенно перевела это как «Истории о таинственных местах». Но даже если бы она совсем не понимала языка, иллюстрации не оставляли сомнений: это книга сказок.
Сюзанна присела на верхнюю ступеньку, поставив рядом свечу, и принялась внимательно изучать книгу. Сказки, конечно же, были знакомые, она встречала их в том или ином варианте сотни раз. Она видела их вариации в голливудских мультфильмах и эротических легендах, они служили предметом диссертаций и нападок феминисток. Но очарование историй не могла разрушить ни коммерция, ни наука. Ребенок, живущий в душе Сюзанны, желал услышать все эти сказки еще раз, хотя каждый поворот сюжета она помнила наизусть и вспоминала окончание раньше, чем успевала прочесть первую строку. Но это конечно же не имело никакого значения. Ведь их сила отчасти и заключалась в их предсказуемости. Есть истории, которые нисколько не надоедают от пересказов.
Опыт жизни научил ее многому, и большинство полученных знаний касалось чего-то дурного. А эти истории давали совсем другие уроки. Например, в том, что сон похож на смерть, не было ничего поразительного, однако то, что с помощью поцелуев можно смерть превратить в сон… это знание совершенно иного порядка. Ты выдаешь желаемое за действительное, ругала себя Сюзанна. В настоящей жизни нет никаких чудес. Если хищному зверю распороть живот, его жертвы не выйдут оттуда целыми и невредимыми. Крестьянин не станет в одночасье принцем, а зло не рассеется от единения любящих сердец. Все это просто иллюзии, и суровый прагматик, каким воспитала себя Сюзанна, предпочитал держаться от них подальше.
Однако сказки трогали ее сердце. Сюзанна не могла этого отрицать. Такое впечатление производят только истинные ценности. Вовсе не из сентиментальности у нее на глазах выступили слезы. Эти сказки не были сентиментальными. Они были суровыми, даже жестокими. Нет, она плакала, потому что книга напомнила о внутренней жизни, так хорошо знакомой ей в детстве. В той жизни были чудесные спасения и месть, боль и разочарования; она не казалась тошнотворной или непознаваемой. Эту жизнь в выдуманном мире с привидениями и полетами Сюзанна предпочла забыть, когда решила стать взрослой.
Более того, в мифологии сказок она отыскала образы, позволившие ей понять причину нынешнего смятения чувств.
Из-за странной истории, случившейся с ней после приезда в Ливерпуль, все ее прежние убеждения обратились в хаос. Но на страницах книги она увидела возможность бытия, где ничто окончательно не утверждено. Здесь правила магия, несущая с собой превращения и чудеса. Сюзанна уже бродила по такому миру, совершенно не ощущая себя потерянной, и запросто могла сойти за одного из местных жителей. Если бы она сумела поставить это безрассудство выше разума, если бы она позволила ему вести себя через лежащий впереди лабиринт, возможно, ей удалось бы понять те силы, которые — она знала это — затаились рядом и ждут.
Но ей было больно отказываться от своего прагматизма. Он очень поддерживал ее в тяжелые времена. Перед лицом потерь и скорби Сюзанна оставалась хладнокровной и мыслила рационально. Даже когда умерли ее родители, разобщенные неким предательством (о нем не говорилось вслух, и оно не позволяло им даже в самом конце поддерживать друг друга), она справилась с этим, погрузившись с головой в насущные дела, пока не миновало самое худшее.
Теперь же книга манила Сюзанну химерами и волшебством, в ней ее привлекали сплошные неясности и вечное движение, а прагматизм обесценивался. Прагматизм стал бессмысленным. Несмотря на весь опыт потерь, компромиссов и поражений, Сюзанна снова оказалась здесь, в лесу, где девочки приручают драконов, и у одной из них по-прежнему было ее лицо.
Пробежав глазами три или четыре сказки, она вернулась к началу книги в поисках указаний.
«Для Сюзанны, — гласила дарственная надпись. — С любовью от М. Л.».
Надпись была сделана на одной странице со старинной сентенцией:
«Das, was man sich vorstellt, brauch man nie zu verlieren».
Сюзанна продиралась сквозь фразу, полузабытый немецкий давался ей с трудом. В ее приблизительном переводе фраза звучала так:
«То, что можно вообразить, никогда не умрет».
Получив столь туманное наставление, Сюзанна вернулась к сказкам. Иллюстрации в книге походили на грубоватые гравюры, но при ближайшем рассмотрении там обнаружились многочисленные художественные ухищрения. Рыбы с человеческими лицами выглядывали над гладкой поверхностью пруда, два незнакомца на пиру обменивались репликами, обретавшими контуры в воздухе у них над головами, посреди дремучего леса между деревьями прятались люди, и из ветвей смотрели их бледные выжидающие лица.
Сюзанна забыла о времени. Просмотрев книгу от корки до корки, она на минутку закрыла глаза, чтобы