– Илья Степанович, а достижения медицины могут предложить лекарство от любви? – выдал Чижов, поднимая с парты взъерошенную голову. – Ну, я не знаю, может, блокировать в мозгу какую‑нибудь зону, которая вызывает это.
«Это» прозвучало почти с отвращением.
– Можно скушать таблеточку и стать бесчувственным киборгом? – подпел кто‑то с задней парты, пытаясь повернуть монолог биолога в какое‑то более занимательное русло.
– Таблеточной точно не отделаетесь, дорогие друзья. Пока люди слишком мало знают о любви, чтобы пытаться управлять этим чувством, – добровольно проглотил наживку биолог. – Предполагают, что ее обслуживает тот же центр в мозгу, что и наркотическую зависимость. А основное вещество, стимулирующее любовные переживания, дофамин, близко по структуре к амфетамину и продуцирует чувство удовольствия, ощущение желания, приподнятое настроение или даже эйфорию! Вот почему объект нашей любви становится для нас потребностью и источником восхитительных ощущений, а его отсутствие способно ввергнуть нас в самую настоящую депрессию…
Я нервно сглотнула. Спина Чижова нарисовала еще более изогнутую дугу.
– Круто, правда? – ткнула меня в бок Ида.
– Да уж, – пробурчала я.
Я почти пожалела, что пошла на этот урок.
– Но у тебя, Чижов, есть все шансы стать известным биохимиком, изобрести и запатентовать новое средство, избавляющее от любовной муки. И миллионы страдающих от неразделенной любви скажут тебе спасибо.
– А по‑моему, любовная мука – это приятно, – шепнула мне Ида.
Я посмотрела на нее как на умалишенную.
– Знаю‑знаю, – спохватилась она. – Тебе сейчас совсем не до того. Анна в больнице, отец в разъездах, брат пропал…
– Феликс мне не брат, – медленно проговорила я, чувствуя, как его имя оставляет ожог на моем языке.
– Да‑да, я знаю, – согласилась Ида. – И даже не друг, и вообще ты его на дух не переносила. Но согласись, все‑таки ты бы обрадовалась, если бы он вернулся.
– Да, – севшим голосом прошептала я. – Обрадовалась бы.
«Не просто обрадовалась. Вероятней всего, умерла бы от счастья».
* * *
Эта сумасшедшая, ошеломительная весна, едва не снесшая мне голову вихрем событий, выродилась в удушливое, унылое, утомительное лето. Дракон под названием «выпускные экзамены» был успешно повержен: я стояла, закинув на плечо боевой топор и поставив на его голову ногу: «отлично» по всем предметам, включая самые забористые. На горизонте маячила грандиозная вечеринка в честь окончания школы, каникулы, множество дней беззаботного лета, горы, море, фестивали на побережье и все то, что поджидает подростков на каникулах. Однако особенного воодушевления я не чувствовала.
Анну выписали через три недели в удовлетворительном состоянии. Этот приступ сильно подорвал ее здоровье. Папа настаивал на переезде в Германию, Анна сопротивлялась. По вечерам я часто слышала, как они спорят. Правда, с каждым разом ее голос в симфонии их полемики звучал все слабее и тише, пока однажды утром за завтраком она не сказала мне:
– Ведь это всего лишь цветы, правда? Всего лишь цветы, всего лишь деревья, всего лишь старый дом с протекающей крышей.
Я глотнула чаю и прижала к губам салфетку. Кажется, я впервые услышала слова «всего лишь» и «цветы» в одном предложении.
– Здесь в самом деле больше не осталось ничего важного, – сказала Анна.
Я сообразила, что это «важное» включает и Феликса тоже. Она сдалась. Она больше не надеялась, что он однажды вернется.
ВЕЧЕРИНКА
– Алекс, если ты надушишься этим, то к тебе не подойдет ни один парень на вечеринке, – Ида вырывала из Алькиных рук флакон и запихнула его на самую верхнюю полку. – Это же ясно, как теорема Пифагора: парням нравятся сладкие, сексуальные, фруктовые и цветочные запахи, а не эта… эта…
– Да че, по‑мойму, нормалек, – хрюкнула Алька, помахивая перед носом бумажной полоской и шумно втягивая воздух. – М‑м‑м, мой нос учуял мокрые резиновые покрышки, пыльную обочину дороги и влажную от пота кожаную куртку.
Я тихонько хихикала, глядя на их препирательства. Мы уже битый час разгуливали по парфюмерному магазину, терроризировали консультантов и громко спорили. Ида вообразила, что нам всем срочно нужны себе новые духи к вечеринке, которую закатывал Гренкин по случаю окончания школы. Алька поддержала идею. А мне было все равно: духи так духи. Новые так новые. За компанию.
Этой вылазке я была рада. Прошло три месяца с тех пор, как Феликс покинул меня, и эти месяцы дались мне тяжело. Еще никогда я не пыталась убежать от себя так отчаянно. «Работа руками дает отдых голове», – говорила Анна, и я схватилась за эту идею как за соломинку. В доме не осталось ни единого квадратного сантиметра, где бы не побывала метелка для пыли, а в саду – ни одного сорняка. Садоводство, пэчворк, рисование акварелью. Теперь я знала, почему садовники и рукодельницы – самые спокойные люди в мире: у них в распоряжении самые лучшие антидепрессанты!
Расписала свой день по минутам, но все же, как ни старалась довести себя до изнеможения и полной отключки мозгов, – мне не удавалось выбросить Феликса из головы. Мне не удавалось убежать от него. Я засыпала с мыслями о нем и неизменно просыпалась с ними.
Я нашла у Анны стопку его фотографий, но, к моему сожалению, ни на одной из них не было того, по милости которого я лишилась сна и покоя. Со всех фото на меня смотрел коротко стриженный, нахальный тип, не пробуждавший в душе ничего, кроме досадного раздражения.
Хотелось вспомнить слова песни, которая звучала в машине, когда нас накрыла гроза, но, как назло, в памяти не всплыло ни строчки. Словно я прогневила какое‑то божество, которое с маниакальным усердием выметало из моей жизни и памяти все, что касалось Феликса.
Я панически боялась потерять последнее, что мне осталось, – воспоминания. Я боялась, что начну забывать, как он выглядит, как говорит, как двигается, поэтому по многу раз прокручивала в голове каждый наш разговор, каждую сцену. И не снимала с себя ангела, хранившего в себе полоску странной бумаги с коротким посланием: почерк, не имевший ничего общего с почерком моего сводного брата. Другой почерк, чужой, четкий, колкий, с легким намеком на какой‑то готический стиль. Последнее и единственное доказательство того, что он в самом деле был в моей жизни, а не приснился мне…
– Лика, что скажешь?
– Что? – очнулась я.
– Тебе что‑то приглянулось? – спросила Ида, тыча большим пальцем в полки, уставленные флаконами на любой цвет и запах.
– Не знаю. Пока ничего. Все слишком… банальное и легкомысленное. Может быть, возьму что‑то у Анны. У нее…
– Лика, при всем уважении, Анне уже за сорок, а то, что носят взрослые женщины, на девушке будет сидеть… тяжело и уныло!
– Ну и что? Уныло так уныло. Зато не придется отбиваться от роя мух и парней, летящих на запах компота.
Алька весело заржала.
– И к тому же какой‑нибудь унылый травяной шипр будет чудесно гармонировать с вязаным свитером и бабушкиными сережками, – добавила я, театрально вскидывая брови.
Алька заржала еще громче, Ида испуганно выкатила глаза, медленно разворачиваясь на каблуках.
– Вязаный свитер?! Бабушкины сережки?! Только через мой труп! – завопила Ида, схватила с полки банку с кофейными зернами, затянулась с комичным усердием прожженного токсикомана и поволокла нас дальше.
* * *
Я заперла дверь и медленно спустилась по ступенькам. Возле ворот уже дожидалась машина такси. В салоне было сумрачно, тепло и слегка накурено, динамики сочились незатейливой попсой. Я откинула назад голову с тщательно уложенными локонами и закрыла глаза, бухнув на щеки непривычно длинные, одеревеневшие от туши ресницы…
Анна с папой неделю назад улетели в Германию. Я решила остаться и провести последнее лето с друзьями. Шутка ли, разлетаемся навсегда. В мой паспорт уже была вклеена долгосрочная немецкая виза, и я даже начала потихоньку паковать свои пожитки.
Июнь был на последнем издыхании, а моя утомительная болезнь, с огромной опухолью в центре мозга под названием Феликс, – в самом пике обострения. Если бы такого рода заболевания можно было лечить оперативно, я бы не раздумывая легла под нож.
Мне нужно было взять тайм‑аут. Выпить чего‑то слабоалкогольного, посмеяться и потанцевать с кем‑то высоким и крепким, вложив пальцы в чужую ладонь, уткнувшись носом в его рубашку и вдыхая аромат чужого одеколона в качестве анальгетика, притупляющего боль разбитого сердца… Вечеринка Гренкина в честь окончания школы идеально вписывалась в мою «программу реабилитации».
Я расплатилась с таксистом и опустила ноги в лакированных туфлях на подъездную дорожку. Предстояло отыскать Альку с Идой, потом стол с напитками, а потом какого‑нибудь подходящего кандидата на роль эффективного противоопухолевого средства. И желательно настолько посредственного, чтобы душа даже не дернулась, если он поцелует меня.
– Малыш, не составишь нам компанию? – обратились ко мне. Я подняла голову. На меня таращилось пять пар оценивающих глаз, затаивших в своей глубине вызов и веселье: возле припаркованного у ворот автомобиля сидело пятеро парней, которые, судя по всему, уже давно окончили школу.
Я слегка напряглась, но тут же расслабилась, заметив среди них Гренкина, который, ткнув в бок светловолосого красавчика, покровительственно объявил:
– Так, эту не трогать. Она – нельзя! – и, энергично схватив меня за руку, повел в другую сторону.
– Это был твой братец, если не ошибаюсь? – начала было я. – Тот, который хоккей…
– Да, да, он, – недовольно буркнул Гренкин. – И не советую к нему приближаться. Он расстался с девушкой и теперь в отместку той будет бросаться тут на всех подряд! Я предупредил, короче.
Я рассмеялась.
– Ну, спасибо за предупреждение. С меня пиво.
– Кстати, клубничный коктейль пить не советую, Вернер. Парни туда водяры подлили, обблюешься потом, а на вкус как детский сироп, сразу и не выкупишь.
– Оке‑ей, – ухмыльнулась я, сбитая с толку его заботливостью.
– Развлекайся. Кстати, зачетно выглядишь, – Гренкин выставил большие пальцы вверх и побежал встречать новую порцию гостей.
Я огляделась. Вокруг мелькали знакомые и вроде‑бы‑знакомые лица, порхали сияющие девушки в смелых платьях и принаряженные парни. Из окон дома доносились взрывы смеха и добротный панк‑рок.
– Вернер! – рявкнул кто‑то далеко впереди и рванул мне навстречу. Ида выглядела на миллион долларов. Длинное голубое платье, белокурые волосы, – богиня, и ни граммом меньше. За ней вприпрыжку мчала Алекс в золотистых брючках и белоснежной тунике на тонких бретельках.
– Вернер, ты видела себя в зеркало?! Платье – просто блеск! Мое сейчас треснет по швам от зависти.
– Мда, – обняла меня Алька. – И ты еще раздумывала, покупать его или нет.
– Да ладно вам, платье как платье, – попыталась отбиться я, но в глубине души подозревала, что действительно выгляжу неплохо. Незадолго перед вечеринкой мы забрели в ЦУМ и в одном из бутиков нарвались на платье теплого телесного цвета, отделанное черным кружевом, с черной атласной лентой под грудью и глубоким вырезом на спине. Светловолосая пластмассовая мадам, одетая в это платье, прижималась к манекену мужского пола в дорогом черном костюме, и от этой кукольной парочки было сложно отвести глаза.
– Нет, – сказала я тогда, боясь даже подумать всерьез об этой вещи. Я еще никогда не носила ничего подобного: оно было слишком смелым для меня и слишком взрослым.
– Нет! – повторила я, демонстративно поворачиваясь к манекену спиной.
– Да нормально! – рявкнула Алька. – Будь это мой стиль, я бы мимо не прошла.
– Мой шкаф треснет, если я засуну туда еще одно платье, – заявила Ида, – но, Лика, ты просто обязана его примерить!
– Да я скорей застрелюсь.
– Лика, это платье на тебе будет сидеть просто умопомрачительно! На брюнетке сразу заиграют все эти черные ленты и кружево, и вообще! В примерочную! Вот ты сама сейчас увидишь.
Первый взгляд в зеркало смутил меня. Внутри забушевала такая же смесь восторга и смущения, как в тот самый день, когда я в первый раз в жизни натянула черные капроновые чулки.
– Не‑е‑т, – застонала я. – Я в нем слишком похожа на… женщину.
– Да‑а‑а, – довольно улыбнулась Ида. – Альхен, ты только глянь на это.
– Наконец‑то видно сиськи, – заявила Алька голосом престарелого маммолога.
– Все хоккеисты на вечеринке сложат свои клюшки к твоим ногам.
– Да идите к черту! – возмутилась я.
– Нет, правда шикарно! – отрезала Ида.
Я глазела на себя в зеркало и понимала, что такое платье надо покупать не для себя, а для кого‑то. Для кого‑то необыкновенного, и уж точно не для кучки пьяных одноклассников.
«Нет» – приготовилась сказать я и дернула черную ленту.
– Это очень хороший выбор! – сунулась в примерочную продавщица. – Это натуральный шелк, а здесь ручная вышивка. И кроме того, оно вам послужит не один раз, потому что Феликс – это на всю жизнь.
– Что‑что? – переспросила я.
– Я имею в виду, что вам придется очень постараться, чтобы испортить его. Оно прекрасно выдерживает деликатные стирки, качественное кружево…
– Вы сказали «Феликс»? – перебила я ее.
– Я сказала FeliS, итальянский бренд, мы только недавно начали с ними сотрудн…
– Хорошо, беру! – выдохнула я, чувствуя, как сердце прыгает внутри с ребра на ребро.
– Супер! Супер! – запрыгала Ида.
– Что‑то ты быстро согласилась, мать. Я была уверена, что тебя придется уговаривать часа три как минимум, – подозрительно задребезжала Алька. – У тебя что, какая‑то сентиментальная слабость к итальянским тряпкам?
«Скорее ко всему, что начинается на букву Ф».
* * *
Сад дрогнул от звуковой волны: панк‑рок сменился какой‑то забористой электроникой. Ида оторвала от меня довольный взгляд и объявила:
– А теперь наш выход, дамы. Балалаева успела доложить, что самый вкусный коктейль – клубничный. И прямо сейчас я собираюсь выдуть большой стакан.
– Присоединяюсь! – сказала Алька.
– Гренкин намекнул, что клубничный… А‑а‑а, ладно… Присоединяюсь.
Мы нырнули в теплый, темный, наполненный музыкой и светом дом. Ида тут же очутилась в объятиях своего парня, Алька утонула в кучке одноклассниц, которым не терпелось поглазеть на ее новую татуировку, а мне навстречу с напором крейсера шагнула темная фигура в черном пиджаке.
– Потанцуем? Обалденно выглядишь, Вернер, – сказал Чижов и чмокнул меня в щеку.
– Я не против, если потом Мерцалова не разукрасит мне лицо, – хмыкнула я, опуская ему руки на плечи.
– Кажется, у нас все, – сник Чижов.
– То есть совсем?
– То есть совсем все.
– Нет! Ты должен что‑то делать. Ты не представляешь, как это важно – бороться и не опускать руки, – сказала я решительно, а сердце болезненно сжалось.
Как бы я хотела, чтобы кто‑нибудь дал такой же совет тому, кто когда‑нибудь будет любить меня, но не отважится бороться.
– Именно этим в данный момент я и занимаюсь, – довольно сказал Чижик и прижал меня к себе покрепче.
– В смысле? – нахмурилась я.
– Когда Светик увидит меня с тобой, я надеюсь, ее хоть немного встряхнет. Потому что она всегда недолюбливала тебя и потому что сейчас ты самая красивая девушка на этой вечеринке.
– Ха. Я надеюсь, что у «самой красивой девушки» останется хотя бы чуть‑чуть волос на голове после того, как Мерцалову «встряхнет».
Медляк закончился, а мы все еще стояли рядом и перебрасывались смешками.
– Я буду начеку, – покровительственно сказал Чижов.
– Начинай прямо сейчас, – шепотом сказала я, внезапно приметив в толпе Мерцалову. Она стояла в ярко освещенном углу гостиной в сопровождении своей верной своры и таращилась прямо на меня. Мне казалось, если бы сейчас вдруг погасли лампочки, то здесь не стало бы ни на люкс темней, потому что ее глаза полыхали, как два прожектора. Расталкивая локтями пеструю толпу, она быстро, как хищная рыбина, стала грести в нашу сторону. Витек тут же повернулся ко мне:
– Может, заставишь ее слегка поревновать?
– Каким образом? Поцеловать тебя взасос?
– Ха‑ха. Боюсь, после такого Света мне точно не светит, – рассмеялся он собственному каламбуру. – Но ты можешь просто улыбаться мне и смотреть на меня влюбленными глазами.
– Нет, мне пока дороги мои волосы, – хохотнула я, прежде чем ко мне подлетела загорелая фурия в умопомрачительном, похожем на чешую, платье и ласково забулькала:
– Ли‑и‑ка, привет! А можно тебя на пару слов?
– Я слушаю, – расплылась я в фальшивой улыбке.
– Не хочешь выйти на улицу? – вскинула брови Мерцалова, не удостоив Чижова ни единым взглядом.
– Не хочу, – весело ответила я, отчетливо представляя себе, как ее подруженьки рвут мое платье и треплют за шкирку. Потом я их, конечно, раскидаю в стороны, испорчу наряды и, может быть, даже кому‑нибудь что‑нибудь сломаю, прости господи. Если их будет не слишком много. Но праздник будет спущен коту под хвост. А ведь Гренкин так старался.
– Ну ладно, – пожала плечами Мерцалова. – Я просто хотела кое‑что спросить.
Странное спокойствие в ее голосе насторожило меня. Да и придворной свиты рядом почему‑то не было.
– Может, пойдем выпьем чего‑нибудь? – снова спросила она таким умоляющим голосом, что я чуть не поперхнулась.
– Эм‑м‑м… – ошарашенно ответила я. – Ну, если твоя свора не будет ошиваться слишком близко.
– Динка и Ленка? Да, я знаю. Они выглядят ужасно. Эти шмотки уже не первый раз надевают. Конечно, с одной стороны, я на их фоне лучше выгляжу, но, с другой стороны, они мне просто портят настроение своим тряпьем, – запричитала Мерцалова, вцепившись в мою руку своими хищными накладными когтями и увлекая меня к столику с напитками.
«Да она чокнутая».
– А вот у тебя, кстати, платье супер. Это что? «Донна Каран»? «Версаче»? Кажется, в последней коллекции весна‑лето я что‑то такое видела..
– Это «Фелис» из ЦУМа, – насмешливо выдала я, наслаждаясь ее реакцией.
– «Фе‑лис»? – поморщилась Мерцалова, прищурив глаза. – Ах да! Что‑то очень знакомое…
Отчего‑то мне стало противно. Когда же пустое бессмысленное поклонение тряпкам и косметике успело стать смыслом ее жизни? Ведь ей всего семнадцать.
– Зато кулон наверняка стоит кучу денег? – затараторила она, припадая губами к стакану с ром‑колой и ощупывая взглядом серебристого ангела у меня на шее. – Это он его подарил?
– Нет. Чижов мне ничего не дарил.
– Да я не этого дурачка имею в виду, – махнула рукой Светка. – А того, на «ауди».
Мое едкое веселье враз испарилось. Феликс был последним, о ком бы я могла спокойно поболтать с этой говорящей куклой.
– Нет, не он, – холодно отстранилась я, начиная понимать истинную причину перемены ее отношения ко мне.
– Да ладно тебе морозиться, Вернер, – нетерпеливо рванула Мерцалова. – Слушай, ну я ошиблась, когда подумала, что ты невзрачная нудная заучка, я признаю эту ошибку. Теперь мне кажется, мы с тобой очень похожи, – она помолчала, усиленно подыскивая сходства, – красивые волосы, ухоженная кожа, умение выбирать правильные духи и парней. Я вообще думаю, что мы могли бы стать конкретными подругами!
Кажется, отрешенное, старательно выглаженное выражение лица подвело меня, потому что Мерцалова вдруг перешла на галоп:
– Нет, я серьезно! Я могу с тобой дружить! У меня классный дом, классная тачка. Не такая, конечно, как у твоего парня, но это временно. Я скоро буду просить родоков купить другую. У меня есть пропуск во все закрытые элитные клубы, там часто зависают знаменитости, вот, например, вчера…
– Он мне не парень! – оборвала ее я. – Никогда им не был и не будет. Так что успокойся.
– Чего? – вытаращилась Мерцалова. – Нет, подожди… То есть вы как бы знакомы, но не… Да?
– Да, мы просто знакомы.
«Были», – добавила я про себя.
– ВАУ! Так, может, ты нас познакомишь? Если ты, конечно, не претендуешь. Просто он такой красивый и все‑такое.
Я сжала челюсти.
– Если ты не смогла его объездить, то у меня точно получится. А я тебе взамен подгоню кого‑то из знакомых парней, хочешь? Богатые и смазливые.
Я в очередной раз поразилась этому тошнотворному портрету ее идеального мужчины. Как будто это были первые и единственные качества, которые имели значение.
– Не выйдет. Он уехал, и у меня нет никаких его координат. Но даже если бы были, – я набрала побольше воздуха в легкие, – ты бы не получила ничего. Просто потому что он достоин намного большего, чем могла бы дать ему ты.
– Да я бы могла дать ему все и прямо сейчас, – насмешливо улыбнулась Мерцалова, и по ее хищной манящей улыбке стало ясно, что она имеет в виду.
– О господи, Света… Я говорю о любви, дружбе, поддержке во всем, нежности, понимании, о готовности быть с ним рядом всегда и везде, что бы ни случилось, готовности жить для него, дышать им, защищать его, ценить его как самое лучшее, что тебе могла дать жизнь… Какие‑то из этих слов тебе знакомы?
– Ты что, женских романов обожралась? Ха‑ха, да им всем нужно одно и то же. И чем раньше поймешь, что именно, тем меньше синяков себе наставишь! Или, подожди, – Светка ошарашенно затрепетала накладными ресницами. – Тю, Вернер! Да ты вклеилась в него по уши! Сказала бы сразу, делов‑то. А то я тут типа по полу перед тобой растеклась от уважения, а ты, оказывается, всего лишь очередная простофиля с какой‑то романтической кашей в голове.
Я испытала досадное отвращение от того, что эта пустая самовлюбленная Барби смогла так легко влезть в самое сокровенное и теперь возила своими пластмассовыми лапами по самым потайным струнам моей души. У меня чесались руки вылить содержимое своего стакана ей за пазуху. Но, впрочем, я была сама виновата: нашла перед кем метать бисер о любви и нежности.
– Каша в моей голове никого не касается. И тебя в первую очередь. Лучше позаботься о своей. Кажется, она уже покрылась плесенью.
Я резко развернулась и пошла прочь. И чем дальше уходила, тем быстрей ускоряла шаг. Но не успела я сделать и десяти шагов, как вдруг услышала нечто, что заставило меня прирасти к полу.
Мелодия.
Мягкий аккорд и бархатный голос певицы… Это была та самая песня, которая звучала в машине у Феликса, когда нас накрыла гроза. Та самая!
Я так резко рванула сквозь толпу, расталкивая людей и наступая им на ноги, что мне вслед посыпались ругательства. Казалось, этой толпе не будет конца. Я добралась до стола диджея и едва не повисла на нем:
– Максим, что это за песня?!
– Да хрен его знает, что это. Мне это дали пять минут назад, и я слышу это впервые. А что?
Кажется, мое сердце остановилось.
– Кто дал?
– Я ее не знаю, какая‑то женщина.
– Подожди, Макс, – вдруг вздрогнула я. – Ты сказал «женщина»? Какая еще женщина на этой детской вечеринке?
– Без понятия. Сначала подумал, что, может, Гренкины оставили кого‑то присматривать за домом, чтоб мы тут ничего не наворотили. Но потом передумал. Посмотри, что она мне дала за одну песню, – и он повертел перед моим носом купюрой в пятьдесят евро. – Неплохо, а, для этого говенного городишки?
И тогда мне стало совсем не по себе.
– Где она? – пластмассовым голосом сказала я.
– А что? Тоже хочешь подзаработать? – хохотнул Макс.
– Максим! Говори, или дискотека сейчас накроется медным тазом, потому что диджей будет в отключке! – зашипела я, хватая его за одежду.
– Не смеши меня, Вернер, – криво хмыкнул тот и стряхнул мою руку.
И тогда я сжала пальцы в кулак и размахнулась, намереваясь стереть эту идиотскую ухмылку с этого идиотского лица.
– Не стоит, маникюр дороже, – прозвучало позади меня и запястье тут же оказалось в чьей‑то руке. Я резко обернулась и тут же напоролась на испепеляюще‑черные глаза, которые – я ни секунду не сомневалась – могли бы прожечь во мне две маленькие круглые дырки.
* * *
Ту, которой принадлежали эти глаза, я смогла рассмотреть только секунду спустя, когда схлынуло впечатление от этого завораживающего гипнотического взгляда. Передо мной стояла красивая женщина лет тридцати со смуглой кожей и прямыми угольно‑черными волосами. Я не слишком разбиралась в тонкостях этнических особенностей: она легко могла быть татаркой, испанкой или какой‑нибудь бразильянкой, так что единственным словом, которое характеризовало ее внешность более‑менее сносно, было слово «экзотическая». Не говоря ни слова, она бросила диджею смятую бумажку, которую он не смог поймать на лету и за которой тут же пополз на четвереньках под стол, – и потянула меня за собой, уверенно прокладывая в толпе дорожку к выходу.
Хоть на край света
Чем дальше мы шагали от дома, тем плотней становилась темнота и громче трещание ночных насекомых. Я шла за незнакомкой, изучая ее одежду – джинсы и черную кожаную куртку, ее решительную походку и прямую спину. Ее черные, блестящие, как шелк, волосы стекали по ее плечам. Я видела такие восхитительные волосы только однажды: у одной из посетительниц цветочного магазина, в котором я работала прошлым летом. Та остановила свой белый «лексус» у самых дверей, заскочила внутрь и громко спросила: «У вас есть фиалки?!» И пока я отсчитывала ей сдачу с новенькой, свежеотпечатанной купюры в пятьсот гривен – эта девушка стояла у прилавка и наматывала на палец восхитительный локон: блестящий, будто сделанный из тончайших нитей стекла…
– Судя по всему, эта мелодия что‑то значит для тебя? – бросила мне через плечо незнакомка.
– Вы от него?
– Смотря кого понимать под ним.
– От Феликса?
Незнакомка остановилась и повернулась ко мне. Высокий лоб, кожа цвета корицы, глаза, щедро подведенные черным: Нефертити, восставшая из мертвых. Только вот это удивительное лицо ничего не выражало.
«Покерфейс» – лицо игрока в покер: не дай бог, кто‑нибудь догадается, что за карты ты держишь в своей руке. Я поймала себя на мысли, что Феликс тоже часто смотрел именно так.
– Я зову его по‑другому, но сейчас это не важно. Да, меня заставил приехать он.
Я сцепила влажные, заледеневшие пальцы и приготовилась ловить каждое ее слово.
– Меня заставил приехать он, но он об этом приезде ничего не знает.
– Как это?
Нефертити помолчала, глядя на меня с каким‑то сомнением. Как на карту, которая не имела никакой ценности, но была последней в колоде.
– Мне нужна твоя помощь, Лика.
Звук моего имени, которое она знала заранее, заставил меня вздрогнуть.
– Да, все что угодно, – охрипла я.
– Ему осталось три года.
Я моргнула, отказываясь верить тому, что услышала.
– Что значит «три года»?
– Три года, а потом тело сложат в ящик. Так понятней?
* * *
Я никогда не падала в обмороки. В обычные обмороки, когда сознание никуда не выпрыгивает, а просто темнеет, меркнет. Но на этот раз это был именно он: я осела на землю и хлопнулась затылком об землю. Но темнота рассеялась также внезапно, как сгустилась: незнакомка сидела передо мной на корточках и растирала мои виски теплыми ладонями.
– Уже лучше?
Я медленно поднялась, схватившись за протянутую руку.
– Лучше бы тебе подсобраться, – проворчала Нефертити. – Я же не сказала он мертв. Я сказала, осталось три года. Это хорошая новость вообще‑то.
– Я так понимаю, есть и плохая? – сказала я, не в силах скрыть сарказм.
– Он болен. Наследственное заболевание. С этой болезнью вполне можно жить еще три года, может, чуть больше, – бесценное время: тысяча дней рядом с ним! Но есть и плохая новость, как ты уже предположила: он хочет покончить со всем этим, и поскорее.
– О нет, – мои пальцы конвульсивно сжались.
– А у нас чертовски плохо получается переубедить его.
– И вы надеетесь, что у меня получится? – дошло до меня. – Поэтому вы приехали?
– Именно так, – согласилась она, тряхнув своей царской головой.
– Я бы хотела переодеться и захватить дома кое‑какие вещи, если, конечно, на это есть время, – без колебаний сказала я. Но она остановила меня жестом, тряхнув золотыми браслетами на тонкой руке:
– Послушай… Есть еще кое‑что.
Господи, неужели она думает, что в этом мире может быть что‑то, что заставит меня сейчас отступить? Зачем тратить время на пустые разговоры?
– Все не так просто. Он не обрадуется, когда увидит тебя, или хуже того, будет зол как дьявол.
Внутри все заныло. Настоящую злость я видела на его лице только однажды, когда он разговаривал по телефону с Изабеллой тем утром по дороге из Киева, и увидеть эту ярость снова мне не очень‑то хотелось. Да еще и адресованную мне…
– Я не боюсь, что он рассердится. Но с чего вы вдруг решили, что уговорить его смогу именно я?