– Я слышала, предки Фальконе были герцогами, так? – продолжает допрос Элли.
– Понятия не имею, – вру я.
– О‑о, Ваша светлость! – громко шепчет Элли и засовывает руку в карман моих джинсов. Ни стыда ни совести. Я оглядываюсь по сторонам, но все в классе заняты своим делом: читают договоры и обсуждают с Неофроном детали.
– Не вздумай называть меня так, – серьезно говорю ей я.
– Не смею перечить вам… Ваша светлость.
Мне хочется унести ее из класса, перекинув через плечо, и отшлепать где‑нибудь в укромном месте.
* * *
Мы собирались разъехаться домой к Рождеству. В день отъезда с неба посыпался рыхлый снег, и все выбежали на улицу забросать друг друга снежками накануне долгих каникул. Эланоидес – веселая, румяная, в толстой вязаной шапке, надвинутой на глаза, – скакала по заснеженной траве, потом морской звездой растянулась в сугробе. Я слепил снежок побольше и направился к ней. Чья‑то мордашка сейчас отведает снега на вкус…
– Даже не думай! – вскочила Элли, раскинув руки.
Я размахнулся и… моя рука со снежком застыла на полпути. С серого неба вниз спикировало что‑то пестрое. Эланоидес вскрикнула и замерла на месте: перед ней на снегу сидела дикая утка и неловко переминалась с лапки на лапку. Потом наконец осмелела, подошла к Элли и уселась прямо в ногах. Вслед за первой уткой с неба спикировала еще одна и заковыляла к первой. Эланоидес закусила губу и подняла на меня полные слез глаза.
– Крис, – позвала она как‑то жалобно.
Я подошел к ней, ботинком отодвинул уток в сторону – те смешно отбежали, быстро перебирая оранжевыми лапками, – и обхватил Эланоидес руками. Ее всю трясло от волнения.
– Крис, у меня такое чувство, что я не вернусь в школу после каникул.
– Не говори ерунды.
– Я меняюсь, и птицы стали чувствовать это. Меня выбросит еще до Рождества, ощущаю каким‑то шестым чувством…
Утки снова подбежали к нам и стали вертеться вокруг, оставляя на снегу следы лапок. Остальные ребята‑десульторы забыли об играх и стояли вокруг, глядя на Элли во все глаза.
– Прочь! – я вспугнул утку, та отскочила, разбежалась и взвилась в заснеженное небо, вторая дернула за ней следом, развернув пестрые крылья. Элли плакала у меня на груди, снег крохотными звездочками падал на ее волосы.
Скоро за мной приехал иссиня‑черный «мазерати» моего отца, а за Эланоидес – «порше» ее родителей. Я вернулся в Лугано, Элли – в Лозанну. Мы не виделись, но перезванивались чуть ли не каждый день. Она успокоилась, и ее голос звучал даже весело. Накануне Рождества я набрал ее номер снова, и отец Эланоидес поставил меня в известность, что Элли наконец «ушла в прыжок». Ее тело доставлено в клинику для поддерживающей терапии. А агенты Уайдбека наготове и ждут звонка от нее.
– Как это произошло? – спросил я.
– Элли обожгла руку, когда доставала выпечку из духовки. Ничего серьезного, но для прыжка хватило.
* * *
«Эланоидес сделала звонок, и с ней все в порядке», – вот все, чего мне удалось добиться от родителей.
– Где она сейчас? В какой стране? В каком состоянии? – пытался узнать я, но везде натыкался на прямо‑таки Великую Китайскую стену. Уайдбек все держал в секрете. Кого будут вытаскивать и откуда – знали только генеральный, родители и агенты. Ладно, в конце концов я хотя бы знал, что она в надежных руках.
Потом я снова поехал в школу десульторов и попытался сосредоточиться на учебе. Иногда я звонил Эланоидес домой и пытался выяснить, где она и что с ней, но на мои вопросы ее родня отвечала крайне неохотно. Потом ее предки перестали говорить со мной вообще, а трубку начала снимать экономка – некая мадам Дюпри. Дюпри не то чтобы с радостью отвечала на мои вопросы, но она по крайней мере не бросала трубку. Наконец, месяца два спустя мне удалось добиться от нее, что Эланоидес дома, что с ней все хорошо, но та сама не хочет видеть меня.
– Почему она скрывается от меня? Мы были хорошими друзьями, – возмущаюсь я.
– Мне кажется, мадемуазель еще не вполне привыкла к своему новому телу.
– И что? Она собирается сидеть в своем доме целых три года?
– Да она вовсе не сидит, она ходит в кино и по магазинам, и…
– Ходит по магазинам? – тупо переспросил я.
– Да, вчера она купила чудное платье от Валентино…
– Платье, значит? – я прикрыл глаза в состоянии полного бешенства. – Я таки привезу ей утку, так ей и передай. Скажи ей, что звонил Кристиан и он был просто в ярости от того, что этот мерзавец Валентино может видеть ее, а Крис – нет.
На том конце провода воцарилась тишина, а потом раздался взрыв хриплого смеха: мадам Дюпри хохотала так, что уши закладывало. А потом гогот в трубке прекратился, экономка откашлялась и сказала:
– Не смею перечить вам… Ваша светлость.
Я застыл на месте, как громом пораженный.
– Элли? – потрясенно пробормотал я.
– Крис, – тихо отозвалась Дюпри.
– Я хочу увидеть тебя. Мне плевать, в какое тело тебя закинуло и что ты там себе напридумывала.
– Захвати бутылку вермута.
* * *
Я не считал себя впечатлительным малым. Я знал, как бы Элли ни выглядела – это по‑прежнему она. И еще я знал, что я обниму ее, как только увижу. И точка. Но когда дверь дома Эланоидес открылась и передо мной возникла высокая сорокалетняя женщина – я на мгновение растерялся. Всего на мгновение, но мои мысли пришли в полный разброд. Я не смог заставить свои руки подняться и обхватить эту незнакомку, которая годилась мне в матери. Я не смог и тут же возненавидел себя за это.
– Ваша светлость, – сказала женщина тем самым голосом, который я слышал в трубке телефона.
– Мадам Дюпри, – ответил я и поднял воображаемую шляпу.
Элли расхохоталась и втянула меня в дом. Дверь захлопнулась, и она сжала меня в тисках своих новых рук. Я обнял ее в ответ, но мои объятия скорее смахивали на объятия маленького сыночка, чем на объятия героя‑любовника.
– Вы врали мне, мадам Дюпри, все это время, – заявил я, глядя на нее снизу вверх. Она была выше меня чуть ли не на голову!
– Я и представить не могла, что у вас так плохо с французским, Ваша светлость, – парировала Элли, выпуская меня из рук.
– То есть?
– То есть la duperie, – это «обман» по‑французски.
– Ну вот, теперь я выгляжу совсем никчемно, – сказал я.
Эланоидес рассмеялась. Минуту, а то и две мы молча смотрели друг на друга.
– Нет, ты выглядишь прекрасно, – ответила она. – Чего не скажешь обо мне.
– Перестань, – нахмурился я.
– Это ты перестань, – буркнула она. – Не нужно делать вид, что ты в восторге от моей новой… оболочки.
Если бы Элли – та Элли, какой я привык ее видеть, – сказала мне что‑то подобное, она бы уже лежала на кровати с губами, горящими от моих поцелуев. Но теперь передо мной стояла пугающе… взрослая женщина, и я очень сомневался, что смог бы заставить себя сунуть ей руку под юбку.
– Эй, – тряхнула меня Элли. – Только не нужно падать в обморок. Все нормально.
– Элли, я чувствую себя полным дерьмом, – все, что смог сказать я.
– Почему? Потому что не горишь желанием засунуть свой язык мне в рот? – расхохоталась она.
– Типа того, – вздохнул я.
– Господи, Крис… Я тебе сейчас кое‑что скажу, и тебе сразу полегчает.
Элли взяла бутылку вермута из моих рук и повела на кухню. Достала два стакана и наполнила их до краев. Потом уселась напротив и неловко улыбнулась.
– Я тоже тебя не хочу. Веришь мне? Я на мгновение представила тебя в своей постели, и мне стало дурно. Я – по‑прежнему я и никто другой. Но это тело – его возраст, гормоны, – оказывает на меня какое‑то необъяснимое влияние. Сейчас я бы скорее предпочла затащить в постель Неофрона, чем тебя.
Я делаю глоток вермута и не могу сдержать обалделую улыбку.
– Неофрона? – переспрашиваю я.
– Представь себе! Инсанья! – Элли разводит руками и громко смеется. – Мне дороги те воспоминания о нас с тобой, я ни о чем не жалею, но… теперь все в прошлом. И я благодарю небо за то, что не умею влюбляться. Прощаться так легко, правда? А представь, если бы мы любили друг друга. Это был бы ад, самый настоящий ад! Любить чью‑то душу, но испытывать ужас при одном взгляде на тело! Как тебе такой расклад?
– Я не испытываю ужаса, глядя на твое тело, дуреха, – говорю я. – Ты выглядишь весьма и весьма…
Элли перехватывает мой взгляд, упершийся прямо в вырез ее блузки, и едва не валится со стула.
– Так‑так. По‑моему, кто‑то катастрофически быстро пьянеет, – она косится на мой стакан. – Я тоже хороша: спаиваю малолетнего мальчика, ай‑яй‑яй. Допивайте свою порцию и выметайтесь отсюда, Ваша светлость.
– Не раньше, чем ты расскажешь, как все это было. С самого начала.
– Мой прыжок и все такое? О, с удовольствием! Очнулась в Сиднее на берегу океана. Какая‑то женщина утонула, ее успели вытащить и откачать. Но душа все равно тю‑тю… Меня увезли в госпиталь и подлечили. Позвонила в Уайдбек не выходя из палаты, как ты и предсказывал. Угадай, кто за мной приехал! Неофрон с горсткой вооруженных парней. Знаешь, кто он? Он руководит силовым подразделением Уайдбека. Ты должен был встречать его раньше.
В этот момент я вспомнил, где я видел Неофрона прежде. В клинике отца в тот самый день, когда родители привезли меня к Кору. Помню, как отец загнал машину на парковку, а с парковки в этот момент, сияя дисками, выкатил черный «ягуар», за рулем которого… Да, зуб даю, за рулем сидел Неофрон собственной персоной. Наверно, они даже отсалютовали друг другу, но я был слишком взволнован, чтобы заметить это.
* * *
Пенгфей приготовил умопомрачительную индейку в честь окончания моей учебы в школе десульторов, и мы провели приятный вечер в семейном кругу. Альцедо и Диомедея отправились спать сразу после десерта, а родители, Кор и я остались в гостиной, наполненной ароматом горячей пищи и сиянием свечей.
– Так вот, – рассказывала мама, подливая себе сангрии, – едва я успела забеременеть Диомедеей, ваш папа ушел в очередной прыжок. Вернулся так быстро, что я даже не успела толком поволноваться. В теле большого чернокожего парня, покрытого татуировками с ног до головы и вставными золотыми зубами! Вся наша прислуга смотрела на меня как на умалишенную, когда я представила им нашего нового «садовника»!
Папа оглушительно смеется, потягивая «Талискер» из коньячного бокала.
– Но работать‑то как‑то нужно было, – он подхватывает историю. – Я приходил по ночам в свой кабинет и разбирался с корреспонденцией, пока дети и прислуга спали. И вот однажды сижу, значит, в своем кресле, закинув на стол ноги в своих любимых тапочках, и тут в кабинет входит маленький, сонный Крис. Ему тогда едва стукнуло четыре. Он увидел меня в кресле, где я обычно сидел будучи в своем теле, и строго сказал мне: «Уходи откуда пришел. Это папин стул. И тапочки тоже его».
Мы смеемся так громко, что дрожат кубики льда в стаканах.
– Вы терпеть не могли, когда папа «уезжал в командировки», вы всегда очень скучали. Но на самом деле он всегда был рядом.
– А как часто выбрасывало тебя? – спрашиваю я у матери. – Я помню, что ты «уезжала в командировку» только один раз. Когда Диомедее исполнилось три года или около того…
– Я «прыгала» всю юность, начиная с пятнадцати. И лет до двадцати пяти. А потом вышла замуж и начала рожать вас одного за другим. Беременности держат душу стальным тросом: пока носишь ребенка – не выбрасывает. Потом Диомедее исполнилось три, и «мама уехала в командировку в Африку».
Мы с Кором обалдело переглядываемся:
– Чиконья – наша чернокожая няня из Уганды! Только не говори, что это была ты!
– Ну а кто же еще? Надеюсь, я вас тогда не затискала до смерти? Вы так плакали, так скучали по мне, но было слишком рано нагружать вас откровениями подобного рода.
У меня на языке вертится не самый приличный вопрос, но мне разрешили выпить пару стаканов сангрии, и он уже не кажется мне таким уж… неудобным. К тому же я чувствую себя достаточно взрослым, чтобы задать подобный вопрос родителям:
– И… вы спали друг с другом, пока были в других телах?
– Нет, – отвечает отец, – когда у нас выдавалась свободная минутка, мы предпочитали сидеть на кровати и играть в морской бой.
Мама закатывает глаза, Кор заразительно ржет, вытирая слезы со своей индийской мордахи.
– Да, – признается мама. Она смущена, но старается не показывать этого. – Почему нет? Тело – это всего лишь оболочка. Главное то, что внутри.
– Правда? – пожимаю плечами я. – Эланоидес, мою девушку, забросило в тело какой‑то сорокалетней тетки. Тело примерно твоего возраста, мама. Надеюсь, никто не будет против, если мы… продолжим встречаться?
Мама давится сангрией. Папа начинает нервно кашлять. Кор впервые за весь вечер перестает лыбиться. Впрочем, ненадолго: уже через секунду он шлепает меня рукой по плечу и восклицает:
– Один‑один, fra! Теперь слово старшему поколению, – Кор вытягивает в руке ложку, как микрофон.
– Нет, ты не будешь с ней встречаться, Крис. Я имею в виду… вы можете общаться, но… не…
– Старшее поколение бормочет что‑то невразумительное, – комментирует Кор и добавляет, пародируя мамин голос: – «Но ведь тело – это всего лишь оболочка!»
– Это уже не лезет ни в какие ворота, парни, – встает из‑за стола мама. – Марш в кровать.
Кажется, я еще никогда не ложился спать в более приподнятом настроении. Что за дивный вечер. Окно было распахнуто настежь, комната была полна лунного света, а подушка умопомрачительно пахла хвоей.
– Здорово ты их уделал, – заглянул в дверь Кор и ушел в свою комнату.
Я прикрыл глаза, блаженно улыбаясь, и в следующую секунду подскочил от испуга. В окно влетела какая‑то ночная птица и, сделав пару кругов под потолком, уселась на мою кровать.
Ловушки
– Какая она была? Маленькая? Большая? Ты успел рассмотреть ее? Как она влетела? Стремительно или неспешно?
Я упомянул за завтраком о ночной птице и теперь расхлебывал последствия. Мама устроила мне допрос в перерыве между омлетом и круассанами.
– Средняя. Не помню, как влетела. Это важно?
Мама пропускает мой вопрос мимо ушей. Она взволнованна и бледна.
– Птицы начали интересоваться тобой, значит времени в обрез… Вы уже начали тренировки по удерживанию сознания?
– Да.
– И ты точно разобрался во всем до конца?
– Да.
– Если вдруг почувствуешь прилив адреналина, ты помнишь, что нужно глубоко дышать, да? И не смотреть в одну точку, так? Я думаю, Крису пора начать прием адреноблокаторов…
– Аджайя, – отец накрывает своей ладонью мамину ладонь. – Это не выход. Это просто отсрочит неизбежное, но…
– Я хочу убедиться, что сделала все возможное, – перебивает она.
– Ты сделала, – говорю я и тоже беру ее за руку.
Мама замирает на месте. Левая рука – в ладони отца, правая – в моей. Она пытливо смотрит на меня, и я надеюсь, что выгляжу достаточно уверенно, чтобы она перестала паниковать и взялась наконец за омлет. Ее тарелка остывает.
Кор прихлебывает капучино из большого стакана и добавляет:
– Ты только не гуляй в саду под жимолостью. Там уйма пчел…
– И с сегодняшнего дня больше никаких единоборств, хорошо? – просит мама.
– И никаких девушек, – подначивает меня Кор, мило улыбаясь.
– И уничтожить все прялки во всем королевстве, – добавляет отец, намазывая паштет на ломоть поджаренного хлеба.
Но мое веретено все‑таки нашло меня…
* * *
Новое тело Кора здорово вымахало за последние два года. Когда я впервые увидел его в реабилитационной клинике, оно было всего лишь телом недокормленной девчонки‑подростка: худое, среднего роста, с торчащими лопатками и ключицами. Теперь, два года спустя, Кор основательно отъелся и округлился: каждое утро к завтраку спускалась моя восемнадцатилетняя «сестра» Корал: тяжелая, мускулистая, с сиськами третьего размера, с коротко стриженными черными волосами, в неизменной кофте с капюшоном и свободных штанах.
– Ну, по крайней мере не нужно бриться, – ворчал он.
Я привык к его новой оболочке, но не могу сказать, что перестал испытывать ужас при виде его груди и прочих девчачьих прелестей. Если меня забросит в женское тело, я покончу с телом и попробую заново. Чего бы мне это ни стоило. Вряд ли что‑то могло поколебать мою уверенность в этом.
Что касается Кора, он переносил все это испытание стоически: сдавал школьные экзамены, готовился к поступлению в университет, тренировался, бегал с друзьями в клубы и рестораны.
В тот вечер я составил Кору компанию. Мы заехали в один из тех баров на отшибе, где бармены не интересуются твоим возрастом, а вышибалы не слишком усердствуют. Кор надеялся встретить там кого‑то из приятелей, а я планировал просто хорошо оттянуться. В соответствии с устоявшимся правилом – «Правилом Золушки», как называл его отец, – мы должны были вернуться домой раньше, чем пробьет полночь. Однако…
К Кору начал клеиться какой‑то вусмерть пьяный мужик. Удивительно, как он смог рассмотреть «девушку» под той одеждой, которую носил Кор. К тому же на лице Кора не было ни капли косметики, волосы были подстрижены короче, чем у меня, а глаза ясно говорили о том, что флиртовать Кор не намерен. Ни сегодня, ни когда‑либо еще. Короче, странный выбор, учитывая рой разряженных девушек, порхающих вокруг, – настоящих девушек! Кор сидел, отвалившись на спинку стула, и мирно потягивал свой коктейль, пока его «ухажер» пританцовывал вокруг в мятой рубашке с распущенным галстуком.
– Отвали, она не будет с тобой танцевать, – сказал я, пытаясь сделать серьезную мину. Меня просто разрывало от смеха.
– А ты кто, bambino? – поинтересовался мужик, разливая там и сям выпивку из своего стакана.
– Я ее телохранитель, – важно сказал я.
Мужик расхохотался так, что чуть не опрокинулся навзничь.
– Guardia del corpo![24]– фыркнул он. – И что же ты сделаешь, маленький, если я захочу похитить твою прекрасную госпожу?
С этими словами Ухажер плюхнулся на диванчик рядом с Кором и опустил руку Кору на колено. А дальше все случилось так быстро, как на ускоренной видеозаписи: Кор ухватил Ухажера за загривок и в следующую секунду впечатал лицом в стол. На пол посыпались стаканы.
Я перевел взгляд с неподвижного тела, лежащего на нашем столе, на Кора и обратно. Судя по тому, что я видел, бедняга только что заработал перелом носа и сотрясение.
– Ты в своем уме? – обалдел я.
– Когда телохранитель ловит ворон, приходится все делать самой! – вскинул брови Кор. – Ты видел?! Он притронулся ко мне, исчадие ада!
«Исчадие ада» тихонько застонало и стало загребать руками, как будто плыло куда‑то. Резонно, учитывая, что его лицо лежало в луже разлившегося коктейля.
– Валим отсюда, – сказал Кор, оглядываясь по сторонам. Но сбежать мы не успели. Исчадие Ада внезапно вскочило на ноги и, схватившись за окровавленное лицо, стало вопить громче сирены, поднимая на уши вышибал. На выходе нам преградили дорогу двое амбалов в синих пиджаках.
Кор подскочил и зарядил охраннику кулаком в живот. Я тут же двинул в челюсть второму, и он рухнул на пол как подкошенный. Те явно не ожидали такой прыти от двух подростков. Мы рванули к выходу, задыхаясь от смеха. Я только что вырубил двухметрового громилу, который попробовал встать у меня на пути! Неофрон и бесчисленные тренеры по единоборствам могли бы мной гордиться.
– В машину!
Мы почти добежали до нашей тачки, и – я аж присел от изумления, сердце подпрыгнуло и рухнуло в пятки: на капоте нашей машины сидела огромная хищная птица. В Альпах полно таких, но я ни разу не видел их в городе.
– Dio сапе![25]– выдохнул я, качнувшись на ногах.
Кор распахнул дверь машины, не обращая никакого внимания на птицу, и подтолкнул меня внутрь. Я рухнул в салон.
– Ты в норме? Дыши, окей? Не смотри в одну точку. Что‑то я подзабыл, что ты у нас почти «созрел», братан.
– В норме, – ответил я.
Маленькая потасовка и крохотный побег? Вряд ли это то, от чего меня может выбросить. Вряд ли адреналина хватит на целый прыжок. Вряд ли…
Кор завел мотор, и птица тотчас испуганно взмыла ввысь, раскинув крылья. Но как только машина ринулась прочь с парковки, перед нами возникла фигура в синем пиджаке с травматическим пистолетом в руке.
– Тормози! – выкрикнул я.
Тело взлетело над капотом машины.
Темнота.
* * *
Я приоткрыл глаза. Я в клинике отца: одна из тех палат, в которых я уже бывал бесчисленное количество раз. Я лежал на больничной кровати, по горло укрытый голубым одеялом. Моя рука покоилась в руке матери. Рядом с ней сидел отец. Оба невероятно утомленные, чуть ли не постаревшие. По другую сторону от кровати сидел незнакомый мужик с рыжей бородой и играл с перочинным ножиком.
О небо! Почему больница, а не полицейский участок? Почему я в этой дурацкой койке? Треснулся головой о лобовое стекло, когда Кор затормозил?
– Что с тем парнем, которого мы сбили? Он в порядке? – хрипло заговорил я.
И тут все пришло в движение: мама заплакала, отец улыбнулся, но как‑то слишком уж натянуто, мужик с бородой отложил ножик и придвинулся поближе. С ума сойти, что происходит?
– Ты что‑нибудь помнишь? – робко заговорила мама.
Я всмотрелся в ее лицо. Она как будто постарела на несколько лет. Что я натворил?
– Да. К Кору клеился какой‑то мужик, и Кор наподдал ему… Потом нас хотела задержать охрана, и мы… сбили одного из них, когда пытались свалить…
Я попытался привстать на локтях, но не смог толком пошевелиться. Мое тело едва слушалось меня. О нет, меня забросило в тело парализованного?! Я осмотрел свои руки, лежащие поверх одеяла: те были моими собственными, хвала небесам…
– Что случилось? – спросил я хрипло. Кажется, я успел заработать ларингит, пока был в отключке: мой голос звучал странно резко и низко.
Мама, отец и рыжебородый мужик осторожно переглянулись.
– Где Кор?
Молчание. Я нервно сглотнул. Что‑то случилось с Кором… Мы куда‑то врезались и теперь…
– ГДЕ КОР?!
– Я здесь, братан, – ответил мужик с рыжей бородой.
Теперь мои голосовые связки подвели меня окончательно. Я не мог выговорить ни слова. Я просто переводил взгляд с отца на мать, с матери на рыжебородого и снова на отца. Окей, я сдаюсь. Этот ребус мне не по зубам…
И тут дверь распахнулась и в палату влетела девушка‑подросток со светлыми волосами до плеч, в короткой белой курточке и рюкзаком через плечо.
– Приехала, как только узнала! О, Крис!
Она бросилась ко мне и опустилась на колени у кровати: сияющая и плачущая одновременно. Я начал задыхаться и непроизвольно искать руку матери. Перед глазами поплыли звезды. У кровати сидела моя младшая сестра Диомедея: она больше не была ребенком, ей было уже лет тринадцать‑четырнадцать.
* * *
Родители рассказали мне все, как только я согласился на укол успокоительного. Кажется, только благодаря успокоительному я не начал рыдать в голос, вопить и выкрикивать ругательства.
Я ушел в «прыжок» в тот момент, когда вышибала взлетел над капотом машины. Кор привез мое тело домой. Звонка от меня ждали месяц, полгода, год… Безрезультатно. Четыре года спустя кто‑то в Уайдбеке наткнулся на небольшую заметку в китайской газете о бездомном старике из провинции Цинхай, который успел стать местной знаменитостью. Старика не боялись дикие птицы: сотни маленьких птиц летели к нему, как мошки на свет фонаря. Иногда их было так много, что старика с трудом можно было разглядеть под пернатым покрывалом. А еще к ногам старика слетались горные орлы и грифы – эти просто стерегли старика, как верные собаки, и никого не подпускали к нему.
Сразу же после обнаружения этой заметки Неофрон с агентами Уайдбека вылетел в Цинхай. Найти старика не составило труда. Старик был явно не в себе: он общался только с птицами и не замечал людей.
Отец делает паузу и сухо кашляет в кулак. Рассказ дается ему с трудом.
– Ты попал в тело‑ловушку. Провел эти четыре года в теле безумного калеки, сынок. Твое сознание не могло толком функционировать в том теле, но покинуть его тоже не могло. Ты жил в заброшенном доме в окружении птиц. Неофрон нашел тебя и заговорил с тобой на латыни. Ты не смог ничего ответить, но начал плакать, когда услышал латынь. Потом Неофрон дал тебе телефон, и ты молча нажал все одиннадцать цифр Уайдбека. Больше не требовалось никаких доказательств. Неофрон увез тебя в горы и…
Я прикрываю глаза, в висках пульсирует тупая боль.
– Убил меня…
– Да. Не было смысла пытаться вывезти это тело из Цинхая. Нужно было просто освободить тебя.
Смутные картины мелькают в моей памяти – такие же неясные и ускользающие, как обрывки снов, которые пытаешься вспомнить после пробуждения. Я обнимаю орла, он большой и теплый… Я ем остатки ржаной лепешки, найденной в мусорном баке… Я брожу по горам, по тропинкам, протоптанным овцами… Человек в черном приставляет пистолет к моему виску…
– Прости, что не смогли найти тебя раньше, сынок, – вздыхает отец. – В следующий раз точно повезет больше.
– Сколько лет прошло? – спрашиваю я.
– Почти четыре года. Тебе девятнадцать.
Я откидываю голову на подушку и закрываю глаза. Четыре года. Четыре года в полном беспамятстве, вне пространства и времени. Жаль, что я согласился на успокоительное: если бы я сейчас смог плакать, мне точно стало бы легче…
* * *
Полгода ушло на физическую реабилитацию. Я буквально учился заново ходить и держать ложку. За четыре года в постели мое тело пришло в полную негодность: я вырос, но был худым, как трость, и слабым, как младенец. Однако вопреки всему я чувствовал в себе огромный резерв энергии. Я спешил жить, насладиться этим коротким отрезком времени в родном теле, восстановиться так скоро, как это только возможно. Спешил узнать обо всем, что произошло за эти четыре года, повидаться с друзьями, продолжить образование.
Альцедо исполнилось шестнадцать: мой братишка уже коротал свой первый прыжок в теле чернокожего парня из Руанды. Диомедея училась в школе десульторов. Кор мотал второй срок – на этот раз в теле фермера из Шотландии, но его я почти не видел: Кор свалил в Англию и изучал экспериментальную психологию в Оксфорде.
Эланоидес приехала навестить меня, облаченная в тело какой‑то русской красотки, погибшей в автокатастрофе.
– Такое милое тельце, мне нравится… Как тебе?
– Прекрасное тельце, – отвечаю я, хотя ее тело интересует меня сейчас меньше всего. Мне просто охота поболтать с ней за тарелкой равиоли и бокалом вина, как в старые добрые времена.
– Хочешь, останусь на ночь? – невинно вопрошает Элли.
– Это ты пытаешься подбодрить меня, что ли? – смеюсь я.
– Типа того. Мне тебя ужасно жаль, маленький больной десульторчик. Который четыре года не видел женщин.
Она явно издевается надо мной и не особо скрывает это.
– Никогда не слышал ничего более возбуждающего, – фыркаю я.
Эланоидес смеется – так же громко и заразительно, как и пять лет назад, когда мы только‑только познакомились. И я безмерно рад, что она все еще умеет так смеяться.
* * *
– Ты знаешь, это просто поразительно, насколько органично крылатые мальчики вписались в христианскую религию! Да ведь они – точные копии языческих купидонов, детей Афродиты! А ведь в Библии нет никаких упоминаний о крылатых детях‑ангелах. Ну совсем никаких. Вот те раз! Языческое божество сует свою хитрую головку везде и всюду, глядит на нас с полотен Рафаэля и Тициана, а христиане ни сном ни духом…
Мы с сестрой сидим в домашней библиотеке, закинув на стол ноги в теплых носках.
– Тебе очень нравится искусство, да?
– Ага, – кивает Дио, наматывая прядь волос на палец. – И литература!
Боже мой, да она же совсем взрослая… Кажется, шатаясь четыре года по Тибетскому плато, я пропустил все самое интересное.
– Ох, ты должен это увидеть! Верней, послушать. Я рылась в библиотечных архивах и нашла кое‑что! Старинные обеты, которые герцоги и герцогини Феррарские читали друг другу в соборе при бракосочетании… Они так не похожи на христианские обеты и, кроме того, написаны на такой зубодробительной древней латыни, что дух захватывает! Когда‑нибудь я переведу все это на французский и итальянский! На китайский и русский!
Дио вскакивает и начинает порхать вдоль книжной полки, выискивая нужную книгу.
– Вот она, да, слушай! «Птицеликая, разворачивай крылья, перо к перу, как лепесток к лепестку…»
Дио стоит передо мной и громко читает клятву, которую пятьсот лет назад мой бородатый предок читал своей невесте перед алтарем. Эта тяжелая старая латынь так не вяжется с ее юным звенящим голосом.
– А потом! Представь! Я показала все это маме и… Ни за что не угадаешь! Она сказала, что десульторы до сих пор читают эти обеты в церкви! Я была под таким впечатлением, что сразу выучила женскую часть! Ха‑ха! Замужество не застанет меня врасплох!