Впрочем, очень скоро я усомнился в том, что только случайности руководят нашими «прыжками»…
Ближе к Рождеству я бросил все дела и сел на самолет до Праги. Дженни, одна из подруг Катрины, рассказала мне, что та похоронена на Ольшанском кладбище. Туда я и отправился сразу по приезде. Могила Катрины была устлана свежими белыми розами и уставлена свечами. Огонек одной из свечей все еще дрожал на ветру – видимо, кто‑то из близких приходил сюда совсем недавно. Среди роз лежало множество вещей, которые, должно быть, когда‑то были дороги Катрине: пара книг, музыкальный диск в пластиковой коробке, детские рисунки и море игрушек…
Я просидел у могилы, пока совсем не стемнело. Черные дрозды слетелись к моим ногам, бегали среди роз и свечей, перебирая желтыми лапками. Катрина всегда хотела знать, почему птицы не боятся меня. Жаль, что теперь, как только я был готов рассказать ей обо всем, она больше не могла меня слушать…
Ближе к ночи начался пробирающий до костей декабрьский дождь с мокрым снегом, крупные хлопья запорошили могилу и увядшие на холоде цветы. Я забрал компакт‑диск и книгу – вряд ли Катрина хотела бы, чтобы они мокли под дождем, – и вернулся в гостиницу.
Сборник сказок про «Нарнию» на чешском языке и старый диск группы Lamb – вот и все, что мне от нее осталось. Я вошел в номер и рухнул в кровать с дичайшей головной болью. Мое новое тело начало выкидывать фокусы: ему приспичило выпить.
* * *
Виски обжигает горло. Капитан снова выталкивает на поверхность лицо рыжеволосой женщины: миловидная, с большими синими глазами, лет сорока. Сразу вслед за ней – темный затылок другой женщины… Невыносимо. Хватаю телефон, звоню в отдел расследований Уайдбека.
– Сальваторе, а что за дамы были у Скотта до того, как он откинулся? Единственное, что мне достоверно известно, – у одной рыжие волосы, у другой черные. Рыжеволосая, говоришь, жена? А черноволосая? А можешь узнать наверняка? Бравый капитан Скотт им обеим что‑то должен, из‑за чего все не может успокоиться. Уже заставил меня выпить треть бутылки..
Сальваторе бросил мне в почту досье, я несколько раз перечитал его, но не нашел ничего, что остановило бы навязчивое мелькание ее лица в дебрях памяти.
«Мария‑Хелен Скотт, ирландка по происхождению, пятнадцать лет в браке с капитаном Скоттом, историк по образованию, искусствовед, пережила инсульт, увлечения: лепка посуды, итальянская кухня, путешествия…»
Я собрался отправить отчет в корзину, но некоторые слова из отчета заставили меня медленно опуститься в кресло.
«Искусствовед».
«Инсульт».
«Итальянская кухня».
«Путеше…»
Вот оно. Что‑то медленно выползает на поверхность, ломая металлическую пластину, разделяющую память Скотта и мою… Оказывается, чета Скоттов буквально за неделю до фатального ранения Нейтана успела прокатиться по Европе. Копаюсь в памяти. Париж, Барселона, Рим… Мария‑Хелен любит итальянскую кухню и итальянское искусство. Ей не терпится посмотреть на собор Святого Петра…
Снова черноволосая… Лежит на животе, и я склоняюсь над ней, протягивая к ее шее вспотевшие ладони…
Padre nostro…
Мои пальцы впиваются в обивку кресла. Если я буду продолжать нажим, то они просто сломаются в суставах. Такого совпадения просто не может быть.
Мария‑Хелен показывает пальцем вверх, капитан Скотт поднимает глаза и видит… человеческую фигуру на подоконнике многоэтажного здания. То ли офисный центр, то ли гостиница. И в этот момент фигура делает шаг.
* * *
Случайности? Нет никаких случайностей. Меня настигло ослепительное, как вспышка прожектора, знание, что однажды все камни будут собраны, все счета оплачены, любая добродетель вознаграждена и любое преступление – отомщено. Потому что случилось немыслимое: в третьем прыжке моя душа выбрала тело того человека, который однажды стал свидетелем смерти Катрины. Если и существовал в мире бумеранг Вселенского Возмездия, то более подходящую мишень, чем я, сложно было вообразить.
Мозг Нейтана Скотта бережно откопал все подробности и передал мне: «Возьми, приятель. Кажется, это имеет к тебе какое‑то отношение. И перед просмотром лучше сядь».
Катрина упала с высоты девятого этажа прямо на проезжую часть. Зеваки еще не успели испустить вопль ужаса, а Скотт уже проделал половину пути до распластанного на дороге тела. Та самая молниеносная реакция, выработанная за годы работы копом. Он знал, что вероятность того, что человек выжил, смехотворна, но если, Иисусе, выжил, то под колесами проезжающих автомобилей ему точно делать нечего. Единственное, чего боялся Скотт, – что жене станет плохо. Мария‑Хелен недавно перенесла инсульт. «Эта нелепая невыносимая жизнь. После того как смерть заглянет тебе в лицо, начинаешь наконец делать то, что всегда отодвигал на потом: привозишь жену в эту чертову Европу, поглазеть на все эти фрески, полотна и дома с уродливыми вычурными крышами, а тут бах… снова смерть. Прямо посреди улицы, над отполированной брусчаткой которой вы пять минут назад умилялись, как дети. Можно было бы просто взять жену под руку и увести отсюда, но не оставить же… “Мэри, детка, ты только не подходи сюда, просто стой там, где стоишь!”
Господи милосердный. Девчонка. Мелкая совсем. И что же за дерьмо такое приключилось в ее жизни, что превращение в отбивную показалось самым оптимальным вариантом? Сломанные руки и ноги, раздробленные таз и грудная клетка, голова в липкой багровой луже.
Лица не видно (и слава богу), только волна черных блестящих волос и окровавленная мочка уха. Вдавливаю пальцы в ямку на шее. Пульсации нет. Да и разве может быть. Восьмой или какой там этаж… Все.
Подбегают люди, что‑то молотят по‑итальянски, ни хрена не понимаю. “Чего? Да‑да… Умерла. Морте. Вызывайте девять‑один‑один или кто тут у вас трупы убирает… Мэри, я здесь”!»
Припоминаю, что после случившегося чета Скоттов изменила планы и провела вечер в ближайшей траттории, где капитан снимал стресс шотландским виски и незаметно подливал вино жене.
Я сидел в кресле за столом, не в силах перестать вытаскивать из памяти Скотта все эти леденящие душу детали. Я узнал одежду, которая была на Катрине, тонкий золотой браслет, мой подарок, на правом запястье, татуировка на бугорке последнего шейного позвонка. Тонкие руки, узкие бедра, волосы, запах которых я помню до сих пор. И вот теперь… Это восхитительное тело сломали, как картонный пазл, перемешали и рассыпали по брусчатке…
Сломал, перемешал, рассыпал. Я.
В Швейцарию я вернулся, постарев на сто лет.
* * *
– Милый, все в порядке? Ты выглядишь неважно. Тебе надо лучше есть. Тело еще не вполне восстановилось после кровопотери. Как учеба? Мне звонили из университета, интересовались, где ты. Ты пропустил неделю учебы? Где был? – мама наряжает гостиную к празднику и параллельно ведет ненавязчивый допрос. Всюду коробки с елочными украшениями и рулоны упаковочной бумаги.
– В Праге.
Ее рука с елочной игрушкой замирает в воздухе. Она прекрасно знает, откуда та девушка, которой предназначалось кольцо от «Тиффани». И конечно же, сообразила, что я ездил в Чехию не пиво дегустировать.
Мама спускается с лесенки, приставленной к огромной елке, которую непонятно как втащили в эту гостиную, – и кладет руки мне на плечи:
– Мы уже говорили об этом много раз, и я знаю, что о мертвых либо хорошо, либо никак, но в том, что случилось, виноват не только ты. Она тоже. И все мы, если уж начистоту… Мы должны были предупредить тебя заранее, чем может закончиться любовная горячка. Подай мне вон ту коробку, дорогой…
Я передаю ей коробку с огромными стеклянными шарами.
– Есть еще что‑то, что тебя беспокоит?
– Остаточные реакции. Я постоянно вижу мертвое тело, которое… однажды видел Скотт, – запинаясь произношу я.
– Ох, да, – кивает мама. – Он же был полицейским и все такое… Мне жаль, сынок. К сожалению, нет никого способа избавиться от остаточных реакций.
– Кого тут беспокоят остаточные реакции? – В гостиную въезжает бородатый дед на инвалидном кресле. Я все не могу привыкнуть к новой оболочке Альцедо: безногий старик шестидесяти лет, тело которого Неофрон притащил аж из Афганистана.
– Знаете, над чем сейчас колдуют в Департаменте разработок Уайдбека? Над препаратом, который сможет гасить остаточные реакции! Укололся – и прощай, призраки прошлого! – сияет мой младший брат.
Он третий год изучает химию в университете Женевы, а оставшееся время околачивается в исследовательских лабораториях Уайдбека. Фармацевтика – его любимая тема для разговоров.
– Да вы там просто маленькие Гарри Поттеры, я смотрю… Я первый в очередь на пробную партию.
– Не вопрос, – кивает Альцедо, срывая с елки имбирную печеньку, – правда, еще годика три подождать придется.
– Альцедо! Не ешь мое печенье! – ворчит мама.
– А то что, надаешь по рукам бедному инвалиду? – хихикает Альцедо.
– Еще как надаю.
Я обожаю эти милые семейные перепалки. Особенно накануне Рождества. Особенно когда ты почти разучился веселиться.
* * *
К вечеру почти вся семья была в сборе: наконец разделался с делами и приехал отец. Явился Кор, разряженный в белоснежную рубашку и галстук. Диомедея опаздывала, но клялась по телефону, что точно явится домой до полуночи.
В очередном прыжке Кору досталось тело престарелого боксера.
– Сидит, как влитой, – ржет Кор, крутясь перед нами, как школьница перед зеркалом. – Даже не знаю, хватит ли у меня когда‑нибудь силенок расстаться с ним.
Гормонотерапия и восстановительное лечение способны привести в порядок практически любую оболочку. После нескольких месяцев, проведенных в реабилитационном центре, Кор выглядит от силы лет на тридцать пять, хотя телу около пятидесяти. Его лицо тоже больше не принадлежит боксеру: на нем ни единого шрама. С тела удалили все отметины, которые могли бы повесить на нового хозяина проблемы прежнего владельца: шрамы, родинки, татуировки. Необычно и даже немного пугающе – видеть лицо без единого изъяна. Впрочем я уже привык, потому что в зеркале вижу такое же.
– Отличное тело, милый, – кивает мама. – Ну хоть кто‑то в этой семье нормальное ест. Садитесь за стол.
– Как твоя новая оболочка, Крис? – подхватывает тему Кор. – По расплющенной узкоглазенькой не сильно скучаешь?
За столом воцаряется глубокая тишина. Родители переглядываются. Я откладываю вилку.
– Что ты сказал? – багровею я.
– А что я сказал? – щурится Кор. – Вообще‑то я имел в виду твою предыдущую японскую задницу, которую размазало по склону горы. А ты что подумал?
– Парни, давайте сменим тему, – командует отец. – Где Пенгфей? Почему этот трудяга еще не за столом? Святые угодники, какой гусь, я срочно должен узнать, как он его приготовил…
– О да, гусь! – закатывает глаза мама. – Пенгфей пек его добрых четыре часа, и я чуть не умерла от этого аромата.
Они пытаются разрядить обстановку веселой болтовней, но я почти ничего не слышу. Я не свожу взгляда с Кора: я точно знаю, что он имел в виду. История с Катриной наверняка долетела и до его ушей.
– Мне нужно поговорить с тобой, – говорю я брату.
– После гуся! – грохочет басом отец.
– Мы закончим быстрее, чем вы разделаете его на куски, – успокаиваю их я, и мы с Кором выходим в холодный, заснеженный сад.
– Не кипятись, fra, сказал что сказал, – пожимает плечами Кор. – Конечно, я слышал про эту твою лабораторную мышку с Инсаньей на всю голову. В том, что она решила погулять по подоконнику, нет никакой твоей вины.
– Ее звали Кат‑ри‑на, – отвечаю я. – И знаешь что? Засунь себе в задницу свои формулировки.
– Еще чуть‑чуть, и твоя реакция начнет занимать меня куда больше, чем психические отклонения влюбленных самок, – заявляет Кор.
Мне хватает секунды, чтобы впечатать его затылком в стену. Кор хватает меня за руку и выворачивает запястье:
– Эй‑эй, полегче, братан. Не хочу запачкать кровью свою новую рубашку. Твоей кровью.
Я чувствую, что придется накладывать фиксирующую повязку на запястье. Я зол, как дьявол, но пытаюсь держать себя в руках. Хотя бы ради матери, которая последние три дня провела, стоя на лестнице и украшая дом.
– Фильтруй базар, Кор, и оставь мою девушку в покое.
– У тебя нет девушки, бро, – ухмыляется Кор.
Я мысленно посылаю его к чертям, сжимаю кулаки в карманах и направляюсь к дому, оставив брата позади.
– И все‑таки! – говорит мне в спину Кор. – Какая жалость, что из‑за выходки твоей бывшей ты теперь начисто лишен энтузиазма исследовать Инсанью. Я не знаю явления более загадочного. То, что любовь может выключать чувство голода и нарушать сон, – кого этим удивишь? То, что она может гасить инстинкт самосохранения, – это уже поинтересней, но, к сожалению, ты это уже доказал.
Я сжимаю зубы.
– Но я нашел кое‑что еще, – подходит ко мне Кор. – Я наткнулся на свидетельства того, что любовь вызывает еще множество забавных отклонений, целое непаханое поле для экспериментов. Я покопался в прошлом этого боксеришки. И нашел любопытную деталь. Он поколачивал свою жену. Но она, эта Линда, не уходила от него. Нет, она могла уйти в любой момент, никто не держал ее прикованной к батарее. В средствах и поклонниках тоже не нуждалась: была востребованной фотомоделью. Шантажа тоже не было, я проверил. Но она не уходила! Это так заинтриговало меня, не описать словами. Ну представь, он бил ее! Он выбивал ей зубы, насиловал, оскорблял. Мои остаточные реакции не дадут соврать. Любой нормальный человек всадил бы ему нож в глазницу после первого же покушения! А эта чокнутая продолжала делить с ним одну крышу! Мистика?! Я вышел из реабилитации, отыскал ее (в психушке, между прочим) и задал вопрос, почему. Почему она, Линда, делала это? Почему она все это от якобы‑меня терпела? И знаешь, что она сказала? Ты не поверишь. Она сказала мне: «Потому что любила тебя».
Кор откидывает голову и гогочет так, что с веток начинают опадать хлопья снега.
– Вот она, любовь в действии! Ты только представь! Заставить разумное существо воспринимать насилие и жестокость как должное, как нечто допустимое! Это почище самоубийства от любовной депрессии. Но это не все. Оказывается, – заговорщицки подмигивает Кор, – Инсанья может выключать у своих жертв материнский инстинкт. Шесть абортов! Шесть абортов от мужа‑психопата – и хоть бы хны!
Кор говорит, говорит, но в его голосе нет ни возмущения, ни сочувствия. Наоборот – он смеется. Он доволен. Его глаза блестят так, будто он только что увидел, как пушистые подопытные кролики начали пожирать друг друга и будто это самое смешное из всего, что он когда‑либо видел.
– Или представь! Не поверишь, но Инсанья может заставить тебя убить другого человека! И знаешь за что? За то, что он имел несчастье стать объектом любви твоего объекта любви. Это называется «ревность». Допустим, у тебя Инсанья к девушке Икс. А этой Икс и дела до тебя нет: она без ума от парня Игрек! Инсанья может заставить тебя продырявить голову парню Игрек! Такому же человеку из плоти и крови, как и ты. Человеку, о котором ты ничего не знаешь! Который просто… кхм… мимо проходил. Но ты уже готов его убить!
Все это действительно похоже на перечисление примеров тяжелых психоэмоциональных расстройств. Мне нечего возразить Кору. Единственное, чего я хочу, – чтобы он просто оставил меня и память Катрины в покое.
– Любовь – самое интересное психическое расстройство из всех возможных! Мне не терпится перепроверить все это на практике.
Моя рука готовая схватиться за дверную ручку, застывает в воздухе. Я поворачиваюсь к Кору.
– Что?
– Перепроверить на практике. У меня даже уже есть подходящая подопытная…
Я ощущаю, как лужа крови под безжизненным телом Катрины начинает увеличиваться в размерах.
– НЕТ, – говорю я.
Кор смотрит на меня мутными серо‑зелеными глазами. На его лице все та же плотоядная улыбка, которую мне уже полчаса хочется стереть костяшками пальцев. Жаль, что в случае с ним физические методы убеждения бессильны.
– А теперь я повторюсь, – щурится он. – Кажется, твоя реакция начинает занимать меня гораздо больше, чем все психические отклонения влюбленных вместе взятые. Что с тобой приключилось? Может, опухоль в мозгу?
Он бьет наобум, но не представляет, насколько близко в этот раз попал. В моем мозгу самая болезненная опухоль из всех возможных, которая обеспечила мне проблемы со сном до конца этого прыжка. И, я уверен, даст о себе знать и после того, как я поменяю тело.
– Убеждения пластичны и подвержены изменениям. То, что раньше казалось мне смешным и примитивным, больше таковым не кажется.
– Ну что ж, одним человеком, приглашенным на мою помолвку, меньше. Как‑нибудь переживу, – лыбится Кор. – Ее зовут Кристина. И она просто без ума от меня.
Я понятия не имею, кто она, но его новоявленная «подопытная» почему‑то представляется мне хрупкой брюнеткой невысокого роста с восточным разрезом глаз. Сходство имен только усиливает мой шок. Я выбрасываю вперед руки, и они смыкаются на его мощной шее.
– Только попробуй с ней что‑нибудь сделать, и я…
– И что тогда? Убьешь меня? – смеется Кор. – О, буду рад лишний раз поменять обертку.
Я встряхиваю его так, что его челюсти лязгают, ударившись одна о другую.
– Ладно, черт с ней с рубашкой, – скалится он и тут же врезает кулаком мне в живот. Я отлетаю от него на добрых три метра. Кор хватает меня за ворот и припечатывает к стволу дерева.
– С каких это пор ты у нас ангел во плоти? – выкатывает глаза Кор. – С каких это пор тебе можно, а мне нельзя?
– Если мне когда‑нибудь вздумается прикоснуться к одной из них, сделай одолжение, пусти мне пулю в лоб, – я выворачиваю свое плечо из его железных клещей и рисую длинный стремительный удар левой рукой, мой кулак проваливается в его солнечное сплетение. Кор валится с ног.
Левой, ха!
Моей ведущей рукой всегда была правая, и я сам не сразу понимаю, в чем дело. А когда понимаю, то едва могу сдержать улыбку: «Да вы левша, капитан Скотт!» Как порой забавляют эти остаточные реакции, проявляющиеся не только в виде воспоминаний, но и в виде рефлекторных движений, – когда думать некогда…
Кор медленно поднимается. Мы дрались с ним сотни раз. Он изучил мой стиль от и до, поэтому мой удар приводит его в бешенство. Я вижу отблески красного огня в его глазах, который всегда загорается в нем, когда он чувствует боль.
– Знаешь что? – хрипит он. – Я не был уверен, стоит ли сказать тебе об этом, но теперь решил, что стоит. Хочу посмотреть, на что способна в ярости эта твоя старая американская жопа, брателло. Как думаешь, как твоя узкоглазенькая узнала о твоей «смерти»? Кто принес ей весточку на хвосте, чтобы полюбоваться на ее шокированную мордашку?
Я чувствую, что мне перекрыли кислород. Мое сознание превращается в сплошную зебру из алых и черных полос, каждый мускул вздувается от напряжения, я бросаюсь вперед…
– Анджело, останови их! – голос матери звучит где‑то далеко, словно за сотни миль отсюда.
Я смутно помню, что отец после безуспешной попытки разнять нас вызвал охрану и четверо здоровенных парней пытались оттащить меня от Кора. Им не удалось это. Я уложил трех из них, а потом снова схватился с Кором. Никто и ничто не смогло остановить меня, пока его окровавленная туша не потеряла сознание.
* * *
На следующий день я не смог встать. Все тело превратилось в рыхлую отбивную из человечины, голову словно набили поролоном. Я провел в кровати несколько суток, прежде чем смог кое‑как передвигаться. Но мысль, что Кор сейчас чувствует себя куда хуже, заставила мой распухший потрескавшийся рот расплыться в улыбке.
Мне нужна была эта драка. Мне нужна была эта боль. Как покаяние и искупление своей вины. Родители пытались затащить меня в больницу и не поняли моего упрямства, когда я вознамерился выздоравливать своими силами. Кора отправили в реабилитационную клинику, где он провалялся до самой весны.
– Знаете что, парни? Не знаю, что вы там не поделили, но я буду молиться, чтобы в следующий раз вам достались тела немощных старух! – бушевала мама.
Я представил себе эту картину и рассмеялся. Даже тогда я бы выбил из него все дерьмо, орудуя клюкой.
После этой драки мне стало легче. Какая‑то часть меня смирилась с утратой. В ту же ночь мне приснилась Катрина с волосами, развевающимися по ветру. Она обняла меня, и окровавленная мочка ее уха оставила на моей рубашке отпечаток, похожий на маленький красный цветок. Потом откинула голову и сказала: «Иди дальше и не оглядывайся».
* * *
Родители запретили мне видеться с Кором. Как будто я горел желанием. Не видеть его, не слышать о нем и не знать его – вот все, чего мне хотелось. Единственное, что мне не давало покоя, – игрушка Кора по имени Кристина, эксперименты над которой он планировал с таким предвкушением. Я хотел верить, что все это просто пустой треп, что она попросту нереальна, но в один прекрасный день все члены нашей семьи (за исключением меня) получили приглашение на помолвку. «Кор и Кристина», – гласили подписи внизу.
– И как, она в курсе, что через три года ее жених превратится в лепешку в Альпах? – заявил я родителям. – Если с ней что‑то случится, это будет на совести всей семьи. А с ней наверняка что‑то случится – для того он все и затеял.
Такая постановка вопроса возымела заметный эффект: мать рванула в Англию, как угорелая, и поговорила с девушкой чуть ли не накануне торжества. Не знаю, что она сказала Кристине, но та разорвала помолвку и оставила Кора с носом.
«Ты заплатишь мне за это, ублюдок», – написал мне Кор в день несостоявшейся помолвки.
«Не стоит благодарности», – ответил я, впервые после смерти Катрины испытывая едва ли не блаженство.
В 2010 году я распрощался с телом Скотта. Урсула – одна из пилотов Уайдбека – подбросила меня в горы, где я шагнул с вертолета в воздух. Я летел вниз, раскинув руки, как крылья. Разглядывая стремительно приближающуюся землю. Судорожно глотая воздух. Я был одним из тех немногих, кто испытывает подобные ощущения больше одного‑единственного раза в жизни.
Диомедея
Палату заливал до боли яркий солнечный свет. У моей кровати сидела сестра и увлеченно читала книгу. Такая сосредоточенная, такая взрослая… Дио отвела от лица белокурую прядь и перевернула страницу. Улыбка тронула ее губы, и вся ее «взрослость» тут же куда‑то испарилась. Да, это все та же Диомедея, которая подбрасывала в небо сову, как какую‑нибудь пуховую подушку…
– Почитай вслух, раз уж там что‑то смешное, – попросил я.
– Крис! – встрепенулась Дио и заключила меня в крепкие объятия.
– Ох, – застонал я. – Ты что, рестлингом занимаешься? Ну и силища.
– Ой, прости, прости, я забыла, что ты у нас совсем ослаб…
Мои руки, бледные и худые, лежали поверх синего одеяла. И если они в таком плачевном состоянии, то представляю, как обстоят дела со всем остальным. Судя по всему, мое родное тело за три года в «коме» превратилось в мешок костей. Мышцы не подчинялись приказам. Выговаривать слова было тяжелее, чем толкать ядра. Зрение – и то ни к черту: в глазах двоилось и стоял легкий туман.
– Держись, это только начало, дальше будет легче, – начала успокаивать меня сестра, словно читая мои мысли. – Впрочем, кому я рассказываю…
Я попробовал пошевелить пальцами ног, и те подчинились! Ну хоть что‑то работает, как надо.
– А где все?
Диомедея опустила глаза.
– Альцедо все пропадает в лабораториях, но обещал заехать к тебе сегодня. А родители сейчас вправляют мозги Кору. Его прыжок подошел к концу и… не поверишь…
Меньше всего мне хочется говорить о Коре, но Диомедея так взволнована, что выбирать не приходится.
– Что на этот раз?
– Вместо того чтобы тихо‑мирно закончить прыжок в Альпах, взял и просто шагнул с крыши высотки в Лондоне! Никтея в ярости, отец и того хуже. В Уайдбек нагрянула полиция, пытаются найти его коллег и родственников и выяснить, были ли у «одного из лучших студентов Оксфорда» мотивы для самоубийства. Еще парочка таких «самоубийств» среди людей Уайдбека, и у нашей компании начнутся нешуточные проблемы с полицией…
Это так похоже на Кора. Игры и эксперименты – это его родная стихия.
– Ума не приложу, зачем он все это затеял, – вздыхает Дио.
– Исследовать природу человека, от и до. Начиная с любви и заканчивая теми чувствами, которые испытываешь, шагая в воздух с крыши. Не удивлюсь, если он однажды наглотается таблеток или пустит себе пулю в висок. Просто чтобы понять, каково это.
– Но сделать это прямо в городе на глазах десятков людей?!
– Напомни, когда его волновало чужое мнение?
В палату входит какой‑то мужик и первым делом посылает мне ослепительную улыбочку. Точно не врач, потому что в его руках – бутылка вина и два бокала.
– К тебе ухажер, – говорю я сестре.
Но мужик направляется прямиком ко мне и раскрывает для объятий свои длинные ручищи.
– Ну вот и спящая красавица проснулась! – рявкает он.
Альцедо!
Братишка по‑прежнему в теле старика‑афганца, но теперь эта оболочка изменилась до неузнаваемости: он живо передвигается на протезах, одет в костюм от Бриони, а седеющая борода подстрижена в самом лучшем салоне Швейцарии. Он машет бутылкой, и я вижу блеск платиновой запонки на его рукаве.
– Чем обязан, Ваше высочество арабский принц? – ухмыляюсь я.
– Да так, заскучал в компании своих жен и верблюдов и решил, что самое время проведать любимого коматозника.
– Альчи и правда отлично справляется, – кивает Дио, посылая Альцедо гордую улыбку. – Я испугалась насмерть, когда впервые увидела его тело. Но теперь он выглядит даже лучше папочки. Ни дать ни взять большой босс.
– Вы мне льстите, кяфиры[29], – смеется Альцедо и открывает бутылку. – Так, у меня есть две минуты, чтобы успеть выпить за ваше здоровье, пока охрана не скрутила Его Высочество арабского принца и не выставила вон. Ваше здоровье!
Красно‑черное вино льется в бокал, Альцедо подносит его к моим губам, и я делаю глоток.
– Куда я попала? В клуб анонимных алкоголиков? – закатывает глаза Диомедея. – Альцедо, он же только пришел в себя!
– Тс‑с, женщина, вот лучше возьми‑ка, – Альцедо протягивает ей полный бокал. – Доверься профессору химии: глоток вина еще никому и никогда не причинял вреда.
– У меня лекция через полчаса, – отказывается Диомедея. – Но я забегу вечером и выпью с вами целый стакан витаминного коктейля! До скорого!
Сестра целует меня в небритую щеку и еще раз сжимает в объятиях.
– Она такая сильная, с ума сойти, – гордо говорю я Альцедо как только за Дио закрывается дверь.
Альцедо разом опустошает бокал и присаживается на край моей кровати.
– Она очень много тренируется, Крис. Неофрон взял ее под свое крыло: лепит из нашей soror профессионального убийцу, – ухмыляется Альцедо. – Честно, я не завидую тому, кто не даст ей телефончик. Дио перебралась жить на тренировочную базу в Аквароссу. Боится, что ее вот‑вот выбросит. Над домом уже несколько дней кружат дикие ястребы.
– Она не сказала мне ни слова, бестия! – возмущаюсь я.
– Это семейное. Считает, что со всем может справиться сама.
В палату заглядывает медсестра. Ее юное лицо становится до смешного строгим, когда она замечает бутылку вина в руке у Альцедо.
– О боже, синьор, здесь нельзя распивать алкоголь!
– Да она уже была здесь, когда мы пришли! – восклицает Альцедо, хлопая меня по плечу. – Наверно, это кто‑то из ваших баловался, а?
Медсестра с ужасом смотрит на Альцедо, переводя взгляд с бутылки на пару наполненных бокалов.
– Я вызываю охрану, – строго говорит девушка.
– Все‑все, улетаю, моя прелесть, – хихикает Альцедо, поднимая вверх руки. – Уже нельзя калекам пропустить по бокальчику, что за порядки, а?
Альцедо подмигивает мне:
– Поправляйся, задница!
– Слушаюсь и повинуюсь, мой принц.
* * *
Несколько месяцев спустя я уже сносно ходил и почти не испытывал головокружение, стоя вертикально. Мои сосуды словно учились заново толкать кровь вверх – от сердца к голове. Мышцы учились заново реагировать на импульсы мозга. Стопы пытались вспомнить, каково это – удерживать на себе вес тела. Но ящику вина, заготовленного для моей вечеринки, не суждено было быть открытым. В день моей выписки за мной приехала бледная, как снег, мать и сказала, что праздник отменяется. Диомедея не вернулась после очередной тренировки. Верней, с тренировки‑то она вышла, но дальше своей машины не ушла. Неофрон увидел ее «порше» на парковке час спустя, заглянул в салон и обнаружил там Дио. У него не получилось привести ее в чувство, и он отвез ее тело в клинику.
– Прости, Крис, я не смогу выпить ни глотка, пока моя девочка не даст о себе знать, – попыталась извиниться мама.
– Не извиняйся. Выпьем через пару недель вместе с Диомедеей.