Я порядком ошибся по поводу двух недель. Сестра дала о себе знать только через два месяца. Неофрон поставил на уши своих парней и отправился в Саудовскую Аравию. А дальше все покрьиа темная, как ночь, завеса тайны: Уайдбек засекретил все, что только можно было засекретить.
Через несколько дней после отъезда Неофрона родители растолкали меня рано утром и сказали, что едут в клинику.
– Ну наконец‑то белокурая бестия наконец выбрала себе оболочку по вкусу? – обрадовался я.
– Нет, у Неофрона не получилось вытащить ее новое тело из Саудовской Аравии. Оболочку пришлось уничтожить, чтобы Дио вернулась в свое тело.
У Неофрона не получилось вытащить ее? Что‑то новенькое…
* * *
Мне не терпелось выслушать эту историю от и до из уст самой Дио. Я, Альцедо и родители летели в клинику на всех парусах с шоколадным тортом, охапками цветов и горой свежих новостей. Но в палате нас встретила совсем не та Дио, какой мы видели ее в последний раз. Бескровное лицо, расширенные от ужаса глаза, крепко сжатые губы и пальцы, вцепившиеся в простыню, – вот и все, что осталось от моей смешливой беззаботной сестры.
– Где Неофрон? Он добрался домой? – спросила она первым делом.
Мы молча переглянулись.
– Милая, я уверена, что с ним все в порядке, и тебе не стоит… – начала мать, но Дио жестом заставила ее замолчать.
– Мама, мне уже не пять лет, и эти дешевые манипуляции никуда не годятся. Если ты не в курсе, позвони Никтее, она должна знать. Или дайте мне телефон.
Я медленно моргнул пару раз. Я никогда не слышал, чтобы Диомедея так разговаривала с матерью.
– Я сейчас позвоню ей, – пробормотала мама и, оглядев всех нас с вымученной улыбкой, вышла за дверь.
Диомедея откинулась на подушку и закрыла глаза.
– Я люблю вас всех, клянусь, но не ждите от меня никаких рассказов. Никогда. Я не хочу говорить об этом никогда в своей жизни.
* * *
В тот же вечер к нам домой явился Неофрон собственной персоной. Мужик выглядел хуже некуда. Если бы мне пришлось бороться с ним за звание «кусок дерьма, едва переставляющий ноги», то, пожалуй, он бы даже победил. Лицо в кровоподтеках, рука на перевязи, сильно прихрамывающий на одну ногу. Выражение лица сорта «Только что побывал в аду. Было жарко».
– Не было никакой возможности вызволить ее, – сухо объяснил он. – Пришлось ликвидировать тело. Мне жаль.
– Я уверен, ты сделал все возможное, Нео, – похлопал его по плечу отец.
Потом они о чем‑то поговорили за закрытой дверью, и Неофрон собрался восвояси. Я провел его до крыльца, преисполненный благодарности и едва ли не щенячьего обожания.
– Спасибо, что вытащил ее, – сказал я.
– Все самое сложное она провернула сама, – пожал плечами тот. – Твоя сестра сделала звонок из такого места, из которого не смогла бы позвонить половина моих парней.
– А конкретней?
– Спроси у нее сам, – отмахнулся Неофрон, залезая в машину и морщась от боли.
– Она не хочет говорить об этом.
– Дай ей время прийти в себя. Это ее первый прыжок. И не самый удачный.
* * *
Время действительно поставило Диомедею на ноги. Та вернулась к учебе и тренировкам, с удовольствием проводила время в кругу семьи и друзей, но… продолжения истории никто из нас так и не дождался.
Под конец года Уайдбек созвал всех десульторов на круглый стол, где объявил о новых изменениях в Договоре. Никтея, Неофрон, мои родители и парочка бородатых экспертов сели во главе стола, разряженные в строгие костюмы, и огласили новый Lex [30], отныне подлежащий к исполнению.
– В связи с растущим числом конфликтов между полицией и десульторами мы призываем вас вести как можно менее заметную жизнь и свести число контактов с органами правопорядка к минимуму. Департамент разработок Уайдбека, в свою очередь, предоставляет в ваше распоряжение новое средство, призванное сгладить углы при общении с полицией. Теперь слово представителю Департамента исследований…
Альцедо, все это время скучавший в уголке конференц‑зала, встрепенулся и, чуть ли не пританцовывая, выложил на стол металлический бокс.
– Только не нужно падать в обморок от счастья, дорогие мои, – объявил он.
Мама закатила глаза, Неофрон зевнул от скуки, Никтея деловито выгнула бровь.
– Дамы и господа, наше новое детище, за которое вы, несомненно, скажете спасибо, – пропел Альцедо. И как фокусник вытаскивает из цилиндра кроликов – вытащил из бокса крохотную ампулу с ярко‑красной жидкостью.
– Силентиум[31]! – громко объявил он, потрясая ампулой в руке.
В конференц‑зале тотчас воцарилась мертвая тишина.
– Нет‑нет, я не прошу вас помолчать, это просто название нашего нового препарата: силентиум!
– Где он набрался всех этих клоунских замашек, а? – толкнул я в бок Диомедею.
– Что? – переспросила она, спускаясь из заоблачных далей на бренную землю.
– Возвращайся наконец из Аравии домой, прошу тебя, – сказал я. – Там больше нечего делать…
Дио тяжело вздохнула и перевела взгляд на родителей. Мама улыбнулась ей в ответ, но Дио как будто смотрела сквозь нее. Неофрон тоже, прищурившись, поглядывал в нашу сторону, по‑видимому, раздраженный нашей болтовней.
– Силентиум нарушает работу гиппокампа и стирает кусок воспоминаний примерно двухчасовой давности. Одного укола достаточно, чтобы человек, с которым вы вступили в конфликт, мгновенно забыл о том, кто вы и что за разногласия у вас были всего несколько секун д назад. Полицейские, которым не нравятся ваши поддельные документы или ваша физиономия, или люди, которые узнали в вашем теле старого знакомого, или некто, предъявляющий вам старые счета, – эти проблемы теперь легко решаются с помощью силентиума.
Зал наполнился одобрительным гулом. Неофрон медленно поднялся со своего кресла и громко заговорил, перекрикивая шум аудитории:
– Использование силентиума – это не рекомендация. Это новое правило. Это Lex. Если вы предпочтете решать возникшую проблему каким‑то другим путем, Уайдбек волен расторгнуть с вами Договор о покровительстве. После конференции подробный инструктаж по использованию.
Диомедея тем временем вытащила из сумки лист бумаги и начала выписывать на нем строчку за строчкой.
– А ведь наш Гарри Поттер славно поколдовал над пробирками, – изумился я. – Не терпится понаблюдать это изобретение в деле. Тебе тоже?
– Я не буду использовать этот препарат, – ответила Дио, дописывая последнюю строчку и рисуя в конце размашистую подпись.
– Почему? Это же просто гениальное решение для некоторых ситуаций…
– Потому что я отказываюсь от покровительства Уайдбека.
* * *
Я не сразу поверил ушам.
– Что ты сказала?
– Что слышал.
– Ты с ума сошла?
Дио повернула ко мне свое бледное лицо и заглянула в самую душу.
– Хуже.
Только сейчас я разглядел, что за «письмо» написала Диомедея: «Уведомление о расторжение договора с WideBack Inc. и требование сложить взаимные обязательства». В следующую секунду она встала и направилась к родительскому столу. Я как сидел на своем стуле, так на нем и остался, не в состоянии уложить в голове то, что только что стряслось в этом зале…
Диомедея подошла к родителям и положила перед ними листок. Первой отреагировала мама: вскочила на ноги, хватая ртом воздух. Отец выкатил глаза и в следующую секунду нервно рассмеялся. Сидящий рядом Неофрон вообще превратился в кусок гранита. Никтея быстро пробежала глазами заявление, потом сложила его пополам и трясущимися руками убрала в карман. Диомедея вышла из зала с гордо поднятой головой.
Я очнулся и бросился за ней следом.
* * *
Я нагнал Диомедею в коридоре и схватил за руку.
– Что происходит, а?
Та разрыдалась, уронив лицо в ладони.
– Я не могу говорить об этом, fra. Мне легче умереть.
– Легче умереть?! О да! Умирать вообще проще простого, не знаю ничего, что может быть легче!
– Дио! – рявкнул кто‑то позади нас.
К нам быстро шел Неофрон: мрачный, как предгрозовое небо.
– Уайдбек не примет твое заявление, могу сказать тебе сразу. Ты – член семьи, и мы будем опекать тебя независимо от твоего желания.
– И как же ты будешь опекать меня, супермен, если я не сделаю контрольный звонок в следующем прыжке? – ухмыльнулась Дио, сунув ручонки в карманы своих брюк.
– Только попробуй не сделать звонок, девочка… – разъяренно начал тот.
– Я тебе не девочка, Неофрон, я в состоянии позаботиться о себе, где бы я ни очнулась. Без тебя и твоих мальцов‑удальцов.
– Бред сумасшедшего!
– Значит, я сумасшедшая!
Он минуту смотрел на мою сестру, как на исчадие ада, потом развернулся и пошел прочь.
Дио всхлипнула и повисла на моей шее.
– Что с тобой?
– Ненавижу все, что связано с Уайдбеком. Ненавижу его силовое подразделение. Ненавижу Неофрона, – проговорила она сквозь слезы.
– Что он сделал?
– Разрушил меня!
Мои кулаки конвульсивно сжались.
– Что ты имеешь в виду? Расскажи все!
– Мне больше нечего сказать.
Сестра стояла напротив и едва могла говорить от волнения.
– Ладно… Тебе есть куда поехать сейчас? Я снял квартиру в Парадизо пару дней назад. Хочешь пожить у меня?
– Да, да! – закивала она, глотая слезы. – Но только если ты не будешь спрашивать меня ни о чем.
– Как скажешь, – сдался я. – Держи ключи.
Я вернулся в конференц‑зал и, не обнаружив там Неофрона, отправился гулять коридорами, зашел в столовую, заглянул на парковку и наконец нашел его на корпоративной кухне в компании стакана джина и ножа для колки льда.
– Что ты с ней сделал? Да она просто ненавидит тебя, и я хочу знать, за что! – я подскочил к нему и схватился за воротник его безупречно отглаженной рубашки.
Неофрон стряхнул с себя мои руки.
– Ненависть – слишком большое чувство для такого создания, как она. Максимум злость и раздражение. Но и те ненадолго. В ее возрасте чувства меняются быстрее, чем кадры в кино. Переживет. Все это – просто шок после первого прыжка. Пусть проводит побольше времени с друзьями, и скоро все вернется на круги своя.
Я пару секунд молча переваривал услышанное, потом развернулся и вышел из кухни. Пусть думает, что я купился на эту болтовню.
* * *
– Неофрон, он темная лошадка, так? – спросил я у матери, как только представился удобный случай. – Что ты вообще знаешь о нем? Ему можно доверять?
Мама ведет свой желтый, как лепесток подсолнуха, «Ламборджини» по улице Ди Гандрия, тянущейся вдоль озера. Закат превратил воду в розовое золото, вокруг толпятся горы, – каждая последующая как будто нарисована чуть более светлой акварелью. Идеальное место и время, чтобы просто помолчать, разглядывая все эти пейзажи. Но молчание не вернет покой моей сестре…
– Один из тех, кто умрет, защищая наше благополучие. Стал работать в силовом подразделении, когда был не старше тебя. Я тогда только‑только забеременела Диомедеей.
– Сколько ему лет вообще? Я помню его в те времена, когда он учил нас в школе Уайдбека, и с тех пор он совсем не изменился.
– Сорок пять или около того.
– Он не десультор, так?
– Его мать была. А он – нет. Обошло стороной, как говорится.
– Ты веришь всему, что он говорит? Какова степень твоего доверия к нему по десятибалльной шкале?
– Двадцать, – смеется мама.
– Пф‑ф, – выдыхаю я. – Я серьезно.
Мама сворачивает к решетчатой ограде, отделяющей Ди Гандрию от отвесного обрыва, глушит мотор и снимает солнечные очки.
– Диомедея никогда не любила сидеть на месте. И даже из утробы на белый свет собралась раньше времени. У меня началось массивное кровотечение и преждевременные роды. Отец был в отъезде, я была полностью на попечении секьюрити, которые битый час пытались вызвать врачей. Накануне бушевала гроза, и со связью творилось что‑то неладное… Так вот, пока другие охранники обрывали провода, Неофрон просто отнес меня в свою машину и привез в госпиталь. Река алой артериальной крови, вытекающая из человека, не сулила ничего хорошего, и он понял это раньше всех. В чем‑чем, а в оттенках крови он всегда разбирался очень хорошо. И Диомедею первым на руки взял он. Не уверена насчет вас, оборванцев, но она ему как дочь, Крис. Вот почему я даю десять из десяти.
* * *
2011‑й подкрался незаметно, как убийца. Подкрался, резво взмахнул ножом, и наша семья развалилась на куски, как праздничный каравай: Кор улетел в Сидней, и я больше не видел его. Альцедо расстался с телом афганца, повалялся несколько месяцев в реабилитации, а потом снова ушел в прыжок. Диомедея, недолго думая, «прыгнула» во второй раз. Я планировал дождаться того момента, когда по крайней мере один из них сделает контрольный звонок, но хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах…
Меня выбросило в тот день, когда я с группой других студентов отправился наблюдать открытую операцию на сердце. Скальпель погрузился в тело и вскрыл грудную клетку, как устрицу. Потом руки в синих перчатках раздвинули ребра и обнажили сердце. Я наблюдал за подобными операциями уже раз сто, но на этот раз на столе лежит девочка пяти лет. Ее сердце не больше яблока и трепещет, как дикая птица. Я закрыл глаза и…
Открыл их в совсем другом месте.
Феликс
Все глубже и глубже в темноту. Темнота смыкается над моей головой, как вода над головой дайвера. Полное погружение. Я срываю с лица маску и втягиваю в себя воду. Или темноту. Без разницы, что это, – я больше не хочу на поверхность, мне нравится здесь, в глубине. Кто‑то наотмашь бьет меня по щекам. Я прикрываю руками голову и зажмуриваюсь.
– Что ты колол кроме герыча?! Спидбол? Винт?!
Удар по лицу. Такой сильный, что темнота тут же рассеивается. Я открываю глаза.
Надо мной серое, испуганное лицо женщины, которая, несомненно, сидит на игле. Обтянутые тонкой, как пленка, кожей скулы, две впалые ямы вместо щек, большие нездоровые глаза. Когда‑то она была даже красива, пока безумная погоня за кайфом не высосала из нее всю жизнь. Мое сознание путается, галлюцинации накатывают одна за другой, как волны: голова женщины медленно превращается в голову птицы с красным клювом.
– Сукин ты сын, собрался подохнуть прямо вот так? Прямо у меня на хате?
Птица говорит еще что‑то, но остальные слова я слышу впервые: видимо, это тот изощренный мат русского языка, который мне вряд ли доведется услышать где‑нибудь еще. Похоже, она только что обнаружила это тело и вколола ему какой‑то препарат, который успел спасти мозг от гибели, но не успел удержать в нем душу ее приятеля. Так что теперь здесь я. Но пока непонятно, надолго ли. Судя по обжигающей рези в груди и свистящей одышке, у меня отек легких. Отек теперь уже моих легких. И судя по всему, осталось мне недолго. Я продержусь на плаву еще несколько минут, а потом мозг начнет медленно превращаться в желе: у тела передозировка и отказывают сердце и легкие. Счет идет на секунды.
– Скорую, прошу тебя, – задыхаюсь я, каждое слово отдается пожаром в груди.
– Скорую тебе, ублюдок?! – взрывается она. – Они же потом душу из тебя вытряхнут, и ты же, трепло, все им расскажешь. А мне нужна моя хата и мой, черт его раздери, бизнес!
Сейчас она выглядит почти грустной и вытирает слезы фиолетовым крылом.
– Я ничего им не скажу. Я ничего не знаю, – хриплю я. – Скорую, или мне конец.
Та колеблется.
– Я люблю тебя, – беззвучно говорю я.
Меня учили, что эта уловка всегда действует. И она действует.
– Ты врешь, даже стоя одной ногой в могиле, выродок, – шипит она. – Но я сделаю вид, что поверила тебе. В последний раз.
Она вскакивает и начинает жать на кнопки телефона. Ее голос звучит чисто и слегка испуганно – так звучал бы голос матери, которая возвращалась с прогулки с белокурым младенцем и споткнулась в подъезде о грязное, бездыханное тело.
– В соседнем подъезде какой‑то… человек, – говорит она, тщательно подбирая слова. – И, кажется, ему очень… плохо. Приезжайте, иначе он… все.
Она продиктовала адрес. Потом схватила меня под мышки и потащила в подъезд. Один пролет, два, три. Я хриплю так сильно, что вот‑вот начну выплевывать собственные легкие.
Ступенька врезается в мои шейные позвонки, мои руки шарят по бетону, пытаясь нащупать что‑то, за что можно схватиться. Мне кажется, что я проваливаюсь в яму, наполненную жуткими плотоядными тварями.
– Подожди! – задыхаюсь я, надеясь, что она еще здесь.
– Чего еще?
– В какой мы стране?
– Катись к дьяволу, красавчик! Нет, надеюсь, что ты уже там!
* * *
Крохотная палата, пять на пять, четыре металлические койки, решетки на окнах.
– Мне нужно позвонить, – говорю я, хватая за руку грузного, суетливого мужика в зеленой униформе, который уже пять минут пытается нашарить вену на моей руке. На сгибе локтя нет живого места – сплошная гематома, так что ему приходится искать вены на тыльной стороне ладоней.
Я часто отключаюсь и не могу понять, сколько времени я здесь. Хуже всего не то, что вокруг меня такие же, горящие заживо люди. И даже не начавшийся абстинентный синдром, который методично убеждает мозг в том, что у меня сломаны все до единого суставы. Хуже всего то, что я не могу подняться и позвонить.
МНЕ НУЖНО ПОЗВОНИТЬ.
– Здесь есть телефон? – говорю я.
Мужик поворачивает ко мне свое отекшее лицо со следами вчерашнего алкогольного марафона:
– Че?
– Я хочу позвонить…
– Ага, – бубнит он, наконец нашарив вену. – А я хочу дом у моря и голубой «кадиллак».
«Договорились», – готов сказать я, но этот укол…
Темнота.
* * *
Я рассматриваю свои тощие слабые руки, на правой ряд китайских иероглифов: «Брат и сестра». Как мило… Мне нужно позвонить. И желательно до того, как меня перебросят полиции. Что‑то подсказывает мне, что это рано или поздно случится.
Передо мной девушка‑врач. Пол‑лица скрыто маской, я вижу только глаза – холодные, зеленые, колкие, как бутылочное стекло, и тонкие ладони в перчатках. Она рассматривает мои воспаленные сгибы локтей и что‑то чиркает в блокноте.
– Мне нужно позвонить, помогите мне, – прошу я.
– На этаже есть бесплатный телефон по городу.
– Мне нужно позвонить в Швейцарию.
– Ничем не смогу помочь, – ровно отвечает она и снова возвращается к моим рукам, которые находит гораздо более занимательными, чем мою говорящую голову.
– Я заплачу вам, как только выберусь отсюда.
– Я слышала эту фразу миллион раз, – смеется девушка. – Телефон – это первое, что обычно требует вся ваша братия. Телефон‑телефон‑телефон…
– Иногда наркоманы не те, за кого себя выдают, – говорю я спокойно, чувствуя как глаза‑осколки впиваются в мое лицо.
Под маской ее рот кривится в улыбке. Она захлопывает блокнот и собирается уйти. И тогда я цепляюсь за ее рукав и говорю:
– На одних нейролептиках я долго не протяну, вы же сами знаете. Мне нужны опийные антагонисты, анальгетики и противосудорожные, потому что мне кажется, что меня рубят, пилят и сжигают заживо. Мне нужно позвонить. Не дилеру. А тому, кто в состоянии обеспечить меня всем этим.
Девушка колеблется, она смотрит на меня так, словно увидела говорящий мешок с бинтами.
– Вы ничем не рискуете. Мне же нужен всего лишь телефон, а не шприц с разведенным героином. Только телефон и немного денег на счету. И вы спасете человека.
– Почему ты бросил учебу? – спрашивает она. – Ты же учился в медицинском, да? Почему же бросил?
«Я его закончил. Я могу прооперировать сердце с закрытыми глазами…»
– Несчастливая любовь, – отвечаю я ей, зная, что это наверняка сработает.
Меня учили, что это, как правило, срабатывает, и я хорошо усвоил урок. Если и есть что‑то, что безоговорочно действует на людей, – так это упоминание о «разбитом», как они говорят, сердце. За несчастную любовь они готовы прощать, жертвы любви у них на особом счету.
Поэтому я почти не удивлен, когда девушка, оглядываясь, вытаскивает из кармана телефон и протягивает мне.
– У тебя только минута, – говорит она. – Так что постарайся успеть сказать все, что нужно. Второго раза не будет.
Но едва мои пальцы касаются телефона, в дверном проеме возникает фигура в белом халате.
– Таня! Ты рехнулась? Ты хочешь проблем?! И ради кого?!
Сейчас телефон будет вырван из моих рук, а доктор Таня явится сюда нескоро.
Как бы не так.
Я сжимаю запястье девушки и выворачиваю ее руку, заставляя ее рухнуть на мою кровать. Она вскрикивает от боли. Едва ее голова оказывается в зоне моей досягаемости, я обхватываю ее шею: мой распухший локтевой сустав чувствует пульсацию ее сонных артерий.
– Еще шаг, и ей конец, – говорю я, и мужик на входе останавливается в нерешительности.
– Но если мне просто дадут позвонить, я не причиню ей вреда. Мне нужно прос‑то сде‑лать зво‑нок, – по слогам говорю я.
Мужчина зачем‑то поднимает руки, словно сдается.
– Сколько денег там на счету? – спрашиваю у девушки, касаясь растрескавшимися губами ее волос.
Она вздрагивает, когда мое дыхание, дыхание живого мертвеца, долетает до ее уха.
– Гривен… пятьдесят… Я не помню…
Я пытаюсь вспомнить, в какой из стран Восточной Европы используют в качестве валюты эти самые… гривны.
Украина.
* * *
– Украина, Киев, белый мужчина лет тридцати, китайские иероглифы на предплечье правой руки, два широких вертикальных шрама на животе, передозировка смеси наркотиков, легочная и сердечная недостаточность, без ранений и паралитических нарушений, – говорю в трубку, вцепившись в нее трясущейся рукой.
Девушка‑врач, шею которой я все еще держу в тисках, замирает и перестает всхлипывать, услышав, что я начинаю говорить на другом языке. Минуту назад она назвала мне адрес больницы, который я теперь пересказываю оператору по латыни. Мой язык – самое лучшее доказательство того, что это действительно я.
– Диомедея и Альцедо уже дали о себе знать?
– Альцедо уже здесь. Дио по‑прежнему нет, – сухо отвечает оператор. – Держись, Неофрон будет к концу дня.
Гудки.
Очередной всхлип возвращает меня к реальности. Девушка начинает учащенно дышать, глядя в дверной проем. Люди в зеленых клеенчатых робах просачиваются в палату: один, двое, трое… Я выпускаю девушку – и она отшатывается от моей койки, как перепуганная насмерть птица. Я тут же оказываюсь в тисках шести ломоподобных рук, каждая из которых без труда справится с обеими моими. Всего одна обжигающая инъекция – и мое сознание меркнет.
* * *
Я открыл глаза, и первое, что увидел, когда смог сфокусировать взгляд, – четырех людей в синей полицейской униформе, металлический потолок автомобиля, решетки на окнах. Мне конец…
– Просыпайся, спящая красавица. Добро пожаловать в этот прекрасный мир, отмеченный божественной печатью, – тембр голоса заставил меня на секунду забыть обо всем, даже о боли.
– Просыпайся, просыпайся, пока я тебя не поцеловала в уста сахарные.
Детский голос! Самый что ни на есть. Я повернул голову и увидел ребенка. Девочка лет десяти. Белокурые локоны, голубые глазищи, два бриллианта в мочках ушей. Настоящий эльф. На ненаркотические анальгетики у меня не должно быть галлюцинаций, так что, похоже, меня накачали чем‑то забористым. Если только не…
– Дио? – ошарашенно спрашиваю я.
– Не будь жертвой стереотипов, – ухмыляется она, обнажая мелкие зубки. – Если ты видишь сиськи, то это еще не значит, что перед тобой женщина.
– Я не вижу сисек, – отвечаю ей. – Тебе до них еще года три‑четыре… Альцедо.
Он ржет и заряжает мне приветственный джеб в бок. И от этого маленького кулака, ударяющегося о мои ребра, мне хочется согнуться вчетверо.
– Когда увидел эти воробьиные ребрышки, чуть не задушился проводом дефибриллятора. Это было похлеще безногого афганца, – говорит Альцедо, хмуро рассматривая сгибы моих локтей. – Но все оказалось не так печально. Малютка Изабелла оказалась тренированной: девчушка без одышки берет шесть миль кросса, мгновенная реакция, сильные руки. Крошка занималась теннисом с пяти лет… Так что на этот раз мне повезло куда больше, чем тебе, – довольно ухмыляется брат. – Даже учитывая то, что через пару лет у меня станут расти сиськи и начнется менструация.
– Что, все так плохо?
– Ага, – кивает Альцедо. – Не уверен, что тебе не придется оставить эту желтую вяленую куклу и начать по новой.
– Спасибо за поддержку, дорогая Изабелла. Только вот как тебе удалось подмазаться к силовому подразделению? – недоумеваю я. – Разве ты сейчас не должен сидеть дома и плести косички?
– Все просто. Собираю статистику о работе силентиума.
– Только не говори, что…
Альцедо довольно гогочет.
– Да, да, пришлось пострелять ампулами, пока вывозили тебя из больницы. Было весело.
В машину влезает еще один человек в форме, и я сразу же узнаю в нем Неофрона.
– Едва не задушить девушку только за то, что она не дала телефончик, ай‑яй‑яй, Крис, ты ли это? – цокает языком Неофрон.
Я смеюсь, хотя лучше бы мне этого не делать. Любое движение причиняет страшную боль.
– Надеюсь, она в порядке.
– В порядке. Крепкий орешек. Просила не сильно тебя наказывать.
– О как…
Я удивлен. Столько великодушия к какому‑то чокнутому наркоману, который чуть не сломал тебе шею? Мама будет счастлива рассмотреть ее кандидатуру в одну из реабилитационных клиник Уайдбека.
* * *
В Киеве пришлось задержаться. Мое тело было не в состоянии передвигаться на своих двоих. Решено было оставаться на Украине до того момента, пока я не стану человеком, не вызывающим подозрений. Пока лицо ходячего мертвеца не превратится в лицо худощавого, но вполне здорового студента‑швейцарца, который вдоволь наелся достопримечательностей Восточной Европы и теперь позарез захотел домой.
На окраине столицы был взят в аренду большой коттедж, обнесенный двухметровой оградой из белого камня. Первый этаж был превращен в лазарет, где я провел четыре недели, обмотанный трубками капельниц и накаченный антибиотиками с обезболивающим, – пока это тело не начало потихоньку возвращаться к жизни.
К концу второй недели я наконец смог самостоятельно есть и передвигаться. К дому примыкал старый запущенный сад, почти полностью сбросивший листву к зиме. Удивительно, до чего меланхоличной кажется природа, начисто лишенная красок. Я часто выходил во двор, дышал холодным воздухом, глотал горячий кофе чашку за чашкой, слушал веселые детские визги, доносящиеся из‑за ограды…
В один из морозных ноябрьских дней в дом позвонили. Парни рассеялись по дому, кто куда, с оружием наготове. Неофрон пошел открывать, сунув за спину пистолет с транквилизатором.
На пороге стояла девочка лет восьми в зеленой куртке и шапке с помпоном. Она ткнула пальцем в сторону двора и что‑то защебетала на непонятном мне языке. Этот язык звучал так же мягко и плавно, как и итальянский.
Неофрон окаменел, выкатив глаза. Альцедо спрятал свою пушку и вылез из‑за дивана. Я едва не рассмеялся: кажется, мы все слегка перенапряглись.
– Что ты говоришь, крошка? – переспросил я.
– Мячик! – повторила девочка по‑русски. – У вас во дворе. Можно забрать?
– А до этого ты на каком языке говорила?
– Украинский.
– Украинский. Вот оно что… Идем, возьмем мячик.
Я поплелся в сад и стал разыскивать мячик, шарясь по высокой пожухлой траве. Девочка семенила рядом, с любопытством оглядываясь по сторонам.
– Хорошо, что ты здесь поселился, а то я бы не достала мячик из‑за этого забора.
– Я ненадолго здесь. Имей в виду.
– А, ясно… Нашла! – девочка заглянула за дерево и вытащила из кустов мяч. Потом подошла ко мне и деловито прищурилась:
– Все равно можем познакомиться. Ярина, – сказала она и протянула мне крохотную ладошку.
Я торжественно пожал ее и представился:
– Феликс.
Имя, которое я не знал никогда прежде, чужое имя, – срывается с моего языка быстрее, чем мое собственное. Первая остаточная реакция во всей красе.
– До побачення, Фелiкс, вертайся![32]– бросила мне девочка через плечо и вприпрыжку поскакала домой.
Неофрон закрыл за ней дверь.
– Чем‑то напомнила Диомедею, такая же непосредственная, – заметил я.
– Мне тоже, – кивнул Альцедо.
Я поплелся на кухню и сварил себе еще чашку кофе. Мысли о сестре всегда вгоняли меня в отчаяние. О небо, пусть она будет в порядке, пусть она не испытает боли и страха и не попадет в «ловушку». На этой планете полно мест, откуда женщине выбраться практически невозможно, мест, где у них нет прав, нет паспортов и чья попытка пересечь границу будет так же смехотворна, как самостоятельная попытка выезда за границу собаки или лошади.