Она перебралась на водительское сиденье и теперь сидела, скрестив руки на груди и слегка откинув голову. В глазах – презрение, ненависть и страх. Я замер в нетерпении: что нас с ней связывает и чем Феликс успел ей досадить? Не отдал долг, бросил, втянул в авантюру? Впрочем, для авантюр она была слишком юна. И, несмотря на решительный характер, выглядела слишком… невинно, чтобы иметь общий круг знакомых с вором, наркоманом и убийцей. Слишком невинно, чтобы вообще знать его.
– Твоя мать – за что ты ее так ненавидишь? – сказала она, пытаясь держать себя в руках, но в глазах стояли слезы. – Когда ты исчез, она напоминала живой труп, Феликс! Живой труп! Такому поступку может быть только одно веское оправдание – смерть.
О, в таком случае он искупил свою вину с лихвой. Передо мной сидела очередная жертва обстоятельств, предъявляя мне счета, по которым я не хотел платить, – чужие счета.
– Я не тот человек, за которого ты меня приняла. Ты ошиблась.
Девчонка не поверила мне – ни единому слову. В следующую секунду ее пальцы сомкнулись на моем левом предплечье, сдергивая с него рукав. Она оглядывала мою руку со всех сторон в поисках неопровержимых доказательств того, что я – тот самый Феликс. Доказательств, которых больше не было и быть не могло. Она смотрела на руку и не верила своим глазам. Вслед за левой подозрения пали на правую – и снова ничего.
А потом она взялась за мою рубашку…
Последним человеком, который расстегивал пуговицы на моей одежде, была Катрина, и только эти навязчивые, выключающие разум ассоциации помешали мне перехватить ее обезумевшие руки, жаждавшие найти любые доказательства. Во что бы то ни стало. Но двух длинных параллельных шрамов чуть ниже солнечного сплетения тоже больше не было.
– Этого не может быть, этого не может быть, – повторяла она голосом человека, который только что увидел невероятный фокус. Я затаил дыхание в предвкушении новой выходки: что теперь? Попытается взять у меня образец крови для ДНК‑диагностики?
Но ее взрывоопасный энтузиазм вдруг иссяк. Она отстранилась и притихла, опустив руки и уронив лоб в ладони. Слезы. Слезы бессилия и разочарования. Мне тут же захотелось утешить ее – то ли потому, что горе было столь настоящим, то ли потому, что ее длинные темные волосы и фигура – до одури, до рези в глазах напоминали мне Катрину. Я привлек ее к себе и решил не отпускать, пока она не успокоится.
– Мне жаль, – сказал я, чувствуя, как замедляется ее дыхание и перестают вздрагивать плечи. Происходящее ввергло меня в легкое замешательство. Я знал, что лучшее, что можно для нее сделать, – это как можно сбить ее с толку и выпроводить из своей жизни, но что‑то в этом сценарии…
Она крепче прижалась ко мне и обняла за шею. И в этом движении, выпрашивающем утешения и покровительства, я не смог вовремя распознать уловку, а когда ее пальцы погрузились в мои волосы – было уже поздно. Она знала о шраме на моем затылке и теперь пожелала убедиться в его отсутствии!
Нет, это была не просто злость. Это был взрыв ядерного реактора. Моя новая знакомая обрушила на мою голову тайфун отборнейших – и я не сомневался, что справедливейших – ругательств. О, этот Феликс постарался на славу, если смог посеять в ней такую термоядерную ненависть. Ненависть, которая придавала этому хрупкому подростку неимоверную силу, скорость и точность: я слишком поздно сообразил, на что она способна. Понял только тогда, когда ее пальцы, сжатые в кулак, врезались в мою переносицу.
Из носа хлынула кровь, а нервы полоснула такая боль, какой я давно не испытывал. Я выбросил вперед руку, совершенно точно уверенный в том, что за первым ударом последует попытка совершить второй, поймал ее за локоть и больно сжал. Но она даже не пикнула: ее голова вдруг свесилась на бок, а руки безжизненно повисли.
Ее зрачки слабо реагировали на свет, пульс и дыхание были в норме. Обморок. Судя по всему, результат истерики.
Пора со всем этим заканчивать. Так будет лучше для всех. Я открыл бардачок и достал шприц с силентиумом. Всего одна инъекция – и она забудет обо всем, что здесь произошло. Останется просто вызвать такси и исчезнуть до того, как она придет в себя.
Снимаю колпачок со шприца. Тонкая рука, голубые вены на сгибе локтя, перевожу взгляд на ладонь и… останавливаюсь. Ее ладонь покрыта едва заметными светлыми шрамами. Расправляю вторую – то же самое. Похоже, что она когда‑то проехалась ладонями по битому стеклу.
Мои пальцы рефлекторно сжимаются в кулак. Очередной высоковольтный разряд остаточных реакций. Я внезапно вижу ее на больничной койке: ее руки и ноги перебинтованы, кислородная маска на белом бескровном лице (о боги, человек в бинтах, которого я столько раз видел во сне, – это тоже она!) я смотрю на нее в проем полуоткрытой двери и чувствую неконтролируемое желание, желание на грани одержимости, убить того, кто сделал с ней это.
Закрываю глаза, пытаясь стряхнуть странное оцепенение и выбросить из головы эти неудобные чувства – чужие чувства к чужому человеку. Но мозг тут же подбрасывает мне новое воспоминание из «прошлой жизни»: эта девочка обнимает Феликса и плачет. Я смотрю на нее его глазами и знаю, что на моей голове повязка, под которой десятисантиметровое рассечение осколком бутылочного стекла. Его нос сломан, повреждено несколько ребер и шейные позвонки. Я заново чувствую всю эту боль, пульсирующую в голове.
Эта девочка никогда не питала к нему добрых чувств, но на этот раз перестает держать дистанцию, говорит с ним, смотрит с ним его любимые фильмы, сидит на краю его кровати. Она ему не подружка и не сестра, но что‑то заставляет ее проводить время с ним рядом… Кто она ему? Пытаюсь проникнуть в чужую память. Наконец мне это удается: она дочь человека, который женился на матери Феликса. Она недолюбливала и побаивалась своего сводного брата, и было за что. Феликс был готов убить всех, кто посмеет ее обидеть, но одновременно с этим страдал навязчивой идеей обладать ею. Во что бы то ни стало. Даже вопреки ее воле. Например, горсть снотворного, подмешанная в чай, что может быть проще? Я копаюсь в памяти, пытаясь понять, удалось ему это в конце концов или нет, – но безуспешно…
Всевозможные психические отклонения на почве любовной горячки уже не удивляют меня, и все же меня захлестывает отвращение. Не только к Феликсу, но и к тому, что собираюсь сделать я сам. Потому что мои методы не сильно отличаются от его методов: получить желаемое, не прилагая особенных усилий, – а просто накачать ее химией, сделать так, чтобы она попросту ничего не вспомнила.
Я перевожу взгляд с руки на ее лицо. Спокойное, умиротворенное лицо, уверенный подбородок, на щеке – кровоподтек, над ключицей – едва заметный шрам от катетера. Что если она заслуживает знать, что случилось с ее дорогим Феликсом? С минуты на минуту она может прийти в себя, а я первый раз в жизни не могу быстро и уверенно принять решение.
Если я не сделаю инъекцию сейчас, то придется расхлебывать кашу.
Если я сделаю укол, то больше никогда ее не увижу.
Из разбитого носа на ворот моей рубашки капает кровь. Ладно, один‑ноль! Хотя бы за отлично поставленный удар. Правда, какое же сейчас, черт возьми, неподходящее время и место для разговоров…
Я бросил шприц обратно в бардачок и стал искать ручку и бумагу. Ручка нашлась, а вот с бумагой было туго. Мне на глаза попалась стопка маячков для окольцовки. Я развернул в пальцах тонкую полимерную ленту, похожую на бумагу, и втиснул на нее несколько строк: «Мне показалось, что все, о чем ты говорила, – важно для тебя. Обстоятельства не способствовали спокойному разговору, но, если ты сможешь держать себя в руках, можно встретиться и поговорить. Завтра… – вспоминаю число, – 22 апреля, в 7 вечера я буду ждать в ресторане гостиницы Heaven…»
Я свернул маячок трубочкой и сунул в карман ее куртки.
Минутой позже рядом остановилась машина такси. Я перенес тело девушки в машину и поручил таксисту отвезти ее с подругами в ближайшую клинику. Альцедо уселся за руль, и мы двинулись в обратную сторону.
* * *
– Ох, дерьмо, я не верю что все это наконец закончилось, – защебетал Альцедо, пристраивая задницу на пассажирское сиденье.
– Чего эта пигалица хотела? Пыталась стряхнуть с тебя бабки за то, что чуть не переехали ее? Опа… подожди‑ка… Что с твоим носом? Она что, врезала тебе?
– Врезала. И, кстати, все не закончилось. Все только началось.
– Что? – довольная улыбочка на лице брата моментально погасла.
– Она узнала меня. Оказалась близкой знакомой того, кто пожаловал мне это тело.
– Крис, – Альцедо всматривается в мое лицо. – Ты же сделал ей инъекцию, да? Скажи, что ты сделал ей эту долбаную инъекцию…
Я качаю головой. Он откидывается на спинку кресла, схватившись за голову.
– Почему?!
– Завтра я встречусь с ней и расскажу, что потерял память и того Феликса, которого она знала, больше нет. Мне кажется, что она… – Я попытался подобрать нужные слова, – заслуживает знать.
Альцедо нервно рассмеялся.
– Не заслуживает. Имей в виду, что если у этой девицы на тебя зуб, – а судя по тем взглядам, которые она тебе отвешивала всю дорогу, это весьма вероятно, – то завтра к месту встречи она может прийти с вооруженным отрядом. Мы знаем только малую толику из всего того, что твой Феникс наворотил до того, как сыграл в ящик.
Мой телефон внезапно начинает звонить. Звонок до того неожидан, что я почти готов увидеть имя Феликс на дисплее. Нет, незнакомый номер, звонящий из черт знает какой страны…
– Да?
– Крис, – тихо говорит мне женщина, голос которой я не слышал никогда прежде. – Это я, Диомедея…
Дар речи покидает меня. Я прилипаю к телефону ухом и хватаю воздух, как астматик.
– Дио?! О небо, ну наконец‑то! Где ты?!
– Мне нужна твоя помощь, иначе я отсюда не выберусь… Только ни слова в Уайдбек, умоляю…
* * *
– Я в Египте, долина Нила, я продиктую тебе точные GPS‑координаты. Женщина лет тридцати, среднего роста и телосложения. Упала с лошади, раскроила голову об камень. Я провела два месяца в госпитале в Александрии. Потом меня забрали домой, на ферму.
– Ты в порядке?
– Да, я в полном порядке. Рана зажила, обо мне заботятся.
– Подожди, то есть уже в декабре ты вышла из госпиталя?
– Да.
– Дио, апрель на дворе!
– Я знаю, знаю… Но мне было хорошо здесь. И надо было о многом подумать. Я решила, какая разница, где проходить реабилитацию. А тут тростниковые поля, и солнце, и лошадки, настоящий рай…
– Лошадки?! – психанул я. – Мы все с ума чуть не сошли!
– Прости… Да, я представляю… Но зато теперь я хочу домой. Меня хотят выдать замуж. Семейство паникует, думают, что я слегка тронулась умом после травмы. Я же теперь не говорю по‑арабски и наглухо позабыла все молитвы. Когда я заговорила по‑английски, они чуть из штанов не повыпрыгивали от удивления. Родичи боятся, как бы не стало хуже, тогда мне вообще замужества не видать, а я и так засиделась, ха‑ха…
– Что нужно? Приехать за тобой?
– Да. Просто сделай поддельный паспорт и увези меня отсюда. Я пришлю тебе свою фотографию. И ни слова Уайдбеку, прошу. Родителям тоже не говори. Просто забери меня отсюда. Вчера сняли мерки для свадебного хиджаба, пора сваливать…
– Договорились. Паспорт будет готов через несколько дней, раньше без помощи Уайдбека у меня вряд ли получится. Не критично? Продиктуй мне GPS‑координаты и пришли фотографию. Я приеду за тобой через пару дней.
– Окей, – согласилась Дио. – Я соскучилась по тебе.
– Я тоже. Тебе точно ничто не угрожает?
– Клянусь. Я в норме.
* * *
К полудню пригнали из ремонта мою машину: та на сдачу получила горячую ванну с пеной и теперь сверкала так, будто только что сошла со сборочного конвейера. Самое время навернуть кружок‑другой по городу, слушать бормотание остаточных реакций, исследовать особенности национальной кухни… Но все эти планы накрылись медным тазом: мне снова позвонила сестра. Я поднес трубку к уху и замер от потрясения.
– Ты сдал им меня?! Крис! Как ты мог?
– Что? – обалдело переспросил я.
– Ты сдал меня Уайдбеку? Неофрон здесь, черт бы его побрал!
– Soror! – рявкнул я. – Я ничего никому не говорил!
– Он мог узнать только от тебя, больше никак! Ох, черт, – всхлипнула она.
– Я клянусь тебе, что…
Дио нажала отбой, и я больше не мог дозвониться до нее, как ни пытался. Зато я смог дозвониться до родителей. Неофрон везет Диомедею домой – подтвердил отец.
– Как он нашел ее?
– Поговорим об этом, когда приедешь, – ровно сказал тот на другом конце провода.
– Она не делала никаких звонков в Уайдбек и не хотела, чтобы Неофрон приезжал за ней.
– Ты, смотрю, потрясающе хорошо осведомлен, сынок, – съязвил отец. – Если помощь ей все‑таки нужна, то не стоило отказываться от услуг Уайдбека, Крис. Это безответственно – пытаться затащить тебя в Египет и заставить тебя рисковать своим телом. Хотел бы я посмотреть, как ты лезешь через электрическую проволоку, окружающую ферму, а потом пляшешь под пулями фермера.
– Ты недооцениваешь меня.
– Я люблю тебя. А лишний риск – не твоя забота. Позволь рисковать тем, кто получает за это миллионы!
– Тот, кто получает миллионы, перепугал твою дочь до смерти! Или не знаю, что с ней сделал! Когда же ты поймешь это?
Я бросил трубку и повернулся к Альцедо:
– Это ты сказал им, где Дио?
– Мне заняться больше нечем? – вспыхнул тот.
– Где она, знали только я и ты.
– Да, вот только ты не передавал мне ее фотографию с координатами. Не так ли? Так что остаешься только ты.
Я вцепился в волосы и рухнул в кресло. В этой истории было столько непонятного, что голова шла кругом. Я приеду и первым делом вытащу из Дио всю правду. Или вытряхну ее из родителей. Или выбью из Неофрона, чего бы мне это ни стоило.
Демоны
Большой коньячный бокал был наполовину заполнен водой, а в воде плавала горящая свечка и лепесток розы. Такие же бокалы стояли на всех столах. Я мог побиться об заклад, что оформителем ресторана гостиницы Heaven была женщина. Мама открыла в Лугано свой ресторан пару месяцев назад, сама занималась дизайном и на каждом столе распорядилась поставить по вазе с разноцветными бусинами и свежими розовыми бутонами. Правда, убрала их после того, как отец заявил, что фрукты будут куда уместней: их хотя бы можно есть. Смешно вспоминать, но они чуть не рассорились из‑за такой ерунды… Я отставил бокал со свечкой на другой стол: слишком романтично для подобной встречи.
Альцедо уехал на какой‑то теннисный корт, проторчал там полдня, а по приезде завалился спать без задних ног.
Я ждал мисс Истерику, которая сильно опаздывала. Ждал уже целый час в компании бутылки Evian и с каждой минутой все больше сомневался, что она придет. «Нужно было прилепить ей записку ко лбу, а не совать в одежду», – дошло до меня.
«Она найдет, она внимательная», – подсказал мне какой‑то внутренний голос, и этот голос вряд ли принадлежал мне.
«А еще… какая она?» – спросил я у себя.
Гул остаточных реакций слегка усилился: «Любит печенье. Может съесть целую тарелку. Мать печет его без остановки, а Лика же съедает».
Я рассмеялся и тут же поймал на себе подозрительный взгляд официантки. Ну вот, теперь она решит, что я чокнутый, а ведь так мило строила мне глазки.
«Что еще? Помимо печенья и первоклассного удара правой», – спросил я.
«Умная. Иногда какая‑то потерянная. И терпеть тебя не может».
Что‑что, а это я уже понял.
«И еще у нее обалденно красивые губы, – добавил голос. – Если ты, болван, еще не заметил».
Я медленно выдохнул, захваченный врасплох этим новым знанием. И в этот момент в зал ресторана влетела мисс Непунктуальность собственной персоной. Лямка рюкзака на сгибе локтя, сползающая с плеча куртка, раскрасневшееся лицо. Она очень спешила, и этот факт был неожиданно приятен.
* * *
Лика скользнула взглядом по залу и не заметила меня. Я сидел в таком углу, в котором можно было бы легко совершить убийство, и никто бы этого не увидел. Ну или заняться сексом, и это тоже вряд ли б осталось замеченным. После безуспешной попытки допросить бармена она рухнула на стойку, лбом в ладони. Я встал и пошел к ней.
– Могу предложить яблочный сок. Он выглядит почти как виски, – кажется, бармен кокетливо отказывается продавать ей спиртное.
– Подойдет, – сказал я.
Она резко развернулась на звук моего голоса и вперила в меня свои глаза цвета шторма – темно‑серые, тревожные. Брови сдвинуты, на щеке, на месте вчерашнего ушиба, красовался свежий пластырь. Одного взгляда на нее хватило, чтобы внутри снова зашевелился улей остаточных реакций и странных мыслей. Я перевел взгляд на ее губы и – увидел их словно впервые. Вряд ли их можно было назвать пухлыми, наоборот: небольшой, аккуратный, невинный рот, разве что… разве что прикусить эту нижнюю губу, и вот тогда она припухнет… Ну и мысли, Фальконе. И на этот раз – твои собственные, не отмазывайся…
Я вел ее к столу, пока она бушевала у меня за спиной:
– Неужели нельзя было найти более цивилизованный способ для такого рода информации?
– Нельзя, – ответил я и повел к своему столу.
«На котором можно заняться нем угодно».
Официантка положила на стол папку меню, хотя я бы сейчас больше обрадовался шпаге – отражать удары противника. Мы сидели друг напротив друга и молчали. Она казалась очень решительной и бесстрашной, но руки были скрещены на груди, а ладони сжаты в кулаки: типичная поза человека, который ощущает угрозу. Мне еще не приходилось видеть перед собой девушку, которая бы боялась меня. Что за странное и паршивое чувство. С куда большим удовольствием я бы посмотрел, как она… ну, например, улыбается. Или смеется. Или… да что угодно, только не это.
Разговор был недолгим, но тем не менее изрядно вымотал меня. Эта девочка не собиралась сдаваться. Она была намерена затащить меня в этот чертов Симферополь во что бы то ни стало. Она сражалась со мной, убеждала меня, искренне пыталась понять мои аргументы и тут же выкладывала свои. Из нее вышел бы чертовски хороший переговорщик: она знала, чего хочет, и решительно намеревалась это получить. Но, к сожалению, Симферополь был последним городом, куда мне следовало тащить свое тело. Возвращаться туда, где я с высокой долей вероятности мог быть узнан, изображать из себя другого человека, брать на себя ответственность за то, чего я не совершал?
Нет, я был не настолько безумен… Я был вынужден втолковать этой девочке, что их дорогой Феликс – не тот человек, которого стоит тащить домой на радость маме. И что лучше бы им прекратить оплакивать головореза и возрадоваться, что он забыл к родному дому дорожку.
«Переговоры» зашли в тупик. Моя собеседница опустила голову и расплакалсь. Шах и мат. Однако я не почувствовал удовлетворения, только раздражение и злость на самого себя…
Официантка принесла сок и виски. Сейчас моя поверженная королева оставит поле нашей маленькой битвы и сбежит прочь, а я выпью полный стакан и отправлюсь спать. Однако эта хрупкая на вид школьница, помимо отличного владения правой, еще и неплохо уничтожала алкогольные напитки. Я и глазом моргнуть не успел, как она наполовину опустошила мой стакан.
Молодец, Фальконе. Теперь эта девочка отправится в город не только в расстроенных чувствах, но и нетвердо стоя на ногах. А учитывая, что сегодня она упустила свой поезд, то ей, вероятно, еще и негде будет ночевать.
Одна. В чужом городе. Ночью. Нетрезвая. В слезах… Представил?
Дрожащей рукой Лика выложила на стол деньги и встала.
Я буду последним мерзавцем, если позволю ей уйти… Я вскочил и вытянул руку, намереваясь остановить ее. В этот момент Лика сделала шаг и начала терять равновесие. Очередной обморок. Третий по счету.
* * *
Я подхватил ее на руки (что‑то подозрительно легкая для любительницы печенья) и двинулся к выходу. Лишние свидетели ни к чему. Никто из персонала даже не попытался меня остановить: видимо, напивающиеся до обморока постояльцы были привычным делом. Разве что какая‑то рыжеволосая незнакомка, нетрезво стоящая на ногах, возникла передо мной из ниоткуда и предложила помощь, но я быстро отделался от нее, в три минуты добрался до гостиничной парковки и переложил тело Лики в свою машину.
Город накрыла холодная весенняя ночь, датчик на панели управления говорил, что за окном плюс пять и ни градусом больше. Да я скорее пойду мириться с Кором, чем отпущу ее в эту ночь. А с Кором я мириться не собирался. Ближайшие лет сто так точно.
Что теперь? А теперь самое время поступить по совести. И будь что будет. Альцедо просто с катушек слетит от такого поворота событий. Уайдбек бы тоже не обрадовался: якшаться с бывшими родственниками тела – дурной тон. Но явиться к матери Феликса и все объяснить – не самая большая цена за возможность разгуливать по этому миру на своих двоих, ведь именно ей я был обязан этим телом. Я был обязан ей, и какая‑то часть меня настаивала на возвращении долга.
«Но на всякий случай подумай еще раз, герой, стоит ли оно этого… Стоит ли ОНА этого?»
Я бросил взгляд на безжизненное, беззащитное, такое хрупкое тело, лежащее на пассажирском сиденье, – и тут же принял решение: да, она стоит того. Запустил навигатор: до Симферополя всего каких‑то десять часов езды. Если мы отправимся прямо сейчас, то утром будем на месте. И у Лики не будет никаких вокзалов, поездов и незнакомых людей в одном купе. Потому что я просто привезу ее домой.
Итак, Симферополь. «Беспалова» – снова шевельнулось в памяти. Я вбил в навигатор название улицы и проверил то, что уже знал наверняка: так и есть, в этом городе была улица с таким названием.
* * *
Сначала мне показалось, что из этой затеи ничего не выйдет. Лика пришла в себя и заодно пришла в ужас. Она боялась меня так, словно я мог придушить ее в любую секунду. «Куда ты везешь меня?», «Ты сделаешь мне больно?», «Я не хочу умирать…» я гадал, сколько времени я еще смогу выдержать весь этот бред. И ни мои шутки, ни отвлеченная болтовня ни могли усмирить в ней подозрения и почти животный страх. Впрочем, если бы она оказалась наедине не со мной, а с настоящим хозяином тела, то ей стоило бы бояться. Феликс питал к ней чувства, и вряд ли их можно было назвать светлыми.
«Терпи, она боится не тебя, а своего гребаного братца, будь он неладен…»
Но потом моим юмористическим угрозам удалось то, что было не под силу рациональным доводам: я пообещал ей утрамбовать в двухместный спорткар третьего человека – и она не смогла сдержать смех. Я в первый раз услышал, как она смеется, и поймал себя на мысли, что был бы не против слышать этот смех почаще. Наконец‑то. Как она умудрилась за каких‑то полчаса довести меня до полного изнеможения?
Лика начала спрашивать о моей семье, о моем прошлом, о том, как я узнал, что было до «потери памяти», кто помог мне в этом и почему. От ее взгляда не скрылись все мои «новые умения», и ей не терпелось узнать, как и откуда я успел их приобрести.
Но я не мог сказать ей правды. Моя жизнь и жизнь моей семьи была тайной за семью печатями. Все, что я мог – бессовестно лгать прямо в эти доверчивые глаза, наполненные искренним любопытством. Я скармливал ей толстые, наспех прожаренные куски полуправды, щедро приправленные суррогатными подробностями, и почему‑то ненавидел себя за это.
* * *
Она оказалась первой девушкой после Катрины, с которой мне предстояло провести больше двенадцати часов кряду. И при этом человеком достаточно интересным, чтобы эти двенадцать часов не превратились в пытку. Когда она перестала шарахаться от меня, выяснилось, что она прекрасная собеседница. В ней было что‑то подкупающее и чистое – что‑то, за что хотелось сразу же отплатить самой лучшей монетой. Казалось, она не способна скрывать что‑либо – все ее эмоции сразу же отражались на лице: волнение – сжатые губы, сосредоточенность – тонкая морщинка между бровями, подозрительность – едва заметно сощуренные глаза. Именно эти три состояния составляли ее эмоциональное ядро, но изредка я ловил на ее лице странное задумчиво‑мечтательно выражение, словно она вспоминала о ком‑то, кто ей особенно дорог. В такие минуты мне хотелось узнать о ней больше. Гораздо больше, чем это было возможно за одну мимолетную, неизбежно ускользающую ночь.
Я попросил ее рассказать что‑нибудь о себе, но она снова забралась в свою сердитую скорлупу, в которую любила демонстративно прятаться, когда я пытался перевести разговор со своей собственной персоны на нее. Она сдвинула брови и проворчала: «Учусь в одиннадцатом классе, мое имя ты знаешь, планов на будущее нет, талантов особенных нет, на здоровье не жалуюсь». Я готов был расхохотаться над такой забавной характеристикой, но минута выдалась не самая подходящая: кажется, она раздумывала над чем‑то, что нешуточно ее беспокоило.
– Меньше чем за сутки ты успела три раза отключиться. И часто с тобой это происходит? – спросил я, надеясь, что она схватит наживку и хотя бы ненадолго перестанет истязать меня вопросами.
Кажется, я нащупал ее слабое место: она еще глубже залезла в «скорлупу», да еще и выставила наружу сердитые рожки:
– За последние пару месяцев ты успел получить еще и медицинский диплом?
Еще как успел. Самый что ни на есть медицинский.
– Ладно, – сдалась Лика после недолгих препирательств. – Эти… обмороки случаются часто. Чаще всего, когда я напугана, или сильно волнуюсь, или когда мне больно. В общем, когда уровень адреналина начинает зашкаливать – я теряю сознание.
Вот это поворот. Она очень точно описала спусковой крючок «прыжка» в другое тело. И если бы вместо «теряю сознание» она сказала «перепрыгиваю в другого человека», то я бы, пожалуй, подумал, уж не сплю ли я. Десультор? Она? Я наобум прикатил в другую страну, и первый человек, на которого наткнулся, оказался немного… десультором? Да этого просто быть не может. Не сходи с ума, Фальконе. Гораздо вероятней, что у нее проблемы с мозговым кровообращением или еще какая‑то причина из сотен возможных..
– Есть ли на свете что‑то, что могло бы заставить тебя изменить свое решение уехать завтра же? – спросила Лика глубоко за полночь, почти выключившись от усталости. На этот вопрос у меня не было ничего, кроме категорического «нет». Пластырь нужно снимать одним рывком, а иглу всаживать быстрым и резким движением – в противном случае простейшая процедура превратится в нестерпимое мучение. Я смирился с тем, что придется выполнять чужую черную работу: объяснять свое исчезновение и придумывать что‑нибудь убедительное о своей новой жизни, – и знал, что на это мне с головой хватит одного дня. Задерживаться дольше, прикармливать этих людей бессмысленной надеждой на то, что я когда‑нибудь вернусь и смогу вдохновенно играть роль возлюбленного сына и брата, – их же блага ради, нет и нет.
Лика крепко спала, отвернувшись к окну и вытащив заколки из волос. Видеть человека спящим – в этом было что‑то интимное. Сон – тоже своего рода нагота. Ведь когда он спит, он полностью безоружен. Интересно, кто‑нибудь, кроме родителей, видел ее спящей?
Я запустил удочку в память Феликса: есть ли у нее ухажер? Всегда ли она ночует дома? Была ли она когда‑нибудь влюблена? Любое имя, которое она, возможно, когда‑то произнесла за завтраком, мечтательно закатив глаза?
Ничего вразумительного в ответ.
* * *
Ночь пролетела как одно мгновение. Я старался гнать не слишком быстро, включил максимум градусов на климат‑контроле, только бы моя драгоценная спутница не замерзла, и даже прикинул, где мне накормить ее завтраком. Только сейчас до меня дошло, как давно я не заботился о ком‑либо. Эта функция была прописана в моей программе, но, черт возьми, я не пользовался ею целую вечность… в это идиллическое утро и ворвался Альцедо, громко зевая в трубку:
– А ты где? Я проснулся, а тебя нет. Может, принесешь мне закусок с завтрака?
– Боюсь, тебе придется спуститься вниз самому.
– Ленивая задница. Как прошла встреча с сердитой цыпочкой?
– Эм‑м… Хорошо.
– Хвала небесам. Ну а теперь с чувством выполненного долга притащи мне чего‑нибудь поесть из ресторана, или где тебя там черти носят, – сказал Альцедо голосом заскучавшей подружки.
– Я уже не в гостинице, Альцедо. И даже не в Киеве. Я везу сердитую цыпочку к ней домой, в Симферополь.
Кажется, на одну бесконечно долгую минуту Альцедо растерял все слова.
– Скажи, что она приставила пистолет к твоей голове и держит тебя в заложниках, иначе я просто отказываюсь в это верить!
– Девочка хочет, чтобы я объяснился с ее матерью. С матерью Феликса. Она просто умоляла меня…
Альцедо нервно втянул воздух и тут же разразился проповедью:
– Колесить по стране, в которой ты объявлен в розыск, в бросающейся в глаза машине, возвращаться в город, где ты с высокой долей вероятности можешь быть узнан, – ладно, это еще куда ни шло! Я тоже люблю щекотать себе нервы. Но изображать из себя другого человека, Крис? Брать на себя ответственность за то, чего ты не совершал? Да ты просто чокнутый псих.