– Тебя забыл спросить.
– Рисковать телом в угоду какой‑то… малолетке, черт бы ее…
– Смени тон, или разговор окончен.
Я терпеливо выслушивал вопли Альцедо, понимая, что они продиктованы исключительно благими намерениями, но потом его окончательно занесло.
– Катрина вытрясла из тебя всю душу, и теперь ты решил нянчиться с каждым человечишкой, который перебежит тебе дорогу?! – рявкнул он.
Я очень смутно помню, как остановил машину. Бессовестный гаденыш… Ему очень сильно повезло, что сейчас между нами были сотни километров. Мне пришлось отойти от машины подальше и объяснить ему, кто тут «человечишка» и в каком месте заканчивается зона братских советов и начинается моя, черт бы ее побрал, личная жизнь.
* * *
Я заставил себя дышать ровно, сунул телефон в карман и услышал легкие, осторожные шаги. Лика словно раздумывала, подходить ко мне сейчас или не стоит. Проклятье… Она точно заслуживала лучшего начала дня, чем это.
– Извини за такое пробуждение, – бросил я ей через плечо.
– Переживу, – ответила она. – Ты в порядке?
Странная теплота, сквозящая в ее голосе, подействовала на меня как успокоительное. Я обернулся, чтобы взглянуть на нее и понять, она действительно переживает или просто старается быть вежливой.
Лика стояла рядом и куталась в тонкую куртку. Для апреля утро выдалось на редкость паршивым. Холодный ветер разбрасывал ее волосы, а лицо все еще сохраняло ту легкую отечность и особенную мягкость, какая всегда отличает лица только‑только проснувшихся людей. Она с тревогой всматривалась в мое лицо, и по десятибалльной шкале ее тревога, пожалуй, тянула на твердую восьмерку. Подумать только, неужели мои проблемы хоть как‑то трогают ее? Неужели этап настороженности, страха и ненависти успешно пройден?
|
|
– Ты в порядке? – вглядываясь в мое лицо, повторила она.
– В полном.
– Почему она против этой поездки? Что может угрожать такому, как ты? – спросила она, когда мы вернулись в машину. – Любой, кто узнал бы о твоем прошлом, предпочел бы не связываться с тобой.
– О, есть люди с диаметрально противоположными предпочтениями.
Я знал, что вероятность того, что в моем теле опознают преступника, ничтожна. Что изменения во внешности и новые документы делали меня человеком без прошлого. Но я никогда не расслаблялся заранее. К тому же такое видение вещей будет для нее дополнительным стимулом не проболтаться о моем приезде. Впрочем, я мог поклясться, что она не из тех, кто болтает.
– Ты в розыске, да? – в ее голосе промелькнула паническая нотка.
– Эта мысль должна была прийти к тебе в голову гораздо раньше, – подтвердил я, хотя мне очень хотелось успокоить ее и уверить, что мне ничто не угрожает.
* * *
Даже после ночи за рулем я не чувствовал особенной усталости: накануне выдался день изнурительного безделья, большую часть которого я отсыпался в гостиничном номере, а в аптечке нашлась пачка таблетированного кофеина – как раз для таких случаев, когда со сном приходилось повременить. Но Лике наверняка требовалась небольшая передышка, немного движения и стакан чего‑нибудь горячего.
В придорожном кафе обнаружилась свежая выпечка, отличный американо и даже стол, покрытый свежей льняной скатертью. Простота может быть роскошной – до этого места я не подозревал об этом. Я перевел взгляд на Лику: простота может быть дьявольски роскошной.
|
|
Она отказалась от завтрака и отправилась на поиски уборной. Как только она скрылась за углом, мой телефон ожил и двинулся гулять по столу: звонила мама.
– Где бы тебя ни носило, можешь приехать домой и поскорее?
– Что стряслось?
– У Диомедеи непрекращающаяся истерика. После того как Неофрон привез ее домой, проплакала едва ли не всю ночь. Ей вкололи успокоительное, и она немного поспала. Теперь больше не плачет, но, кажется, стало еще хуже: смотрит в одну точку и ни на что не реагирует. Я хочу, чтобы ты поговорил с ней, ты нужен ей, вы всегда были близки. И нам всем необходимо узнать, что происходит.
– Я приеду. Сегодня ночью, максимум завтра утром буду в Лугано. И кстати, почему бы вам не подвесить за ноги Неофрона? Уж он точно знает, что происходит. – я говорила с ним. Он знает не больше нашего. Списывает все на стресс от первых прыжков. Просит дать ей время и уверяет, что все наладится.
– Только я чувствую ложь в каждом его слове? – разозлился я.
– Только ты. Я доверяю ему, как себе, – оборвала меня мать.
Я согнул пополам чайную ложку, едва сдерживая ярость.
– Я приеду. Так быстро, как только смогу.
Как только я распрощался с матерью, раздался звонок от Альцедо.
– Извини и все такое. Я правда перегнул палку. С предками говорил? Я тоже в курсе. Тоже собираю хлам и возвращаюсь в Лугано.
– Потри Неофрона мордой об асфальт.
– О нет, это удовольствие я приберегу для тебя.
* * *
С востока наползала иссиня‑черная туча. Учитывая ее размеры и направление ветра, ближайший отрезок пути придется тащиться по мокрой дороге. Еще один потерянный час. Я услышал приближающиеся шаги и поднял глаза. К столу шел не угрюмый взъерошенный подросток, каким я привык видеть Лику, а высокая стройная девушка с длинными шелковыми волосами, собранными в хвост, со счастливой улыбкой на лице и бодрым ясным блеском в глазах. Интересно, это действие холодной воды или она успела поговорить по телефону с кем‑то, кто действовал на нее как экстази? Меня тут же посетили две мысли: внезапная уверенность, что лишний потерянный час рядом с ней вряд ли можно назвать потерянным, и чувство полной неприязни к тому, с кем она, возможно, только что говорила.
|
|
Есть Лика не хотела, так что я избавил нас от взаимных препирательств, пообещав ответ на любой заданный вопрос, если она толком поест. Она, комкая в руках салфетку, предупредила, что ее вопрос мне не понравится. Так оно и вышло.
– Кажется, сегодня утром ты заговорил с Изабеллой на другом языке? Что это был за язык и когда ты успел… – неуверенно начала она.
Наверное, если бы Земля слетела со своей оси, или начался Армагеддон, или нас с ней забросило бы на необитаемый остров, где мы вынуждены были бы провести вдвоем остаток жизни, – то тогда я смог бы рассказать все, как есть. Мол, видишь ли, я – потомок древнего рода, который говорит на латыни, живет как король и чьи предки когда‑то прогневили злую колдунью. Она бы не поверила, но это уже не имело бы никакого значения.
Но ввиду отсутствия Армагеддона и необитаемого острова я мог сказать совсем мало. Совсем чуть‑чуть.
– Это латынь.
– Латынь? Ты шутишь? – изумилась она.
«Шутки закончились, Лика. Еще пятьсот лет назад».
* * *
Я заметил разбитую машину в кювете и узнал в ней ту самую серебристую «хонду», которая обогнала нас минут пятнадцать назад. Рядом стоял видавший виды пикап, видимо, первый случайный свидетель. Дождь лил так, что дальше трех метров ничего не было видно… Здоровяк в косухе и в кепке с надписью «ЧАК», – как выяснилось позже, водитель пикапа, – пытался выломать дверь развалившегося седана и, в тот момент, когда я подошел к нему, ему это почти удалось. Второй – мужик с рассечением на лбу и лицом, залитым кровью, – видимо, один из пассажиров развороченной машины, – суетился рядом. Я вскрыл капот и отключил аккумулятор. «Чак» наконец сковырнул дверь, которая теперь была похожа на вывернутую жабру дохлой серебристой рыбы, и нырнул головой в салон.
– Что там? – подошел я.
– Кажется… Ох, – отшатнулся Чак.
– Лиза, о боже, – прохрипел второй.
На водительском сиденье, прихваченное лентой ремня, повисло тело девушки: короткие светлые волосы, ноги, сдавленные покореженным железом, безжизненные руки. Ее голова все глубже и глубже проваливалась в залитую кровью воздушную подушку, которая медленно сдувалась из‑за каких‑то невидимых повреждений. Я вжал пальцы в ее сонную артерию. Тонкое трепетание пульса.
– Скорую вызвал?
– Да, – буркнул Чак.
Я оттеснил их обоих и сунулся в салон, верней, в то, что от него осталось. На полу под девушкой растекалась лужа крови. Металл раздробил ей обе ноги, прошелся пальцами по ее позвоночнику: в грудном отделе либо основательное смещение, либо перелом.
– Лиза… Ее нужно достать, – всхлипнул ее приятель.
– Что случилось? – спросил я.
– Я н‑не знаю. Я так и не понял. Я в пор‑рядке… Она моя жена.
– Иди‑ка сюда, – позвал я его. – Нужно остановить кровь. Обхвати верхнюю часть бедра пальцами. Дави сюда, так сильно, как сможешь.
– Ее нужно достать, – снова захрипел он.
– Не нужно, – перебил его я.
Он посмотрел на меня безумными пустыми глазами и снова взялся за свое:
– Ты офонарел?! Она не должна быть тут! Ее нужно вытащить и…
– Ее не нужно вытаскивать. Если, конечно, хочешь, чтоб она дожила до приезда скорой. Все, что сейчас нужно, – остановить кровотечение.
– Машина может загореться, – не унимался он. – Сначала надо вытащить… Она моя, и я решаю. Отвали‑ка.
Мужик вскочил, и как только он отнял руки от ее бедра, из надорванных артерий с новой силой начала хлестать кровь. Ну и придурок…
– Эй, он дело говорит, – кивнул в мою сторону Чак, который все это время мялся в стороне, зеленый от подкатывающей тошноты.
– Пошли все нахрен! – взорвался мужик. – Ей там не место!
Я схватил его за шиворот и хорошенько встряхнул.
– Слушай, у нее переломы обеих ног, и, похоже, есть травмы таза и позвоночника. Если ты оставишь ее на месте, то машину разрежут, и через годик твоя Лиза будет как новенькая. Если будешь тянуть ее за руки‑ноги, то сделаешь свою жену инвалидом, и она больше никогда не сделает ни шагу. Так понятней?
Это случается сплошь и рядом: ты думаешь, что спасаешь человека, а на самом деле убиваешь его. Особенно в этом преуспели влюбленные. Влюбленные всегда ведут себя хуже всех. Хуже самых отчаянных паникеров. Влюбленные – безумные.
– Помочь? Че делать? – подсел Чак.
– Придержать кровотечение, и больше ничего. Надави на эти точки…
Слава богу, попался толковый малый… Вдалеке запульсировал слабый звук сирен. Я оглянулся и сквозь сплошную решетку дождевых струй разглядел, как Лика вылезает из машины и бежит к нам. Этого еще не хватало.
* * *
Мокрую и продрогшую, я втащил ее обратно в машину. Включил кондиционер. Градусник показывал, что за окном всего плюс десять по Цельсию. Невероятно скупо для апреля.
– Посмотри на себя, ты же промокла насквозь. Едем спасать мать, а по дороге угробим дочь, раздевайся.
Я протянул ей свой джемпер – последнюю сухую вещь, которая осталась в нашем распоряжении, не считая моей куртки. Но она не взяла его.
– На себя посмотри, – буркнула она. – Моя футболка скоро высохнет.
– Даже не спорь.
– И вообще, с чего вдруг такая забота? – заартачилась она. – Интересно послушать.
– Интересно послушать, с какой стати ты понеслась за мной следом. Я же просил…
– Волновалась за тебя! – выпалила она сердито.
Я посмотрел на нее, пытаясь унять странное оцепенение. «Волновалась за тебя», – именно эти слова сказала мне Катрина, когда я объявился после внезапного исчезновения. «Я волновалась за тебя», – сказала она и расплакалась, обвивая руками мою шею. Тогда я едва сдержал потрясенную ухмылку, видя человека, сгорающего в любовной горячке. Сейчас мне было не до смеха.
– Вот и я волнуюсь за тебя, – сказал я и протянул ей джемпер. На этот раз она взяла его.
Я вслушивался в нарастающий вой сирен и не понимал, то ли это приближающаяся карета скорой, то ли моя собственная внутренняя сигнализация, запрещающая мне сближаться с девушками, которая за последние сутки срывалась подозрительно часто.
В бардачке звякнул телефон. Я вытащил его и долго разглядывал новое информационное сообщение: «Датчик номер ВТ0641677 активирован». Очередная птичка только что влезла лапкой в лужу и активировала свой маячок? Или… Лика стягивала насквозь промокшую куртку – ту самую, в кармане которой я оставил ей GPS‑трекер с посланием. Теперь он намок и включился в систему слежения.
Что ж, теперь пока «записка» будет в куртке, а куртка – на ее плечах, я буду знать, где она находится. Впрочем, я был уверен, что очень скоро содержимое ее карманов будет пересмотрено и клочок странной бумаги с потекшими чернилами отправится в мусорное ведро. И бог с ним. Я не собирался следить за этой пташкой.
Лика кое‑как разделалась с курткой и принялась за футболку. Я отвернулся.
– Готово, – робко сказала она.
На это стоило посмотреть. Лика. В моем джемпере. На голое тело. Слишком велик для нее… Она попыталась подтянуть рукава, и в это время ткань сползла с ее плеча, обнажая светлую кожу, слегка покрытую позолотой весеннего загара. О небо, мне лучше не смотреть на нее, если я планирую довезти ее до дома в целости и сохранности…
– Тепло?
Лика смущенно кивнула в ответ. Я с трудом оторвал от нее взгляд и взялся за свою мокрую футболку.
«У нее нет парня. Никогда не было. Никто не видел ее в таком виде, как ты видишь сейчас. Иначе бы я знал. И свернул ему шею», – чужой голос снова вторгся в мое сознание.
«Доброе утро, Феликс», – мысленно ответил я.
* * *
Я остановил машину у невысокой кирпичной ограды в пригороде Симферополя. Монотонный гул остаточных реакций усилился, когда я увидел крышу дома, утопающую в зелени сада. Быстрые картинки в голове начали сменять одна другую – я катаюсь на качелях, я бросаю мяч толстолапому щенку, я тискаю какую‑то девчонку под ветвями раскидистого дерева… Похоже, что именно здесь прошли детство и юность Феликса.
Лика не спешила выходить, явно пытаясь справиться с очередным приступом паники. Я хотел было взять ее за руку и успокоить, но что‑то подсказывало мне, что это будет равнозначно попытке потушить пожар горстью углей.
– Феликс, – наконец решилась она. – Постарайся найти нужные слова. Не знаю, что с ней будет, когда ты скажешь ей, что не собираешься оставаться… и еще… Ты так изменился после потери памяти, что я – несмотря на ту жуткую цену, которую мы все заплатили, – рада, что все сложилось именно так.
Инструктаж по основам милосердия. И заочное прощание, на которое она шла с грустью, но гордо поднятой головой. Теперь мне захотелось взять ее за руку не ради утешения, а ради самого прикосновения. Впервые за все время обитания в этом теле я не мог понять, мое ли это желание или это реакции мозга Феликса. Но она опередила меня. Выпорхнув из машины, она протянула мне хрупкую, но такую решительную руку, сжала мои пальцы и увлекла за собой к двери, украшенной пасхальным венком.
Я был готов к тому, что сейчас она откроет дверь и на меня обрушится торнадо чужих воспоминаний. Я был готов к тому, что каждая доска в паркете, каждый завиток в рисунке обоев будет щекотать мне нервы. Но лицо женщины, которая вошла в гостиную, заслышав голос Лики, оказалось тем, против чего у меня не было ни оружия, ни иммунитета. Один взгляд на нее мгновенно выбил меня из седла.
Перед глазами со скоростью двадцать пять кадров в секунду замелькали картинки, на которых была изображена она, она, она, она, в разной одежде, с разным цветом волос, в разных декорациях, но с неизменно теплым взглядом и доброй улыбкой. Я видел картинки пяти‑, десяти– и пятнадцатилетней давности: она протягивает мне деньги на карманные расходы, она льет прозрачную пузырящуюся жидкость на мое ободранное колено, она складывает мои книги в школьный рюкзак, она смеется, она зовет меня, она что‑то рассказывает, она обнимает, она…
Ее слабые руки сомкнулись на моей шее. Я прижал ее к себе, отказываясь слушать вопли разума, который настаивал, что чем крепче я обнимаю ее, тем сложнее мне будет убедить ее потом, что я не могу, не хочу и не должен больше оставаться в этом доме. Все, чего мне хотелось в тот момент, – замереть в кольце этих измученных рук и рассматривать шевелящиеся в мозгу кадры из чужой, но такой волнительной жизни.
Гильотина чужой памяти.
Инквизиция прошлого.
Невыносимая, невыносимая боль.
Ее руки начали сползать с моих плеч, я приготовился выпустить ее и вдруг понял, что ее голова вот‑вот скатится с моего плеча вслед за руками, что она не стоит на ногах, не шевелится и не дышит.
Мне не удалось привести ее в чувство. Ее кожа стала белой и влажной, руки заледенели, пульс вытянулся в нитку. Я ринулся в машину за аптечкой.
* * *
Так и есть: иногда ты бросаешься спасать человека, не подозревая о том, что на самом деле убиваешь его… Что если я ошибся, решив, что эта поездка может иметь счастливое и логичное завершение? О боги, я не смогу ждать до завтра, чтобы все ей объяснить. А даже если бы смог задержаться, то что? Второпях поговорил бы с ней в больничной палате, и поминай как звали? Эта женщина точно не в подходящем состоянии для подобных разговоров… Ч‑черт… «Даматушка скорее застрелится, чем отпустит тебя, – вклинился внутренний голос. – Как ни крути, ты влип. И так хреново, и этак».
Решение пришло само: в аптечке, рядом с тенектеплазой, которая должна была восстановить кровоток, лежал шприц с силентиумом и сам просился в руку.
Я поверну время вспять и заберу у Анны память последних часов. А потом мы вернемся к развилке и выберем другой путь. «Я вернусь. Вернусь и расскажу тебе, что случилось с твоим сыном, слышишь Анна?»
Я встряхнул шприцы и сделал инъекции. Дело за малым: суметь распрощаться с этой бесстрашной девушкой, которой хватило убедительности и харизмы затащить меня сюда… Я посмотрел на Лику: окаменевшее лицо, две мокрые дорожки на щеках, глаза, полные отчаяния. Она сидела рядом и держала Анну за руку. Эта женщина потеряла сына, но ее зареванный ангел‑хранитель по‑прежнему был рядом.
Скорая приехала быстро. Мне удалось придержать Анну на этом свете, правда, в сознание она так и не пришла.
– Ее сын чуть не убил ее, а я едва не закончила начатое. Если бы я была внимательней к знакам судьбы, то этого бы не случилось, – кажется, Лика на полном серьезе корила себя за то, что не обратила внимание на нарисованное разбитое сердце в туалете придорожного кафе. Я не смог сдержать улыбки. Наивная вера в «судьбу» так не вязалась с ее ясным умом и железобетонным упорством.
– Неужели в твоей жизни никогда не случалось чего‑то, что можно было бы назвать знаком свыше? – насупилась она. – Никакой мистики?
– Нет, – уверенно ответил я.
Разве что девушка, упавшая под колеса моей машины, оказалась объектом вожделения прежнего владельца.
Разве что, вопреки всем разумным доводам, я не смог закончить знакомство на том самом месте, где оно началось.
Разве что все эти мыслимые и немыслимые обстоятельства, приведшие меня в этот город и теперь мешающие покинуть его.
А в остальном, конечно, никакой мистики и никаких знаков. «Никаких», – повторял я себе снова и снова, но вряд ли это звучало убедительно.
* * *
Невероятно, но после долгих, выматывающих часов в госпитале Лика собралась на контрольную по математике. Она в самом деле была намерена там присутствовать. Невероятно, если после всего случившегося она в состоянии высчитывать интегралы, то ей можно как минимум отсылать резюме в Уайдбек на должность агента спецназа…
Я смотрел ей вслед и сжимал в ладони связку ключей. Лика бежала к автобусной остановке, комично перепрыгивая лужи. Она предложила мне вернуться в дом – в тот самый дом, который мы покинули всего несколько часов назад в такой стремительной, безоглядной спешке – отоспаться, высушить одежду и немного прийти в себя. И это предложение пришлось мне по душе: я не спал уже больше суток. Тело пока неплохо реагировало на кофеиновый кнут, но к чему крайности, если в моем распоряжении тихий дом и ровная кровать?
Ключ повернулся в замке, дверь открылась.
Все, что меня интересовало, – подходящая горизонтальная поверхность, на которой можно было бы провести ближайшие два‑три часа. С этим были проблемы. Максимум, что смогла предложить мне гостиная, – небольшой диван, на котором мне пришлось бы сложиться вдвое. Возможно, на втором этаже есть подходящая комната с подходящей кроватью. Но если бы я мог вообразить себе хотя бы сотую часть всего, что на меня вот‑вот свалится, я бы просто растянулся на полу в гостиной. Или – еще разумней – вернулся бы в машину.
Этот дом разбудил во мне демона.
Ступени деревянной лестницы начали скрипеть под тяжестью моего веса. Я повернул в узкий коридор и заглянул в первую попавшуюся комнату. Легкий всплеск остаточных реакций: комната Анны.
Вторая дверь открылась с настороженным скрипом. Словно была хранителем этой комнаты и не собиралась никого сюда впускать. Комната Феликса. Наглухо задернутые жалюзи, мебель, покрытая пленкой, всюду ящики и коробки. Видимо, весь этот хлам вот‑вот должен был отправиться на чердак. Здесь нашлось то, что мне нужно, – большая кровать, но она была покрыта слоем полиэтилена, как какой‑то музейный экспонат, уже не предназначенный для бытового использования. Прочь отсюда.
Дальше по коридору. Может быть, здесь есть что‑то вроде комнаты для гостей или… Я остановился перед дверью из светлого дерева, взялся за ручку и в ту же секунду отдернул руку, словно та была раскаленной. Комната Лики. Я вдруг ясно вспомнил, как она выглядит, в мельчайших деталях. Вспомнил так, будто был здесь только вчера. «Интересно, как часто Феликс захаживал сюда», – подумал я, и эта мысль отдалась необъяснимой болью в висках.
«Часто. Ты был здесь часто, – отозвалось что‑то внутри меня. – Так часто, что смог бы нарисовать эту комнату с фотографической точностью. Включая узор паркетных досок и надписи на корешках книг».
Именно поэтому мне больше не хотелось входить сюда. В этой комнате было слишком много вещей, которые заставили бы меня заново узнать то, что я не хотел знать. Я сделал шаг назад и приготовился продолжить путь по коридору, но мой взгляд зацепился за странный крохотный предмет, прицепившийся к поверхности двери. Кажется, кнопка. Обычная маленькая кнопка, пригвоздившая к дереву кусочек бумаги. Похоже, что когда‑то на двери висел бумажный пла…
Меня вдруг повело. Как после стакана виски. Я уперся ладонью в дверь, чтобы не потерять равновесие.
* * *
– Фил?
Макс толкает меня в бок. Он все не может забыть, как дико я упоролся в прошлый раз, так что сегодня он на стреме.
– Ништяк, – киваю я, – налей еще, а?
Передо мной стол, уставленный бутылками и пластиковыми стаканами, заваленный объедками и растерзанными сигаретными пачками. Я разравниваю пластиковой картой тонкую дорожку кокса. Оттягиваемся в гостиной моего дома. Мать куда‑то укатила, Лика дома, но заперлась в своей комнате, мы с пацанами, шесть человек, тянем пыль.
– Твоя малая не сунется сюда? – Карпов, мелкий, щуплый штрих с круглыми рыбьими глазками, наполняет мой стакан до краев.
– Кто?
– Ну, эта, твоя сестра…
– Она мне не сестра, сколько раз повторять, – раздраженно фыркаю я.
– Да по барабану, главное, чтоб рыло сюда не совала, – ухмыляется Карп.
– Да не будет она сюда соваться, – опрокидываю стакан в горло. – Хотя если б сунулась, я был бы не против.
Карп толкает меня в бок, пацаны хрипло смеются.
– Кажется, она очкует, такие глазенки выкатила, когда мы сюда завалили.
– Да она вообще еще девочка, конечно очкует, – ухмыляюсь. – Шестнадцать только.
– Ничего так куколка. Я бы порезвился, – скалится Вано, светловолосый, хитро стриженный типок, бледный, как смерть. Никогда мне не нравился, отморозок.
Я сжимаю в руке пластиковый стакан, и он с хрустом ломается.
– А на следующий день я бы выпустил тебе кишки, – ровно говорю я, наблюдая за тем, как угасает кривая ухмылка на лице Вано.
– Фил, ты че, втюхался в нее, что ли? – нервно хихикает Карп.
– Давай уже тяни, – встревает Макс, пытаясь переменить тему. Он боится, что я начну психовать. Он единственный из всех присутствующих знает, чего мне стоит держать себя в руках, когда речь заходит о моей сводной…
Но у Карпа очень плохо с инстинктом самосохранения:
– Это ей ты подыскивал презент в парфюмерной лавке? Там моя телка работает, говорила, ты два часа шарился по магазу, пока наконец не выбрал флакончик, – треплется Карп. – Собираешься уложить ее в койку, а, Фил?
– Какое твое дело, рыба? – снова встревает Макс.
Его прямо‑таки мамская опека начинает действовать мне на нервы. Но Макс не зря волнуется, потому что я готов схватить вилку со стола, воткнуть ее Карпу в глаз и провернуть разок.
– Попозже. Когда подрастет, – пытаюсь свернуть тему, втягиваю дорожку.
– Ага, губу закатай, бро, – смех вперемешку с кашлем.
Поднимаю глаза и встречаюсь с покрасневшей рожей Урсуленко. Все зовут его просто Урсус. Его лучшая черта – и она же худшая – он всегда говорит то, что думает, и не особенно заботится о последствиях.
– Не уложишь, Филя. Она – мясо особого сорта. Скорее выпрыгнет в окно, чем позволит тебе притронуться к ней. Твой удел – подзаборные курочки в прозрачных кофточках.
Я перегибаюсь через стол, роняя на пол стекло и пластик и отвешиваю Урсусу оплеуху. Макс хватает меня за руку, Урсус шарахается в сторону, не переставая лыбиться.
– Идем покурим, – тянет меня за руку Макс.
– Отвали, а? – отталкиваю я его и вываливаю из гостиной.
Меня слегка пошатывает, кока с водкой наполняют голову сладким туманом. Достаю пачку, подкуриваю сигарету, выпадает из пальцев. Подкуриваю вторую, рот наполняется табачной горечью. Красная рожа Урсуленко все еще колышется перед глазами, его слова саднят в подкорке:
«Она скорее выпрыгнет в окно, чем позволит тебе притронуться к ней».
«Она – мясо особого сорта».
«Она скорее выпрыгнет в окно».
Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, голоса приятелей, сидящих в гостиной, становятся глуше. Тихо иду по коридору, ковер топит шаги. Останавливаюсь перед дверью Лики.
Я знаю, что между ней и мной – кусок дерева в пять сантиметров. Кусок дерева и непреодолимая стена отчуждения: она побаивается меня, и есть за что. Даже если я сломаю дверь, то ничего не смогу сделать с ее представлением обо мне, разъединяющим нас, как лезвие ножа. Даже если я буду дарить ей подарки, она вряд ли перестанет шарахаться от меня. Почему я не потерял голову от какой‑нибудь «подзаборной курочки»? Почему именно эта наивная канарейка, никогда не пробовавшая наркотиков и парней, так стала мне поперек горла? Да, у нее лицо ангела, да, у нее обалденная задница и грудь, я мог бы опоить ее и пользоваться ею всю ночь или даже не одну ночь, но… Но это не совсем то, чего я хотел бы.
Только сейчас я замечаю, что на ее дверь прилеплен плакат с каким‑то татуированным чмырем. Даже этот типок, который прославился лишь тем, что умеет бездарно орать в микрофон, привлекает ее больше, чем я…
Я сую в рот еще одну сигарету и чиркаю зажигалкой. Смотрю на плакат. Смотрю и ничего не вижу от расползающейся перед глазами пульсирующей красной пелены. В две секунды срываю плакат с двери, тонкий язык огня перебирается из пасти зажигалки на обрывок глянцевой бумаги. Скручивающиеся, обугливающиеся куски опадают на пол. Я могу сделать то же самое с дверью. Я могу открыть эту дверь на раз‑два и зажать Лике рот раньше, чем она начнет верещать. Конечно, я слегка пьян и упорот, но неужели она думает, что этот штрих с ее плаката ведет радикально другой образ жизни, не напивается и не нюхает снег?
Да, она будет сопротивляться, но вряд ли расскажет кому‑нибудь о случившемся. Вряд ли у нее хватит духу сдать ментам сыночка своей любимой мачехи, своего почти‑что‑брата, так что у меня будет время успокоить ее и убедить, что ничего страшного не произошло. Может быть, ей даже понравится, и она захочет и дальше…
Роняю на пол последний догоревший кусок бумаги. Сжимаю руку в кулак. Всего пять сантиметров чертовой двери и – я смогу вжать ее в матрас, запустить руку под футболку, смотреть, как она извивается подо мной, пытается спихнуть меня, царапается и просит остановиться. Видеть, как на ее щеках расцветают два горящих пятна, как ее губы становятся все более припухлыми и красными от поцелуев. Смотреть, как растекается по подушке шелк ее волос, расстегнуть ремень на ее джинсах, держать ее тонкие запястья крепко‑крепко, пока они совсем не ослабнут от борьбы и возбуждения.
Упираюсь ладонью в дверь, чтобы не потерять равновесие. Тяжело дышать, воздух такой плотный, что, кажется, можно резать ножом на порционные куски…
* * *