Под истошные, протестующие вопли тела я замер на полпути к ее губам и ответил на вопрос, который, казалось, все еще звучал в воздухе:
– Чувствую, что еще никогда не был так близок к повторению ошибки.
* * *
Когда я разомкнул кольцо своих рук и сделал шаг назад, казалось, что Лика лишилась единственной точки опоры. Ее взгляд, блестящий от невыплаканных слез, ее сжатые, застывшие в немом умоляющем жесте руки, ее прерывистое дыхание… Она была измождена отчаянием и – я наконец увидел со всей ужасающей отчетливостью – симпатией к мне, граничащей с влюбленностью. В ее глазах больше не было тумана – они были полны страшной, темной как ночь Инсаньи.
– Ты вернешься? Я тебя когда‑нибудь увижу? – всего пару прыжков тому назад умоляющие, отчаянные нотки в ее голосе позабавили бы меня. Теперь я чувствовал, что задыхаюсь.
– Значит, у тебя есть дела поважнее и люди поважнее? – взорвалась она.
Я тут же уцепился за предложенную ею версию:
– Да.
«У меня есть люди поважнее, о которых я мгновенно забываю, когда ты стоишь напротив, на расстоянии вытянутой руки».
– Так может расскажешь мне о тех, кому я в подметки не гожусь?! Больная бабушка? Троюродный дядюшка с артритом?..
Пока я слушал весь этот полный обиды, ревности и издевки монолог, мне больше всего хотелось схватить ее, вжать в стену и целовать до тех пор, пока она не забудет, как складывать слова в предложения. Но мои желания – это последнее, что в тот момент имело значение. Я должен был уберечь ее, я должен был удержать ее на расстоянии, используя любые средства. Игнорировать ее мольбы, возражать, спорить… Все что угодно, только не еще одно ее прикосновение: если я снова почувствую руки Лики на своих плечах, то, клянусь, они останутся там до утра…
– Ее зовут Дио. Она – мой самый близкий человек. И сейчас я должен быть с ней рядом…
Если врать – то безжалостно, до победного конца. Но Лика определенно была не из тех, кто принимал на веру первое, что долетало до ее ушей.
– Какая она, эта Дио? Как она выглядит?!
Оппа. Я понятия не имел, как сейчас выглядит Диомедея, и какое тело попалось ей на этот раз. И Лика безошибочно почувствовала эту неуверенность:
– Хочешь знать мое мнение?
– Вряд ли.
– Но тебе все же придется послушать! Не верю ни в какую Дио! Отказываюсь верить! Потрудись придумать что‑то получше!
А потом ее начало пошатывать, и она потеряла равновесие. Вот и все.
Но даже засыпая, она продолжала бороться. Ее рука скользила по одеялу, словно пытаясь найти меня в навалившейся темноте. Ее губы шептали мое имя. По ее щекам текли слезы…
Не знаю как мне удалось уложить ее в кровать и не поддаться искушению пристроить голову на ту же подушку, уснуть с ней рядом, а утром позволить судьбе решить все вместо меня…
Не знаю, как, но я все же простился с ней.
Снотворное выметет панику и страх из ее головы. Регенерирующее средство в два счета заживит рану на предплечье… а еще у меня есть силентиум. Я мог бы стереть последние два часа из ее памяти. Она бы забыла все: похищение, аварию, преследование Вано и… все то, что случилось после. Как насчет еще одной инъекции, Повелитель шприцев?
Нет. Я хочу, чтобы она помнила все.
Так же ясно, как это запомню я.
* * *
Я гнал машину к аэропорту. Езда по ночным городам всегда завораживала меня. Но не в этот раз. Перед глазами плыло нежное умиротворенное лицо, сияющая в темноте кожа, крепко сомкнутые веки, два полукруга ресниц, отбрасывающих на скулы изогнутые тени… Второй раз я видел ее спящей. Второй раз и последний.
Мой запас кофеина был на нуле. Усталость, которая все это время только робко топталась на пороге, теперь решительно ломилась в дверь. А поверх усталости стелилось тяжелое лоскутное одеяло из воспоминаний уходящего дня: только сейчас я осознал, сколько всего произошло и что именно произошло.
Я встретил девушку, в которую был влюблен донор моего тела.
Ей понадобилось меньше двух суток, чтобы воскресить во мне все, что до этого упорно скрывалось в подсознании.
То, что скрывалось в подсознании, было хуже самого изощренного ночного кошмара: термоядерная смесь нежности, вожделения и желания обладать этой девушкой любой ценой.
Но самое неудобное и пугающее заключалось в другом: я не мог разобраться, где заканчиваются остаточные реакции мозга и начинаются мои собственные желания: это Феликс хотел прикоснуться к ней, когда она спускалась по ступенькам школы, или я? Это ему хотелось убить всех, кто угрожал ей, или это было уже моим желанием? И, наконец, это он сейчас так рвался к ней, или это я сам едва‑едва сдерживал себя, чтобы не повернуть обратно?
Мысль вернуться в дом, дождаться утра и встретиться с ней взглядом, когда она проснется, – о, даже райское яблоко вряд ли было столь соблазнительным. «Что если задержаться еще на один день? Всего на один день дольше, нем ты планировал? В конце концов, можно не возвращаться в этот нафаршированный воспоминаниями дом, ты можешь остановиться в гостинице. А еще все представится в другом свете, когда ты выспишься. Представь, как она обрадуется. Представь, каково это будет – увидеть ее снова…»
– Если я вернусь, то больше не смогу заставить себя уехать, – громко сказал я себе, пытаясь перекричать этот монотонный гипнотизирующий голос, звучащий у меня в голове и упрашивающий меня вернуться обратно.
«Слишком поздно бежать, приятель. Инсанья уже ест твои нейроны один за другим. Ты просто еще не до конца сообразил, но очень скоро…»
– Заткнись, мать твою!
О небо, я разговариваю сам с собой…
«Это только начало, чувак…»
Я включил музыку, наспех тыкая в кнопки на панели управления. Салон заполнила музыка и голос девушки, поющей по‑итальянски. Итальянский похож на латынь и действует как успокоительное. То, что надо, чтобы унять это странное головокружение и боль в висках.
In tanto dolore niente di sbagliato, niente, niente…[35]– пела девушка. У меня было свое мнение на этот счет: то, что я чувствовал, никак нельзя было назвать «нормальным». Это было чистое, невыносимое, сокрушительное безумие.
Силентиум
Я бросил свою машину на парковке симферопольского аэропорта, распорядился прислать сюда кого‑то из людей Уайдбека и перегнать ее обратно в Лугано. Потом купил билет на ближайший самолет и еле‑еле дополз до своего гейта. Это последнее, на что меня хватило, потом голова перестала мне служить. Перелет Симферополь‑Стамбул‑Милан я почти не помнил. Два раза я садился в самолет и тут же отключался. Два раза приземлялся и долго не мог понять, откуда и куда лечу. Пару раз мне звонил Альцедо, но я с трудом мог припомнить, о чем мы говорили.
Около полудня я прилетел в Милан, нашел машину, которую прислали за мной из Уайдбека, и обнаружил в салоне белокурого ребенка, нетерпеливо барабанящего пальцами по баранке. То, что это Альцедо, до меня дошло только спустя несколько долгих секунд.
– На тот случай, если ты подзабыл, то напоминаю, это я, твой замечательный во всех отношениях братишка, – ухмыльнулась «девочка», обнажая ряд белоснежных маленьких зубов.
– Да, теперь вспомнил, – проворчал я, заползая в машину. – Не поверю, что ты вытащил свою задницу из кровати, чтобы навернуть сюда за мной сотню километров.
– Сам в шоке. Но раз уж это чудо свершилось, то мне не терпится услышать все подробности о «миссии спасения». Судя по твоему видочку, мамочка с дочкой мяли тебя в объятиях сутки без остановки, – ржет Альцедо, выводя машину на оживленную трассу.
«Объятия» – это слово тут же съездило мне по нервам.
– Даже не знаю, с чего начать.
– С себя. Ты выглядишь так, как будто тебя всю ночь мололи через мясорубку. Интересно послушать…
– Просто не выспался, – отмахнулся я, изо всех сил пытаясь задавить иронию в голосе: обо всем, что произошло в Симферополе, мне не хотелось думать, не говоря уже о том, чтобы болтать. – Все прошло нормально, все остались довольны.
Альцедо оборвал мою реплику взрывом хохота.
– Сегодня ночью, – сказал он, как только перестал клокотать от смеха, – ты в не самых приличных выражениях сообщил мне по телефону, что вся эта поездка была несусветной ошибкой, что я в очередной раз оказался прав и что давно ты не чувствовал себя так дерьмово.
Сначала мне показалось, что Альцедо попросту разыгрывает меня, но где‑то в подкорке шевельнулось воспоминание, что я действительно говорил нечто подобное, пытаясь перехватить минуту‑другую сна в стамбульском аэропорту.
– Ладно, – сдался я. – Твоя взяла.
– Я весь внимание, – защебетал он.
– С одним условием. За руль сяду я.
– Это еще зачем? – хихикнул Альцедо, но, изучив мою физиономию, молча остановил машину у обочины и пересел на пассажирское место.
* * *
Я рассказал ему обо всем, включая похищение Лики и убийство одного из ее похитителей. Альцедо молчал, выкатив глаза и приоткрыв рот.
– Именно такой реакции я и боялся, когда попросил тебя пересесть на пассажирское. Но это не самое страшное.
– Только не говори, что силентиум не сработал. Этого я точно не переживу!
Едва сдерживаю улыбку. Да, у него, бестии, углеродное волокно вместо нервов…
– У меня сверхсильные остаточные реакции, вплоть до потери контроля над телом. Я убил человека, когда потерял с телом связь.
– Я же говорил тебе! Говорил! С чего все это началось?
– С этой девушки, которая свалилась под нашу машину в Киеве. Феликс был влюблен в нее. Сдвинут на ней так, что был готов убивать каждого, кто прикоснется к ней. Он узнал одного из тех, к кому она села в машину, а дальше… как секундное помешательство: я чувствовал все, что когда‑то чувствовал Феликс, мыслил, как он, и не испытывал никаких сомнений, когда без остановки жал на спусковой крючок. Всадил в жертву всю обойму транквилизатора.
Молчим. Есть о чем помолчать.
– Хм… Ну а ты что?
– Что я?
– С его остаточными все ясно. А как насчет твоих реакций? – в голосе Альцедо больше не было иронии и веселья. Кажется, он был не на шутку встревожен. – Или все это время ты был так занят борьбой с реакциями Феликса на нее, что ни разу не задумался о своих собственных?
Его вопрос застал меня врасплох. Я не сразу нашелся, что сказать.
– Разумеется, я не испытываю к ней того, что испытывал он. Это просто невозможно. Его чувства остаются его чувствами, если ты об этом. И да, большую часть времени, проведенного рядом с ней, я только и делал, что боролся с чужими реакциями. Этот омут просто кишит чертями…
– Тогда, думаю, ты будешь рад составить мне компанию. Я начинаю экспериментальный прием Силентиума, – заявил Альцедо, принимая эстафету в гонке шокирующих откровений.
– С чего вдруг?
– Да я проклял все на свете, когда понял, что домой из Киева придется добираться поездами! – воскликнул он. – Я хочу снова летать на самолетах! Хочу смотреть на землю с высоты птичьего полета и не блевать при этом последним желудочным соком. С конвейера вот‑вот сойдет специальная партия силентиума: в той концентрации, что подходит для борьбы с остаточными. Хочешь отведать этого зелья?
– Не откажусь, – отвечаю я.
Я смотрю вперед, и мне мерещится овал лица с серыми, как предгрозовое небо, глазами. Скоро эти глаза потеряют надо мной власть.
* * *
Сразу из аэропорта, не заезжая домой, с букетом нарциссов, завернутых в бумагу, я рванул в клинику к сестре. Мне не терпелось сжать ее в объятиях, заговорить ее таинственное горе, отвлечь. Сидеть с ней рядом, изучать ее новую оболочку. Смотреть на женщину, которую я не видел никогда прежде, но узнавать в ней близкого человека. Магия, которой нет равных…
Приехал, ткнулся носом в стеклянную дверь палаты и замер. На кровати, укрытая одеялом до самого подбородка, лежала черноволосая смуглая женщина и неотрывно смотрела в потолок. Я открыл дверь и тихо просочился внутрь.
– Дио? – позвал ее я, вытянув перед собой букет пронзительно‑желтых цветов.
– Крис, – отозвалась та со слабой улыбкой, привстала на локтях и медленно села. Темные кудри рассыпались по плечам. Я сел рядом и обнял ее.
– Как ты?
– Как эти цветы. Надрезали, накачали питательной химией и поставили в вазочку. Но они все равно обречены…
Черт, угораздило меня купить этот несчастный букет.
– Никто тут не обречен. Понятно? Чем темнее ночь, тем ярче звезды. Что бы там ни было, ты перешагнешь через все это и пойдешь дальше. Точно не хочешь рассказать мне, что…
– Тс‑с, не хочу об этом, – поморщилась Дио. – Лучше скажи мне вот что: я красивая?
Ох уж эти девушки. Даже на смертном одре найдут время посмотреться в зеркальце.
– Очень, – кивнул я, рассматривая ее смуглое, пропорциональное личико с полными губами и черными, как уголь, ресницами.
– Оно… не хуже моего родного тела, так?
– Еще как не хуже. Тебе сам бог велел быть брюнеткой.
Я впервые вижу улыбку на этом лице и в душе страшно доволен собой.
– А эти волосы, а губы… М‑м‑м, только посмотри на себя. Все парни в этой клинике твои.
Диомедея улыбается еще шире.
«О, господи, продолжай в том же духе!» – мысленно приказываю я себе.
Я вытягиваю руку в направлении стеклянной двери нашей палаты, за которой в это время, едва переставляя ноги, проходит какой‑то престарелый пациент.
– Включая даже вон того очаровательного старикана. Смотри, как бы он не приударил за тобой, не зря он тут ошивается. Папа вряд ли одобрит этот союз, имей в виду. Слишком стар для тебя, – несу я первое, что приходит в голову, только бы этот веселый огонь в глазах сестры разгорался все ярче и ярче… Но он исчезает так же быстро, как появился: улыбка тает, карие глаза наполняются слезами.
– Ну‑ну, если тебе очень захочется, папа не будет против, – бормочу я, обняв сестру. – Хоть и жениху сто лет в обед…
– О боже, Крис, прекрати, – морщится Дио, касаясь лба слабой ладонью.
– Окей, – вздыхаю я. – Я просто очень волнуюсь за тебя.
– Я знаю, знаю… Прости…
– День добрый.
Мы разом оглядываемся: в палату заглядывает высокая, коротко стриженная блондинка лет пятидесяти с огромными зелеными глазами и двумя рубинами в мочках ушей. И вот она уже целиком просачивается в палату, постукивая каблуками лакированных туфель. На ней деловой костюм, шелковый галстук и татуировка, выглядывающая из‑под строгого воротника: кончик птичьего крыла.
– Ну и видок, – заявляет женщина, глядя на нас.
Я перевожу взгляд на Диомедею, собираясь опротестовать это заявление…
– Да не она, а ты, Крис. Выглядишь, как будто всю ночь сражался с драконом.
Знала бы она, что почти попала в точку. Только у этого «дракона» прелестное личико и серые глаза.
– Чего не скажешь о вас, госпожа, – дурачусь я.
Никтея в самом деле выглядит прекрасно. Что не так‑то просто при теле, которое досталось ей в этом прыжке. Сто восемьдесят сантиметров роста, анорексичная худоба и множество татуировок, покрывающих ее спину, плечи и руки. Однажды тетушка Ники заявилась на торжественный прием в платье с открытой спиной, было на что посмотреть. Не знаю, почему она не стала удалять их. Низкий болевой порог? Солидарность с панк‑культурой?
Ники протягивает мне тонкую ладонь в черной перчатке: легкая, холодная, немая ладонь. Я знаю, что под тканью перчатки – биопротез, идеально имитирующий форму кисти. И такой же протез – вместо кисти другой руки. Никтея заполучила тело, у которого не было кистей обеих рук, но, судя по всему, эти неудобства не пугали ее: она использовала это тело уже почти три года и выглядела вполне довольной.
– Мне нужно поговорить с Диомедеей. Оставишь нас?
– До вечера, – подмигиваю я сестре. – Ваше желание для меня закон, госпожа.
– О, небо, Крис, прекрати этот официоз, – фыркает та и закрывает дверь, послав мне ослепительную улыбку.
Я понятия не имел, что, наспех распрощавшись с сестрой, в следующий раз увижу ее только через два месяца.
* * *
Больше никаких цветов, я усвоил намек. Теперь будет плюшевый зайчик с глазами‑бусинками, который никогда не умрет. Я вошел в палату к Дио и онемел: выглаженная, заправленная кровать и никаких признаков того, что пациент все еще обитает здесь. Я направился прямиком в приемную, где чуть не наорал на молоденькую медсестру в голубой форме.
– Где пациентка из сорок второй палаты?!
– Синьора Фальконе распорядилась о перемещении пациентки в другую реабилитационную клинику. Три часа назад ее увезли…
– Куда?
– Нам не сообщили.
Сестру вот так вот наспех отправили черт знает куда, не сказав мне ни слова? Я вытащил телефон и позвонил Никтее.
– Знаю‑знаю, ты в бешенстве, – сказала Никтея вместо «здравствуйте». – Я этажом ниже в кафе, спускайся и постарайся не орать на меня при всем честном народе.
Я спустился в ресторан клиники, быстро выцепил взглядом блондинистый затылок Никтеи и в две секунды добрался до ее столика.
– Где она?
– В Дании, – ответила Никтея, вылавливая из тарелки с салатом оливку и отправляя ее в рот..
– В Дании нет реабилитационных центров Уайдбека, – прищурился я.
– Есть. Небольшая клиника на тридцать человек. Совсем маленькая.
– Учитывая ее состояние, ей требуется куда более серьезное заведение.
– Не требуется, поверь мне. Свежий воздух, вид из окна на пристань и датские булочки на завтрак.
Я прищурился. Она что, не в своем уме?
– Хочу съездить к ней и убедиться, что все в порядке. Скажи адрес этой клиники и…
– Нет, – Никтея забросила в рот еще одну оливку и упрямо посмотрела на меня. – Это лишнее.
– Лишнее? – переспросил я. – Близкий человек рядом – это лишнее?
– Ага, – твердо ответила Ники, откладывая вилку. – В данной ситуации это абсолютно излишне.
– Родители знают?
– Конечно.
– Тогда я сейчас поеду домой и устрою допрос с пристрастием.
Никтея перестала жевать и наконец сосредоточила на мне свой взгляд – зеленый, как зелье колдуньи.
– Крис, я знаю, что с ней. Сегодня она выложила мне все, что происходит. Я все взвесила и уверена, что эта клиника в Дании – наилучшее место для нее на всей земле. Если ее не поставят на ноги там, то больше не смогут нигде.
– Я тоже хочу подробностей всей этой истории.
– Извини. Секретная информация. Все, что касается твоей сестры в настоящий момент, – больше не разглашается.
– Ой, да ладно! – взорвался я.
– Посмотрим на результат лечения, и если он будет положительным, то, возможно, я сниму гриф «Секретно» с этой истории, – подытожила Никтея, игнорируя мое возмущение.
Бесполезно. Все равно что стучать головой в глухую стену.
– Мне нужен Неофрон. Не подскажешь, где его найти? Его телефон вне зоны сети.
– Взял отпуск, так что понятия не имею, где он, – ровно ответила Ники и снова взялась за салат. – А зачем он тебе?
«Выяснить, как он нашел Диомедею в Египте, и всадить ему кулак в живот, если окажется не сильно разговорчивым».
Но Неофрона я так и не нашел. Его не было ни на тренировочной базе, ни в одном из заведений Уайдбека, и никто понятия не имел, куда он подевался.
* * *
Потянулись долгие, монотонные дни. Все похожие один на другой, как два крыла одной птицы. Меня не покидало ощущение, что девушка с глазами цвета предгрозового неба вложила мне в грудную клетку бомбу замедленного действия, чью тяжесть я постоянно ощущал с момента нашего расставания. Каждое чертово утро начиналось с мыслей о ней, каждый проклятый день заканчивался мыслями о ней, каждая невыносимая ночь не прибавляла ни сил, ни уверенности в том, что я все сделал правильно. Наоборот, меня не покидали навязчивые мысли о том, что было бы, останься я там еще на день или хотя бы на несколько часов. Что бы она сказала, проснувшись и увидев, что я все еще нахожусь в ее комнате? Что бы я сказал ей? Сколько секунд ей потребовалось бы, чтобы убедить меня в том, что в моей жизни нет и не было ничего более важного, чем принадлежать ей?
Я пытался забыться в работе. Приезжал в госпиталь рано утром и уходил тогда, когда на парковке не оставалось никаких других машин, кроме моей. Потом ехал домой и остаток вечера просиживал за ноутбуком с запущенной программой слежения. Маячок каким‑то непостижимым образом все еще был на Лике. Она должна была давно выбросить этот клочок бумаги – ведь для нее это всего лишь клочок бумаги, на котором я когда‑то нацарапал ей пару строк. Но она не только не выбросила его, но и стала носить с собой. Маячок перемещался по городу, и я следил за ним, как зачарованный. Голос рассудка требовал, чтобы я исключил его из системы слежения и прекратил эту муку. Но, ей‑богу, мне было проще отрубить себе руку, чем лишиться последней возможности видеть, что она каждую ночь возвращается домой и с ней все в порядке. Меня сводила с ума мысль, что Лика снова может попасть в беду. Что Вано мог быть не единственным ублюдком, у которого были претензии к ее гребаному брату, а значит – и к ней. Более того, ублюдками мне теперь казались все ее потенциальные ухажеры. Теперь я узнал, что такое ревность. Когда Кор в деталях рассказывал мне об этом чувстве, я с трудом верил. Теперь же готов был сам передушить всех парней, реальных и воображаемых, которые подходят к ней ближе чем на метр. И тем более тех, кто прикасается к ней. Этих я готов душить с особенным упоением.
Теперь я уже не пытался разобраться в том, чьи чувства переполняют меня – мои ли или все это остаточные реакции мозга Феликса. Теперь меня больше интересовало, как избавиться от этого «наследства», как перестать думать о ней, как унять в голове все эти голоса, на разные лады повторяющие ее гладкое, холодное, блестящее, как лезвие ножа, имя. Еще никогда я не жаждал тишины так сильно.
Альцедо обещал привезти новую партию силентиума сразу же, как только та сойдет с конвейера, и только это обещание держало меня на плаву.
* * *
Я открыл дверь, и в квартиру, источая аромат Miss Dior, держа металлический чемодан в одной руке и стаканчик дымящегося латте в другой, впорхнул Альцедо.
– Принес?
– Ты как нарк, который наконец выцепил дилера в переулке.
Он и представить не может, как близок к истине.
– Прижало? – спрашивает Альцедо, внимательно всматриваясь в мое лицо.
Вместо ответа я начинаю молча закатывать рубашку выше локтя. «Прижало», – это слово только очень приблизительно описывает то, что я чувствую; это слово – всего лишь жалкий намек на истинное положение вещей. Альцедо швыряет в угол куртку, кладет на стол металлический бокс и откидывает крышку. Чемодан доверху забит ровными рядами ампул с красной жидкостью.
– А теперь слушай сюда. Могут быть ощутимые побочные эффекты со стороны центральной нервной системы: самые вероятные – сонливость, головокружение, нечеткость зрения и головная боль.
– Ерунда, – говорю я, пересчитывая ампулы и прикидывая, на сколько дней хватит этого богатства.
– Это не все. Нервозность, возбужденность или, наоборот, заторможенность, необычная усталость или слабость…
Я улыбаюсь. Этого добра у меня и так навалом. Альцедо достает из бокса ампулу, встряхивает ее и продолжает:
– Это была лирика. А теперь то, что я своими глазами наблюдал у лабораторных животных на фоне приема силентиума: мозговые кровоизлияния, онемение конечностей, гепатит и отказ печени, массивные некрозы кожи, синдром Лайелла и… кома. Вероятность таких побочек незначительна, но все же… Безмолвие может дорого стоить. Что думаешь?
– Открывай эту чертову ампулу.
Альцедо щурит глаза, сует ампулу обратно в бокс и захлопывает крышку.
– Оке‑е‑ей, Крис, – он неторопливо тащится к бару, открывает дверцу, достает пару стаканов. – Что‑то в горле пересохло.
Он плеснул себе «Лафройга» и, повертев стакан в руках добрых несколько минут, повернулся ко мне.
– Ты все‑таки подумай еще минуточку.
– Я уже подумал. Вскрывай ампулу.
Альцедо нервно ухмыльнулся, тряхнув кудрями.
– Я соврал про побочки.
– Что? – моргнул я.
– Только что я соврал про побочные эффекты, Крис, черт тебя дери. Хотел проверить, насколько все серьезно. И судя по тому, что вероятность остаться без конечностей, печени и кожи тебя не пугает, я делаю вывод, что все совсем дерьмово. Да? Что с тобой происходит?
– Налей мне тоже, – говорю я после долгой наэлектризованной паузы.
– Я надеюсь, ты не возьмешь пример с этой невротичной глупышки, которая теперь с большой натяжкой смахивает на нашу сестру, и не станешь играть в молчанку. По‑моему, пора поговорить.
Альцедо протягивает мне стакан. «Хрен ты от меня сегодня отделаешься», – говорят его пронзительные, полные ослиного упрямства глаза.
– Ладно.
Чувствую легкое головокружение и катастрофическую усталость. Мне в самом деле стоит с кем‑то поделиться всем этим. Альцедо пьет вискарь и выжидательно смотрит на меня.
* * *
– Помнишь, я рассказал, как потерял контроль над телом? Это был не единственный раз. Был еще второй. И этот второй подкосил меня куда серьезней, чем первый. Перед тем как уехать, я накачал эту девушку успокоительным и снотворным: жаль было ее психику после всего, что произошло, и я не хотел, чтобы она мешала мне уехать. Не хотел сопротивления и истерик. Хотел тихой, безболезненной капитуляции. Оставить ее так, чтобы она не испытала очередной эмоциональной перегрузки. Но на самом деле успокоительное нужно было колоть себе самому… Как только она оказалась рядом, в этом, черт бы его побрал, доме, в этой комнате, где каждая вещь дышала прошлым, справиться с бурей остаточных реакций не было никаких шансов. Все равно что попытаться совладать с машиной, разогнав ее до двухсот миль в час. Она потянулась ко мне и – я потерял над собой контроль. Но не это было самым пугающим. Самым пугающим было то, что я не хотел владеть собой в этот момент. Доводы, принципы, убеждения – все это стало просто словами. И словами не более важными, чем самые невзрачные междометия. Мне хотелось просто держать ее в своих руках и больше никогда не отпускать, мне хотелось обладать ею, мне хотелось взять у нее все, что только можно взять, и отдать ей все, что у меня есть. О небо, только чудо помогло мне остановиться. А потом бежал из этого дома, как от чумы. Как только она начала засыпать прямо на моих руках, я уложил ее в постель, сел в машину и рванул подальше. Не столько от нее, сколько от самого себя. В страхе, что воспоминания Феликса снова возьмут надо мной верх. Я был уверен, что как только окажусь здесь, вдали от источника раздражения, – все закончится. Но это тело словно взбесилось. Я не могу ни есть, ни спать. Душат остаточные реакции, одна убедительней другой, и сны, в каждом из которых – она, она, она… Я знаю, что такое безумие. Иногда вспоминаю кое‑что о своей жизни на Тибете в теле чокнутого старика. Но то, что я испытываю сейчас, – это хуже чем безумие. Я никогда не чувствовал ничего подобного. В Катрине было много черт, которые мне нравились, но это был просто набор черт, просто набор компонентов, который никак не складывался в наркотик, словно этой химической реакции не хватало какого‑то стороннего компонента…
– А на этот раз, я так понимаю, наркотик вышел отменный? – прищурился Альцедо, молчаливо подпирая стену.
– Отменный. Я больше не в состоянии воспринимать ее трезво – мне нравится в ней все. Она невероятная, Альцедо. Умная, проницательная, смелая… В день знакомства у меня не поднялась рука вколоть ей силентиум, потому что перед тем, как потерять сознание, она шикарно врезала мне в переносицу! А людей, которым это удавалось, я могу пересчитать на пальцах одной руки. Я уже тогда чувствовал, что она достойна большего, чем инъекция препарата, стирающего память. А потом… До сих пор не до конца верю, что она в одиночку расправилась с двумя вооруженными ублюдками, разбила машину, в которой ее попытались увезти, и выбралась невредимой из мясорубки, из которой выбраться практически не было шансов. Когда это проделывает кто‑то из десульторов, воспринимаешь это как нечто само собой разумеющееся. Но когда это совершает семнадцатилетняя девочка, которая до того ни разу в жизни не держала в руках оружие и не дралась насмерть, в голове не остается ничего, кроме немого восхищения и желания предложить ей работу в Уайдбеке, – восторженно подытожил я.
Альцедо оторвался от стены, которую неподвижно подпирал все это время, сел рядом и, отбросив на спину ворох золотых кудряшек, спросил ангельским голоском:
– Кристиан Габриэль Фальконе‑Санторо. Почему бы тебе просто не вернуться в тот город и не трахнуть ее? Может быть тогда все это дерьмо, разъедающее твой мозг, поутихнет и перестанет так бурлить?
* * *
Бесконечно долгую минуту я не мог произнести ни слова. Одна часть меня в ответ на это предложение начала потирать потеплевшие ладони, другая – ни с того ни с сего захотела влепить Альцедо затрещину.