– Не поутихнет.
– Сколько времени ты уже не трахался а? После Катрины у тебя кто‑нибудь был?
– Дело не в сексе. Верней, не только в нем.
Черт. Я мучительно соображал, как объяснить Альцедо то, чего он еще никогда не испытывал? Как рассказать слепому о радуге? Как описать глухому Токкату и фугу ре минор[36]?
– Ты прав, я хочу ее. Хочу делать с ней то, чего еще никто не делал. Хочу чтобы утром она краснела только об одном воспоминании о том, что было ночью… Но ее тело – это не первый пункт в списке того, чем я хочу обладать. Я хочу ее душу, ее сердце, ее мысли, всю ее без остатка, включая ее проблемы и фобии, болезни и странности. Хочу быть центром ее Вселенной. Знать каждую секунду, что она думает обо мне, нуждается во мне, как в кислороде. Быть для нее наркотиком, без которого она не сможет жить. Чтобы нити, связывающие нас, завязались в такие узлы, что ни развязать, ни разрезать…
– Ни фига себе, Крис, – Альцедо смотрит на меня так, словно у меня только что вместо головы выросло дерево. – Испытывать столько дерьмовых ощущений только потому, что рядом нет девочки, которая краснела бы от смущения и делилась своими фобиями? О небо!
Меня передернуло от его формулировок, но возразить, по большому счету было нечего.
– Что ты будешь делать со всей этой дрянью?
– Для начала попытаюсь выжечь силентиумом все остаточные реакции на нее. И надеюсь, это сработает.
Альцедо садится за стол, распахивает металлический бокс и вытаскивает ампулу, полную красной, как вино, жидкости. Я протягиваю ему руку.
– Я тоже, – говорит он.
Несколько секунд мы безотрывно смотрим друг на друга. И я знаю, о чем думает он, а он знает, о чем думаю я. О том, что будет, если силентиум не сработает.
|
|
– Так что там с побочными? – спрашиваю я, застегивая рукав.
– Забудь все, что я наплел. Возможны только сонливость, ухудшение аппетита и яркие сны. Все эффекты бесследно исчезают после отмены.
* * *
Я сидел на силентиуме уже месяц. Месяц, полный опасений и надежд. Каждое утро начиналось с инъекции. Аппетит исчез напрочь – пришлось настроить себе электронные уведомления о приеме пищи, потому что без них я мог не вспомнить о еде целый день. Ко всему прочему, меня начало преследовать постоянное неотступное желание спать: вместо шести часов в сутки теперь приходилось тратить на это занятие по десять‑двенадцать часов, но, черт возьми, кажется, и этого было мало. А засыпая, я практически каждую ночь видел пугающе реалистичные сны – сны, которые заставляли меня просыпаться в холодном поту.
Я был готов на что угодно в надежде, что однажды это тело перестанет встряхивать при одной только мысли о Лике. Что однажды я проснусь и обнаружу, что она – всего лишь человек, всего лишь один из семи миллиардов, что ее имя – всего лишь слово из четырех букв и что все, что нас связывает, – это угасающие реакции мозга человека, чья душа уже давно покинула этот мир.
Альцедо обещал мне, что эффект будет и не заставит себя ждать. Так оно и вышло. Уже через несколько дней приема я с трудом вспомнил имя той женщины, которая приходилась Феликсу матерью. А еще через неделю обнаружил, что не могу вспомнить имена и лица приятелей Феликса, важные для него события, воспоминания о тех местах, где он побывал, – все то, что раньше кружило в мыслях утомительной каруселью. Груз воспоминаний стремительно уменьшался под действием силентиума. Он работал. Но…
|
|
Святые Небеса!
Едва справляясь с нарастающей паникой и разочарованием, я начал медленно осознавать, что моя тяга к Лике не становится меньше. Воспоминания Феликса превратились в пепел, но те пугающие желания, от которых я так отчаянно пытался избавиться, – остались со мной. Голос, звучащий в голове и призывающий вернуться в ее город (и будь что будет!), не стал тише. Сны не стали реже. И – самое обескураживающее – она не стала казаться мне ни на йоту менее восхитительной, чем казалась в день моего отъезда.
Я проснулся от громкой барабанной дроби в дверь. С трудом вылез из кровати, натянул футболку и штаны и пошел открывать.
На пороге стоял Альцедо и чуть ли не трещал по швам от радости, размахивая увесистой упаковкой «Карлсберга».
– Угадай, что! Угадай! Это потрясающе!
– Ты сделал эпиляцию зоны бикини, – зевнул я и поплелся на кухню за стаканами.
– Дуралей, – хохотнул брателло. – Сегодня я сел в вертолет и – Ave Maria! – прокатился над Альпами. И мой завтрак остался на своем месте, даже когда земля качнулась и ушла из‑под ног. Если ты понимаешь, к чему я клоню. Я чист, fra! Силентиум сработал! А… У тебя как дела? – добавил он, буравя меня глазами‑сапфирами.
Блондинка живо вскрыла бутылку и начала наливать пиво в стакан. Крышечка упала на пол. Я смотрел, как та катится по полу, выписывая идеальный полукруг…
Призрак Феликса покинул меня. Все, что он знал о Лике, все что он чувствовал к ней, – истлело в сиянии силентиума, но…
|
|
– Dio сапе, – все что смог сказать я, запуская пальцы в волосы, не в состоянии скрыть обрушившееся на меня потрясение.
– Малышка не идет из головы, да? – спросил Альцедо.
Я изумленно помотал головой.
– Значит, это не остаточные реакции, Крис. Это Инсанья. Твоя собственная.
Звонил телефон, но я не мог подняться и ответить. Альцедо глотнул пива из бутылки и снял трубку.
– Не может быть, – сказал он. Бутылка выпала из его рук, глухо ударилась о паркет и покатилась по полу, разливая пену.
Я как будто очнулся, подошел поближе и тоже придвинул ухо к трубке. Альцедо даже не пришлось пересказывать мне ни слова: я все услышал сам. Звонила мама. Взволнованно сообщила, что отец ушел в прыжок. Неофрон уже в курсе, срочно возвращается из Дании в Швейцарию, чтобы быть наготове.
– Что он делал в Дании? – ошалело переспросил я у Альцедо, когда тот закончил разговор.
– Он оттуда родом. Неофрон – наполовину датчанин. Ты не знал?
Гнездо ангелов
Человек всегда возвращается к тому месту, где когда‑то зарыл кусок своей души. Он возвращается туда снова и снова, кружит вокруг, тычется, как зверь, мордой в землю, скребет лапой сверху…
Я стоял у наглухо закрытой двери из бронированного стекла и смотрел на свое родное тело, которое сейчас не смог бы разбудить даже рев реактивного двигателя. Я редко приезжал сюда, в этот закрытый для посторонних и особо охраняемый отдел клиники Уайдбека, потому что это место всегда переполняло меня тоской и раздражением. За стеклом, на кровати, обвешенное проводами и датчиками, лежало худое, болезненно‑бледное тело, только отдаленно напоминающее того парня, которого я с детства привык видеть в зеркале. Лицо заросло щетиной и прикрыто кислородной маской, безжизненные руки вытянуты по швам, что там с остальной частью, укрытой одеялом, даже знать не хочу. Я никогда не страдал от недостатка женского внимания, но, боюсь, сейчас это тело вряд ли смогло бы кого‑нибудь впечатлить. Пока я сам мог двигаться, бороться, жить – мое тело могло только слабо дышать и ходить под себя… Ладно, и на том спасибо. Я давно смирился с тем, что оно не в состоянии удерживать мою душу. Гораздо более тяжело было примириться с другим его врожденным пороком: неспособностью влюбиться в кого‑то так, чтоб вылетели все мозги. Словно этому телу недоставало каких‑то особенных нервных клеток, каких‑то особенных гормонов, на которых бы росли и распускались изумительные цветы Инсаньи…
«Помнишь ту русскую красотку, тело которой мне однажды досталось? – как‑то спросила Эланоидес. – Она была оперной певицей! Помню, проснулась утром, хлебнула кофе, побежала принять душ. Обычно я пою Бритни Спирс под душем, ты в курсе, ха‑ха, но в тот раз… Крис, рассказываю и меня снова бросает в дрожь! Горячие струи ударили мне в спину, и я вдруг как запою! Да еще и целую арию! Оперным голосом! Арию “Цветочного Дуэта” из оперы “Лакме”, если тебя интересуют подробности. Да‑да, не смейся! Божественная ария прямо в моей ванной, посреди кафеля и мочалок! Мой голос вибрировал в замкнутом пространстве, я стояла, пела и плакала от счастья, роняя на пол куски мыла… Бойфренд думал, что я совсем с катушек слетела. Не передать словами, как я скучаю по тому голосу, который тогда рвался из моей груди. Сейчас мне уже так не спеть. Хожу в оперу каждые выходные с коробкой бумажных платков. Наваждение какое‑то…»
То же самое будет со мной. Я буду наслаждаться этим чувством до последнего, потом вернусь в свое родное тело, не подверженное любовной коррозии, и до конца жизни буду похож на наркомана, который ушел в завязку, но навсегда запомнил свой самый яркий приход. Как и Элли, буду помнить свою арию нота в ноту, даже когда не смогу выдавить из себя ни звука…
Я снова и снова возвращался к месту, помеченному большой красной буквой Л, бродил по кругу, как зверь, пытаясь найти лазейку. Лазейку, через которую я смог бы вырваться из ловушки этих обстоятельств и вернуться к Лике. Но выхода из этого плена не было, как я ни бился о прутья. Я не смогу полюбить ее, когда вернусь в свое тело. Моя чаша опустеет, а чаша Лики – останется наполненной до краев, и весы, которые должны быть в равновесии, перевернутся вверх дном. Что ей тогда останется? Любить того, кто не любит ее? О нет, надеюсь, Лика не готова жертвовать собой настолько. А если и отважится любить за двоих, как это пыталась сделать Катрина, то ее пыл точно поугаснет после того, как я сменю оболочку ее смазливого братца на оболочку истощавшего дистрофика. А потом уйду в прыжок в тело какого‑нибудь безногого старика с Ближнего Востока… Или… да пофиг откуда. Все старики одинаково противны.
Я кружил, не находя решения. Умирая без нее, но не в состоянии сделать то, что в конце концов могло подтолкнуть ее к краю. Зачем заставлять человека прыгать с обрыва, если не сможешь поймать?
Пусть лучше ее держит тот, чьи руки никогда не разомкнутся. Кто будет любить так же легко, как дышит. Кто будет верен своей оболочке и никогда не заставит ее обнимать тело, которое она видит впервые. Единственное, чего он не сможет, этот прекрасный принц, которого я уже сосватал тебе, Лика, – это объяснить тебе, кто ты и что с тобой происходит. Но я восполню этот пробел. Прикачу к тебе однажды издалека, расскажу тебе одну старинную легенду из коллекции династии Фальконе, подарю Большую Черную Книгу, перевязанную шелковой лентой. Чем черт не шутит, привезу тебя с твоим ухажером в Швейцарию познакомиться со всеми теми, кто болен такой же болезнью. Заодно введем в курс дела твою драгоценную мать. Я сделаю все это, когда сменю тело. Когда буду чист. Когда моя Инсанья к тебе не заставит меня рухнуть к твоим ногам сразу же, как только я увижу тебя снова…
«Решено, прикончи остатки силентиума, хуже не станет. Люби ее еще три года как чокнутый. Потом вернись в свое тело, упакуй Черную книгу в золотую бумагу и шагом марш в Симферополь. Как тебе такой план?»
– План – откровенное дерьмо, но раз никакого другого нет…
Я побрел по коридору, заглядывая в палаты. Гробница Кора, ха‑ха. Скотина. Надеюсь, у тебя появится хотя бы один пролежень. Апартаменты Альцедо: русые кудри, легкая светлая щетина, полуулыбка на губах. Даже в коме брателло напоминает юного рок‑певца, отсыпающегося после долгой горячей ночи с легкими наркотиками и легкими девушками…
Дальше по коридору с черной мраморной плиткой. Ряды палат, охраняющие покой заколдованных людей. Или монстров, просыпающихся, когда приходит время. Едва сдержал смешок: один в один вампирское подземелье, разве что гробов не хватает… А вот и покои самого Дракулы. Отец, в отличие от других, выглядел здоровее некуда: смуглый, массивный, черноволосый мужчина, едва‑едва перешагнувший шестидесятилетний рубеж и не знавший прыжков последние лет десять. Черт возьми, в какое же неподходящее время он ушел. Мне не терпелось расспросить его кое о чем. Неужели за всю свою долгую жизнь, совершив десятки прыжков, он ни разу не столкнулся лоб в лоб с Инсаньей? Счастливчик. Или бедняга?
Еще одна палата в самом конце. Белокурый ангел на гиацинтово‑синих простынях. Пусть твое ложе будет самым мягким, обожаемая soror. Я было продолжил свой путь, но тут же вернулся, снова ткнувшись лбом в стекло и отказываясь верить тому, что только что увидел: сестра спала мертвым сном, лицо словно высечено из камня, веки крепко сомкнуты, но по ее щекам текли слезы.
* * *
Еще один месяц в копилку бестолково прожитых дней. Еще миллион кругов по клетке в поисках лазейки. Еще одна схема лечения, на этот раз для себя самого: с утра пораньше – силентиум (надежда умирает последней!), на завтрак – кофеин, чтоб не заснуть на работе, днем – ненавистная пища, чтобы стоять на ногах, вечером – алкоголь, чтоб ни о чем не думать, и успокоительное на ночь, чтоб не купить билет до Симферополя, послав все к чертям. Я мало виделся с Альцедо и совсем редко захаживал домой. Мама переносила отсутствие отца так же легко, как переносила бы насморк. Я неизменно видел ее в прекрасном расположении духа, шли точно по плану все ее светские вылазки и благотворительные вечеринки. Я не мог отделаться от мысли, как бы она жила, будь у нее к моему отцу бурная, сокрушительная Инсанья? О, уверен, она бы не смогла спокойно спать, пока Неофрон не привез бы его домой. Что было бы со мной, если бы Лика вдруг ушла в долгий, полноценный прыжок? Да я бы с катушек слетел от страха, никаких сомнений.
А потом в этом сонном царстве наступил переполох. Сестра закончила реабилитацию и собиралась вернуться домой. Я ждал этого момента, скрестив пальцы.
* * *
Я и Альцедо прикатили в аэропорт с утра пораньше. День выдался на редкость паршивым: небо словно треснуло по шву и безостановочно цедило на землю воду. Я пил кофе, чашку за чашкой, пытаясь стряхнуть сонливость, Альцедо изредка выныривал из многостраничного фолианта с результатами клинических исследований своего очередного фармацевтического детища. Мимо шли пассажиры рейса Копенгаген‑Милан, мы всматривались в лица, пока не оказалось, что Диомедеи среди прибывших нет. Но ошибки быть не могло, Дио точно должна была прилететь именно этим рейсом. Если только ее не остановили таможенники и не перетряхивают сейчас ее чемоданы.
Легкая вибрация в кармане, достаю телефон. Диомедея!
– И где же ты, наша маленькая кудесница? Таможенники копаются в твоих трусиках? – буркнул в трубку я.
– Нет. Слава богу, у этих людей все в порядке с инстинктом самосохранения. И, кстати, я уже вышла.
– Каким образом? В реабилитации уже учат перемещаться по воздуху?
– Да вы просто не узнали меня, сонные мухи! Я прошла мимо, пока вы таращили глаза по сторонам, как лемуры!
Я начал вертеть головой. Не может быть. Как же мы ее проморгали? Я развернулся на сто восемьдесят градусов и прирос к полу: в десятке метров от нас корчила мне рожицы, помахивая паспортом, потрясающе красивая молодая женщина: сияющая бронзовая кожа, прямые атласные волосы – темные, как Вселенная накануне сотворения мира. Бордовая куртка‑пиджак, белые легинсы, сапоги до колена. Вручи ей перчатки, хлыст и лошадь – и можно выпускать на скачки. С кошачьей грацией и улыбкой вполлица она двинулась нам навстречу.
Невероятно. Я видел ее, когда она проходила мимо, зрительная память не даст соврать, но, Иисусе, таких метаморфоз я просто не ожидал. В ней не было ни намека на ту изможденную, молчаливую женщину, которая лежала в палате, до подбородка укрытая одеялом.
Дио повисла на моей шее, а потом подхватила Альцедо под мышки и встряхнула в воздухе так, что с того едва не слетели ботинки.
– Эй‑ей, уважаемая, вы меня сейчас поломаете к чертовой матери, – довольно заворчал тот.
– Как же я соскучилась по своим братишкам! И сестренкам! – захохотала Дио, подначивая Альцедо. – Ну же и угораздило тебя, fra!
Я любовался ею. Вот теперь она вернулась по‑настоящему. Такой, какой я ее знал.
– Что они там с тобой сделали в Дании? Ты ли это?
– О, это я! Самая лучшая версия меня!
– Уж не на наркотиках ли ты, моя милая? – промурлыкал Альцедо. – Да тебя просто закоротило, я смотрю.
– Это все датское пиво. И сыр. И булочки. Вы пробовали датскую выпечку? Нет? Слойки с ванильным кремом и миндальной стружкой? Тоже нет? Булочки с пеканом[37]и кленовым сиропом? Пф‑ф, ну и кто вы после этого?
– Ты слышал? – крякнул Альцедо. – Да деточку надо было просто хорошенько накормить! Всего‑навсего!
– Знали бы, принесли бы тебе булок вместо цветов, soror!
* * *
Я вел машину, Альцедо растянулся на заднем сиденье, скинув сапожки и закинув одну тощую коленку на другую. Диомедея сидела рядом, сияя ярче майского солнца.
– А почему Кор не приехал?
– Побоялся получить от Криса в чердак, – сострил Альцедо.
– Понятия не имею, – ответил я.
– У него прыжок подходит к концу. Неплохо бы нам всем встретиться и пропустить по стакану, а? Мама завтра устраивает вечеринку в честь моего приезда.
– Не знаю, как насчет «пропустить», а вот «запустить» по стакану можно, – снова щебечет Альцедо. – Например, Кору в голову. Да, Крис?
– Да, от «запустить» не откажусь, – киваю я.
– А если запустить достаточно сильно, то еще и сэкономим пилоту вертолета рабочий день, а‑ха‑ха, – дурачится Альцедо.
Диомедея набрала в легкие воздуха и заправским тоном училки начала:
– Крис, уж не знаю, что вы там не поделили, но, по‑моему, пора все это прекращать. У меня в голове не укладывается, что братья могут так… ненавидеть друг друга. Это… это ужасно! Крис, ты подумай, ведь, возможно, дело в донорских телах и их особенностях, которые неизбежно оказывают на вас влияние. Кору досталось тело боксеришки, не обремененное рассудительностью и чувством такта. Тебе – сначала тело копа, который, я уверена, не привык церемониться, а потом головореза и наркомана, чья психика, ты меня прости, но, вполне вероятно, могла оставить на тебе отпечаток. Это всегда надо учитывать!
– Дело не в телах, – отрезал я. – Это тот конкретный случай, когда причина наших… разногласий – не в телах, а именно в Коре и именно во мне.
Дио пропустила мою реплику мимо ушей.
– Может быть, вам стоит поговорить друг с другом, когда вы оба будете в своих телах? Дай бог, эти события пересекутся…
– Ты наверняка предлагала то же самое Кору. Сгораю от нетерпения услышать его ответ.
– Да, предлагала, – решительно ответила сестра. – Он совершенно не против.
С заднего сиденья раздался заразительный хохот:
– Я говорил с Кором два дня назад. И он сказал мне, что он не против еще раз зарядить Крису кулаком в челюсть.
Теперь пришла моя очередь веселиться. Дио обиженно таращилась на свои коленки, пока мы с Альцедо оглушительно смеялись.
– Ладно, все, сдаюсь! – вскинула руки она. – Я хотела как лучше, а получилось как всегда. Сменим тему. Мне завтра нужна будет машина и ноутбук, хочу завтра же начать подыскивать себе квартиру и съехать от родителей. Мне кажется, пришло время. Буду страшно рада, если кто‑нибудь из вас сможет приютить сиротку на пару дней. Домой возвращаться не хочу, боюсь, мама напоит меня домашней сангрией, а потом устроит мне допрос.
– Без проблем, – сказал я.
– Вот и славно, – зевнул Альцедо, – двух женщин моя квартира не выдержит.
– Женщина, ты мне вот что скажи, – хихикнула Дио, обращаясь к Альцедо. – Мне нужно самое красивое платье в этом городе.
Идеи? Что там с модными веяниями? Новые коллекции в бутиках? Завтра на вечеринке я хочу выглядеть так, чтоб все ослепли. Жаль, что папы не будет…
– Дуреха, пользуйся моментом. И надень такое платье, какое никогда не смогла бы надеть при папе! Составлю тебе завтра компанию, будем громить магазины. Крис, ты с нами?
Гулять по магазинам – это занятие шло одним из последних в списке того, на что я сейчас был способен. Хуже было бы только фигурное катание и обед из трех блюд. Все, чего мне хотелось, – это провалиться головой в подушку и не вытаскивать ее оттуда ближайшие сутки.
* * *
Далеко впереди, в свете фар, я увидел шагающего мне навстречу человека. И чем ближе он подходил, тем трудней мне становилось дышать. Навстречу шла Лика. Ее одежда была растерзана в клочья и была коричнево‑черной от запекшейся крови, по ее болтающимся рукам стекали вниз тонкие багровые струи. Я бросился к ней навстречу, но она остановила меня жестом, не разрешая прикоснуться к ней.
– Почему ты не остановил их? Почему ты уехал и оставил меня одну? – шепчет она, едва приоткрыв рот, из которого тут же вытекает и струится по подбородку алая‑алая кровь. Этот рот, который создан для самых нежных поцелуев, – полон крови, ее глаза – темные и пустые, ее рука вытянута вперед, как копье. А за ее спиной, на фоне полыхающей машины, стоят и давятся от смеха двое выродков. И у каждого из них – о, боги, – лицо Феликса, мое лицо…
Я резко сел на кровати и обхватил голову руками, хватая ртом воздух.
– Привет.
От неожиданности я едва не взлетел до потолка.
В кресле, что стояло напротив моей кровати, сидела Диомедея, деловито поставив локти на колени, умостив подбородок на сцепленных пальцах и не сводя с меня огромных черных глаз.
– Дио, какого черта?!
– Я просто сижу, – невинно прощебетала она. – Забавно.
– Что забавного? Никогда не снились кошмары?
– Нет, другое, – она наклонила набок голову, словно вдруг увидела во мне что‑то жутко занимательное. – Знаешь, сколько сейчас времени?
– Понятия не имею.
За окном стоял мягкий серый сумрак. Рассвет?
– Девять вечера. Ты так долго спал…
– И что? Сегодня выходной, – я снова отвалился на подушку и закрыл глаза. Сестра натянуто рассмеялась:
– Нет‑нет‑нет, я сейчас объясню. Ты спал весь остаток дня после приезда из аэропорта, пока я готовила ужин, слушала музыку и разбирала свои чемоданы. Потом всю ночь. Окей, я знаю, что такое усталость. Утром отправилась с Альцедо гулять по магазинам, а остаток дня носилась по городу со своим брокером. Приехала, а ты по‑прежнему спишь! И у меня подозрения, что будешь спать еще одну ночь. До самого утра!
– Было много работы. Пытаюсь отоспаться за всю неделю, – я вылез из кровати и побрел на кухню.
– Оке‑ей. Это тоже часть работы? – сестра взяла меня за локоть и ткнула пальцем в примотанный к изгибу локтя катетер.
Дерьмо… Я совершенно забыл про него.
– Вижу, что пока я спал, ты даром времени не теряла, soror.
– Я просто очень волнуюсь за тебя! Неужели это не ясно?
– Эй, ты украла мою фразу!
Кажется, мой намек на ее собственное упрямое молчание попал в яблочко. Дио сдвинула брови и впилась в меня возмущенным взглядом.
– Но‑но‑но, стоп! Я надеюсь, что твое нежелание сейчас говорить со мной – не месть в ответ на мое молчание? – нахмурилась она.
– Месть? Ты перепутала меня с Кором.
Минуту мы смотрели друг на друга, как дуэлянты.
– Ладно, послушай, – сдался я. – Я не хотел ничего говорить, потому что, собственно, и нечего говорить. Катетер – для инъекций силентиума, который в малых дозах гасит остаточные реакции. Меня достали чужие воспоминания и чувства, а у Альцедо только‑только сошла с конвейера пробная партия…
– Пробная партия?
– Да.
– Какого черта ты сел на экспериментальный препарат?
Я загрузил в кофеварку лошадиную дозу молотого кофе.
– Потому что других аналогичных препаратов нет.
– Крис, я не шучу! – завопила Дио. – Мне уже ясно, что никаких других нет! Мне интересно, почему ты вообще начал его принимать. Остаточные настолько сильны?
– Кофе хочешь? – спросил я, пытаясь съехать с темы и наблюдая за тем, как ее лицо багровеет от злости. Надо же, а ведь совсем недавно мы исполняли прямо противоположные роли.
– Как долго ты его колешь?
– Два месяца.
– Побочные есть?
Я выразительно посмотрел на нее и сделал глоток кофе.
– Понятно. Сонливость, – проворчала она.
– Браво.
– И судя по тому, что я пять минут назад наблюдала в спальне, – реалистичные сны.
– Брависсимо, sor!
– И хреновый аппетит.
– С чего ты взяла?
– Элементарно. В этом доме нет ничего, кроме кофе, алкоголя и сухого протеина. Холодильник тут – исключительно предмет интерьера.
– М‑м‑м… Э‑э‑э… Я питаюсь в ресторане, – попытался отвертеться я.
– Да? А чтобы съесть бутерброд перед сном или тост на завтрак – тоже бежишь в ресторан? – насмешливо выдала она и решительно зашагала к холодильнику, из которого, – святое дерьмо, когда же она успела все это купить? – вытащила хлеб, йогурт, яйца, кусок бекона, джем, кукурузные хлопья, молоко… Последней на стол приземляется огромная упаковка свежей выпечки.
– О, тогда, возрадуйся, сегодня тебе не придется идти в ресторан, потому что я сейчас все это приготовлю и – ты все это съешь!
«Да чтоб мет…»
– Ты шутишь?!
Она отпилила кусок хлеба и начала старательно намазывать его джемом.
– Шутки закончились. Так что рассказывай, или… приступай к еде.
– И что же ты хочешь знать? – поинтересовался я, наблюдая, с каким усердием Дио взялась за мою кормежку.
– Все, Крис. Твоя любимая сестра желает знать все, – она придвинула ко мне миску хлопьев и плеснула в нее молока. – Почему ты выглядишь в десять раз хуже, чем два месяца назад. Так, будто тебя сбросили с крыши, потом кое‑как собрали по кускам и при помощи магии заставили снова ходить. И не поверю, что дело только в силентиуме и его побочках. – Дио села напротив. – Это тело точно здорово? Что за остаточные реакции тебя донимают? Почему ты просто не обратился в реабилитацию, составил бы мне компанию в конце концов. Есть что сказать?
– Я выбираю завтрак, – отрезал я и, игнорируя взбешенный взгляд Дио и превозмогая подкатывающую тошноту, взялся за еду.
* * *
Пока я приканчивал невыносимо огромную тарелку гранолы с йогуртом, Дио исчезла в своей комнате и спустя десять минут явилась в смелом коктейльном платье кроваво‑багряного цвета. Ни дать ни взять суккуб[38]на последнем курсе факультета Греха и Соблазна, не слишком опытный, но от того еще более опасный.
– Как тебе платье? Не слишком открытое? Мама пустит меня в нем на порог своего ресторана?
– К этому платью должна идти в комплекте пара телохранителей. Ты просто божество в юбке…
– Спасибо, – Дио подбежала и повисла на моей шее.
Любимая soror…
– Как я рад, что ты наконец в порядке.
– Мне бы хотелось, чтобы в порядке был и ты, – выдохнула она мне в ухо, но, не желая возвращаться к этой теме, вскочила и защебетала:
– Одевайся! Я погладила тебе рубашку! Надеюсь, ты одобришь мой выбор. Даю тебе ровно десять минут, соня.
– Соня?
– Если не уложишься в десять минут, то будешь еще и копуша.
– Кажется, мне стоит пересмотреть список своих любимых сестер.
– Давно пора. Наконец‑то я потесню малышку Альцедо с пьедестала, – хихикает Дио, и ее заразительный смех бодрит меня лучше любого кофе.
* * *
«Гнездо ангелов», заведение, принадлежащее моей матери, было выстроено на обрывистом склоне горы. Казалось, здание просто вросло в горную породу, хотя воплотить эту иллюзию в жизнь стоило целого состояния. Внутреннее убранство тоже порядком облегчило кошелек моего отца: отделка из натурального камня от Антолини, дизайнерская мебель от Джио Понти, скатерти из египетского хлопка, раковины в уборных, вырубленные из цельных кусков кварца. Но моей матери хватило вкуса не превратить это место в нагромождение стекла, камня и бездушной роскоши: тут же была каминная кладка от пола до потолка, барная стойка из грубо отесанного дерева, мягкие стулья с обивкой цвета топленого молока, вазы с полевыми цветами и аромат свежей выпечки, витающий в воздухе. Удивительно, но здесь можно было не только принимать породистых гостей и чопорно стучать вилками по фарфору, но и незатейливо глушить виски из стакана, чем я и собирался заняться в ближайшие несколько часов.
VIP‑парковка сплошь забита знакомыми машинами: кабриолет матери, чуть поодаль – спортивное купе Никтеи, а рядом с ним, бок о бок, – угольно‑черный седан Неофрона. Вот с кем я буду рад посудачить.
– Врезать сегодня Неофрону за тебя? Только скажи, и домой на этой машине он поедет с водителем.
«Я тоже потом поеду с водителем, но это моей радости не убавит…»
Диомедея так и застыла – с одной ногой, торчащей из открытой двери машины.
– Не сегодня, Крис. На правах виновницы торжества могу я просить тебя об этом? Я хочу безупречный вечер в компании друзей, хочу, чтобы на этой фреске были только теплые краски.
– Договорились, – сказал я, промолчав о том, что цвет крови – тоже вполне себе теплый цвет.
* * *
– Крис, Диомедея, – хостес зала, красивая пятидесятилетняя брюнетка в белой рубашке, узкой юбке и безупречно завязанном галстуке, протягивает мне руку. – Добро пожаловать! Все как обычно?
– Да, как обычно, спасибо, Тиана.