– Да ну! – изумляюсь я.
– Ну да! – сияет Диомедея. – А тебе придется выучить мужской обет, как только соберешься жениться!
Я смотрю на Дио и не могу сдержать кривую ухмылку.
– Даже теперь, зная, что никогда не сможешь никого полюбить, ты допускаешь вероятность брака с кем‑то?
– Конечно, – кивает Дио. – Он, мой будущий муж, все равно будет классным парнем, независимо от того, буду я его любить или нет. И к тому же я когда‑нибудь хочу детей!
Я закатываю глаза.
– Детей, которые, вероятно, полжизни проведут в телах умалишенных и калек? А я, пожалуй, пас.
Дио застывает на месте и смотрит на меня, сжав губы. Атмосфера беззаботного веселья, секунду назад царившая в комнате, тут же исчезает.
– Может, ты прав насчет детей и этой мутации нужно позволить просто исчезнуть… – разводит руками Дио. – Но одиночество – это тоже не вариант. В конце концов можно жениться, чтобы просто сделать… счастливым кого‑то.
Я чувствую себя злодеем, который только что взял и наступил грязным ботинком на розово‑голубую детскую акварель.
– Ладно, герцогиня Феррарская, подайте сюда ваши брачные обеты, так и быть, я выучу мужскую часть… Птицерукая, разворачивай крылья!
– Птицеликая! – покатывается со смеху Дио.
– Вот это не повезло девушке с мордашкой…
* * *
Я удержался в родном теле ровно год. Меня снова выбросило в начале 2004‑го, когда я вел машину из Лозанны в Лугано. В лобовое стекло врезалась птица. Я резко затормозил, чувствуя как впивается в грудь ремень безопасности. Это ощущение было последним, что я запомнил.
Точкой выхода оказался Токио.
Мужчина тридцати лет бросился вниз головой с Радужного моста. Его душа покинула тело, когда тело ударилось о поверхность воды. Нырять в его теле пришлось уже мне. Меня вытащили спасатели, которые дежурили на воде с момента поступления сообщений о самоубийце, и доставили в госпиталь. Оттуда я сделал контрольный звонок и уже неделю спустя начал восстановительное лечение в Чешском Раю[26], в одном из реабилитационных центров Уайдбека.
Там‑то я и познакомился с Катриной Кубиш. С девушкой, чей ангел‑хранитель был величайшим бездельником и пройдохой. Будь он хоть сколько‑нибудь компетентней, он бы никогда не позволил ей встретить меня. С каким удовольствием я бы сейчас начистил морду этому крылатому профану. Он должен был уберечь ее, должен был…
Катарина
«Параграф 8. Физиология перемещений. Остаточные реакции. Компьютер меняет одну операционную систему на другую, но жесткие диски по‑прежнему забиты файлами. К большей части из них слоено теряешь право доступа.
Но время от времени ты обнаруживаешь в своей голове что‑то, что никак не может принадлежать тебе. Например, тебе вдруг ужасно хочется поплавать. Потому что, допустим, до того как стать твоим, это тело принадлежало какому‑нибудь черному от загара пацану, который половину своей короткой жизни провел на доске для серфинга…»
Я сидел в саду реабилитационной клиники в тени раскидистого дерева и до одури хотел саке[27]. Я никогда не пробовал его, но, видимо, предыдущий хозяин моего тела был от напитка в восторге. Потом я на секунду увидел низкий столик из темного дерева, уставленный расписной фарфоровой посудой. На тарелках суши роллы, суп, дымящийся рис, запеченная рыба и маринованные овощи…
– Itadakimasu[28]… – бормочу я.
Все это здорово смахивает на сон наяву. Дальше я на мгновение вижу сидящую напротив девушку‑японку в белоснежном кимоно. Ее волосы рассыпаны по плечам, она наливает саке из маленького кувшина в такую же маленькую чашку…
– Эй, зажигалки не будет?
Я открыл глаза и вздрогнул. Передо мной на расстоянии вытянутой руки стояла японка из моего видения: черные волосы, светящаяся кожа, белое кимоно. Я шумно втянул воздух и протер глаза. Когда я снова открыл их, напротив стояла девушка в белой больничной пижаме. Она не была японкой, скорее европейкой, но что‑то в ее разрезе глаз и форме губ ясно указывало на Восток.
– Зажигалка? – повторила она.
– Я не курю, – ответил я.
Она молча разглядывала меня секунд этак пять, а потом выдала:
– Хочешь, научу?
Я не смог сдержать улыбку.
– Катрина, – добавила она и протянула мне тонкую, невесомую ладонь с перебинтованным запястьем.
Я порылся в памяти в поисках подходящего имени. Уайдбек еще не сделал мне поддельных документов, так что можно сказать все что угодно. На мгновение я снова вижу японку в кимоно, подливающую мне саке. «Эйджи…» – обращается она ко мне.
– Эйджи, – говорю я Катрине и протягиваю ей руку.
Она не была десультором. Клиники Уайдбека были открыты и для простых людей, особенно для тех, кто мог позволить себе палату люкс за тысячу евро в сутки. Она была одной из пациенток, но я понятия не имел, кто она и откуда.
– Что лечим, Эйджи? – поинтересовалась она, садясь рядом.
– Шею.
Я здорово треснулся об воду, когда упал с моста. Боль в шее с тех пор не давала мне покоя.
– А ты?
Она помедлила с ответом.
– Зависимость.
Я вскинул брови. Зависимость в столь юном возрасте? Ей было лет шестнадцать‑семнадцать на вид. Лицо – свежее и юное, без следов какой бы то ни было зависимости.
– Были небольшие проблемы… с алкоголем.
– Придумай что‑нибудь поубедительней, – смеюсь я.
Она поворачивает ко мне свое прелестное лицо:
– Зависимость, клянусь. Они тут пичкают меня какими‑то колесами, аминокислотами и витаминами и заставляют есть лошадиными порциями… Но видел бы ты меня пару недель назад!
– Ты не похожа на человека с зависимостью.
– Ну спасибо, Эйджи, ты так мил.
– Не за что.
Я мог бы сделать всего один звонок и получить исчерпывающую информацию об истории болезни Катрины. Но я не собирался этого делать. Я считал, что у любого человека есть право на тайну.
Катрина вскакивает на ноги и быстро уходит, минут через пять возвращается с дымящейся сигаретой в руке:
– В гостиной круглосуточно горит огонь в камине, а я совсем забыла, балда! Могла бы уже десять раз подкурить эту чертову сигарету!
Она усаживается рядом на траву.
– Ну что, будем учиться? Затягивайся и держи дым в себе.
Катрина протягивает мне свою сигарету, я беру ее и медленно делаю затяжку.
– Ты соврал мне! – возмущается она. – У тебя слишком хорошо получается для первого раза. Ну вот, а я так хотела побыть учительницей.
Мое тело реагирует на никотин с тихим восторгом. Эйджи определенно был курильщиком…
– Не расстраивайся, может быть, ты сможешь поучить меня еще чему‑нибудь, – говорю я и смотрю на нее в упор. Никотин сладко туманит голову: мне хочется подразнить ее – такую юную и самоуверенную.
Катрина выдерживает мой взгляд. Потом опускает глаза, улыбаясь каким‑то своим мыслям. Мы сидим под деревом в саду клиники Уайдбека и курим одну сигарету на двоих.
В тот же вечер, как только сумерки легли на землю, мы целовались с ней в саду, как ненормальные, – у дальней ограды, увитой плющом. Только чудо не позволило мне раздеть ее там же и заниматься с ней любовью, пока не выпадет утренняя роса. Она была такой нежной, такой дерзкой, такой необыкновенной, она определенно заслуживала лучшего обращения, чем секс на больничной лужайке среди компостных куч. Я поймал ее руки, которые успели расстегнуть все пуговицы на моей пижаме, и сказал ей, прямо в ее затуманенные от желания глаза:
– Я хочу, чтобы завтра все было так же просто, как было сегодня.
Она кивнула, хотя вряд ли понимала, о чем я.
– Поэтому мы не будем с тобой спать. В этот раз.
– Эйджи, – выдыхает она в новом рывке и жмется ко мне так смело, что дух захватывает.
– Не сегодня. И не в этом месте. Я не хочу думать, что воспользовался тобой, пока ты пыталась встать на ноги после… чего бы там ни было.
– Я уже встала на ноги, – возражает она. – Как только нашла тебя.
– Ты выйдешь из этой клиники, я выйду из этой клиники, и мы вернемся к тому, на чем закончили. Никаких больничных роб, никаких коек, никаких колес, которые тебе сейчас дают. Согласна? Таблетки, которые ты пьешь, могут воздействовать на ход твоих мыслей. Я хочу убедиться, что сплю с тобой, а не с твоим автопилотом.
Катрина звонко рассмеялась.
– Кто знает, может быть, мой автопилот гораздо лучше меня самой?
– Я выбираю тебя, – сказал я.
* * *
После реабилитации я вернулся в Швейцарию, немного побыл с семьей и вскоре уехал в Англию изучать клиническую медицину в Оксфорде. Катрина поступила туда же, на факультет английской филологии и лингвистики. Конечно, мы договорились об этом заранее. Учиться в одном университете – почему бы нет?
Ее семья могла позволить себе любой каприз, и, кроме того, родителям Катрины не терпелось отправить ее подальше из Чехии в надежде, что учеба и активная жизнь помогут ей справиться с алкоголем.
Месяц спустя после начала учебы мы сняли пентхаус с видом на реку Шервел и стали жить вместе. Если бы я мог потерять голову, как обычные люди, я бы несомненно потерял ее.
Катрина обладала той нетривиальной гипнотизирующей красотой, какой так часто обладают люди смешанных кровей. Ее мать была вьетнамкой и когда‑то прибыла в Прагу из Ханоя по программе культурного обмена. А отец – чешским промышленником, предки которого сколотили состояние на серебряных рудниках в Кутна Гора. От отца‑чеха Катрина унаследовала европейский тип внешности и светлую, как фарфор, кожу, а от матери – маленький рост, блестящие черные волосы и восточный разрез глаз. От кого из них она унаследовала сумасшедшее упорство, а от кого – дьявольскую чувственность, – теперь останется загадкой.
Не скажу, что мои родители пришли в восторг, когда узнали, что я встречаюсь с обычной девушкой. Они скорее предпочли бы Эланоидес или кого‑нибудь еще из десульторов.
– Лучше иметь рядом с собой человека, который… будет в теме, – настаивала мама в очередном телефонном разговоре. – Сейчас это, может быть, не очевидно, но со временем ты поймешь. Особенно когда дело дойдет до семейной жизни и детей.
На таких моментах я едва не фыркал.
– С чего вы решили, что дело дойдет до брака?
– А, ну если у вас все не очень серьезно, то ладно.
– У нас серьезно, – возражал я.
– О боже, Крис, не морочь мне голову! Серьезно, но без мыслей о браке? Так не бывает.
– Аджайя! – возмущается где‑то на заднем фоне отец. – Парню всего двадцать лет, оставь его в покое, пусть траха… живет с кем хочет, пока с телом везет. Сынок, как там твоя шея?
Я прижимаю трубку плотнее к уху, чтобы грубоватые отцовские реплики не долетели до ушей Катрины, которая в этот момент лежит рядом в чем мать родила и дописывает очередной реферат.
* * *
Кор тоже узнал о Катрине. Трудно держать что‑либо в секрете, когда брат ошивается в том же университете. Как‑то мы поужинали вчетвером: я, Катрина, Кор и его подружка, чье имя я так и не запомнил. Кор весь вечер не сводил с Катрины глаз, разглядывая ее с каким‑то едва ли не научным интересом, а когда девчонки вместе ушли в уборную, сказал мне:
– Обалдеть. Как тебе удалось довести ее до такой стадии?
– Что? – переспросил я.
– У нее Инсанья к тебе. И в очень запущенной стадии. Только не говори, что ты не заметил.
Я сделал большой глоток виски.
– У нас прекрасные отношения, но не думаю, что она влюблена.
Кор расхохотался так, что едва не свалился со стула.
– Ты слепой, вот что. Хочешь сказать, что она не смотрит на тебя вот так? – Кор придвигает свое лицо поближе и таращится на меня, не мигая, как кобра. – Или хочешь сказать, что она не трахается с тобой так отчаянно, как будто она под дозой экстази? Не ведет себя странно, не ходит за тобой по пятам, не ютится у тебя на руках, как ребенок, все свободное время?
Мне нечего сказать, я сижу, потрясенный этим новым предположением.
– Понаблюдай за ней, это безумно интересно, fra, – подмигивает Кор. – Инсанья у тебя прямо под носом, так близко, что можно разрезать на предметном стекле на тонкие слои и рассмотреть в микроскоп. Оно стоит того.
Кор улыбается в рыжую бороду. Могу поспорить, точно такая же улыбка была на устах Змея‑искусителя в тот момент, когда он предложил Еве яблоко.
* * *
Я был сам не свой остаток вечера. Мы с Катриной вернулись домой, уставшие и немного пьяные. Я пошел за ней в душевую и наблюдал, как она моет шампунем свои восхитительные волосы. Пена текла по ее обнаженной груди.
– Ты влюблена в меня? – спросил я.
– Подожди, ничего не слышу, – она еще минутку поторчала под горячими струями, потом выключила воду и завернулась в полотенце.
– Ты влюблена в меня?
Катрина застыла на месте, обдумывая вопрос.
«Не знаю, а что?» или «ну и вопросы на ночь глядя…» – я ожидал чего‑то этакого. Вместо этого она молча вытерла волосы, повесила полотенце на крючок, прижалась ко мне как‑то особенно беззащитно и ответила:
– По уши.
* * *
В ту ночь мы не спали. Я признался ей, что никогда никого не любил и не уверен, что смогу. Катрина приняла эту откровенность спокойно, без истерик. Даже с каким‑то энтузиазмом.
– Ничего страшного. Моей любви хватит на нас обоих.
Я еще никогда не обладал телом более щедрым, ласковым и неутомимым. И у меня были основания думать, что она чувствует нечто гораздо большее, чем просто возбуждение, чем просто удовольствие, чем просто гормональный шторм, – нечто гораздо большее, чем испытывают десульторы, предаваясь сексуальным утехам. Мне не терпелось понять, что именно.
– Когда ты спишь с человеком, которого любишь, – то это не просто секс, это… – она делает паузу, выискивая подходящие для метафоры слова. – Это как пропускать через себя космос. Ага, этот самый космос. Все эти охрениллионы тонн материи, антиматерии, фотоны, гравитоны, волны, дыры, тыры‑пыры… Так вот, когда я занимаюсь с тобой любовью, то чувствую, что я – то самое узкое место в огромных‑огромных песочных часах. Только в этих часах не песок. А космос. Ты меня понимаешь?
Я не понимал.
– А если бы ты меня не любила?
– Тогда бы мы просто трахались, – пожимает плечами Катрина. – Как звери. Это не то.
Все это не укладывается в моей голове, мой внутренний ученый‑испытатель рвет на себе волосы при одной мысли о том, что его подопытный ощущает и понимает нечто, что не в состоянии постичь он сам.
– В самом деле такая ощутимая разница?
– Колоссальная, – говорит она, забираясь на меня верхом.
Той ночью я сгрыз яблоко, врученное мне Змеем, до самой сердцевины. Его горькая мякоть до сих пор саднит у меня в горле.
Катрина внезапно перестала быть девушкой, с которой мне просто нравилось проводить все свое время. Отныне я невольно видел в ней объект эксперимента – и эксперимента гораздо более интересного, чем она сама.
Мне захотелось увидеть воочию, как Инсанья заставляет человека вести себя неадекватно, как она охватывает невероятно широкий спектр человеческих эмоций и активирует в мозгу невероятно большое количество зон, но при этом остается неуловимой для биохимических и любых других тестов. С хладнокровностью ученого, проводящего опыты на животных, я решил понаблюдать, как мои слова и поступки могут действовать на Катрину, как одно мое присутствие может доводить частоту ее сердцебиения до ста шестидесяти ударов в минуту, как меняется ее настроение в зависимости от того, глажу ли я ее по шерстке или забываю о ней.
Однажды я исчез, ни о чем не предупредив ее. Это тоже было частью эксперимента. Потом, неделю спустя, снова объявился, обнаружив при этом, что проявления ее «болезни» стали интенсивней в несколько раз. Катрина расплакалась, когда услышала мой голос в трубке.
Я начал изучать любовь в исполнении Катрины все свободное от учебы время. Исчезал, как только утомлялся от ее непостижимого обожания. Потом возвращался, чтобы снова иметь удовольствие лицезреть ее нелогичное поведение, ее странные нерациональные поступки, продиктованные этой самой любовью ко мне. Катрина могла пропустить неделю учебы в университете, если меня сваливал с ног банальный грипп. Она с легкостью могла отказаться от конференции, которую ждала полгода, если вдруг обнаруживала, что не вынесет пяти дней разлуки со мной. Она даже согласилась прыгнуть с парашютом только потому, что я просил ее об этом, хотя она очень страдала от боязни высоты. Ее мозг словно переставал мыслить логично, когда речь заходила о моих потребностях или желаниях.
В 2007‑м, три года спустя, мой прыжок начал подходить к концу. Я чувствовал, как начинают рваться нити, удерживающие меня в теле японца Эйджи. Меня стали мучать лихорадка и страшная слабость. Катрина не могла не заметить, что со мной что‑то не так. Она умоляла меня обратиться к врачу, наблюдая мои частые обмороки, ненормальную бледность и вялость. Но я только отшучивался в ответ. Потом до меня дошло, что однажды ночью меня может просто выкинуть из этого тела, и тогда Катрина проснется утром с трупом в кровати. Толкнуть ее на это я не смог бы даже под дулом пистолета.
Большинство десульторов не выносит «заключительную фазу». Ждать, пока душа, выпадет из тела сама, как больной зуб, – мучительная, бессмысленная жертва. Гораздо проще выдернуть «зуб» одним верным, резким движением. Я не стал исключением. В Уайдбеке мне предложили несколько вариантов завершения «прыжка», ясно объяснив, что от тела лучше всего избавляться где угодно, но не в клинике Уайдбека – это сулило бы проблемы с легализацией смерти: внезапно «умерший» пациент мог поставить под удар благополучие нашей клиники.
Ко всему прочему, мое временное тело было прочно связано с Уайдбеком: банковские счета, страховые полисы, документы на имущество, и Уайдбеку было куда проще не устраивать предумышленное «убийство» в стенах клиники, а, например, организовать «несчастный случай» во время прыжков с парашютом.
Я выбрал прыжок.
Что касается Катрины – ее обожаемый Эйджи так и не простился с ней. Я не дал ей никаких объяснений перед тем, как исчез из ее жизни навсегда, никак не подготовил ее к этому, – вот что мучает меня по сей день и будет мучить до самой смерти.
* * *
В родном теле я пробыл всего месяц с небольшим, заново вкусил прелести атрофии мышц… Потом душа торопливо ушла в мой третий прыжок.
Мужика звали Нейтан Скотт. Ровно до того момента, пока обширная кровопотеря после пулевого ранения не вытряхнула из него душу, как кекс из жестяной формы. Здоровенное сорокалетнее тело оживили, залив в него восемь пинт донорской крови и подогрев его разрядом дефибриллятора в семь тысяч вольт. Здравствуй, «дом». Теплый дом на ближайшие два‑три года. Если не подведет какой‑нибудь из жизненно важных органов.
Неделю спустя я смог сделать контрольный звонок, и Неофрон приехал забрать меня домой.
Альцедо, коротавший свой второй прыжок в теле безногого старика из Афганистана, заехал ко мне в палату, швырнул мне свежую газету, и я пробежал глазами заголовок: «Капитан полиции Нейтан Скотт исчез при загадочных обстоятельствах из клиники в Сиэтле, в которой находился после тяжелого ранения…»
– Выглядите на редкость хреново, капитан, – ухмыляется Альцедо в седую бороду.
– Ты тоже, старина, не обольщайся, – шевелю губами я.
* * *
Хвала небесам, тело Скотта восстанавливалось легко и быстро. Я планировал вернуться к учебе как можно скорее. Сразу же как только будут готовы поддельные документы и снята новая квартира в Оксфорде. Первым делом мне принесли ноутбук с моими учебными пособиями. Заодно я залез в почту.
Я залез в свою почту и обомлел.
Она была забита письмами от Катрины. Их было штук сто, если не больше. И каждое последующее страшнее предыдущего. Столько боли, тоски и отчаяния я не видел никогда прежде. Последнее было написано несколько недель назад и заканчивалось словами: «Я еду в Рим. Говорят, этот город ближе всего к Богу. Я обойду все соборы и помолюсь в каждом из них о твоем возвращении. Я погибаю без тебя …»
Этот кошмар нужно было остановить. Его нужно было остановить сию секунду. Я позвонил Никтее и потребовал билет на самолет в Англию.
– О господи, какое рвение к учебе, я прямо прослезилась, – ответила она. – Только вот твои документы еще не готовы.
– Сколько ждать?!
– Неделю примерно.
– Я не могу ждать неделю!
– Ну что поделать, у меня нет волшебной палочки, капитан.
Я ответил Катрине, я написал ей, что со мной все хорошо. Теперь уже я написал ей сотню писем, но она не ответила ни на одно из них. На телефонные звонки она тоже не отвечала. Как только мне вручили новый паспорт с новым именем я тут же, как безумный, рванул в Англию. Я не представлял, что скажу ей, как только притащусь к ней в теле незнакомого сорокалетнего мужика. Жестоко. Но оставлять ее в том состоянии, в котором она находилась после моего исчезновения, было еще большей жестокостью. Я хотел быть с ней рядом. Более того, я решил, что хочу быть с ней рядом ВСЕГДА.
«В конце концов, можно жениться, чтобы просто сделать счастливым кого‑то».
В Лондоне я зашел в лавку «Тиффани» и купил кольцо с самым большим бриллиантом, который у них нашелся. Катрина Кубиш будет моей женой, и ни один подонок больше никогда не причинит ей боль. Ни один подонок, включая меня.
* * *
Я не смог попасть в нашу с ней квартиру, ключи не подошли. Я не нашел ее в университете и ни в одном из десятка мест, в которых мы любили бывать. В конце концов я обратился в чешскую клинику Уайдбека, поднял на уши всю регистратуру и потребовал выдать мне телефонные номера родителей Катрины.
– Добрый вечер, я бы хотел поговорить с Катриной. Мы с ней были немного знакомы…
Тишина в ответ.
– А кто ее спрашивает? – наконец говорит ее отец.
– Однокурсник. Мы вместе учимся в Оксфорде.
– Тогда странно, что вы не в курсе.
Снова тишина.
– Да, я не в курсе. Она все еще в Англии или куда‑нибудь…
– Она умерла.
Я осел на пол, ноги подкосились, не выдержав вес моего тела.
* * *
Катрина выбросилась из окна своего номера в отеле «Редиссон» в Риме, куда отправилась на каникулы. Свидетелями стали несколько десятков человек, в основном туристы. В крови не было найдено ни алкоголя, ни каких‑либо других химических агентов, которые могли бы спровоцировать самоубийство. Предсмертных записей не было.
– Записей‑то не было, но я точно могу сказать, что Катрина не вынесла смерти своего парня. Его тело нашли в Альпах, – говорит мне одна из ее подруг, которую мне удалось подкараулить у дверей аудитории факультета лингвистики. Я представился ей старым другом Катрины, и Дженни охотно выложила мне все, что знала.
– Бред, она никак не могла знать, что я умер! Что он умер, – взрываюсь я. – Она никак не могла узнать!
– Говорю то, что слышала своими ушами, – обижается девушка, – я разговаривала с ней накануне произошедшего. Катрина узнала, что он погиб, когда была в Риме. Жаль, что я тогда не поехала с ней…
– Она не была похожа на человека, который может сделать это с собой, – едва дышу я.
– Могла. Теперь я знаю, что могла. Вы в курсе, что Катрина уже едва не покончила с собой несколько лет назад? Перерезала себе вены из‑за другого парня, несколько месяцев проходила психотерапию в Чехии…
Я каменею.
– Я в курсе. Но разве она не была там из‑за алкогольной зависимости?
– Что? – щурится Дженни. – Вы Катрину вообще хорошо помните? У нее никогда не было проблем с алкоголем.
О небо… Я мог выяснить все это раньше, но предпочитал не лезть в ее личное пространство. Я был уверен, что есть вещи, которые мне можно не знать, что есть скелеты, которые не обязательно вытаскивать из ее шкафа из праздного любопытства… Я ошибся.
* * *
Последующие несколько недель просто выпали из моей памяти. Я напивался, приходил в себя и тут же напивался снова. Однажды я открыл глаза и обнаружил себя в кровати в чистой пижаме, квартира сияла, пол больше не был завален бутылками, на кухне стояла мама и колдовала над кастрюлей.
– Хочешь немного бульона, милый? – спросила она, как только заметила, что я очнулся.
– Что ты здесь делаешь?
– Прилетела сразу же, как только заметила, что твой компьютер накрылся. И телефон тоже. Никтея дала адрес.
– Не нужно было…
– Еще как нужно было, – слышу я голос отца. Поворачиваю голову – он сидит в кресле у окна и жонглирует миниатюрной коробкой бирюзового цвета – той самой, в которой лежит обручальное кольцо.
– Анджело, помоги ему сесть, я накормлю его.
– Я не хочу есть.
– А придется! – не терпит возражений мать. – Вот почему тебе стоило выбрать девушку‑десультора! С отношениями на одну ночь делай что угодно, но если уж дело доходит до обручальных колец, то, бога ради, пусть она будет десультором. Любовь калечит и убивает!
Отец сажает меня на кровати и начинает вливать в меня бульон, как в какого‑нибудь пятилетнего пацана. Он очень сердит.
– Самое время угробить новое тело! Хочешь провести еще три года где‑нибудь на краю Земли в теле сумасшедшего? Суп, ацетаминофен и больше никакого алкоголя, Крис.
Я глотаю таблетку и первую ложку бульона, вкуса которого не чувствую вообще. Отец качает головой:
– Теперь ты понимаешь, почему люди относятся к любви с таким благоговением? Почему она проходит красной нитью через все пласты человеческого искусства? Все эти книги о любви, фильмы о любви и музыка туда же… Или почему человек может дышать грязным воздухом, способен методично уничтожать себя наркотиками, но существование без любви кажется ему совершенно невыносимым? Да по той же самой причине, по которой туземцы, населяющие побережья, поклоняются океану: они беззащитны перед лицом стихии! Они не знают, когда нагрянет шторм и камня на камне не оставит. Трясутся, страдают, но жить без своей стихии не могут, черпают в ней вдохновение, утоляют ею свой эмоциональный голод, и даже когда волны перекрывают им кислород – наслаждаются агонией, почитая ее за высшую награду. Безумцы! Но нам повезло намного больше, Кристиан. Мы не такие. Помолись как‑нибудь и скажи Богу и ангелам спасибо, что ты не такой.
Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза.
Да, у меня есть дельце к Богу и его придворным. Ладно я, бессовестный ублюдок, который без возражений займет свое место в аду, но где были все вы, парни, когда самая чудесная девушка в мире поставила ногу на подоконник?
KDP
С Оксфордом было покончено. Я больше не мог находиться ни в университете, ни в самом городе. Для меня нашлось место в университете Лозанны, и я вернулся в Швейцарию. Там же, на факультете искусств, училась Диомедея, которой ни много ни мало стукнуло уже восемнадцать.
Проклятие не спешило вытряхивать из Дио душу: она все еще находилась в своем собственном теле, словно в насмешку – то ли над генетикой, то ли над злыми чарами.
В день моего приезда мы отправились гулять по набережной Уши. Воздух был наполнен влагой, солнцем и пением птиц. Эту идиллическую картинку дополнял голос моей сестры, выкладывающей мне последние новости…
– Мама с ума сошла. Кажется, она надеется, что я выскочу замуж как можно раньше и начну рожать детей одного за другим. В последний раз, когда я была дома, все уши прожужжала мне о том, что пока рожаешь и кормишь – не выбрасывает…
– А ты сама чего хочешь?
– Ты знаешь меня, – говорит она. – Я хочу семью, но все‑таки не раньше, чем узнаю, каково это – быть десультором. Если все окажется… хуже, чем я себе представляю, то… не будет никаких детей.
Дио идет рядом, то и дело заглядывая мне в лицо. Видимо, она ждет от меня слов поддержки: мол, быть десультором – это весело, тебе понравится.
– Кажется, ты встречался с кем‑то в Англии, где она теперь? – вдруг спрашивает Дио.
– Мы расстались.
– Что‑то ты не шибко весел. Только не говори, что она посмела бросить моего чудесного брата!
Я больше не в состоянии говорить на эту тему. Я выжимаю из себя подобие улыбки и указываю Диомедее на Женевское озеро:
– Давай как‑нибудь пройдемся по заливу на яхте?
– Как лихо ты меняешь тему! – восклицает Дио. – Она таки посмела! Но ничего. Кто‑нибудь из моих подруг обязательно захочет утешить тебя! Ты видел свое новое тело в зеркало? Это нечто, такое… зрелое.
Я вскидываю брови.
– С каких это пор тебе нравятся сорокалетние мужики, деточка?
Дио весело смеется – музыка смеха человека, на совести которого нет ни одного черного пятна.
* * *
Мозг Нейтана Скотта с завидной регулярностью напоминал мне о запахе пороха и толчке отдачи в тот момент, когда пистолет в твоей руке стреляет. Еще часто в памяти проскальзывало лицо какой‑то женщины с рыжими волосами – то ли жена Скотта, то ли просто какая‑то знакомая. Вкус пончиков с апельсиновым джемом – этот тоже был странно навязчив. И затылок черноволосой женщины, на который бравый капитан опускает дрожащие пальцы. Любовница? Это последнее видение вообще приводило меня в какое‑то странное оцепенение. Я пытался «вспомнить» что‑нибудь еще, но это было все равно что царапать ногтем по металлической пластине. Память Скотта не принадлежала мне – по воле случая мы просто делили с ней одно пространство.