Катя растерялась. Он выглядел таким уверенным, как будто что-то окончательно для себя решил. Ее же, напротив, вдруг одолели сомнения. Кишевшие в голове вопросы, как трусливые зайцы, разбежались при виде волка. Влад смотрел на нее не мигая... и ждал.
Девушка нерешительно взяла его за холодную ладонь — подвела к висящему на стене овальному зеркалу. Катя не сразу решилась посмотреть в отражение, а когда осмелилась, увиденное шокировало куда больше, чем она предполагала. Из зеркала на нее смотрел некто, очень похожий на девушку из фоторамки, из комнаты родителей, только в десять раз бледнее. Она облизнула пересохшие губы и, боясь повернуть голову, чтобы посмотреть на стоящего рядом молодого человека, прошептала:
— Рассказывай.
— Мы не отражаемся в зеркалах, — негромко сказал Влад.
— Мы? — эхом повторила за ним Катя.
— Я и... — он не договорил — раздался пронзительный звонок в дверь.
Молодой человек облегченно вздохнул, как если бы казнь откладывалась, и метнулся к подоконнику.
— Останься! — услышала собственный голос Катя. Он показался ей чужим и неприятным, в нем перемешались испуг, раздражение и усталость.
Влад посмотрел на нее через плечо и, смиренно опустив глаза, пробормотал:
— Хорошо.
Родители ввалились в квартиру с пакетами, сумками, какой-то елкой и горшком цветов в целлофановом пакете.
— Нравится подарок? — передала мать Кате растение с маленькими голубенькими цветочками. — Ты же знаешь тетю Галю, у нее не квартира, а самая настоящая оранжерея! Вот, тебе передала, — рассказывала Валентина Васильевна, быстро развешивая куртки и расставляя обувь на полочку.
— Устали, с ног валимся! — Отец бросил в угол елку, буркнув: — Завтра, Валь, поставим в воду. Поздно, сейчас спать.
Катя переминалась с ноги на ногу, загораживая проход в свою комнату.
— А ты чем занимаешься? — оттесняя ее в сторону, спросила мама.
— Я, я... — Катя увидела, что мамина рука легла на ручку двери, и выпалила: — Я уже сплю! Сплю.
Не помогло — мама вошла в комнату и включила свет.
— Где же ты спишь? — изумилась Валентина Васильевна. — Постель не разобрана, сама вся одета... — Мать взялась за край покрывала, а Катя воровато огляделась. Влада нигде не было видно.
«Наверно, в шкафу», — подумалось ей. Совсем не вовремя вспомнились анекдоты на эту тему — она не выдержала и тонко хихикнула.
— Ты чего? — Мама перестала взбивать подушки и нахмурилась. — Как отметила? Что за семья у этого мальчика?
— Семья, семья, ну... — замямлила девушка, косо поглядывая на шкаф, — обычная, ничего особенного.
Валентина Васильевна отогнула край одеяла и вытащила из-под подушки сиреневую ночную рубашку. Потом заметила на краю постели цепочку.
— Он тебе подарил?
— Да. — Катя повесила на руку ночную рубашку, надеясь, что мать заметит и поскорее уйдет, но не тут то было.
— А на меня он, знаешь, не произвел впечатления, — обронила мама, разглядывая цепочку с подвеской. — Что-то в нем мне не нравится...
— Наверно, главное, чтоб мне нравилось, — краснея, сказала девушка.
Валентина Васильевна вздохнула, снова уставилась на цепочку и, посоветовав: «Ложись, дочка, ложись», начала рассказывать:
— Видела бы ты, какой парень у твоей двоюродной сестрицы. Помнишь ее, Светку?
Катя помнила. Сестра была младше ее на год. С одиннадцати лет та успела перевстречаться чуть ли не со всеми парнями в своем микрорайоне. Из школы ее вышибли за неуспеваемость, сейчас училась в ПТУ.
— Тимой зовут, — продолжила мама, — такой обходительный, такой галантный, Светку обожает! В круиз собирается везти вокруг света. Представляешь?
Девушка кивнула и быстро пошла в ванную, уверенная, что, когда вернется, мама уже уйдет.
Ошиблась.
Мать сидела на кровати и разглядывала диск.
Ничего не оставалось, пришлось надеть ночную рубашку и лечь в постель. Лишь тогда Валентина Васильевна спохватилась, сложила подарки на тумбочку, выключила в комнате свет, но, прежде чем уйти, сказала:
— Подумай как следует насчет Влада своего... Чует мое сердце нехорошее.
— Спокойной ночи, — пожелала Катя. Мама всегда умела подбодрить. Всюду ей виделось, слышалось, чудилось нехорошее. Одно раздражало — на этот раз, похоже, она не ошиблась.
Девушка подождала, пока стихнут за дверью шаги, и тихо позвала:
— Влад...
— Поговорим, когда твои родители лягут спать, - послышалось из-под кровати.
Катя свесилась с постели. Молодой человек лежал на спине, положив руки под голову. В темноте, рассеиваемой светом, исходившим от окна, блестели зеленые глаза.
— Ты можешь вылезти.
— Мне удобно тут, — возразил он.
Ожидание текло медленно-медленно. За час, который пришлось молча лежать, глядя в потолок, Катя чего только не передумала. То ей казалось, будто она слышит лишь собственное дыхание, то вдруг в голову ударяло, что все — лишь сон.
Как только дверь родительской комнаты негромко хлопнула, Катя не выдержала и спросила:
— А как мне теперь тебя называть? Ведь Влад ненастоящее имя...
— Как нравится, — отзывался молодой человек. — Возможно, очень скоро тебе не захочется называть меня по имени совсем... и видеть тоже.
Сердце болезненно сжалось, Катя набрала в легкие побольше воздуха и процитировала:
— «А еще мы пьем кровь!» — Она подождала, скажет ли он что-нибудь, и пояснила: — Это слова Анжелики: «А еще мы пьем кровь».
— Я помню.
Возникла пауза.
— Почему она так сказала? — Катя крепче стиснула одеяло. — Это шутка, да?
— Меня зовут Вильям Нортон, — негромко произнес молодой человек, — я родился в провинции Англии в тысяча пятьсот восемнадцатом году. Почти пятьсот лет назад. Анжелика не солгала...
Катя села, вплотную прижав к себе колени.
— Вы что же, как та графиня?.. — Девушка осеклась.
— Елизавета Ботари? — усмехнулся Вильям. — Нет, мы другие. Кровь, источник нашей жизни, как вашей, — пища.
— А клыки есть? — шепотом спросила Катя.
— Есть.
— А гробы? Спите?
— Гробы по желанию... Спим два раза в неделю. Достаточно пяти-шести часов.
— Осиновый кол, чеснок, серебряные пули, — дрожащим голосом перечислила она.
— Нет. Солнечный свет.
— Поэтому ты никогда не выходишь днем! — осенило девушку.
Вильям под кроватью пошевелился, а затем его голова показалась возле тумбочки. Молодой человек положил локти на постель.
Катя непроизвольно отодвинулась. На языке крутился вопрос, которой она не осмеливалась задать.
— Не бойся, — мягко попросил Вильям, — для меня ты больше, чем источник жизни... как и любой другой человек. Я не пью кровь людей, только животных.
— Ты читаешь мысли? — подозрительно нахмурилась девушка. И все-таки несмелая улыбка коснулась ее губ. Известие, что он не убивает людей, позволило немного расслабиться.
— Нет, читать мысли я не умею.
— А твой брат?
Молодой человек покачал головой.
— Он мог бы, но не хочет.
— Как это?
Вильям положил подбородок на руки. Бледный свет из окна упал ему на лицо.
— Сильные вампиры обладают разными талантами, а при желании могут их развивать. Лайонелу не нужно уметь читать мысли; если он захочет, для него это сделает Георгий или кто-то еще из прислужников. А скорее, он использует какой-нибудь иной свой талант... Благо у него их огромное множество.
— Значит, Георгий... — Катя прижала ладони к вспыхнувшим щекам.
— Да, он знает все, о чем думает каждый находящийся рядом. Говорит, это то же самое, что включить, одновременно в голове сотни радиостанций. Можно звук сделать потише, но не выключить совсем.
Девушка выдержала пристальный взгляд зеленых глаз.
— А мальчик?
— Йоро, — Вильям задумчиво улыбнулся — сверкнули белые зубы, — он не такой, как мы. Мальчика мой брат поймал в лесах Сенегала около семидесяти лет назад.
— Почему вы держите его в клетке?! — громче, чем следовало, воскликнула Катя и тут же зажала себе рот ладонью.
Вильям прислушался и, лишь убедившись, что никто не идет, ответил:
— Йоро оборотень, он не обычный мальчик. Если его выпустить, первым делом он перегрызет кому-то из нас горло.
— Если так, то зачем Лайонел его поймал?
— Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Просто так, разве ты до сих пор не поняла? — Мой брат делает что ему вздумается! Порой его развлечения выходят за рамки... за все мыслимые рамки.
Катя поежилась.
— Он пытался меня убить, — бесцветным голосом произнесла она.
— Прости. — Вильям взял ее горячую руку в свою прохладную и несильно сжал. — Еще два месяца назад Лайонел, наверно, и не помнил, что у него есть брат. Бывало, мы случайно сталкивались в гараже, обменивались дежурными фразами и в жизни друг друга играли ничтожно маленькие роли.
Катя боялась шевельнуться. Молодой человек заметил это и поспешно выпустил ее кисть.
Властность Лайонела непомерна, как и самолюбие, он хочет владеть всеми и вся. — Вильям приглушенно рассмеялся. — Когда в моей жизни появилась ты, братец сразу вспомнил обо мне. Он не может спокойно существовать, зная, что у кого-то есть драгоценность, которую ему не предложили.
Девушка вспомнила прохладные пальцы на своей ноге, мимолетную улыбку Георгия, знавшего обо всем, что происходит под столом, и содрогнулась от отвращения. Сейчас она не могла поверить в испытанный восторг от прикосновения человека... вампира, который безжалостно хотел отправить ее на тот свет.
— Зачем же ты нас познакомил? — В носу от обиды закололо, на глаза навернулись слезы.
— Это была цена. — Вильям вздохнул и придушенно сознался: — Я надеялся, что он познакомится с тобой и потеряет интерес. Чем больше выстраиваешь перед ним преград, тем сильнее его жажда добиться своего. А самая скучная игра для моего брата — это игра с покорными, с теми, кто признает его превосходство.
Катя натянула повыше одеяло, голос ее прозвучал отстраненно:
— Ты привел меня к нему, чтобы он самоутвердился.
Это не был вопрос, ответ она знала.
Вильям долго молчал, глядя куда-то в сторону, потом тихо произнес:
— Я привел тебя к нему, потому что не могу защитить... Ни от него, ни от других.
Девушка пожалела, что упрекнула. Он выглядел таким искренним и несчастным. Захотелось обнять его, утешить, но она сидела не шевелясь, а вместо слов сочувствия спросила:
— Не можешь, потому что их много, а ты один?
— Нет, потому что слаб! — Вильям облокотился спиной на тумбочку и вытянул ноги. — Не все вампиры сильные и талантливые, есть такие, как я и Ксана... абсолютно бесполезные. Нас считают низшим сортом, мы прислуживаем у сильных.
— Разве ты прислуживаешь? — изумилась Катя.
— Нет, это бы бросило тень на репутацию Лайонела. Ведь мы одной крови! У нас не только общие родители, у нас один создатель. — Он умолк.
— Но как вы с братом стали вампирами? Это так… так... — Катя легла на бок и, разглядывая профиль молодого человека, растерянно закончила: — Так необычно.
Вильям засмеялся и горестно повторил:
— Необычно. Долгая история...
— Расскажешь?
— Если хочешь, — пожал он плечами.
После недолгих колебаний девушка сказала:
— Хочу.
* * *
За свою бессмертную жизнь ему не раз и не два хотелось вернуться в прошлое. Ведь для того чтобы изменить собственную историю, нужно было ничтожно мало. Одна лишь капля крови разбила судьбу, как зеркало от удара камнем, на тысячи тысяч отражений. И мир стал другим.
— В тысяча пятьсот тридцать четвертом году Генрих Тюдор Восьмой с одобрения парламента провозгласил себя главой англиканской церкви. Английские короли не являлись абсолютными монархами, у них не было постоянных налогов, и каждую субсидию приходилось испрашивать у парламента. Указ о «закрытии монастырей» позволил Генриху овладеть богатствами духовенства и долгое время обходиться без субсидий; он продавал или раздавал монастырские земли дворянам и купцам.
Шел тысяча пятьсот тридцать девятый год. Мне исполнилось девятнадцать, я был вторым сыном, которому по закону наследования майорату ничего не полагалось, кроме скудного содержания. Титул барона и замок, пожалованные моему отцу королем, должны были отойти в дальнейшем к Лайонелу. А у меня был пустой карман и невеста... Элизабет. Мы познакомились, когда мне только исполнилось пятнадцать, а ей тринадцать. Владения моего отца граничили с землями ее семьи. Мы частенько гуляли вдоль реки, сидели в роще, много разговаривали. Конечно, между нами ничего не было! Пара скромных поцелуев. В то время получить больше от приличной девушки являлось чем-то немыслимым. Существовали продажные женщины, но о них не говорили. Отец меня как-то отвел к одной из них... Неловко вспомнить. Элизабет не знала. Она была невинной, чистой, как ангел. Ради нее я был готов умереть. Я отправился разворовывать монастыри, чтобы мы могли пожениться, жить на своей земле и не зависеть от Лайонела. Думал, это просто — приехать с оружием, забрать все ценное, разогнать святош и уехать. Но я даже не представлял, какие испытаю угрызения совести, как страшно будет делать то, во что не веришь. Власть, какой бы она ни была, на что бы ни толкала, вселяет уверенность, убеждает: «Борьба идет за правое дело!» И ты ощущаешь себя частью этой власти — мощной и непобедимой. Безнаказанность, кажется реальностью, а живые преграды, Священное Писание меркнут под толщей самоуверенности.
Фаунтейнское аббатство, построенное в северном Йоркшире тринадцатью монахами цистерцианского ордена, было третьим и последним моим монастырем — моим проклятием. Пятидесятиметровая башня из песчаника так и стоит у меня перед глазами... Повсюду огни факелов, крики раненых и ржание лошадей. Животные точно сбесились. Помню, как дрожал подо мною конь, а в воздухе кружил кровавый пепел. Наемники выносили серебряные и золотые иконы, кубки, все ценное.
В тот день я испытывал нехорошее предчувствие. Даже пытался отговорить себя ехать в аббатство, но что- то мне помешало... Может быть, жадность? Фаунтейнский монастырь считался одним из богатейших в Англии. Его пашни и пастбища простирались на пятьдесят километров до самых истоков реки Скелл. Я надеялся, что король подарит мне клочок земли. Не так далеко находился замок моего отца, да и поместье родителей Элизабет. Я вырос в тех местах, мне хотелось остаться в Йоркшире до конца своих дней. Если бы я тогда знал, что приезд к стенам аббатства отодвинет конец моих дней в бесконечность, — предпочел бы существование впроголодь, с Элизабет или без, хоть на своей земле, хоть бродяжничая. Лишь бы жить — по-настоящему.
Монастырь внушал страх и уважение одним своим видом. Никакой отделки, цисцерцианский орден требовал простоту во всем. Грубые постройки из желтовато- серого камня, множество арок и единственный декор, разрешенный уставом, — это колоны и капители. Просто мечта для тех, кто считал всякую красоту дьявольским наваждением.
Я видел, как некоторые наемники крестились... Сам же я не выпускал из ладони золотое распятие. Посещали скверные мысли. Мой конь трясся как в лихорадке, никак не получалось его успокоить. А потом от стены метнулась белая тень, лошадь встала на дыбы и скинула меня. Я сильно ударился головой оземь, но боль пронзила лишь запястье, точно острые кинжалы вошли в плоть. Было ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни крикнуть. Боль парализовала. Рука до плеча горела, остальная часть тела отнялась. Я видел над собой кружение пепла, чувствовал его легкие теплые прикосновения к щекам, лбу, губам. Голова казалось необычайно легкой, но в то же время неподъемно тяжелой. Тогда я думал о Боге. Осознал, что все мы будем наказаны. Меня подстегнула любовь, воспоминание об Элизабет, которая ждала дома... Сердце ожило, застучало отчаянно и гулко, острая боль исчезла, осталось ноющее покалывание. Я зажал золотое распятие между пальцами, резко перекатился набок и, не глядя, ударил. Острие креста вонзилось во что-то холодное, но мягкое. Передо мной возникли яркие глаза на мертвенно-бледном лице. Пальцы, ладонь защекотало, как пушистым перышком, — с распятия мне на руку текла вязкая багряная кровь. Рядом на коленях стоял круглолицый монах в белом облачении под черным наплечником. Это был один из цисцерцианцев. Он приоткрыл рот и показал окровавленные десна. В свете горящего монастыря сверкнули белые клыки, на гладкой щеке монаха зияла рана, но рваные края сами тянулись друг к другу как живые. Я посмотрел на свою руку, за которую он укусил. На запястье из аккуратных круглых дырок сочилась светлая розоватая кровь. Я накрыл следы от зубов ладонью с крестом, чтобы остановить кровотечение, и услышал, как монах зарычал. Звериные красные глаза горели точно раскаленные угли. Думал, сейчас набросится — и конец, но ничего не произошло. Существо с клыками отползло прочь, из глотки его вырывались урчащие звуки, глаза в страхе вращались. Монах смотрел на крест, видневшийся из-под моей руки, окровавленной его вязкой, почти черной кровью. Мне сперва показалось, что он боится распятия, выставил крест перед собой. Только монах даже не взглянул на него, он смотрел на мою руку, откуда испил крови, и медленно отползал. Он что-то бормотал сквозь рык, я не мог разобрать. А потом наконец услышал его слова: «Обескровить тело, вынуть сердце и сжечь! Сделай это, когда станет невыносимо до слез...»
Позади особо громко закричали, я обернулся, а когда снова посмотрел туда, где стоял странный человек, там уже никого не было. Своего жеребца я нашел в двух ярдах от монастыря, тот стоял возле кустов и тихо ржал. Рука с укусом онемела до локтя, заледеневшие пальцы едва двигались. Кожа вокруг укуса сильно побелела, запястье было измазано в багровой крови монаха, накапавшей с креста. Она не засыхала, смешиваясь с моей кровью — светлой и алой. Сколько ни растирал руку в попытке согреть, та становилась только белее — внутри расползался холод. Как если бы по венам заструилась вместо горячей крови вода из горной реки. Когда я взобрался на лошадь, онемение поднялось по руке до плеча, сердце билось все быстрее и быстрее.
От разгромленного монастыря я отъехал на приличное расстояние, но крики по-прежнему слышались отчетливо, дорога в непроглядной тьме была видна как днем. Тело словно под воздействием опиума не слушалось. Я полулежал на взмыленном от сумасшедшего галопа коне и слышал мощный стук его сердца, по силе сродни ударам кувалдой. И слышал свое сердце, бьющееся, сто крат быстрее. Вокруг повсюду жили звуки: полёвка шуршала в норе, далеко позади пищали птенцы, впереди, в растущих у берега Скелл кустах, укрылись мальчики, сироты из монастыря.
Конь, не сбавляя ход, влетел в воду, я не почувствовал холода, казалось, тот уже окончательно поселился во мне. Рыбы ловко уворачивались от копыт жеребца, я видел круглые рыбьи глаза, тонкие плавники, узор на спинках. Речное дно виделось подобно дну миски для умывания.
До замка отца оставалось каких-то несколько миль, я прижался щекой к теплой шее коня. Там, под шелковистой коричневой шкурой пульсировала горячая кровь, она источала необыкновенный, неведомый мне ранее аромат — тонкий и терпкий. Все мысли крутились только о нем, и рот наполнялся тягучей слюной. Я минуту за минутой уничтожал в себе дикое желание, пытался думать о невесте: как приеду, сделаю ей предложение... Но мысли обрывались, в мозгу пульсировала только одна. Мне хотелось крови, та струилась как теплое вино под лоснящейся шкурой, сводя меня с ума от жажды.
Вдали уже виднелись квадратные башни Нортон-холла, когда я не выдержал и провел нижней губой по короткой коричневой шерсти. Язык обожгло солью, но губы продолжали медленно скользить по влажной шкуре, лишая меня рассудка. Не представляю, как удержался.
Замок походил на груду камней, весь в трещинах, украшенный уродливыми скульптурами ангелов с перебитыми крыльями. Раньше он казался мне прекрасным.
Я не поскакал к главным воротам, объехал замок и проник за высокие стены через потайной ход, известный только членам семьи. А на заднем дворе свалился мешком с лошади и какое-то время лежал на земле, глядя в черное небо. Еще никогда прежде я не видел луну так близко — казалось до нее можно запросто дотянуться. А лунный свет, мягкий и холодный, посеребрил каждую трещинку спящего замка.
Жеребец зацокал к конюшням. Я чувствовал его
страх, как свой собственный, но не мог заглушить в голове биение сердец. Они были повсюду: большие, маленькие, совсем крохотные — живые и горячие, вызывающие безумные фантазии и жажду крови.
Я кое-как встал на ноги, уцепился за стенной выступ и подтянулся до окна. Сердце уже билось не так сильно, оно как будто замедлило ход и долго раздумывало перед каждым новым ударом.
В южном крыле, где жили слуги, я резко остановился и с наслаждением втянул в себя воздух. Рот наполнился слюной, меня затрясло от нетерпения и ужаса, когда представил окровавленные трупы слуг в постелях. Всех этих людей я давно знал, кого-то любил, с кем-то дружил...
Я бежал по извилистым коридорам, не чувствуя усталости, тело не принадлежало мне. От меня прежнего осталось только сердце, бившееся все медленнее и медленнее.
На третьем этаже возле комнаты брата я остановился. За стеной слышалось два ровных дыхания. Лайонел как всегда был не один. Мне подумалось — очередная служанка, — много у него их перебывало. Хотел уже постучаться, но заметил висящее на стене зеркало. Мое отражение едва виднелось, в то время как остальные предметы: гобелен, расшитый розами на противоположной стене, подсвечники — зеркало показывало четко. Лицо у меня было бледным, словно у покойника, всегда тусклые глаза не по-человечески сверкали. Я прикоснулся к холодной зеркальной поверхности, но отражение стало только хуже — затуманилось, расплылось, а сердце надолго задумалось.
Я забарабанил в дверь и, не дожидаясь приглашения, ворвался в спальню.
Брат проснулся и приподнялся на локте. Мутный взор уставился на меня без интереса, с легким неудовольствием. А спящая рядом рыжеволосая девушка пошевелилась во сне.
Я ему сказал: «Со мной что-то происходит», — а сам не мог оторвать взгляда от пульсирующей вены на его шее.
Он лишь хрипло засмеялся, бросил: «Ты и впрямь не в себе, если явился посреди ночи, чтобы сказать мне об этом! » Посоветовал пойти выспаться, обещал утром выслушать.
Я крикнул: «Утро может уже никогда для меня не наступить!»
А Лайонел ответил: «На все воля Божья...»
Я молил его выслушать меня, пытался объяснил про монастырь, монаха... Мое сердце нехотя ударилось в груди, и ему вторило другое, слабое и нежное. Оно испуганно затрепетало, а затем раздался взволнованный девичий голос: «Лайонел, кто здесь?»
Я, конечно, узнал этот голос. Возникла тишина, нарушаемая лишь ускоренным стуком двух сердец. Мое же собственное умолкло навсегда, по телу растеклась такая сильная боль, что не мог вздохнуть. Холод внутри стал невыносим, кровь в венах словно сковали могучие льды. Я закричал и упал на каменный пол.
Лайонел же утомленно вздохнул и попросил: «Не нужно сцен!»
Я корчился от ледяной боли и пустоты внутри, а он воскликнул: «Ну посмотри, что ты наделал, расстроил нашу дорогую Элизабет! Надеюсь, теперь ты доволен?»
Элли, так я ее нежно называл, всхлипывала, беззащитно жалась к Лайонелу, а он как мог утешал: «Милая Бетти, он не стоит ваших слез, не нужно... Только взгляните, придуривается — один в один королевский шут, какая низость!»
Я потерял сознание — умер, а когда очнулся — у меня в висках пульсировало в такт быстрым ударам их сердец, зубы ломило, ноздри дрожали от аромата крови. Боль внутри стихла, и лед, что сковывал каждую часть тела, точно растаял. Я молниеносно поднялся, в меня как будто влилась новая жизнь, безудержная сила, а в горле поселилась неумолимая жажда.
В окно смотрела серебряная луна, в ее свете Лайонел, обнимавший за плечи мою невесту, походил на падшего ангела — прекрасного и порочного. Ни до этого, ни после не испытывал к кому-то ненависти сильнее. Мне хотелось разорвать его за то, что отнял у меня самое дорогое... И я без раздумий бросился на него.
А мог удержаться! Следовало бежать оттуда, но тогда я еще не понимал, что человеческие радости мне большие не доступны. Я жаждал мести! И отомстил, наверно, ничего хуже сделать было нельзя...
Я пил его кровь! Проткнуть зубами тонкую кожу оказалось так легко и приятно! Лайонел впервые не мог со мной справиться. Раньше, когда отец устраивал нам поединки, брат выбивал у меня меч в первые же минуты боя. Он превосходил меня во всем: искуснее владел мечом, точнее стрелял из лука, лучше держался в седле, дальше метал копье, красноречивее говорил. Но ему всегда было мало! Унижать, издеваться, демонстрировать превосходство — брату это доставляло особое удовольствие. Какой вампир мог из него получиться? У нас мертвые холодные сердца, стук которых мы сами не слышим, но они помнят тепло былой жизни. А что может вспомнить сердце Лайонела?
Я бы, наверно, выцедил его кровь до последней капли, если бы не Элизабет... Она выбросилась из окна.
Помню звук ее сломанных косточек и мои мерзкие мысли. Первое, что промелькнуло в голове: «Если она мертва, ей не нужна кровь». Позже пришло осознание потери. Любовь всей моей жизни как мертвая птица распласталась на каменной дорожке, ведущей в сад. Я не сердился на Элли за ее предательство, не испытывал ненависти, было больно, но я знал, кто во всем виновен. Он мог и заставить — Лайонел мастер интриг и обольщения. Говорят, наивность не порок... в чистом виде это так, пороком ее делают лицедеи вроде моего брата. Ни в одном глазу у него не было жалости к погубленной девушке. Он еще посмеялся и сказал: «Какой же ты все-таки глупец». По шее у него текла кровь, брат полулежал на постели с закрытыми глазами. Я думал, он станет молить о пощаде или просить помощи, но этот гордец даже не взглянул на меня. Я сидел рядом на полу, пока Лайонел не потерял сознание. Он всегда казался мне таким сильным, непобедимым, видеть его обессиленным и умирающим было очень странно. Чувствовал, будто вместе с ним умираю и я. Как если бы наша вражда являлась связующей нитью, столь крепкой, что разорвать ее могла только смерть. И наверно, мне не суждено когда-нибудь понять свой поступок...
Я порезал руку и смешал нашу кровь. Не помогло! Тогда я вынес Лайонела из замка, перекинул через лошадь и поехал назад в аббатство. Обитатели монастыря не могли далеко уйти, я рассчитывал найти того монаха... Спрашивал у встречных людей, но они лишь разводили руками. В монастыре было огромное множество послушников. Лайонел едва дышал, и я оставил его неподалеку от моста возле реки, а сам поехал на поиски. Аббатство превратили в руины. Про странного монаха никто ничего не знал. Мне и возвращаться к реке не хотелось, думал, найду там труп. Я боялся, на моих руках была кровь родного брата. Один грех сменился другим, куда более страшным.
Я спешился у реки, сбежал по склону и увидел рядом с телом Лайонела того самого монаха. Он мельком взглянул на меня и сказал: «Твой брат потерял слишком много крови!»
Откуда он узнал, что мы родственники? Но я спросил: «Он будет жить?»
Мне показалось, монах улыбнулся. Тогда я засомневался в этом, но сейчас знаю точно. Улыбнулся, но горько. Так улыбаются лишь те, кто очень многое знает.
«Жить... — Цистерцианец задумался, а потом уверенно заявил: — Будет... И ты еще не раз о том пожалеешь. У этого мальчика хорошая кровь, но он порочен. Взгляни только в его лицо... Никак сам дьявол за ним притаился, как за щитом!»
Мне не пришлось уговаривать, похоже, монах все решил еще до моего появления. Если в Лайонеле и сидел дьявол, то цистерцианец благополучно искусился.
Он порезал себе запястья, затем сделал надрезы на теле моего брата, куда влил свою кровь. А после приложил руку с сочившейся кровью ему к губам.
Не знаю, что испытывал Лайонел, он никогда не рассказывал. И не упрекал меня за дарованную ему вечную жизнь.
Наш создатель нам не представился, когда все было кончено, он ушел, и мы его больше не видели. Немногое успел он сказать. Предупредил лишь, что солнце — это боль, а таким, как я — слабым вампирам, создавать себе подобных строжайше запрещено. Впрочем, и сильным запрещено, но на то они и сильные, чтобы решать самим, делить свою мощь с кем-то или нет. Когда цистерцианец уходил, с трудом влачил ноги. Я потом много думал об этом. Было в его поступке по отношению к Лайонелу нечто совсем не божественное, возможно, гордость за свое прекрасное творение. Он отдал почти всего себя, зная наперед, что его создание никогда не будет служить Господу. Осознавал, кого выпускает на волю! Виделось ли ему в этом какое-то предначертание? Кто знает. Но вот уже почти пятьсот лет мы не живем, монах солгал, мы — как у вас в православии? — мытарствуем на земле! Словно души, навеки застрявшие между адом и раем.
Глава 13
Глобальное потепление
Анжелика поудобнее устроила голову на мягкой спинке дивана, приоткрыла один глаз и вскричала:
— О, Даймонд! Неужели нельзя массировать всю ступню, а не мять в одном месте?! Черт возьми, — стукнула она веером по плечу юноши, стоящего перед ней на коленях, — всему-то тебя нужно учить!
Даймонд осторожно передвинул пальцы ниже по ее ступне и, несмело подняв бархатисто-синие глаза, прошептал:
— Прости.
Девушка вздохнула и раздраженно обмахнулась веером.
— Лайонел ко мне охладел! — прорычала она, яростно стискивая белоснежные зубы.
— Быть такого просто не может, — заверил ее юноша. — Всем известно, Лайонел большой ценитель красоты, а ты красивейшая женщина из всех бессмертных. Другой такой не найти, уверен, он это знает.