Бурьен вспоминает: «Вечером 15 февраля я узнал, что Моро арестован и утром следующего дня отправился на улицу Сен-Пьер, на которой проживал личный друг Моро — господин Карбоне со своим племянником. Я пришел в дом Карбоне, чтобы узнать подробности ареста генерала. Каково же было мое удивление, когда я, не успев открыть рта, услышал от слуги, отворившего мне дверь, что господин Карбоне с племянником — оба арестованы.
— Я советую вам, уважаемый господин, — заявил мне слуга, — немедленно уйти, так как за людьми, спрашивающими о господине Карбоне, — следят.
— А сам он еще дома? — спросил я.
— Да, они роются в его бумагах.
— Тогда я поднимусь к ним, — был мой ответ. Господин Карбоне, дружбой с которым я горжусь и чья память мне дорога, больше был озабочен арестом своего племянника и Моро, чем своим собственным. Через несколько часов племянника освободили, а господина Карбоне заточили в одиночную камеру в тюрьме Ла Пелажи».
Таким образом, получилось, что полиция, которой ничего не было известно, вскоре все узнала. Несмотря на обширную сеть полицейских агентов по всей стране, только благодаря признаниям Бувэ де Лозье — того самого, кто пытался повеситься на собственном галстуке и которого удачно реанимировали, стало известно, что были предприняты три последовательные высадки роялистов на побережье Франции и что ожидалась четвертая, но не состоялась, так как Савари был направлен первым консулом с задачей схватить мятежников. Трудно найти лучшее доказательство преданности полиции своему бывшему шефу — Фуше и их совместной «работе» по низложению существующего министра. Кстати сказать, и смехотворный приговор Моро подлил масла в огонь и в известной мере повлиял на решение первого консула вернуть Фуше к своим прежним обязанностям.
Мы уже упоминали, что весь 1804 год был наполнен знаковыми политическими событиями для Франции. После ареста Жоржа Кадудаля и всех заговорщиков в начале 1804 года последовал расстрел герцога Энгиенского 21 марта, затем 30 апреля в Сенат было внесено предложение о создании во Франции государства с единоличной властью. Позднее состоялся референдум, и 18 мая Сенат провозгласил Наполеона императором французов. И, наконец, 10 июня Кадудаль и остальные заговорщики были приговорены.
Таким образом, пролитая королевская кровь Бурбонов и возложение императорской короны на голову «солдата удачи», по словам Бурьена, явились двумя актами, вошедшими в не менее кровавую драму заговора XII года.
Меланхоличная смерть герцога Энгиенского, этого несчастного принца, волею судьбы, или, скорее, по зову сердца к своей возлюбленной, случайно оказавшегося в Эттенхайме, не имеет никакой связи с заговорщиками Кадудаля, готовившими переворот внутри страны. Моро был арестован 15 февраля 1804 года, именно в то время, когда стало известно о заговоре. Пишегрю и Кадудаль также были арестованы в феврале, а герцога Энгиенского не арестовывали до 15 марта. Если бы герцог был действительно замешан в заговоре или если предположить, что он даже знал о нем, разве бы он позволил себе оставаться в Эттенхайме хоть на мгновенье, узнав, что его предполагаемые сообщники арестованы? Пылкий влюбленный юноша был настолько далек от всего происходящего, что когда узнал о происшествии, находясь в Эттенхайме, то заявил, что если бы все это была правда, то отец и дед давно бы известили его ради его, герцога, безопасности. Он мог бы знать об аресте Моро уже через три дня, то есть 18 февраля. Почему же тогда герцог ничего не предпринимал к своему спасению почти целый месяц? Или он полагал, что его не посмеют тронуть на баденской территории, в нескольких километрах от французской границы? Ответ прост — герцог был невиновен.
Смертный приговор Жоржу Кадудалю и его сообщникам был объявлен 10 июня 1804 года, а герцога Энгиенского расстреляли 21 марта того же года, задолго до начала суда над заговорщиками. Это трудно объяснить. Если, как заявлял Наполеон, молодой отпрыск Бурбонов был сообщником заговорщиков, то почему он не был арестован вместе с остальными, пусть даже на три дня позже других, учитывая расстояние от Парижа до Эттенхайма? Почему его не судили вместе со всеми? И почему его имя не фигурирует ни в одном протоколе допроса заговорщиков? Оно ни устно, ни письменно, ни разу не было произнесено никем из обвиняемых в ходе этого кровавого процесса. Или, возможно, ответы герцога могли бы пролить свет на это весьма туманное дело? И что хотел поведать суду Пишегрю?
Как бы то ни было, совершенно очевидно, что любой здравомыслящий человек не может рассматривать герцога Энгиенского как соучастника заговора Жоржа Кадудаля; и Наполеон запятнал свой авторитет перед современниками и потомками атмосферой откровенной лжи и фальшивых слухов, распускаемых не без его ведома, чтобы выпутаться из этого грязного дела, которое навсегда будет связано с его именем за столь жестокий поступок.
Бурьен, кстати, вспоминал: «Когда я входил в число друзей первого консула, я верил, что кровь герцога Энгиенского никогда не запятнает славу Бонапарта. Я считал, что смогу отговорить его от совершения этого фатального поступка, ибо я знал, что целью Наполеона было просто напустить страху на эмигрантов в Эттенхайме, где в то время их было немало».
Говорили, что существовало письмо, написанное герцогом Энгиенским и адресованное Бонапарту, в котором он предлагал свои услуги, желая принять командование одной из его армий, и что письмо было получено Наполеоном, увы, после казни. Все это выглядит абсолютно нелепо.
Офицер, допрашивавший герцога, не упоминает ни о каком письме. Правда состоит в том, что этого письма никогда не существовало. И таких намерений принц не высказывал. Человек, который был все время рядом с герцогом, утверждает, что тот никогда его не писал, да и трудно поверить, чтобы кто-либо мог осмелиться задержать или не вручить Бонапарту письмо, от которого зависела судьба столь августейшей и высокопоставленной особы. Известно, что в своих воспоминаниях, сделанных на острове Святой Елены, Наполеон пытался отмежеваться от этого преступления, заявляя, что он бы простил герцога, если бы получил от него просьбу о помиловании. Но если мы сравним все, что он говорил, и все, что дошло до нас благодаря его преданным последователям, мы обнаружим столь много противоречий, доказывающих, что в правде можно не сомневаться.
* * *
На острове Святой Елены, «когда Наполеон уже лежал на смертном одре, — писал В. Слоон, — один из присутствующих имел неловкость прочесть вслух заметку из английского журнала, где его называли убийцей герцога Энгиенского. Умирающий приподнялся, потребовал свое завещание и, схватив перо, приписал собственноручно: “Я приказал схватить и судить герцога Энгиенского, так как это было необходимо для безопасности, благоденствия и чести французского народа. Это было сделано в то время, когда граф д'Артуа, по собственному его сознанию, держал в Париже шестьдесят убийц, долженствовавших меня умертвить. При таких обстоятельствах я бы и теперь поступил совершенно таким же образом”. При этом Наполеон неоднократно пытался возложить всю ответственность на Талейрана. Так, в беседах с лордом Эбрингтоном, доктором О'Мира, Лас-Казом и Монтолоном император утверждал, будто Талейран всячески старался доказать неуместность помилования, к которому он лично был как нельзя более расположен».
Наполеон так и не признал настоящей причины гибели герцога Энгиенского. Но неумолимая История поведает нам, что Наполеон был провозглашен императором через три месяца после этого убийства, и менее снисходительная, чем его современники, она не свяжет вину ни со случайностью, ни с усердием полиции, ни с интригой.
Но вернемся вновь к судилищу над Моро. Судебный процесс прославленного генерала представлял собой не единственный парадокс того периода, когда обвинительные приговоры за преступления, совершенные против республики, произносились от имени императора, который эту самую республику и уничтожил.
Принимая во внимание деликатность своего нового статуса, Наполеон вначале объявил себя императором республики, как некий переходный титул перед провозглашением себя императором французов. Глядя на обе стороны этой «медали», мы не можем не восхищаться гением Бонапарта, безрассудно стремящимся к достижению поставленной цели и умело использующим как гибкость, так и смелость, принимая любое решение. Эти качества позволили ему, с одной стороны, верить в свою звезду, а с другой — помогали обходить неизбежные трудности, чтобы, преодолев их, взойти на трон не просто Людовика XVI, а на реконструированный трон самого Карла Великого.
Однако вновь обратимся к свидетельству Бурьена, который присутствовал на процессе по обвинению Кадудаля, Пишегрю и Моро. Вот что он пишет: «Я лично слушал все, что было сказано на суде, и из того, что я узнал, могу со всей определенностью сказать, что Моро не был заговорщиком. Как известно, Моро был арестован на следующий день после того, как Бувэ де Лозье дал свои признательные показания. Пишегрю же был схвачен благодаря самому низкому и гнусному предательству, на которое способен человек. Агенты полиции были не в состоянии отследить его возможные пути отхода; тогда они схватили старого друга Пишегрю, который нашел ему пристанище в Париже, и предложили ему «сдать» генерала за вознаграждение в 100 000 крон (история умалчивает, почему это были кроны, а не франки. — А. З. ). Тем не менее этот подлый человек дал полиции подробное описание комнаты, которую занимал Пишегрю; в результате полицейские, подобрав ключи, сумели схватить завоевателя Голландии прямо в постели. Предателя звали Леблан, и он был француз.
«Пишегрю был арестован в ночь на 22 февраля, — пишет далее Бурьен. — Я полностью потерял его из виду после окончании Бриенской военной школы, где мы учились вместе с Наполеоном. Пишегрю был также воспитанником этой школы, но так как он был старше нас, то он уже преподавал, в то время как мы были просто учениками. Я очень хорошо помню, как он заставлял Бонапарта повторять четыре основных действия арифметики. Именно отличные знания этого предмета позволили им обоим впоследствии получить эполеты лейтенантов артиллерии. Но как по-разному сложились их судьбы! Пока один готовился взойти на престол Франции, другой томился в одиночной камере тюрьмы Тампль. Через сорок дней после ареста, а именно 6 апреля 1804 года, Пишегрю был найден задушенным в тюремной камере. За это время его десять раз допрашивали, но он не дал ни одного признательного показания и никого не скомпрометировал».
Однако все свидетельствовало о том, что он был готов о многом поведать в суде. Этот бесстрашный боевой генерал говорил: «Когда я предстану перед судьями, мне будет приятнее сказать правду, в том числе и в интересах моей родины». Мы не сомневаемся, что он так бы и поступил, имея в виду твердость духа и решительный характер Пишегрю. Но что же мог поведать суду завоеватель Голландии?
Нет сомнений в том, что Пишегрю был умерщвлен в своей камере, а не покончил жизнь самоубийством, как тогда говорили. Не осталось ничего — ни протокола вскрытия, ни самого трупа, от которого поспешили немедленно избавиться. Полагают, что полиция опасалась громких и нежелательных разоблачений. Многие, знавшие этого узника Тампля, не сомневались в том, что смерть Пишегрю не была самоубийством.
Ровно через десять дней после объявления Наполеона императором начался процесс, о котором подробно написано выше. Заметим только, что до этого Париж не знал такого события, которое могло возбудить столько эмоций и страстей. Возмущение арестом Моро открыто демонстрировалось по всей столице, и полиция ничего не могла с этим поделать. Общественное мнение, успешно направляемое в нужное русло прессой, подвластной новому императору, полагало, что Кадудаль с его шуанами являются подосланными убийцами, содержащимися на деньги Англии. Но в случае братьев Полиньяк, маркиза де Ривьера, Шарля д'Озье и, прежде всего, Моро дело обстояло совсем иначе. Его охраняли, чтобы уберечь от любопытствующих и друзей, готовых за него заступиться, но вместе с тем охрана не была очень строгой на случай, если вождь, столь любимый армией, вдруг позовет ее на свою защиту. Такое вполне могло случиться — некоторые этого желали, другие — боялись. Вполне вероятно, солдаты освободили бы Моро, если бы судьи капитально его приговорили.
Трудно описать энтузиазм народа, заполнившего все улицы и переулки, ведущие к Дворцу правосудия в день начала процесса, и эти людские массы не уменьшались в ходе всего двенадцатидневного заседания. Люди из первых рядов, стоявших на улице, стремились занять хоть какое-нибудь место во Дворце правосудия.
Бурьен не пропустил ни одного заседания суда. Вот что он пишет: «…два факта поразили меня в ходе слушаний по этому делу. Первое — грубость председателя суда по отношению к обвиняемым и второе — невиновность Моро». И это действительно так. Несмотря на опыт и профессионализм судей, в показаниях Моро не было найдено ни малейшего противоречия, и было очевидно для всех, что он не имеет никакого отношения к заговорам и интригам, спланированным в Лондоне. «Я, — пишет далее Бурьен, — ни разу не заметил и оттенка связи между ним и другими обвиняемыми. Ни один из допрошенных свидетелей не показал, что он знает Моро, и генерал со своей стороны заявил, что из обвиняемых он никого не знает и ранее ни с кем не встречался. Его внешность, как и его сознание, выражали спокойствие и уверенность в своей невиновности, и когда он опустился на скамью подсудимых, на него смотрели скорее с удивлением и любопытством, чем на того, кого могут обвинить и приговорить к смертной казни».
В ходе заседаний суда произошло одно событие, о котором мы уже упоминали, но которое имело эффект почти разорвавшейся бомбы. Вот как его описывает Бурьен: «Генерал Лекурб, преданный друг Моро, внезапно вошел в зал заседаний с маленьким мальчиком и, подняв его высоко в своих руках, чтобы всем было видно, громким голосом и очень эмоционально произнес: “Солдаты! Смотрите, вот сын вашего генерала!” Мгновенно все военные, находившиеся в зале, встали со своих мест и инстинктивно схватились за оружие. Зал взорвался аплодисментами. Совершенно очевидно, что энтузиазм аудитории в защиту Моро был настолько велик, что стоило ему сказать лишь слово, сделать одобряющий жест — и трибунал был бы опрокинут, а все узники освобождены. Но Моро сохранял молчание и, казалось, был единственным человеком, кто вел себя спокойно, как если бы все происходящее его не касалось».
По оглашении приговора аудитория наполнилась смятением чувств, и оно вскоре распространилось по всему Парижу, и «я могу смело утверждать, — продолжает Бурьен, — что это был день всенародной печали; и хотя было воскресенье, увеселительные заведения столицы пустовали. К ужасу ситуации, усугубленной тем, что к смерти было приговорено слишком много людей, принадлежащих к высшим слоям общества, добавилась смехотворность обвинения Моро, абсурдность которого лучше всех прочувствовал Наполеон, который заклеймил верховного судью самыми нелестными выражениями».
Хитрый Фуше добился своего.
Императорское прощение не получили Жорж Кадудаль и еще одиннадцать человек. Эти несчастные жертвы кровавой полицейской комбинации были казнены на рассвете 25 июня 1804 года. Храбрость и решимость не покинула их ни на минуту. Жорж Кадудаль, зная, что ходили слухи о его помиловании, решил принять смерть первым, чтобы его товарищи в свой последний миг знали, что он погиб вместе с ними, а не был прощен.
Более поздние историки, в том числе Жан Тюлар, считали этот заговор грандиозным, но плохо организованным. Были еще и экономические причины провала всей интриги. Низкая цена на хлеб и отсутствие безработицы сняли главный побудительный мотив общего недовольства. К тому же главари заговора XII года оказались в роли союзников враждебной Франции страны — Англии. Наконец, двусмысленная роль Моро не понравилась армии. Однако провал заговора не положил конец проискам роялистов (за этим заговором последуют многие другие), но нанес им весьма ощутимый удар. Отныне антинаполеоновское движение будет ограничено рамками тайных обществ, военных масонских лож, спиритуалистическими и благотворительными кружками. В обстановке экономической депрессии 1812 года совместные действия этих организаций подготовят заговор генерала Мале. А пока падение Моро, смерть Пишегрю и казнь Кадудаля с его шуанами объективно сыграли на руку Бонапарту. Революционеры видели в укреплении консульской власти, связавшей себя после расстрела герцога Энгиенского с «ужасами революции», единственный надежный заслон на пути реставрации монархии. К сожалению, они еще не понимали, что в ходе самого процесса участников заговора XII года монархия уже была восстановлена, но на новом, более качественном уровне, и называлась она Империей. Ничего не поделаешь. Эволюция развивается по спирали.
* * *
Российский историк Н.А.Троицкий писал по этому поводу: «Жан-Виктор Моро, герой Гогенлиндена, хотя и терпел поражения от Суворова и эрцгерцога Карла, одержал столько побед, что считался во Франции одним из самых выдающихся полководцев и в отличие от Пишегрю безупречным республиканцем. Суд, как показалось Бонапарту, спасовал перед репутацией Моро и определил ему за косвенное участие в заговоре Кадудаля всего два года тюрьмы. Наполеон заменил этот приговор изгнанием Моро из Франции, что и вызвало в стране волну сочувствия к популярному генералу и антипатии к новоявленному императору. Наполеон считал эту волну вздорной, а свое решение правильным. Узнав, что Моро эмигрировал в США, император изрек фразу, оказавшуюся пророческой: “Теперь он пойдет по дороге вправо и кончит тем, что придет к нашим врагам”».
Глава VII.
ИЗГНАНИЕ В АМЕРИКУ
На следующий день Моро объявили, что в ночь на 25 июня 1804 года он должен покинуть страну.
— Отчего такая спешка? — подумал он и быстро набросал жене несколько строк:
«Любимая моя,
Сегодня в ночь я уезжаю. Мне объявили, что скоро ты сможешь присоединиться ко мне… Раз мы уезжаем в страну охотников, то захвати с собой мои ружья… Сделай несколько связок книг. Выбери их на свой вкус, которые могут быть мне интересны.
Генеральная доверенность подписана. Ее можно забрать у нотариуса Эрбелена. В 11 часов мне сказали, что придут за мной в полночь. Мне все равно, для чего принимаются эти меры предосторожности и зачем нужна такая спешка… Я поеду через Байону…Там ты найдешь мои письма для тебя и узнаешь, где я буду находиться…
Прощай, моя милая подруга, шлю тебе миллион воздушных поцелуев и с нетерпением жду, когда смогу поцеловать тебя сам…»
Ровно в полночь, получив постановление об освобождении из-под стражи, Моро вышел за ворота Тампля и сел в экипаж рядом с команданом Анри. Карета тронулась, и вскоре площади и улицы Парижа исчезли из окна экипажа, уступив место черноте ночи. Моро тогда еще не знал, что ему не суждено вновь увидеть этот прекрасный город.
День и ночь карета мчалась по направлению к испанской границе, останавливаясь только в придорожных харчевнях, для того чтобы перекусить или для смены лошадей и кучера. Вдоль дороги за окном простирались красивые холмы, усеянные виноградниками, равнины с мирно текущими реками, великолепные леса, ухоженные поля, плодородные луга с пасущимися на них коровами; то там, то здесь попадались типичные французские фермы — эти бастионы Средневековья, где кипела работа по заготовке сена. Франция жила своей обычной мирной жизнью, несколько лет которой, кстати, подарил ей наш герой, сидевший теперь в карете, которая уносила его в ссылку. «Любуйся этими великолепными пейзажами! Смотри во все глаза, — говорил ему Анри, — ты их больше никогда не увидишь, Моро».
28 июня 1804 года поздно вечером путники достигли испанской границы. История не сохранила для нас места, на котором в последний раз стоял опальный генерал, прежде чем навсегда покинуть родную французскую землю, которую он столько раз защищал от внешних врагов. По непонятной причине Моро было запрещено покинуть территорию Франции морским путем, чтобы из Бреста, Ла-Рошель или Бордо отправиться прямо в Америку. Одновременно и маршрут движения по французской территории также претерпел изменения. Моро везли в Испанию кратчайшим путем, через центральную часть страны, минуя неблагонадежные провинции, кишащие озлобленными шуанами. Скорее всего, правительство опасалось, имея в виду морскую блокаду Франции Британским королевским военно-морским флотом, что Моро могут перехватить англичане и в случае его согласия сделать генерала символом или реальным вождем нового сопротивления Наполеону.
Командан Анри, строгий исполнитель императорских поручений, но человек светский и любезный, с почтением отнесся к своему пленнику. Последний, в момент расставания, поблагодарил его, и они очень тепло расстались.
С 28 июня по 16 июля 1804 года историкам не удалось обнаружить ни одного документа о пребывании Моро в Испании.
Мы же нашли письмо Моро, датированное 14 июля 1804 года и отправленное из Барселоны некоему господину де Форестьеру, проживавшему в замке неподалеку от французского города Брие (ОПИ ГИМ. Ф. 166 (Г.В. Орлов). Оп. 1. Ед. хр. 13. № 16. Л. 21—22.). В этом письме Моро выражает признательность человеку, который нашел слова утешения для него и который, вероятно, присутствовал на процессе. Далее Моро сообщает о своих планах отправиться из Барселоны в Кадис вместе с супругой морским путем, так как Эжени вскоре собирается рожать и ей тяжело переносить испанское бездорожье. К тому же это небезопасно, так как на дорогах свирепствуют шайки разбойников.
* * *
Мы полагаем, что к этой дате Моро уже более недели находился в Барселоне и проживал в отеле «У Золотого фонтана», ожидая прибытия своей супруги. Это была одна из лучших гостиниц Барселоны, где часто обедали иностранцы. Однажды группа французов, узнав генерала, с радостью пригласила его за свой стол. С тех пор каждый вечер, когда подавали десерт, они просили поделиться своими воспоминаниями о проведенных военных кампаниях, принесших ему славу, а генералу, в свою очередь, доставляло удовольствие рассказать им о своей любимой Рейнской армии. Вместе со своими новыми знакомыми он 19 июля участвовал в корриде — бое быков.
Моро сообщил жене, где находится, и она приехала к нему в Барселону 25 июля 1804 года. Она была одна, без сына — маленького Евгения, которого оставила на попечение своей матери — госпожи Уло. Эжени была на восьмом месяце беременности и могла ехать в экипаже только днем, тогда как командану Анри было приказано мчаться без остановок и днем и ночью, чтобы через три дня доставить Моро к пункту пропуска на испанской границе. Этим, вероятно, объясняется тот факт, что супруга Жана-Виктора не могла сопровождать мужа непосредственно из Парижа.
Путешествие по суше из Барселоны в Кадис, откуда семья Моро должна была отправиться в США морем, было небезопасно и не представляло никаких удобств, имея в виду разбитые дороги, грязные харчевни и банды герильясов, свирепствовавших на всем пути.
Моро с супругой решают отправиться в Кадис морем. 2 августа 1804 года корабль «Ля Вьерж дю Кармель» благополучно доставил их в этот большой портовый город.
Им был оказан любезный прием в доме губернатора. Затем, имея в виду скорые роды, семья Моро решила снять квартиру, в которой 14 сентября 1804 года госпожа Моро произвела на свет дочь по имени Изабель. Крестным отцом девочки по доверенности стал эрцгерцог Карл, знаменитый австрийский главнокомандующий, с которым Моро после подписания мирного договора в Штайре из вежливости поддерживал переписку.
Кадис, этот великолепный белый город, с трех сторон окруженный прозрачной голубой водой, в которой отражались стены его домов с синими ставнями, уже с 1801 года был самым оживленным портом Испании. На его улицах кипела бойкая торговля колониальными товарами, а у пирса швартовались корабли из Европы, Африки, Азии и Америки. Город окружал живописный пейзаж: на набережных росли пальмы, а на лотках и тележках продавались дары моря и экзотические фрукты.
Однако, несмотря на целебный климат, Кадис представлял опасность для здоровья. Дело в том, что сюда из Америки недавно была завезена желтая лихорадка.
Чтобы обезопасить свою семью, Моро решает перевезти ее за город, но не слишком далеко. Они поселились в деревне под названием Чиклане. Именно из этого небольшого местечка он пишет письмо госпоже Рекамье, датированное 12 октября 1804 года:
«Мадам,
Надеюсь, вы с удовольствием прочтете эти строки от двух ссыльных, которым вы оказали столько любезностей…
Мы рассчитывали отдохнуть немного в Кадисе, когда вдруг узнали, что сюда была завезена желтая лихорадка…
Кроме того, роды моей жены заставили нас задержаться здесь более чем на месяц. К счастью, нам удалось не заразиться, лишь только один из наших слуг заболел.
И вот мы в Чиклане — очень красивой испанской деревушке. Я не говорю вам о жизни, которую мы здесь ведем, да вы и сами легко можете догадаться — она слишком скучна и монотонна. Тем не менее мы дышим воздухом свободы, хотя и живем в стране инквизиции.
Примите, мадам, искренние уверения моего уважения и привязанности,
Ваш покорный слуга,
В. Моро».
Кстати, уважаемый читатель, обратите внимание на подпись. Почти все письма Моро подписывал своим вторым именем — Виктор Моро, а не Жан-Виктор. Мы не знаем, почему он это делал, но думаем, потому, что Виктор означает победитель, кем он в действительности и был, сражаясь за республику.
Кстати, образцы подписей Моро и Наполеона удивительно похожи! Интересно, почему? Об этом История умалчивает, да и графология не дает однозначного ответа. Вероятно, дух соперничества выражался и в том, как два прославленных генерала подписывали документы. Пытался ли один быть похожим на другого даже в такой, казалось бы, мелкой детали? Но кто на кого? Возможно, будущие поколения историков найдут ответ и на этот вопрос.
* * *
Тем временем из Франции приходили невеселые вести. 16 июля 1804 года генерал Моро был вычеркнут из списков личного состава офицеров армии, что означало одновременную потерю генеральского звания и соответствующего денежного довольствия.
Несколько дней спустя владение Гробуа и дом на улице Анжу в Париже были приобретены Фуше (к тому времени назначенного министром юстиции) за 800 000 франков, тогда как Моро рассчитывал получить 1 300 000 франков. Кроме того, из суммы 800 000 франков были высчитаны сумма долга Баррасу, которая составляла 130 000 франков, и 100 000 франков на судебные издержки. Таким образом, Моро оставалось всего 570 000 франков.
Затем пришло еще одно неприятное известие: его друг и банкир Делярю разорился, и что стало со сбережениями Моро, которые он хранил у него, — неизвестно.
Некоторые историки, основываясь на «мемуарах» Фош-Бореля и особенно Барраса, утверждают, что по прибытии в Кадис, мечтая отомстить Наполеону, Моро хотел перейти на сторону Англии, стать во главе французских военнопленных, находящихся на территории Великобритании, и с этой армией захватить французскую провинцию Бретань.
На наш взгляд, это утверждение представляется крайне маловероятным и даже абсурдным. Несомненно одно — если Моро сам и не помышлял о столь дерзкой попытке, но вот правительства иностранных держав хотели быстро воспользоваться возможным озлоблением Моро против Наполеона и использовать его в своих целях. Вот почему французскую полицию беспокоила законность пребывания семьи Моро на территории Испании: она подозревала его в интригах с Англией.
Но Моро сам разубедил полицию, написав 3 декабря 1804 года следующее письмо Фуше:
«Месье,
Мне сообщают из Парижа, что вы удивлены моим пребыванием в Кадисе. Дело в том, что в течение 8 месяцев моя супруга находилась в тягости, и у нас почти не было времени, чтобы подготовиться к родам.
Желтая лихорадка начала свирепствовать в этом несчастном месте, где мы находимся: везде устроены жесткие кордоны, чтобы избежать распространения инфекции. Ни один корабль не возьмет на борт семью, болезнь которой может грозить самой жуткой смертью всему экипажу…
Вне всякого сомнения, мне позволят принять все меры предосторожности до посадки на борт, что означает стопроцентный карантин.
У меня нет желания выехать в Англию ни в качестве ссыльного, ни в качестве пленника, а из-за войны, которая только что началась в Испании, закрыт выход в море всем судам.
Мне трудно возразить в том, что, являясь частным лицом, я не подчиняюсь законам войны. Все граждане, даже далекие от знания военного дела, участвуют в настоящей войне. Кроме того, тот, кто командовал французскими армиями в Европе в течение десяти лет, не может более считаться частным лицом для врагов своей родины. Именно это обстоятельство, так явно прочувствованное французским правительством, послужило единственной причиной в отказе мне покинуть Францию через один из ее портов.
И еще одно. Сегодня исполняется четвертая годовщина сражения при Гогенлиндене. Это событие, столь славное для моей страны, обеспечило моих сограждан долгожданным миром и покоем, которого они так долго были лишены. Лишь я один все еще не могу его получить.
Откажут ли мне в нем здесь, находящемуся на самом краю Европы в 500 лье от родины?»
* * *
На самом деле Моро и его семья все еще находились в Испании в конце 1804 года не только из-за желтой лихорадки. Они ждали своего сына.