Об этом случае Пепеляев мог и не знать, но, конечно, слышал о других, подобных. Отказ от идеи возмездия он продекларировал еще в 1921 году, в интервью харбинскому «Русскому голосу»: «Не злобу, месть и расправу, а забвение прошлых обид должно нести истинно народное движение».
Этот принцип – основа его приказа по дружине, изданного перед выступлением из Аяна: «Сдавшиеся с оружием или без оружия никаким преследованиям не подвергаются, хотя бы и состояли начальниками частей Красной Армии.
Взятые в бою комиссары и коммунисты задерживаются до суда Народной власти.
Все служащие советских учреждений остаются на своих местах.
Никакой военный начальник ни к кому не имеет права применить смертную казнь.
Никаких истязаний над пленными не допускать, помнить, что мы боремся с властью, а не с отдельными лицами.
Раненым красноармейцам подавать медицинскую помощь».
Самое невероятное, что этот приказ исполнялся неукоснительно. За все десять месяцев, в течение которых Пепеляев находился в Якутии, здесь не был расстрелян ни один человек.
Дитерихс тоже отменил смертную казнь, но в Приморье это стало скорее благим пожеланием, чем действующей нормой. Чтобы в условиях Гражданской войны с ее привычной жестокостью такой приказ не остался только демонстрацией добрых намерений, автору нужно было обладать авторитетом, какого Дитерихс не имел.
Призыв к милосердию для Пепеляева не был тактическим ходом, как это пытались представить его противники. Он всегда вел себя так же и с несомненной искренностью говорил, что за три года Гражданской войны в Сибири не подписал ни одного смертного приговора.
Белое и зеленое. Джугджур
В 1835 году кокандский хан послал в дар Николаю I слона. Его привели в Омск, а сопровождать элефантуса в Петербург поручили хорунжему Николаю Потанину с несколькими казаками. Ему не хотелось надолго покидать молодую жену с новорожденным сыном Гришей, и он взял их с собой. Зиму встретили в пути. Слон, защищенный от сибирских морозов теплыми попонами, шел пешком, но однажды по неизвестной причине вдруг остановился и дальше идти не пожелал. Пока погонщики пытались заставить его продолжить путь, Потанин решил проведать ехавшее в санях семейство. Жена мирно спала под шубами, но сына возле нее не было – выпал по дороге. Казаки бросились назад, и когда увидели в сугробе узелочек с ребенком, оказалось, что мальчик невредим, не замерз и даже не проснулся.
Под старость Григорий Николаевич Потанин с удовольствием рассказывал эту полумифическую историю: вовремя заупрямившийся слон олицетворял собой благосклонный к маленькому Грише дух Азии. Спасенный им младенец стал выдающимся исследователем Монголии, натуралистом, фольклористом, антропологом, а еще – создателем учения, под флагом которого Пепеляев воевал с красными на Урале и в Сибири. Флаг был двуцветный, бело-зеленый. Линия раздела шла по диагонали, зеленый треугольник – вверху. Белый цвет символизировал законность, зеленый – вольный крестьянский труд, но ассоциировались они со снегом и тайгой. В 1918 году Сибирское правительство утвердило этот флаг в качестве регионального и учредило орден «Освобождение Сибири», выдержанный в той же цветовой гамме: материалами для него послужили серебро и малахит[16]. Потанин и Пепеляев могли бы стать его первыми кавалерами, но наградить им никого не успели, изготовили только опытные образцы, а при Колчаке сама идея такого ордена сделалась еретической.
Потанин и барнаулец Николай Ядринцев рассматривали Сибирь как колонию России, которой следует если не отделиться от нее, как США отделились от Англии, то получить автономию. В 1865 году они были главными обвиняемыми на процессе «сибирских сепаратистов»; Потанин девять лет провел в тюрьмах и в ссылке, был помилован по ходатайству Географического общества и после многолетних скитаний по Центральной Азии, пережив умершую в одной из экспедиций жену, уже стариком поселился в Томске, читал лекции в университете, писал мемуары. Пепеляев не был с ним знаком, но в каком-нибудь собрании или просто на улице мог видеть этого теряющего зрение, окруженного всеобщим поклонением старца в темных очках.
«Времени зарождения идеи сибирского областничества я не знаю, – говорил Пепеляев, – мне известно лишь, что причиной этого течения общественной мысли было бесправное положение Сибири при царском режиме. Центр смотрел на Сибирь как на место ссылки политической и уголовной, в Сибири не было земств, хозяйничали военные наместники и т. д. Основателем считают Потанина, теперь уже умершего – кажется, в 1920 году».
До войны Пепеляев был слишком юн, чтобы увлечься его идеями, а когда вернулся домой с фронта, восьмидесятитрехлетний Потанин почти ослеп и редко показывался на людях. Зато он был знаком с входившим в ближайшее потанинское окружение редактором газеты «Сибирская жизнь» Александром Адриановым[17]. Яростный противник большевиков, за что они потом его расстреляли в возрасте шестидесяти шести лет, Адрианов на областнической платформе создал в Томске подпольную организацию из офицеров и студентов. Пепеляев был ее военным руководителем и впоследствии, отвечая на вопрос о связях с Потаниным, сказал: «Я знал, что он будет во главе».
Имелось в виду – во главе организации и планируемого ею восстания. Пепеляев думал, что следует указаниям основоположника сибирской идеи, глаголющего устами своего апостола, но Адрианов, о чем стало известно много позже, мистифицировал подпольщиков и втайне от ничего не подозревающего Потанина доносил до них его волю, как пророк – повеления скрытого от смертных божества. Пепеляев об этом так никогда и не узнал.
«В правление Колчака сибирское областничество заглохло, но после появилась мысль заключить мир с красными на основе автономии Сибири», – продолжал он, умалчивая, что этот воздушный замок был выстроен им самим в декабре 1919 года.
Среди русских эмигрантов на Дальнем Востоке областничество пережило короткий ренессанс в связи с крестьянскими восстаниями в Сибири. Казалось, подтверждаются мысли Потанина о разнице между сибирским мужиком и его собратом из центральных губерний. На вопрос, почему в России крестьянин не восстал, а в Сибири восстал, ответ был готов: потому что суровые условия жизни выработали в нем «дух предприимчивости», он свободолюбив, меньше заражен суевериями, перенимает городскую моду в одежде и в быту, наконец так же легко роднится с аборигенами, как испанцы в Южной Америке – с индейцами, а результатом «метисизации» станет появление новых наций и новых государств. Все это взывало больше к уму, чем к сердцу, но Пепеляев, по-русски легко умевший переводить идеи в эмоции, всей душой отдался надежде, что возрождение России пойдет с востока на запад. Сибирское крестьянство для него – объект мессианских чаяний, как монголы для Унгерна или пролетариат для марксистов, только не во всемирном, а в национальном масштабе. Оно не приняло ни белых, ни красных, и теперь, в огне восстаний, сгорит все наносное, все чуждое его природе, что насаждали и «старорежимцы», и большевики, после чего зародятся органичные для народа формы общественной жизни.
«Я полагал, – признавался Пепеляев, – что сам народ из глубины своей выдвинет те силы, которые создадут действительно народную власть».
Себе и своим добровольцам он, по его словам, отводил роль «технического аппарата», призванного создать благоприятные условия для свободного проявления этих форм. Предвосхищать их Пепеляев не хотел, допуская, правда, что это будет новое издание «вечевых начал». Якутская экспедиция – погоня за призраком, чью сущность и обличье он описать не мог, но надеялся узнать его при встрече.
«Не найдется ни одного якутского интеллигента, который мог бы определенно сказать, что генерал являлся сторонником того или иного строя», – точно подметил Никифоров-Кюлюмнюр. Он усматривал тут хитрую «игру в жмурки», позволявшую Пепеляеву скрыть свой монархизм, но на самом деле скрывать ему было нечего. Пепеляев просто не знал, какой «строй» возникнет в будущем из «народных недр».
Символика бело-зеленого флага лишь отчасти выражала цель его похода, поэтому придуманное им знамя Сибирской дружины отличалось от канонического. На нем, тоже по диагонали пересекая линию раздела между «снегом» и «тайгой», тянулась широкая красная полоса – символ революции, как толковал ее смысл Пепеляев. Он не считал революцию злом, но рассматривал ее как явление временное, поэтому на другой стороне знаменного полотнища были изображены православный крест и лик Спаса Нерукотворного – в знак того, что «революция заканчивается обращением к Христу».
Под этим знаменем Пепеляев повел свое войско на запад, чтобы воплотить в жизнь последнюю в истории Гражданской войны социальную утопию. Он планировал до зимы овладеть Якутском, затем по Ленскому тракту двинуться на юг, весной занять Иркутск и начать освобождение Сибири от красных. Ожидалось, что к весне вся она будет охвачена крестьянскими восстаниями.
Поднять восстание в Иркутске взялся Николай Калашников, эсер, партизан, член областнического кружка Сазонова в Харбине. Пепеляев выдал ему на подпольную работу пять тысяч рублей золотом, но в марте 1923 года Калашников узнал из газет о разгроме Сибирской дружины и в Иркутск не поехал. Полученные деньги помогли ему устроиться в США. Там он прославился как автор написанных по-английски, очень в свое время популярных и переведенных на многие языки повестей о лошадях и собаках («Тойон», «Скакун», «Защитник», «Мой друг Якуб»).
Нелькан – самое восточное из сел Якутии, от Аяна до него около двухсот пятидесяти верст. Путь проходил по дикой тайге с редкими тунгусскими урасами – берестяными чумами, и единственным якутским селением Сырынгах из двух юрт. Колесный тракт, о котором мечтал Куликовский, прокладывать даже не начали, нужно было двигаться по тропам.
В 1850-х годах, незадолго до того, как здесь проезжал писатель Гончаров, Российско-Американская компания проложила гати через заболоченные участки, но жерди давно сгнили и растворились в трясине. Болото в пять верст длиной и глубиной по колено попалось Андерсу на второй день пути, потом было несколько таких же. Самое длинное растянулось на двадцать верст и заняло весь дневной переход. Кроме болот, пришлось «бродить» мелкие речки, а обувь поставщики подсунули плохую, сапоги быстро прохудились. Между тем, ночами температура опускалась ниже нуля.
Не лучше обстояло дело и с доставшимися от Коробейникова лошадьми. Они пришли с ним в Аян и, не успев отдохнуть и подкормиться, должны были с тяжелой поклажей идти назад.
Ссыльный польский революционер, этнограф и писатель Вацлав Серошевский пропел гимн якутской лошади: «Нужно видеть, как она идет по брюхо в густом липком болоте, пробивая грудью борозду, идет версты три-четыре, иногда десять, без перерыва, несет всадника или вьюки, стонет, хрипит, пошатывается, но идет, идет, не останавливаясь. Нужно видеть, как она пробирается, согнувшись в дугу, по невероятным крутизнам, по горным скалистым россыпям, сквозь бушующие потоки…»
Однако предел выносливости есть и у якутских лошадей. Якуты делили их на двенадцать разрядов по степени тучности, и те, что были у Пепеляева с Андерсом, стояли на нижних делениях этой шкалы. Они падали и подняться не могли, приходилось бросать навьюченное на них продовольствие. Люди не в силах были тащить его на себе по болотам и горным тропам.
В 1854 году автор «Фрегата “Паллада”» проделал этот путь летом, и все-таки леса между Охотским побережьем и горами Джугджура, как называлась эта часть Станового хребта, поразили его своей безжизненностью: «Тишина и молчание сопровождали нас… Не слыхать и насекомых… Даже птицы, и те мимолетом здесь… Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни».
Вишневский лаконичен: «Приморский лес почти лишен зверового населения».
Пепеляев с большей частью дружины нагнал батальон Андерса у подножья Джугджура. Заночевали вместе, утром двинулись на перевал. Вначале дорога пролегала по кедровому стланику, затем – по гольцам. Две версты одолели за два с половиной часа.
«Тропа шла по отвесным скалам, – вечером того же дня записал в дневнике Андерс, – местами приходилось прыгать с камня на камень. Внизу бурлила река. Перед вершиной тропа извивалась спиралью, очень круто, коням было тяжело. На самой вершине подул ветер, резкий и холодный».
Гончарову гора показалась стеной «с обледеневшей снежной глыбой, будто вставленным в перстень алмазом, на самой крутизне». До этого он с комфортом ехал в кожаной «качке», висевшей между двумя идущими друг за другом лошадьми, но здесь пришлось вылезти из нее и пойти пешком. Один якут вел его «на кушаке», другой поддерживал сзади. Гончаров семь раз садился отдыхать, в изнеможении кладя голову на плечо провожатого, а на вершине от полноты чувств выпил рюмку портвейна, хотя вообще-то, как Пепеляев, вина не пил.
«На вершине, – пишет Вишневский, – видны жертвы тунгусов и якутов богу гор. Это ленточки, подвешенные к веткам, и тарелки с медными и мелкими серебряными монетами. Интересно, что при оккупации большевиками Якутской области тарелки с деньгами регулярно исчезали, и это вызвало отрицательное отношение местных жителей к новой власти. Тунгусы стали ограничивать свои жертвы только цветными лоскутами».
Обратно к морю Вишневский шел не здесь, а по дороге к Нелькану переходил перевал через четыре месяца после Пепеляева и Андерса, в страшную пургу, и не мог видеть эти приношения. Вероятно, о них ему рассказали проводники, и он не устоял перед соблазном выдать себя за очевидца. Тарелки с монетами, исчезнувшие при красных, а с прибытием Сибирской дружины занявшие прежнее место, подтверждали правоту дела, за которое он сражался.
В ясную погоду с вершины открывался вид на бесконечные ряды полуразрушенных скал и каменных осыпей. Один из проходивших здесь путешественников признавался: «Никогда не доводилось мне видеть более печальный пейзаж. Ни побережье Ледовитого океана, ни тундра не оставляли во мне такого впечатления безнадежности и уныния, как Джугджурский хребет… Неизгладимая печаль лежит на развалинах этих гор».
Те же чувства должны были испытать пепеляевские добровольцы, и вряд ли никто из них не задумывался о собственном будущем.
Джугджур считался восточной границей Якутии. К западу от него лежала страна, чьи размеры в сочетании с ее малолюдностью плохо укладывались в сознании европейца. Чтобы передать ужас здешних расстояний, ссыльный Владимир Короленко оперировал не верстами и не сроками пути из одного населенного пункта в другой, а временем жизни, проходящим от одного до другого визита якутских священников к их прихожанам: «Эти бродячие пастыри постоянно объезжают свое стадо, рассеянное на невообразимых пространствах, венчая супругов, у которых давно бегают дети, крестя подростков и отпевая умерших, кости которых истлели в земле».
На юге Якутии сеяли пшеницу, на севере разводили оленей и добывали песцов. Здесь охотники вместо дефицитного свинца могли использовать мелко нарубленные медвежьи или птичьи когти, юрты строили из тонких бревен, потому что рубить старые деревья считалось грехом, а старосты наслегов с XVIII века имели право носить на поясе кортики русских морских офицеров.
Здесь ездили верхом на быках, верили, что насекомые – это души растений; героический эпос олонхо оставался живой традицией, и некоторые его песни сказители-олонхосуты исполняли по семь дней подряд, заучивая наизусть десятки тысяч строк, как рапсоды в архаической Греции. При этом один из таких виртуозов, поэт Платон Ойунский, состоял в РКП (б) и занимал пост председателя ЦИК ЯАССР. Не все певцы и слушатели владели русским языком, хотя все носили русские имена и фамилии и были крещены по православному обряду.
Ровесник Пепеляева, якутский антрополог Гавриил Ксенофонтов, не находил в этом противоречия. Вслед за Потаниным он утверждал, что «в основе еврейской легенды о Христе лежит центральноазиатская шаманийская легенда», ведь в преданиях шаманы часто рождаются от девственниц, а перед камланием, представляющим собой не что иное, как странствие в потусторонних мирах, «умирают» на три дня, как умер и воскрес Иисус Христос. Крест, по Ксенофонтову, это символ птицы в полете, «икона летящих духов», поскольку шаманы и подвластные им духи перемещаются по миру в облике птиц. Повстанцы получали у шаманов «консультации» по военным и политическим вопросам, но великий национальный поэт-новатор Алексей Кулаковский, встретивший Пепеляева в Аяне, увлекался философией Владимира Соловьева, а в Якутске, в Инородческом клубе, еще до революции шли пьесы «Любовь» и «Тина жизни» драматурга Анемподиста Софронова-Алампы, сторонника ЯАССР.
Пепеляев мало интересовался этой землей и населяющими ее людьми. Якуты были для него разновидностью сибирских крестьян, а Якутия – частью Сибири, отличающейся от других ее частей не больше, чем Иркутская губерния отличается от Енисейской. Нормы, которыми регулировалась жизнь якутских родов, были ему не известны, хотя при его утопических идеалах он нашел бы немало привлекательного в том, например, что удачливый охотник обязан разделить добычу со всеми родственниками, так же должен поступить хозяин с мясом забитого быка, лошади или оленя. Того, кто забивал скотину тайком, презирали как вора. Даже маленькие дети, если их угощали чем-нибудь съедобным, немедленно начинали делиться с домашними. Еда принадлежала всем, торговля продуктами считалась постыдным делом, и заниматься им якуты предоставляли русским, татарам и евреям.
Слабо разбирался Пепеляев и в местном политическом раскладе. Ситуация в Якутии, какой она виделась ему из Владивостока и Харбина, описана в одном из его стихотворений:
Там, презревши все Божьи законы,
Мучат русских людей палачи.
Однако от «коммунистической тирании» пострадали тут прежде всего якуты и совсем уж не способные шагать в ногу с эпохой тунгусы, а русские крестьяне, напуганные национализмом Якутского восстания, держали сторону большевиков. За советскую власть стояли и скопцы, сосланные сюда при Николае I и научившиеся выращивать в здешнем климате все плоды земные вплоть до арбузов.
Измена
Строд не участвовал в бойне у Никольского – месяцем раньше, в стычке с повстанцами, целившими, видимо, в командира, он был ранен двумя пулями. Первая, как говорилось в справке из лазарета, «вошла в мягкие части живота», вторая – «у левого угла рта» и, пройдя по шее и «порвав кожу в нескольких местах», вышла возле ключицы, после чего каким-то образом снова вонзилась в тело и окончательно покинула его через ребра.
Оба ранения были тяжелыми, но уже в августе Строд с отрядом «имени Каландаришвили», как назывался теперь Северный отряд, на пароходе «Диктатор» (имелся в виду пролетариат из формулы о его диктатуре) прибыл в Вилюйск, где полвека назад отбывал ссылку Чернышевский, и «освободил город от многомесячной осады». Так выражается его биограф, хотя «осада» – чересчур громкое слово для сложившейся в Вилюйске ситуации.
С прошлой осени повстанцы засели в пригородной колонии для прокаженных, которую основала когда-то английская филантропка Кэт Марсден, выгнали оттуда доктора и больных и сделали лепрозорий своей базой, но их попытка штурмовать Вилюйск была отбита. Горожане успели приготовиться к обороне: вырубили лес там, где он подходил близко к домам, на коровьем выгоне вырыли окопы, заложили «фугасы», в качестве артиллерии соорудили «камнеметы». После этого военные действия ограничивались спорадическими перестрелками, жертвами которых становились в основном коровы и собаки.
Узнав о приближении парохода с орудием, повстанцы ушли в тайгу, а Строд, для маскировки подняв на мачте белый флаг (якуты простодушно полагали, что если красные имеют красный флаг, то белым полагается иметь белый), проплыл вверх по Вилюю еще полторы тысячи верст до села Сунтар, где якутское население «сильно пострадало от примазавшихся к советской власти прохвостов». Эти «прохвосты», то есть уездные комиссары, под видом административной реформы приписывали улусы и наслеги то к одному округу, то к другому, чтобы обкладывать их разверсткой не один раз, а два, второй – в свою пользу.
Здесь Строд должен был ощутить особость жизни на якутском севере. Русский врач Сергей Мицкевич, в начале ХХ века работавший в Нижнеколымске, писал, что психика северянина «очень возбудима, он нервен, пуглив, в нем сильно выражена внушаемость, склонность к психическому заражению». Тот же врач считал это характерным для всех якутов, но для северных – особенно, и проводил аналогию с северной ездовой собакой, которая настолько робка, что никогда не лает на людей, только воет: «Стоит завыть одной, завоют все ее соседки, и вой, страшный, надрывающий душу вой сотен собак разливается по городу, наводя щемящую тоску на непривычного приезжего человека. На Анюйской ярмарке, где на небольшом пространстве скапливается до тысячи собак, этот вой принимает поистине адские размеры, не давая возможности спать ночью».
На севере многие женщины страдали типичной для Якутии разновидностью истерии – меряченьем или эмиряченьем (от якутского названия этой болезни – эмирях). Больная, если ее внезапно испугать, впадала в гипнотическое состояние, автоматически исполняла любые, самые дикие приказы (могла спрыгнуть с крыши, сунуть руку в огонь или показать половые органы) и становилась беззащитна перед чужой злой волей. Этим пользовались ссыльнопоселенцы из уголовных, «производя над такими несчастными всяческие издевательства и насилия». Бывали эмиряки и среди мужчин. Сразу после революции «каторжный элемент» составлял значительную прослойку в местных органах власти, и все это вместе с обычными у якутов туберкулезом, трахомой и систематическим недоеданием, когда основной пищей большинства была заправленная кислым молоком-таром похлебка из корневищ или сосновой заболони, а ежедневный надой от одной коровы даже летом не превышал пол-литра, создавало тягостную, невротическую атмосферу Якутского восстания. Строд был чувствителен к таким вещам, недаром он подчеркивал, что в Вилюйском уезде «не сделал ни одного выстрела», и у него «не было ни одного боя».
Единственной жертвой этой бескровной военной экспедиции стал бывший боец Кавказского полка, грузин Гомартели. Его застрелил сам Строд, за что позже, в Якутске, «был отдан под суд, но оправдан полностью»[18]. Очевидно, Строд застрелил Гомартели за мародерство или за насилия над якутами, и свидетели это подтвердили. Очень может быть, что дело вообще оставили бы без последствий, не будь виновный анархистом.
В Сунтаре он вступил в переписку с повстанческим командиром Петром Павловым, убеждая его сдаться и гарантируя амнистию. Павлов, однако, не верил, что «советская власть ликвидирует восстание, а не повстанцев». Опыт убеждал его в обратном.
Помощь предложил местный старожил Давид Пернштейн. «Это был, – пишет Строд, – хитрый и остроумный старик, отъявленный картежник. Жил он в Хочинском улусе давно, здесь и состарился. На двести-триста километров кругом знал он каждого и пользовался своеобразным авторитетом. Повезло ему в игре – дарил бедноте корову, лошадь, давал деньги. Проигрался – значит, идет пешком и на чем свет стоит ругает тех, кто выдумал карты. Чаще ругался и жил бедно».
Даже для Строда, выросшего в Люцине, где было семь синагог, этот оригинальный еврейский тип явился новостью, иначе он не описал бы его так обстоятельно.
Пернштейн вызвался быть парламентером, благо и с Павловым, и с прочими вождями восстания «по трое суток, бывало, дулся в штосс и в двадцать одно». Строд рассудил, что «когда тушат пожар, в качестве воды не разбираются», и послал Пернштейна в тайгу. Тот сумел вывести оттуда немало бывших партнеров, но не Павлова.
«Я протягиваю вам руку мира, а не вражды, – церемонно писал ему Строд, предлагая личные переговоры. – Укажите место и время, я согласен выехать один, без отряда, надеясь на ваше честное слово, что мне не будет угрожать опасность».
Павлов тянул время в расчете на скорый конец навигации. Он надеялся, что красные не захотят тут зимовать и уплывут в Якутск. Тогда Строд взял другой тон: «Петр Трофимович Павлов, приезжайте смело в Сунтар! Я слишком честен для того, чтобы ваши опасения имели какое-то основание. Жду до 18 августа или верну… кровавый меч гражданской войны».
Павлов сдался и был амнистирован. Мелкие группы повстанцев еще скрывались в тайге, но чтобы гоняться за ними, регулярные части не требовались, отряд Строда был расформирован. У него осталось около восьмидесяти бойцов, прочих на пароходе отправили в Иркутск заодно с прибывшими оттуда в июне стрелковыми полками 5-й Армии.
Байкалову оставили дивизион войск ГПУ и два батальона по двести штыков. Один должен был захватить Охотск, где царил есаул Бочкарев, больше похожий на бандита, чем на рыцаря Белой идеи, другой – Аян, куда ушел Коробейников. Этим батальоном командовал выходец из давно обосновавшейся в Якутске еврейской семьи Исай Карпель. Его сестра Брайна, рабфаковка из Иркутска, ехала домой с братом, служившим тогда в Северном отряде, и после гибели Каландаришвили бесследно пропала вместе с шифровальщицей, женой отрядного комиссара Екатериной Гошадзе. Повстанцы увели их с собой, с тех пор о них никто ничего не слышал.
Свои батальоны Байкалов собирался выслать в поход зимой, но замкомандующего 5-й армией Касьян Чайковский (Уборевич тогда воевал в Приморье) требовал выступить немедленно. Разведка докладывала о готовящейся во Владивостоке экспедиции на север, предположительно – для захвата Охотска и Аяна, и Чайковский хотел занять гарнизонами оба эти порта. Надвигалась осенняя распутица, но оспорить приказ Байкалов не посмел. В результате первый батальон по дороге к Охотску застрял в тайге, на бездействующей телеграфной станции Алах-Юнь, а Карпель, выбив из Нелькана повстанцев Коробейникова и «дугановских волков», оказался не в силах двинуться дальше, к Аяну.
Карпель свободно говорил по-якутски и в Нелькане от пленных или перебежчиков должен был узнать о судьбе сестры. Рассказывали, что при отступлении от Чурапчи люди Дуганова отобрали ее и Екатерину Гошадзе у якутов, которые захватили их весной. Якуты не причинили им вреда, но дугановцы после насилий и надругательств изрубили девушек шашками, тела сбросили в реку Нотору.
Был, правда, слух, будто Брайна полюбила какого-то повстанца-якута, стала его женой, ушла с ним в тайгу и до самой смерти, отрекшись от себя прежней, прожила вдали от цивилизации. То, что она, еврейка, представительница народа, противоположного простодушным и близким к природе якутам, ради любви к антиподу стала лесной отшельницей, придавало ее поступку особый смысл, но эта легенда могла появиться лишь спустя много лет, а то и десятилетий после восстания. Подобные истории о мнимых страстях возникают не раньше, чем остывают страсти подлинные.
В Аяне находились убийцы сестры, но добраться до них Карпель не мог. Мука кончилась, питались одной кониной. Лошадей для обоза не хватало, теплой одеждой не запаслись. Пароход, на котором в Нелькан отправили все необходимое, на Алдане сел на мель, оставалось ждать, когда с наступлением холодов его груз доставят санным путем. После высадки Пепеляева прошло две недели, а Карпель об этом не знал и не подозревал, что Сибирская дружина уже перешла Джугджур.
На безрадостной картине, развернутой перед Пепеляевым в Аяне, имелось одно светлое пятно: Коробейников сообщил, что на реке Мае возле Нелькана стоят доставившие туда батальон Карпеля пароходы «Соболь» и «Республиканец», бывший «Киренск». На них можно было спуститься по Мае в Алдан, по Алдану – в Лену, а по Лене доплыть до Якутска. Захватить город казалось нетрудно. Главная сложность была в том, чтобы подойти к Нелькану скрытно и лишить Карпеля возможности бежать на этих пароходах.
На восьмой день пути, в селении Сырынгах, Пепеляев провел совещание командного состава дружины. Решено было выйти к Мае в двадцати верстах ниже Нелькана, переправиться через реку на плотах и занять деревню Кромкино на противоположном берегу. Оттуда Пепеляев с главными силами двинется к Нелькану, а батальон Андерса дойдет до так называемых Семи Проток (еще в двадцати верстах вниз по течению), где Мая растекается по нескольким узким рукавам, из которых только один – судоходный. Там можно будет перехватить пароходы, если Карпелю удастся уплыть на них из Нелькана.
Заночевали на месте, а наутро после совещания обнаружилось, что ночью один человек покинул лагерь.
«Среди нашего отряда нашелся предатель (вероятно, заранее подосланный большевиками), солдат Плотников, который дезертировал из Сырынгаха, опередил нас и сообщил красным о нашем приближении», – сообщал потом Пепеляев в Аян, Куликовскому, однако в то утро о предательстве он не думал, полагая, что напуганный тяготами похода Плотников счел за лучшее податься назад, к морю, пока не отошли от него слишком далеко. Там у него были шансы выбраться с японскими рыбаками на Сахалин или на Хоккайдо.
Ночами подмораживало, с рассветом траву покрывал иней. На нем ясно отпечатались следы беглеца, но высылать погоню не стали. В годы Гражданской войны дезертиры в обоих станах исчислялись десятками, если не сотнями тысяч, все к этому привыкли и знали, что люди бегут от войны как таковой, а к противнику переходят редко. По рассказу Никифорова-Кюлюмнюра, якуты, хорошо знавшие местность, предложили поймать ушедшего Плотникова, но Пепеляев ответил: «Из-за таких случаев не стоит волноваться, потому что их будет много, как всегда это наблюдалось».
Как ни странно, тут он, судя по всему, был прав, а когда задним числом обвинял Плотникова в измене – ошибался. Осталось тайной, куда тот направился и что с ним потом случилось, но никто из советских журналистов и мемуаристов никогда о нем не упоминал. Иней растаял, и его следы затерялись в тайге. Карпеля предупредил не он, а другие люди, никакого отношения к нему не имевшие.