ДУХОВНОЕ ПЕНИЕ СТАРОЙ РУСИ 3 глава

— Так чуть ли или дала?— тут же спросила ее тетя Катя. Тетя Шура засмущалась, а потом призналась, что решила больше не петь совсем, как только Поханя с тетей Катей умрут. Все засмеялись. Ей было около 85 лет в это время, и я понял по их смеху, что хозяева старше.

Мы попили чайку, и они потихоньку снова приступили к песне. Но в этот раз не заладилось у тети Кати. С ней, правда, беседовать не пришлось, потому что, как только Поханя взгля­нул на нее своим суровым взглядом, она тут же махнула рукой и объяснила: "Не помню, двор, что ли, оставила открытым?.. Люсь­ке зайти. Поди скоро пригонются. Сижу, саму свербит вместо пенья".

Очевидно, скоро должны были пригнать с выпаса деревен­ское стадо, и тетя Катя, не желая отвлекаться во время пения, открыла ворота двора и дверь хлева, чтобы ее единственная коза Люська могла зайти в стойло, да сама в суете и забыла, сделала ли это. "И чё, так и будешь свербиться?" — только и сказал ей на это дед. "Вот ведь дура какая стала!"— пожаловалась она тете Шуре и убежала проверять свои ворота.

После этого песня пошла лучше, но Поханя все-таки пере­бил ее еще раз, спросив вдруг старушек с хитрым прищуром: "Чего это вы, девки, важные, молодость, что ли, вспомнили?!" — и подмигнул им в мою сторону. Они засмеялись: "Ну как же! Получше выглядеть надо". "Смотрите у меня",— только и сказал он им и снова запел. К тому времени я уже неплохо был знаком с их системой очищения сознания, которую они называли Кресением, и, с удовольствием наблюдая ее в практике, подумал, что неподготовленный человек, даже профессионал-психолог, пожалуй, ничего бы не заметил, настолько это все бытовое, не­броское...

Устранив все помехи, старички все-таки распелись, и ма­ленькое чудо, за которым я приехал, все же произошло для меня.

Впервые за шесть лет я услышал, как они поют. Их голоса вдруг начали сливаться, причем, вначале слились каким-то странным образом голоса тети Кати и Похани, хотя я не могу объяснить, что значит для меня "слились". Но другого еловая найти не могу. Тети Шурин же голос, хоть и красивый, несколько дисгармони­ровал на фоне их совместного звучания. Потом вдруг что-то про­изошло, и он словно впрыгнул внутрь их совмещенного голоса и слился с ним. Какое-то время их совместное звучание осознава­лось мною как слившиеся голоса, но произошел еще один пере­ход, и общее звучание-гол ос словно отделилось от них и зазву­чало само по себе, будто над столом, вокруг которого они сиде­ли, появилось самостоятельно поющее пространство!..

У меня в теле началась мелкая дрожь, словно я трудился до изнеможения на голодный желудок, в глазах начало плыть. Из­менились очертания избы, лица у стариков начали меняться, становились то очень молодыми, то жуткими, то просто други­ми. Я помню, что ко мне из кромешной тьмы пришли несколько раз очень важные для меня воспоминания, но это было почему-то страшно и больно, и я вдруг заметил, что боюсь глядеть на певцов. Я сумел выдержать это состояние только потому, что уже испытывал подобные раньше, при учебе у других стариков. Мно­гие исследователи писали о том, что народная песня магична, но подразумевалось при этом, что она использовалась в магичес­ких обрядах. Это верно, но поверхностно. Народная песня — не только сопровождение обряда, она и воздействие. Она одно из магических орудий первобытного человека.

Песня закончилась. Они еще сидели какое-то время, молча улыбаясь, словно чего-то пережидая. И действительно, через некоторое время то ли мое состояние, то ли состояние простран­ства стало возвращаться к обычному: сначала вернулись на место обои на стенах, потом исчезли, точно растаяли у меня на глазах мои странные воспоминания, и я не смог их удержать... А Поха­ня сказал:

— Вот, совместились...— и велел подавать чаю.

— Ну вы дали!— не выдержал я.

Они засмеялись, и тетя Катя объяснила мне, накрывая на стол:

— Это еще не песня. Это совместное пение... храмовое! А мы тебе просто споем, на голоса.

На вопрос, почему она это пение назвала храмовым, она ответила:

— В Храме так петь надо. Некоторые песни... Я тут же попытался выяснить, в каком храме:

— В христианском? В церкви?

— Не знаю...— с недоумением ответила тетя Катя.— В каком же еще? Мы иногда в церкви так пели... Где ж еще?.. Иногда на гулянье...

А Поханя добавил, засмеявшись:

— Это они так баловали девками. Соберутся так-то компа­нией девок и пойдут на службу в церковь. Там как запоют, они и подхватят, да переведут на себя! Все и поплывет в храме, головы кружатся! Мы специально парнями, кто понимал, смотреть хо­дили... Никто не понимает, чего они делают, а они довольны. Идут, хахалятся! Их любили, просили петь...

— Нас все время просили,— подтвердила тетя Катя.— И батюшке нравилось. Мы как придем в церкву, он сам подзовет Лушку, чаще всех Лушку звал, помнишь, Шур?

— Совсем не помню,— ответила тетя Шура.— Разве Лушку? Полюшку, поди?

— Да Лушку, Лушку! И меня было подзывал, и прямо при­кажет: чтобы пели сегодня! Мы и поем, нам чего — молодые девчонки! Храм иной раз пропадет...

— Как пропадет?— мне почему-то вспомнилась тьма, из которой приходили стершиеся воспоминания, и я в этот момент осознал, что не скажи тетя Катя слов про пропадающий храм, я бы и тьму эту никогда больше не вспомнил.

— Так...— странно ответила она.— Плывет, плывет все... сте­ны исчезнут потом... как тьма наступит... Люди из глаз исчезать начинают, у батюшки лики пойдут... Некоторые падали, другие молются про себя, ничего не видят... в молитве...

— Да, да!— подхватила вдруг тетя Шура.— Батюшка потом все про Страшный суд рассказывал!

— Вот ты оттого и петь боишься,— неожиданно сказал ей Поханя, а тетя Катя закончила:

— А нам все смешно! Девчонки!..— и без перехода начала новую песню.

Сначала они опять слились, "совместились", как это у них называлось, и я ожидал, что все повторится. Но после того как появилось совместное звучание, их голоса начали проявляться внутри общего звучания и "порыскивать", выводя свои собствен­ные мелодии. Общее звучание как бы обнимало отдельные голо­са, они текли в нем, как сплетающиеся струи внутри общего потока. "Соплетаясь", голоса создавали удивительно сильный душевный настрой. Это была какая-то рекрутская песня. Меня захватило настолько, что к глазам подкатили слезы. Я крепился, сколько мог, а потом разрыдался. Я очень хотел сдержаться, мне было стыдно, но в результате рыдания стали по-детски безудер­жными. Старички не прервали пения, только тетя Шура села рядом со мной и гладила меня по голове... Я долго не мог вер­нуться в норму и, хоть и знал, что мне лучше всего было бы пройти, условно говоря, сеанс Кресения, и убрать причины моих слез, напрочь отказался от помощи. Уже значительно позже я понял, что это было связано с теми провалами тьмы, из которых приходили воспоминания во время первой песни, и эти старич­ки действительно не смогли бы мне помочь. Тех же, кто смог бы, уже не было... С какого-то мгновения ученичество заканчивает­ся, и ты все должен будешь делать сам и нести за себя полную ответственность!.. Никто из них даже не попытался настоять на своей помощи.

 

Вот так я впервые познакомился с древним русским Духов­ным пением, которое, если верить рассказам стариков, доста­лось офеням от скоморохов, а те, возможно, хранили его еще с того времени, когда по всей Руси Великой стояли другие Храмы!.. Около двух лет расспрашивал я потом о технических осо­бенностях этого пения, не надеясь когда-нибудь запеть самому.

 

СТЕПАНЫЧ

Если рассказывать об офенском пении подробнее, то начать придется с того, что существуют способы управления собствен­ным звучанием. Я не оговорился: не звучанием голоса, а звуча­нием себя. Для духовного пения ты должен уметь звучать практи­чески любой частью своего тела.

Это — беззвучное звучание, если позволительно так выра­зиться. Звучит все-таки голос, но звук идет и обычными путями и сквозь ту часть тела, которой ты поешь. Ты ощущаешь это дро­жью в звучащем месте и одновременно изменением голоса и можешь передать эту дрожь в ту же часть тела поющим вместе с тобой. Но этим воздействие такого пения не исчерпывается. И ты сам, и окружающие погружаются в беззвучную часть потока, голосовая часть становится дополнительной. Поющие перестают отслеживать музыкальную правильность пения — со стороны явственно слышно, что мелодия нарушается, она словно плава­ет. Изнутри же это никак не заметно, разве только ты совсем не вошел в пение. В этом нарушении Меры есть какой-то высший смысл, воспринимаемый как победа Лада...

Способность человеческого тела быть своеобразным излуча­телем звука, очевидно, воспринималась скоморохами как нечто сакральное, потому что звучание человеческого голоса, пере­данное через определенные части тела, обретает некое дополни­тельное измерение и воздействует на человеческое сознание осо­бым образом, Мой дед в свое время записывал такие вещи. В од­ной из его тетрадей, например, говорится, что человеческое тело — это Мир, а его части соответствуют частям мира или правя­щим ими Богам. Связь эта, в представлении офеней, очевидно, была довольно сложной. Так Роду, если верить деду, соответ­ствуют сразу и Родник, и Зарод (часть тела, связанная с деторождением). Макоши соответствует в его записях Макушка и сер­дце, но уже под именем Середы, Середки. Связаны с богами живот, глаза, горло, ярло (солнечное сплетение), руки, ладо­ни—долони, ключи (легкие), болонь, ноги, пяты и др. Эта сво­еобразная "народная мифология" никак не может быть подтвер­ждена научно, как мне кажется, да и вряд ли нуждается в этом. Теоретически это очень вероятно - очень многие мифологии рас­сматривали Мир как тело первочеловека: Пуруши, Паньгу, Имира. Вероятно, такие представления существовали и у наших пред­ков, но решать это науке. Но вот в определенной достоверности второй, так сказать, практической части его записей я имел возможность убедиться на собственном опыте. Эти записи связаны с понятием Ядер сознания. Но это требует рассказа о том, как офени понимали, что такое сознание.

Это мне объяснял мой первый учитель, Степаныч. Его по­нимание сознания принципиально отличается от понимания психологов, которые считают сознание "непрерывно меняющейся совокупностью чувственных и умственных образов", что, по по­нятиям офеней, скорее соответствует мышлению. Но это особая тема, а пока о Степаныче.

 

Степаныч считался докой, и это верно. Я же тогда был еще в самом начале своей учебы, попросту говоря, это был мой пер­вый приезд к Степанычу, и длился он недели полторы. Личность у меня тогда была очень яркая, жесткая и самовлюбленная, так что старику пришлось со мной немало помучиться, как я это теперь понимаю. У него была сложнейшая задача: засунуть меня как можно глубже в свою науку и в то же время не потерять. Что значит засунуть? Я имею в виду, что он должен был ввести меня в азы того, чем владел, и что иначе как ведовством не назовешь; но ввести не на словах, а с предельно доступной наглядностью, чтобы мое хитроумное мышление не извернулось и не нашло каких-нибудь отступных путей. Вообще-то, для такой работы ну­жен человек хотя бы более или менее подготовленный. Обычная ''сумасшедшая" личность или закроется и сбежит, или сломает­ся. А у него была всего неделя в тот раз и последний год жизни.

Силой на Тропе не учили. Лет через шесть мой последний учитель Поханя сформулировал для меня сам принцип:

— Не ломи! Никогда не ломи! Человек таять должен у тебя в руках! Как горячая свеча...

Правда, относилось это не к пению и не к правке тела, как может показаться, а к боевым искусствам — к такому виду борь­бы, который на Владимирщине назывался Любки. Но принцип этот подходит в Тропе ко всему — и к работам типа структурного анализа личности, и к учебе, и, естественно, к любым видам чародейства.

Этот подход и заставлял Степаныча постоянно "разогревать" мою личность, чтобы она не сломалась и не помешала моему пониманию. Я сопротивлялся порой даже озверело, вначале то и дело порывался хлопнуть дверью в битве за свое личностное до­стоинство, но каждый раз открывавшаяся мне истина окупала потери, и я оставался. Тем, к кому я попал после Степаныча, было со мной гораздо легче...

Один из таких "разогревов" был проделан Степанычем со мной как раз в связи с понятием сознания. Вообще-то это была одна из самых первых тем, и не объясни он ее тогда, как я вижу, я бы практически ничего не понял во всей Тропе. Наверное, ему было очень не просто приступить к этой теме, потому что он запросто мог бы напугать меня, и я бы сбежал или поломался.

Шел предпоследний день моей первой учебы. Мы сидели за столом и пили чай с сухарями. Все это время мы, как мне пока­залось, просто проговорили, и это было так захватывающе ново, что я даже потерялся во времени. Впрочем, моя личность уже строила планы, как, вернувшись домой, я обработаю, осмыслю все услышанное и увиденное и вернусь к старику уже независи­мым от него, а это на невысказываемом языке моей личности означало победителем! Нельзя сказать, чтобы я думал об этом осознанно. Это шла непроизвольная работа мышления, так ска­зать, катилась по когда-то проложенной и теперь автоматически повторяемой во всех жизненных встречах колее победительства. Однако внимание мое она съела, и я в этот день ощущал, что смысл сказанного Степанычем доходил до меня с задержкой. Словно накатило легкое утомление или сонливость. Сейчас-то я знаю, что это признак определенного переключения работы мышления, так сказать, знак присутствия, так называемого "пе­ресмотра" — своеобразной "фоновой программы", которая, на­брав достаточно информации, производила ревизию и перестрой­ку системы ценностей и целей. Мы еще вернемся к этой теме однажды. Тогда же я, вяло перекидываясь со Степанычем умны­ми словами на неизвестно как возникшую тему сознания, пой­мал себя на том, что хочу уехать. Степаныч тут же уловил смену моего состояния и сменил подход.

— Ну ладно,— вдруг сказал он и указал на невесть откуда взявшуюся на пороге избы рыже-белую кошку. Дверь была ра­створена, и кошка, очевидно, случайно забрела к нам от сосе­дей,— у кошки есть сознание, умник?

Моя личность тут же использовала ситуацию, чтобы про­демонстрировать мой победительный интеллект, и я мудрено пошутил словами из анекдота:

— Ну так, немножко есть, конечно, едва-едва самой хвата­ет!..

Степаныч не оценил моего остроумия. Просто наморщил в ответ лоб, подняв глаза. Я тут же бросился оправдываться:

— Я хочу сказать, что, конечно, какое-то сознание у нее есть.

Тогда Степаныч поднял палец и медленно и спокойно по­казал им на кошку. Кошка встрепенулась и подняла голову, словно почувствовала прикосновение. Тогда он так же медленно и с ка­кой-то силой в движении повел пальцем, указывая ей путь ко мне на колени. И кошка пошла. Когда она оказалась уже у меня, я вдруг испытал приступ пронзительного страха: мне представи­лось, что сейчас он велит ей вскинуться, выпустить когти и ос­калиться на меня!.. Кошмарный образ, и непонятно, что в таком случае делать. Но он просто показал ей пальцем на дверь, и она к моему и своему облегчению умчалась...

Он не дал мне ни высказать восхищение, ни поделиться потрясением, он просто спросил:

— Ну? Есть у нее сознание?

Я изобразил недоумение, мне непонятно было, какое этот фокус может иметь отношение к сознанию.

— Может, ты хочешь сказать, что она прочитала твои мыс­ли?— наконец нашелся я.— Ты передал, а она прочитала?

Он покачал головой, подумал и поманил меня пальцем, показав на лавку рядом с собой. Тут же целый обвал мыслей овладел мной. В этом было что-то унизительное. Вернее, я подо­зревал, что обращение со мной, как с кошкой, имеет целью меня унизить. К тому же я все равно не понимал, как это может быть сходно, ведь кошка явно шла управляемая, я же пойду осоз­нанно. "Или не пойду!" — решил я и именно после такого реше­ния начал подниматься с лавки! Но Степаныч поднял руку ладонью ко мне, и я понял, что что-то мешает мне распрямиться. В первый миг мелькнула мысль, что я зацепился за что-то одеж­дой, но я тут же ее отбросил, потому что ощущения были со­всем другими. В следующий миг я подумал, что приклеился шта­нами. Но то, что меня удерживало, было не сзади,— я в него упирался! Что-то мягкое и упругое, исходившее из его ладони. Вот тут сравнение с управляемой кошкой снова вернулось, и я рванулся, но в результате лишь отлетел на скамью. Это было мое первое столкновение с накатом — так называли в Тропе бескон­тактное воздействие. Я не знал ни силы такого воздействия, ни своих возможностей, но я дрался! Я не хотел сдаваться, я, что называется, озверел и раз за разом молча бросался на эту неви­димую стену, чтобы снова быть отброшенным на скамью. Ничего не получалось, но я подумал, что если я сдамся, я потеряю веру в себя, и начал драться с еще большим остервенением. Если бы я тогда прорвался, я бы точно избил Степаныча до полусмерти. Но все мои рывки и скачки заканчивались на лавке, и я внезап­но начал чувствовать отчаяние. В следующий миг пришла боль от того, что я ощущал себя смешным из-за этих телодвижений. В молодости я много дрался, бывало, что и получал, но когда я осознал, как со мной обходится этот старик, и насколько беспо­лезны все мои усилия, мелькнула мысль, что я могу и не вы­жить! Очевидно, мысли о смерти очищают, потому что после нее голова стала ясной, и мне захотелось научиться этому. И тут же Степаныч опустил руку.

— Сознание у нас у всех, можно сказать, одинаковое,— сразу же заговорил он, не давая мне снова скатиться в переживание собственной униженности.— Мышление разное... Точнее, осознавание. А! Потом. Давай, смотри лучше... а то запутаешься толь­ко!

Степаныч терпеть не мог рассказывать. Он или издевался надо мной, или показывал и учил работать. Рассказывал и объяснял впоследствии следующий учитель, Дядька. Степанычу же словно было некогда.

Он встал и пригляделся ко мне внимательно. Я каким-то образом понял его вопрос и ответил:

— Я в норме, давай,— и мне показалось странным, как лег­ко в этом состоянии я простил его за разрушение моей личнос­ти, но тут до меня дошло, что это всего лишь необходимая часть моего первого посвящения.

И тогда Степаныч раскрыл руки и начал двигаться вокруг меня. Что это было! Он действительно лепил меня как воск, и я знаю теперь, что должна чувствовать горячая свечка. Голова со­храняла пришедшую ясность и спокойствие. Лишь изредка мель­кала мысль: не потерять бы, не выпасть бы только в жалость к себе или в обиды. Но заряд был настолько силен, да и интерес тоже, что меня хватило еще на целую ночь работ.

Это было долгое и завораживающее священнодейство, ко­торое не только описать, вспомнить сейчас почти невозможно. В нем больше не было ничего пугающего, хотя, как я сейчас по­нимаю, я утерял на то время и личность и мышление. Но зато я обрел видение, и оно со всей очевидностью показывало, что в пространстве вокруг разлита некая тонкоматериальная среда, плотность которой меняется по мере приближения к моему телу. Но и само тело есть лишь ее продолжение.

— Вот сознание,— сказал в какой-то миг Степаныч, убе­дившись, что я вижу.— И тело сознание, створожившееся со­знание...

— Степаныч,— спросил его я, переполненный радостью откровения,— а как далеко это разливается от тела? Где оно за­канчивается?

Он какое-то время всматривался в меня, непонятно тяжело вздохнул и ответил почему-то грустно, почти с тоской:

— Оно не заканчивается... нигде...

ХАРЛАМПЫЧ

 

Для того чтобы перейти к пению, мне придется закончить рассказ о сознании некоторыми, условно говоря, техническими деталями из тетрадей моего деда Владимира Харлампыча. Неза­висимо от того, насколько верны приводящиеся в оставленных мне дедом записях данные, сами записи, как и отраженное в них мышление, являются своеобразным историческим фактом, ко­торый мне не хотелось бы утерять под предлогом его несоответ­ствия каким-то стандартам или представлениям. В общем-то, я и сам отношусь к этому как к подсказке, персту, указующему куда-то, куда наша цивилизация не пошла, избрав другой путь. Куда? В иррациональность? Мистицизм? Может быть, в сказку?..

Сознание, по офенским понятиям, было не только матери­ально, но имело у каждого живого существа и весьма определен­ную структуру — "состав". Вероятно, это старое слово состав гораздо лучше подходит в данном случае, потому что человек в его "тонкой", то есть духовной части, представлялся им состав­ным из нескольких тел, как матрешка. Снаружи находится, так называемый, пустырь или поселенный (вселенный) пузырь. При­рода его пустотна, почему и возможно вселение в него того, что мы именуем человеком. Дед называет его, как и любое подобное пузырю состояние сознания, словом Гвор. Поскольку сознание правит Силой, как это видели офени, то следующим идет тело силы. Сила вызывает Движение, отсюда — тело движения. Дви­жение — основа Жизни. И мы имеем особое тело жизни с назва­нием Собь, которым правит особая душа — Жива или Живот. Еще ее называют Животной душой или Паром. Жизнь творит Тель и поддерживает ее существование. И мы имеем тела, пред­назначенные для действий с веществом в условиях Земли. Внут­ри тела заключено еще одно, но тонкое и гораздо более истин­ное — наша Чувствующая Душа. Офени вполне определенно счи­тали душу телом на том основании, что только тела могут чув­ствовать боль, а душа ее определенно чувствует. Задача души — хранить в себе Дух, Искру Божию, а также осуществлять связь между ним и сознанием вплоть до его створожившейся части — физического тела.

Что же такое эта, условно говоря, связь? В чем она выража­ется? Для понимания этого нам подойдет еще один образ, со­зданный русским народом — Ванька-встанька. Что заставляет Ваньку-встаньку вставать? Для любого разумного человека оче­видно, что тяжесть свинца, залитого в низ игрушки. Но офени с огромным подозрением относились к понятию очевидности, прозревая за ним человеческий самообман. Они в большинстве своем были люди, что называется, рукодельные и сами, воз­можно, изготавливали этих Ванек. Но это не мешало им заяв­лять, что Ванька-встанька встает не за счет тяжелого низа, а за счет легкого верха. Иначе говоря, он, как и человек, тянется вверх за счет присутствия в нем легкого духа, а не за счет физи­ческих законов тяготения. Поскольку место Души и соответственно Духа в груди, то отсюда и название легких — Легкие Ключи. Я думаю, офени прекрасно понимали, что все это всего лишь ме­тафора, позволяющая говорить о таком сложном предмете как Дух. Но относились они к ней предельно серьезно. По их поняти­ям, Дух человеческий — не более чем присутствие тяги к возвра­щению домой, что-то типа "нематериальной стрелки компаса, вмонтированной в нас" на время жизни. И проявляется Дух в нас не более чем вопросом: кто я? Откуда я пришел и куда должен уйти? И все! Все остальные проявления "духовности" — чисто культурные явления, то есть определенные обычаи, без которых вполне можно обходиться, потому что их задача — лишь прикра­шивать личность, приспосабливать ее к конкретным условиям жизни, в которые она попала. Соответственно, любовь к мудрости философия начиналась и кончалась для них одним един­ственным вопросом — познать себя!

Являясь по сути тягой к себе, жаждой возвращения и само­познания, Дух может осуществить это только заглянув в Мир, в Природу, как в зеркало, для чего изливается в них Охотой и Светом. Проходя сквозь множественные тела, и охота, и свет меняются и по чистоте, и по проявлениям. Охота, например, проявляется и потребностями, и желаниями, и даже целями. Свет тоже приходит в мир в разных видах, но что касается Души, то, пропуская его сквозь себя, Душа поет. У деда есть мысль, кото­рая, может быть, и одна могла бы оправдать все его сочинения: "Бог послал меня в этот мир гуслями, то ли свирелью, чтобы я пел. А я так испугался этого доверия, что думал, не как петь, а как сберечь эти гусли — нарастил вокруг них кучу плоти, одеж­ды, стен, собак завел, личность завел, чтобы лучше защищать вверенное мне достояние. У меня теперь Душа поет, как цепной пес".

В этих рассуждениях имеется намек на два важнейших архе­типа мышления и, соответственно, культуры — это возвраще­ние и очищение. Возвращение себя — это наиболее общее про­чтение таких понятий традиционной культуры, как возвраще­ние утерянного Рая, возвращение народа на прародину, поиск Святой земли, Беловодья, Небесной Руси, Шамбалы, возвра­щение к Богу, Спасение. Спасение же это возможно только че­рез выбор одного из двух полюсов, между которыми протекает жизнь человека — Чистый или Нечистый, он же Нелегкий (вспом­ните выражения типа "Куда тебя нелегкая занесла?"). Поскольку "Нелегким", "Нелегкой" называют черта, то может сложиться впечатление, что это выбор между Богом и Дьяволом. Но это было бы уже христианское прочтение. Мы же говорим о движу­щих силах культуры гораздо более древней и насквозь магичной. Это гипотетично, но мне видится, что, под всеми исторически­ми напластованиями, в конечном итоге, ритуальное очищение есть освобождение от тяжести, которая делает нас человеком телесным, Ванькой-встанькой, и не дает летать. А это, в свою очередь, понималось во все эпохи людьми думающими как очи­щение личности, мышления и того, что их хранит, — сознания.

Духовное пение, очевидно, создавалось как обрядовая рабо­та для выявления нечистоты сознания, наличия в нем помех и их вычищения. Сознание мыслилось не только сложносоставным, но еще и имеющим внутреннюю организацию, то есть управле­ние. Его внутренние составляющие назывались Медным, Сереб­ряным и Золотым царствами, в центре которых находились Сто­лы или Ядра сознания. Исходя из того, что тело — створоживше­еся сознание, офени сделали вывод, что звук издается не голо­сом или веществом, а сознанием, пусть створожившимся. Следо­вательно, можно заставить звучать любое сознание, используя для этого легкие. Видимо, именно из этого предположения родилась система "пропевания", как это называлось, прогуживания ядер сознания и его слоев. Для того, чтобы это получилось, надо не только знать устройство человеческого сознания, но еще и видеть его в деталях, а так же понимать, что такое прогуживание или гудощничанье.

Слово это этимологически, очевидно, связано с наимено­ванием скоморохов — гудошники или гудочники. Обычно иссле­дователи связывают это с гудком — простенькой скрипочкой, на которой играли скоморохи. Общаясь с потомками скоморо­хов, я понял, что существовало и противоположное мнение — гудок был назван так, потому что он, как и гусли (происходя­щие от того же корня "густи", то есть гудеть), был инструмен­том гудошников для внешнего выражения, передачи нутряного гудения. Гудение же, в том смысле, в котором его понимает Ду­ховное пение, было первомузыкой, извлеченной из твоего нут­ряного гудка, или песней и игрой души.

Если ты гудишь сознанием, то рождается звук, если движе­нием, то твоя песнь будет игрой, скажем, воинской или пляс­кой. Тогда тебе подвластны тела людей, и ты творишь сказку о Гуслях-самогудах, а люди пляшут, не в силах остановиться. Если ты пропускаешь этот свет сквозь тело силы, то рождается чаро­дейская песня, такая, например, как кобенье. Тогда тебе подвла­стны тела животных, и ты можешь прорицать Судьбу. И все это ступени жреческого обучения, насколько я понимаю.

Но ни овладеть движением, ни силой, ни пойти дальше ты не можешь, пока не стал хозяином самому себе, хотя бы в отно­шении сознания. Почему офени считали, что мы не в себе, не хозяева в собственном доме? Сегодня я могу с полной уверенностью сказать, потому что они это просто видели. Человек, явля­ющий из себя все описанное выше богатство составных частей сознания, как Ванька-встанька-наоборот, "стянут" в вертикаль­ном отношении к своему верхнему "полюсу" — голове. Это явно связано с мышлением, которое не позволяет ему присутствовать осознаванием в средней и нижней части тонких тел. Может быть, именно из-за этого и родились эзотерические представления о том, что где-то в районе солнечного сплетения—пупка находит­ся "Центр силы". Лично мне сейчас кажется, что это древняя ошибка, вызванная реальным видением эзотериков обычного человека как человека без Силы, у которого "не работает нижний центр". Одновременно, когда изредка кому-то удавалось ов­ладеть управлением Силой, то глаз видящего обнаруживал у него работающим нижнее ядро сознания. Это, очевидно, и совмести­лось в понятие центра Силы. Судя по представлениям офеней, для того, чтобы управлять силой, надо иметь не какое-то особое ядро сознания раскрытым, а все свое сознание свободным и управляемым. Тогда тебе даже думать не придется ни о каких ядрах или центрах, а уж тем более о специальных упражнениях для их накачки. Это мне напоминает проблему с кундалини, счи­тающуюся ключевой для практически всех последователей "ин­дийского пути". Притом, что Будда, один из весьма немногих разгадавших загадку этого пути, ничего не говорит о кундалини, словно ее вообще не существует.

Проблема обретения сил и способностей была для офеней проблемой их высвобождения очищением сознания. В идеале это должно было дать полную ясность сознания, которая, очевидно, сопоставима с понятием просветления или святости. Но это осо­бая тема, требующая отдельного разговора. Пока же я хотел бы рассказать, как меня учили овладевать собственным сознанием.

ПОХАНЯ

 

Я совершенно не обладал слухом, но, тем не менее, по­просил Поханю научить меня Духовному пению.