Вы дали мне надежду и уверенность, когда сказали, что начали понимать меня и мои проблемы более четко, что мы находимся в самом начале и у нас еще будет много шансов. Это персона в кожаном кресле благодарит вас, а нахалка внутри все еще злится: хрен с тобой. Хрен с ним.
3 марта
Доктор Ялом
Рабочий день, обыденное занятие. Джинни начала с того, что рассказала мне, что постоянно думает о содержании последней нашей встречи, особенно о своей неспособности выражать гнев, что она признает абсолютно верным. Она не только не способна выразить свой гнев, но и чувствует себя страшно дискомфортно в присутствии других людей, которые могут и делают это. Затем она рассказала свой разговор с Карлом после последнего занятия, в ходе которого он, как это он часто делает, спросил ее, о чем мы говорили, и поинтересовался, не о прошлой ли ночи. Это меня немного удивило, так как получалось так, что Карл гораздо больше настроен на их взаимоотношения, чем она иногда считает. Он дал ей прекрасную возможность поговорить о ее страданиях, что она частично и сделала, сказав, что ей не нравится, когда ее обзывают бревном. Но он заметил, что, когда он сказал это, она-то ничего не предприняла — просто продолжала лежать и еще больше превращаться в бревно. Для меня это явилось лишним подтверждением того, о чем я постоянно говорил Джинни — ее боязнь выразить гнев, потому что это может повредить ее отношениям с Карлом (или с кем-нибудь еще), фактически приводит именно к тому, чего она боится, то есть к неважным или сильно испорченным человеческим отношениям. Не давая воли своему гневу и другим сильным эмоциям, оставаясь одномерной личностью, она не дает людям относиться к ней с той степенью глубины и равноправия, которой она заслуживает. Если Карл оставит ее, то не потому, что она отпугнула его своим гневом, а в силу отсутствия у нее такового. Я спросил у нее, всегда ли она так себя вела. Джинни сказала «да» и привела пару примеров, когда действительно дала волю гневу, но при этом дрожала от страха. Она заметила, что, когда она была маленькой, гнев за нее выражала мама.
|
|
Я сказал, что, может, ей легче начать разговор о ее чувствах ко мне, чем к Карлу. Она утвердительно кивнула, как будто это было вполне логично. Но когда я попросил ее рассказать о том, что ей больше всего во мне не нравится, ей было исключительно трудно что-либо сказать, хотя мы уже несколько раз проделывали это. То, что она подвергла критике, было тонко завуалированными достоинствами. Например, одной из моих проблем было терпение: я слишком терпелив с ней. Большая часть того, что она сказала, базировалась на предпосылке моего всеведения. Она заявила, что в действительности я понимаю все, что происходит. Но во время занятий в группе бывали моменты, когда она желала, чтобы я удовлетворил потребности определенных пациентов, даже если это было бы не то, что им действительно было нужно. Я заметил, что она делает из меня слишком большого знатока, и, по правде говоря, бывали моменты, когда я не знал, что происходит с некоторыми пациентами в группе или с Джинни. Она отреагировала так, словно это было для нее новостью.
Затем она высказала несколько пожеланий. Ей бы хотелось, чтобы я больше рассказывал о своих чувствах, чтобы проявлял больше недовольства ею. Но тут, по ее мнению, я вполне могу быть похожим на ее матушку. Она вновь заговорила о том, как она расстраивается, когда Карл не спит, так как считает, что в это время он обдумывает, как оставить ее. Я обескуражен, потому что опять попал в порочный круг и могу только прокомментировать, что ее обеспокоенность вероятным разрывом напрягает и тревожит только ее, и это приведет именно к тому, чего она боится. Я поинтересовался, работает ли в нашем с ней разговоре та же схема: она очень боится, что я от нее откажусь, и поэтому очень осторожно выбирает слова. Она сказала, что нет, но позже добавила, шепотом: «Что будет с нашими занятиями, когда пройдет лето?» Я притворился, что не понял ее вопроса, и попросил выстроить его более понятно. Другими словами, я хотел, чтобы она научилась задавать прямые и недвусмысленные вопросы, на которые имеет полное право. В результате она спросила меня: «Мы будем видеться после июня?» Я сказал, что да. Потом поинтересовался, хочет ли она спросить меня еще о чем-нибудь, и получил ответ «нет». Она заговорила об отсутствии у нее личного чувства ко мне, в отличие от сильного интереса к другим людям, например к некоторым ее учителям. Когда она рассказывает о своем лечении кому-нибудь из своих друзей, она обычно описывает меня обезличенными словами.
|
|
Потом разговор как-то перешел на ее сексуальные чувства к Карлу и ее неспособность инициировать близость, хотя Карл недавно «разрешил ей» предъявлять ему сексуальные требования. Она заговорила об эротическом напряжении в течение дня и ее способности довольно быстро снимать его мастурбацией, так как я уверил ее, что это нормально. Кажется, мои попытки снять с нее часть вины и беспокойства из-за мастурбации увенчались успехом.
|
|
Я запланировал встречу с ней на следующей неделе, хотя и не как обычно, в среду. Но так как она на это не рассчитывала и у нее были и свои планы, то следующая неделя получалась скомканной, и мы решили пропустить занятие.
3 марта
Джинни
Конечно, я ждала слишком долго, чтобы написать это. (Сейчас понедельник, утро. Прошла почти неделя.) Я помню, мы говорили об искренности, гневе, откровенности.
Следующей ночью Карл вел себя обеспокоенно, что довольно заразительно. Я не могла успокоить его и не спала сама. Спать не давало беспокойство и ощущение того, что мне надо что-то делать.
В ходе занятий, когда я слышу рекомендации и советы, у меня поднимается настроение от предстоящих перспектив, но, когда приходит время применить эти рекомендации, я действую по старым схемам. Они уже здесь, на дистанционном управлении. Когда вы попросили описать вам мои плохие ощущения и свое мнение о вас, я скорее сделала это разумно, чем эмоционально.
Я знаю, как описывать свои неудачи. Описывать что-либо другое — вот это ново для меня.
Хотя я везде появляюсь с выражением бескорыстия на лице, в действительности я более эгоистична, чем Карл. Я даже не думаю о том, какое влияние, хорошее или плохое, окажут на него мои действия. Поэтому я сдерживаю свою энергию, и в результате мы оба получаемся такими же нединамичными, как и я. С вами я это тоже проделывала неоднократно. Для работы я выдаю вам только вымученные предложения. А затем беру на себя инициативу и говорю, что в следующий раз буду работать упорнее, буду относиться к делу серьезнее. Так что, когда спросила вас, будете ли вы заниматься со мной и дальше, я уже знала — будете. А если бы вы отказались, то это задело бы только меня, а я уже знаю, как справиться с такой обидой и сделать так, чтобы перенести ее, бедняжку. И при таком маневрировании при помощи прошлого опыта, так чтобы пищеварительный тракт моих фиаско переварил их, мне остается только вести невнятные разговоры с теми людьми, которые и сами-то реально из себя ничего не пред-104 — ставляют, и я остаюсь реализованной наполовину, без всякого продвижения вперед.
Свои отчеты я постараюсь улучшить. Думаю, причина того, что они мне даются нелегко, заключается в том, что я не многоуровневая (страх — великий уравнитель), так что, когда я комментирую те или иные события в отчете, то думаю, что они и так очевидны или о них уже говорилось.
17 марта
Доктор Ялом
На прошлой неделе мы не встречались. Джинни начала занятие с рассказа о том, что она провела прошлую среду (обычный день наших встреч) с друзьями. Ее подруга, только что прошедшая длительный курс изменения поведения, потратила пять часов на работу с Джинни. У Джинни осталось чувство, что эта девушка ее чуть не придушила. Я почувствовал — она намекает на то, что я уже придушил ее. Мы вернулись к знакомой теме, т. е. неспособности Джинни выражать гнев. Полагаю, для нас обоих становится все более ясным, что это основная область конфликта. Также выяснилось, что, как только для нее приближается момент выразить гнев, она ударяется в слезы. В течение недели так было несколько раз. Я сказал ей, что, по-моему, ее поведение вполне объяснимо. Допустим, она накопила в себе такое количество ярости, что ей приходится быть очень осторожной и не допускать ее утечки. Ей это, кажется, ни о чем не сказало. Но она стала понемногу говорить о своей «мелкой зависти, мелочной раздражительности, приступах гнева» по отношению к людям. Она выражает их очень неохотно и трогательно неэффективным способом. Например, Джинни рассердилась на девушку, которая пять часов работала над ней, и в отместку не сказала ей, что получила открытку от их общей подруги. В ином случае она бы сказала ей сразу, но в этот раз передала ей весточку только сутки спустя. Затем она призналась в чувстве безнадежности и поинтересовалась, изменится ли она вообще когда-нибудь. Я спросил, что она понимает под «изменением». Она считает, что изменение — это процесс, в ходе которого она станет такой заметной и станет выдавать такие радикальные заявления, что должна превратиться в совершенно другого человека, и это, конечно, ее пугает.
В этом месте она сказала, что чувствует за собой определенную вину за то, что предоставляет мне такие дрянные отчеты. На что я ей сказал, что, раз она не хочет чувствовать себя виноватой, пусть пишет отчеты получше. Она это, конечно, знает, но хочет услышать от меня, как я ее наказываю. Я поинтересовался относительно того скрытого мира, в котором, по ее словам, она пишет. Что там слышно? Что там происходит? О чем она в моем кабинете не говорит? Она стала рассказывать о своих сексуальных чувствах, о том, что, попадая в них, она начинает возбуждаться, и это чувство немного отличается от обычного возбуждения взрослого человека. Каким-то образом и меня оно касалось, но она никак не могла заставить себя сказать об этом, как и не могла допустить каких-либо сексуальных фантазий в отношении меня, поскольку это ее сильно смущает. Я считаю, что с моей стороны будет очень несправедливо ожидать от нее разговора о ее сексуальных фантазиях в отношении меня, если я не захочу рассказывать о своих фантазиях в отношении ее. В действительности я не хочу ее, но могу легко представить себе, как мне будет приятно обнять Джинни или прикоснуться к ней. Думаю, что профессионализм так глубоко сидит во мне, что я с трудом смогу расширить свою фантазию до сексуальных отношений с ней. Полагаю, часть вины, которую она ощущает, является результатом неравенства отношений, когда я ожидаю от нее откровений насчет ее фантазий, а своими не делюсь. Так что в определенном смысле этот стыд ожидаем, и я был несправедлив, требуя от нее откровенности. Джинни продолжает вкрадчиво добиваться, чтобы так или иначе я давил на нее посильнее, что мне следует предпринять нечто более драматичное. Иногда у меня возникает мысль, что действительно хороший врач сказал бы Джинни, что у нее осталось три месяца на перемены или лечение закончится. Интересно, не потому ли я не использую наши отношения как точку опоры для требования изменений, что мне очень нравится Джинни и работа с ней? Сдерживаю ли я ее прогресс тем, что не становлюсь жестким или «лечебным»?
17 марта
Джинни
У меня такое впечатление, что я слишком много говорила. Я пришла вся навздрюченная. В моих снах я была любимой женщиной со множеством связей и от этого после пробуждения была счастливой, удовлетворенной и агрессивной. Когда вы опоздали на занятие на пять минут, я стала злиться, потому что мне надо было увидеть вас, я не хотела уходить. И я нафантазировала, что вы ушли на ланч, почти забыв про меня, и оставили сообщение, чтобы я пришла завтра. Я велела себе (помня, что мне нельзя сердиться, так как это вы делаете мне одолжение, а не я вам) забыть об этом, что я просто приду на следующей неделе. Видите, у меня вырабатываются эмоции, но они все вытекают из фантазий или превращаются в фантазии.
Ну, ладно, я рада, что, по крайней мере, говорила в вашем кабинете. Как часто вы говорите «Я вас не понимаю» обычно в тот момент, когда я начинаю выдавать какую-нибудь бессмыслицу — несу разную ерунду, вспоминаю прошлое на основании своих фантазий. Как в тот раз, когда я сказала, что чувствую себя сорокапятилетней женщиной и для меня все кончено.
Когда я рассказала вам о Еве, которая учила меня более откровенно излагать свои чувства в беседе, а не просто полагаться на впечатления и приколы, я не проанализировала эмоции, нахлынувшие на меня в тот день. (Вот видите, я думала, что оказывалась в ловушке только в вашем присутствии, что я не всем делюсь только с вами и иногда — с Карлом. Но потом я обнаружила, что так же поступаю и со своими лучшими друзьями — и получила за это.) Не могу передать вам, как это меня обеспокоило. Но, может, это и есть моя ошибка в терапии — полагать, что я должна воспроизвести все, что пережила, или ощутить то, что должна была бы пережить. Воспроизводить случившееся дословно, не снимая напряжения. Полагаю, что, как правило, ни вам, ни себе я не рассказываю все как на духу. У меня накопился целый музей ценных эмоций, а я передаю все свои чувства лишь только нескольким редким экспонатам, вместо того чтобы позволить им свободно течь или меняться.
Тот самый первый раз, когда я заговорила с вами, три года назад, был самым прекрасным моментом. (Я только что закончила интенсивную терапию и потихоньку лишалась иллюзий.) С той поры мои эмоции, кажется, ушли от той живости, с которой я искренне и уязвимо общалась с вами. Отлечившись перед зеркалами[8]в ходе групповой терапии в течение двух лет, сейчас с вами я всегда застенчива. Я скорее вижу свой образ, чем просто себя ощущаю. Чувствую себя какой-то вялой, будто меня освистали. Все, что я говорю, обычно обдумано заранее или просто какая-нибудь ерунда. Так или иначе, думаю, я не выискиваю новые источники. В большинстве случаев я себя не удивляю, уверена, что и вас тоже. От этого я злюсь на вас, но еще больше на себя. Это именно я перекрыла течение, позволив чувствам просачиваться лишь понемногу. И когда это происходит, я, как и вы, смотрю на этот ручеек, пока он не пересохнет. Я не знаю, что сделало меня такой застенчивой. Может, частично причина в том, что я смотрю на себя очень строгими глазами Карла.
Я освобождаюсь от этой застенчивости — когда веселюсь с Карлом или друзьями или когда вы задаете правильный вопрос. Тогда я подключаюсь к процессу и не задумываюсь над каждым ответом или действием. Я тогда многое пропускаю, но лучше чувствую и обычно меньше запоминаю. Очищаюсь. Этот период и переживания по его поводу, кажется, наконец-то заканчиваются, и без отрицательных последствий.
В ходе лечения я не могу восторгаться вашей реакцией на мои контролируемые ответы. Я не предоставляю для вас личности, с которой можно работать. По крайней мере, на данный момент я понимаю это именно так. Даже когда я чувствую по-другому, фиксируется только другой, критический образ. Когда я нервничаю так, как сегодня, он выглядит, как прыгающая телевизионная картинка. Та же заезженная мыльная опера, только изображение не постоянное.
Может, эта фантазия о занятии любовью с одновременным разговором также является фантазией о терапии. О том, что вы уговорите меня уступить, освободиться, дать свободу другим чувствам, кроме чувства поражения. Обычно, когда вы спрашиваете: «Что вы чувствуете по отношению ко мне?» — у меня начинается скоротечный утомительный мыслительный процесс — ну вот опять он пытается заставить меня признаться в моих эротических фантазиях по его поводу. Ну, ничего (быстрый ответ). Но сегодня, когда вы это произнесли, я стала размышлять, позволила себе пофантазировать, и таких чувств у меня не возникло. Хотя они и протекали свободно, а не представляли то, что крепко засело у меня в мозгу.
Я, кажется, больше всего настороже во время терапевтических сеансов, чем когда-либо еще. Хотя и знаю, что вы были бы счастливы, если бы я стала вести себя немного по-другому. Но этого я не делаю.
Мое чувство частичного поражения способно вас обмануть, и вы не порицаете меня. У меня есть сценический опыт, и внешне мое лицо и тело находятся там, где я хочу. Они нарабатывают внешность, дублируют душевное равновесие и силу. Хотя хороших ощущений мне это не дает. Тем не менее после терапии я обычно более способна выразить свою агрессию в виде реакции на свою позу.
14 апреля
Доктор Ялом
Я не видел Джинни три недели, которые провел в Бостоне. За неделю до этого у меня в 11.00 была запланирована встреча с Джинни, после которой, в 2.00, я должен был сесть на самолет и лететь на Восточное побережье. До вторника я придерживался этих планов, но потом осознал, что невозможно выполнить все в срок и успеть на этот последний рейс в Бостон. До вечера вторника я упорно работал и, наконец, после длительных колебаний решил позвонить Джинни и отменить встречу. Я все же использовал шанс и по телефону дал ей понять, что в случае крайней необходимости попытаюсь уплотнить график и встретиться с ней. На что она ответила — печально, что мы с ней не встретимся, так как она подготовила для меня хороший отчет. Я пожалел, что упускаю такую возможность, потому что мне действительно было интересно, что же получилось, но в любом случае такова предыстория нашей сегодняшней встречи, которую я могу вполне справедливо назвать «Три в одном».
Если коротко, то Джинни рассказала мне, что дня два она чувствовала себя отлично, — все началось вроде бы в воскресенье вечером, когда Карл снова обозвал ее бревном, обвинив в том, что каждый вечер она ложится в постель и сразу засыпает, даже не поласкав его. И она без обиняков ответила ему гневом на гнев. На следующее утро она сумела рассердиться на школьника, который плохо вел себя и язвил в ее адрес. Неважно, что она пожурила не того парня. Она сумела разыскать виновника и пожурила его. И неважно, что он так и не обратил на нее внимания. Она стала чувствовать себя сильной и полноценной и начала относиться к себе очень серьезно. Выглядит это так, словно Джинни мельком увидела свою внутреннюю силу и форму, а потом всего этого лишилась, потому что я неожиданно отменил сеанс. Она сказала, что у нее появилось чувство, что она сможет прийти ко мне и восстановиться, чтобы продолжить процесс. Но мой отъезд в каком-то смысле разорвал цепь. Она не могла полностью высказать все это мне по телефону, так как, когда я позвонил, рядом с ней был Карл, с которым она играла в игру «веришь — не веришь». Из-за этого она оказалась в довольно трудном положении между двумя важными для нее мужчинами. И она шепотом по телефону сообщила, что, вообще-то, не может рассказать Карлу об этих последних переменах, так как для него они не имеют никакого смысла.
Все это было изложено просто блистательно. Джинни была очень веселой, и хотя она рассказывала о своих приятных ощущениях как о чем-то прошедшем, мне показалось, что хотя бы частично оно все еще присутствует в настоящем. У меня возникло много мыслей по поводу ее слов, и я попытался рассмотреть их в определенном порядке.
Во- первых, я поинтересовался, возникло ли у нее раздражение из-за моей отмены сеанса. Слишком далеко она, конечно, углубиться не могла, и я почти был вынужден кое-что ей подсказать: вообще-то, я смог бы спланировать свой день и получше, или если бы я действительно думал о ней, то попытался бы увидеться. Обдумав все это, она нашла для меня оправдание в том, что я отменил все встречи. Сначала она полагала, что так получилось потому, что она мне не платит, но затем отказалась от такой интерпретации, узнав, что я отменил и всех платных пациентов. Для меня это характерный показатель того, как я постоянно игнорирую тот факт, что Джинни не является платной пациенткой. Для меня это совершенно неважно, так как все деньги, которые платят другие пациенты, идут не мне, а университету. И так как я это Джинни достаточно четко не поясняю, то получается, что передо мной она в большем в долгу, чем на самом деле есть.
Еще я попытался выяснить, что для нее значит исчезновение приятных ощущений после того, как я не смог принять ее. Я сказал ей, что представил себе маленького мальчика, выполняющего с трамплина спортивные прыжки, который все время говорит своей маме «следи за мной, следи за мной» и затем полчаса спустя вдруг понимает, что мама за ним в действительности не следит, и это лишает удовольствия всю процедуру. Другими словами, печально, что Джинни чувствует себя хорошо только благодаря мне. Она отрицает это, настаивая, что чувствует себя хорошо также благодаря и себе, но чего-то не хватает. Я это объясняю ее уверенностью в том, что я недостаточно о ней забочусь.
В ее жизни теперь происходит много событий, которые ее расстраивают. Она должна выехать из дома, в котором сейчас живет, так как хозяин дома и его жена только что развелись и все срочно распродают, включая мебель, которой она пользовалась в течение прошлого года. Джинни тут же обвинила себя в том, что не ведет себя в этой ситуации сверхъестественным образом. Она вызвалась помочь хозяину, который из-за болезни ничего не может делать, а затем раскритиковала себя за то, что не выполнила эту функцию с полным самообладанием. Хотя любой расстроится из-за того, что вынужден расставаться с тем, что стало ему дорого, включая и хозяина. Для Джинни характерно рассматривать любое событие как знак своей собственной приниженности или отсутствия благодати. Она закладывает события своего дня в мельницу самокритики, которая питается энергией ненависти к себе. Я говорил ей об этом, указывая на некоторые «следует», которые управляют ее самовосприятием и предъявляют сверхъестественные требования. Она рассказала о визите подруги, и я попытался заставить ее посмотреть на эту встречу глазами этой девушки. Джинни знает, что подруга очень высокого мнения о ней. Думаю, многие люди отзываются о Джинни положительно, разделяя мое хорошее о ней мнение. И я вместе с ней задался вопросом, почему прекрасное отношение других людей никогда не оказывает влияния на саму суть ее ненависти к себе. На этом мы и закончили сегодня нашу встречу.
Возможно, еще больше, чем раньше, я начинаю видеть свет в конце лабиринта. Тот простой факт, что Джинни смогла провести сеанс по формуле «два в одном», очень обнадеживает. Иногда пациент сохраняет в себе такой опыт как точку отсчета для будущего прогресса, опознавая знакомую территорию по мере приближения к ней. Джин-ни сейчас стремится сделать как раз противоположное. Она вспоминает этот взлет и тут же понимает, насколько апатичной она бывает все остальное время. Тем не менее, я думаю, мы еще не раз вернемся к этому моменту.
апреля
Доктор ЯЛОМ
Сегодня Джинни пришла в полном смятении. К тому же и я опоздал минут на 10–15, что явно не пошло на пользу делу. В ходе встречи я чувствовал себя немного виноватым за опоздание, так как сегодня это было неуместно. С другой стороны, может, это было и к лучшему, так как это помогло ей хоть немного мобилизовать свой гнев в отношении меня. У меня была утомительная встреча с архитекторами, на которой мы рассматривали планировку новой психиатрической больницы через дорогу. А так как я сегодня собирался уехать на несколько дней, они задержали меня сверх положенного, и все же я мог бы прийти и вовремя. Как бы там ни было, Джинни действительно чувствует, что она немного сдала позиции. Состояние у нее ужасное. Случилось то, что она оказалась под страшным давлением. Ей нужно найти новую квартиру в течение недели. Всю мебель вытаскивают на распродажу прямо из-под нее. Карл сильно обжег руку на кухне из-за своей оплошности. Она не могла писать отчет три недели и т. д. и т. п. Ее мучения на этой неделе меня обеспокоили, о чем я ей и сказал. Думаю, когда все утрясется, она почувствует себя гораздо лучше. Тем не менее считаю, что сейчас очень важно четко определить, что она делает с собой в периоды напряжения.
А делает она то, что начинает всем угождать, затем упивается жалостью к себе и превращается в такую жалкую личность, что ее начинают отвергать другие. Но особенность настоящей ситуации состоит в том, что на этот раз ее гнев находится почти на поверхности. Обычно она прячет его поглубже, а потом чувствует себя озадаченной и беспомощной от того, что не выразила его в действии. Она рассказала, как злилась на то, что ей надо было сегодня прийти ко мне. Хотя я пытался вытянуть ее из грязи, ей, однако, надо было очень много сделать, чтобы найти время, к тому же ее укачало в автобусе. Она проснулась с мыслью заиметь оружие, чтобы всех перестрелять. Когда она пошла спросить секретаря, где я, у нее появилось ощущение, что если я пропущу сегодняшнее занятие, то это будет подходящим продолжением недели. Она никак не могла открыть форточку в кабинете, и у нее возникло сильное желание шибануть стекло кулаком. Карл не думал о последствиях, посылая ее смотреть квартиры, когда она еле передвигала ноги от усталости, и заставляя ее идти в книжный магазин, когда она не хотела, а затем ругал ее, хотя и шутя, за то, что она не приготовила обед.
После этого она случайно оставила горячую сковородку на кухонном столике, и он обжегся. На мгновение она подумала об идеальной справедливости и возненавидела себя за это. (Конечно, это не идеальная справедливость, а скорее деструктивные импульсы, ломающие репрессивные барьеры.) Она знала, что не следует оставлять эту сковородку на кухонном столике, и подумала, что опасно оставлять спички рядом с ней, но в течение нескольких минут как-то сумела забыть о ней. Сегодня она злилась на своего отца и даже на меня, хотя сказать об этом свободно не могла.
Было так много происшествий, что я с трудом понимал, что же мне сделать, чтобы помочь ей. И в конце занятия у меня возникло четкое ощущение, что я был не очень полезен. Джинни ушла от меня в определенной степени обескураженной, отвергнутой и, вероятно, с ощущением того, что эта поездка оказалась слишком дальней и не принесла реальной пользы.
В ходе беседы я попытался заставить ее понять, что ситуация, несмотря на ее мысли по этому поводу, вполне подконтрольна: в каждом случае она сохраняла свободу выбора; могла брать каждую проблему по отдельности и рассматривать корректировочные действия. С минимальным усилием, например, она могла справиться со своей неаккуратностью и неубранными комнатами. Однако она, кажется, находится в слишком большом смятении, чтобы добиться какого-нибудь эффекта. Кроме того, она заявила, что на этой неделе так измоталась, что вряд ли напишет для меня отчет — все, что она хотела, она сказала на прошлой неделе, и если у нее появится что-то новенькое, она об этом скажет прямо мне в лицо. Для меня это прозвучало большим вызовом, и я попытался помочь ей посильнее углубиться в это ощущение, но она не захотела. Думаю, что она все еще сердится на меня за то, что несколько недель назад мы пропустили занятие. Она сказала, что предвидела мои слова, но это не так. Фактически глупо оглядываться на события месячной давности, когда в ее жизни происходит так много непредвиденного.
Как бы то ни было, сегодня я увидел прежнюю Джин-ни: возврат к разочарованию, пессимизму, к чувству стыда за свою неряшливость и неопрятность. Мы оба оказались втянутыми в ее водоворот самоуничижения.
5 мая
Доктор Ялом
Джинни начала с того, что заявила, что не написала отчет. У нее не было времени. Но затем еле слышно пробормотала, что времени не было и пойти на скачки. Когда я стал расспрашивать ее, она упорно твердила, что действительно была слишком занята. Все свое время она потратила на упаковку вещей и переезд. А в свободные минутки она отдыхала от жилищной ситуации. Она была угнетена, ничего не происходило, все, что нужно было сказать, она сказала на прошлой встрече. Все это привело меня в раздражение. Меня так и подмывало отругать ее за то, что она не написала отчет. В конечном счете, это часть контракта, который она подписала со мной. Я даже стал подумывать о том, чтобы заявить ей, что, если она не будет соблюдать контракт со своей стороны, я его тоже не буду соблюдать. Но в этом случае написание письменного отчета превратилось бы в принудительную, механическую процедуру. И я задумался, говорить это или нет, потому что она и так была в страшном миноре. Следующие двадцать — двадцать пять минут мы провели за вяло текущей беседой. В основном это было перефразирование уже сказанного. Не думаю, что она произнесла что-то новенькое или обнадеживающее. В основном она выдавала неописуемый набор однообразных кусочков из совокупности своего самоотрицания.
Я попытался конструктивно в это вмешаться, но просто не смог что-либо сказать ей в течение первой части собеседования. Я не мог придумать ничего полезного. Ничего, что бы я посчитал интересным для изучения или закрепления. Так что я против своей воли так и промолчал. Я указал ей на то, что она ведет себя совсем уж по-детски. Говорит тихо и робко, повторяется. С этим она согласилась, а затем рассказала мне о своем утреннем сне. Во сне я отослал ее писать отчет в небольшой коттедж, а затем пришел мой помощник, стал с ней весело заигрывать, и они занялись любовью. Однако немного спустя секс с помощником из веселого занятия превратился в непрерывный половой акт на грани изнасилования. Потом он стал уговаривать ее бежать с ним, но тут пришел я и убедил ее остаться, чтобы месяц-другой пописать отчеты. Мы проанализировали сон — она действительно хочет, чтобы я принимал ее в уютном маленьком коттедже и даже удовлетворил ее сексуальные потребности? Отвратительную задачку она мне задает. О чем еще она хочет меня спросить? (Я всегда считаю, что для большего понимания лучше спросить у пациентов, какие вопросы им лучше задавать.) Она не нашлась, что ответить, и лишь предложила, чтобы я давал ей побольше заданий или задавал более конкретные вопросы об изменениях ее настроения. Она все так же хотела, чтобы я говорил ей, что делать.