Я была рада, что Мадлен с вами поговорила, и полагаю (не спрашивая вас), она сказала, что я лапонька. Но видите, я смущаюсь, когда бываю серьезной на исповеди. Когда я с ней встретилась на вечеринке, то вела себя как парализованная инженю (моя мама говорила, — можешь «быть никакой» на вечеринке, но не стой на одном месте, люди сразу это заметят). Так что после того, как Карл упомянул о вас, и Мадлен стала настаивать, я рассказала ей, что уже три года прохожу у вас терапию, а в этом году пишу для вас отчеты. Мне не надо было, да я и не хотела, говорить этого, но когда я не могут придумать, что сказать, то говорю собеседнику просто что-нибудь уместное.
Вчера вы верно сказали о необходимости высказываться, но эмоционального влияния это не имело и дальше журнальной статьи не пошло. Меня это не затронуло. Я не чувствовала себя слишком плохо.
По пути на автостанцию я была в оптимистичном настроении и представляла себе, что уже поговорила с Карлом, и все прошло прекрасно. Затем в моих воображаемых мультяшках вам нужно было ехать в командировку, и вы отложили следующее занятие. А я вам позвонила и рассказала, как все хорошо.
Видите, как бездельничают или урезают всю серьезную работу и проблемы мои мозги.
Даже когда я «снаружи», и мы говорим о моем «присутствии», мне это нравится. Но я знаю — для того, чтобы чувствовать себя непринужденно, присутствующей, вокруг меня должна быть специальная рамка. Я не могу принудить себя к разговору, даже если мое молчание ставит людей в неудобное положение. Я не могу отдавать. Это они должны дать мне. Я знаю, что это не существенно, но все же чувствую себя отвратительно из-за того, что не могу предоставить даже минимума в обычных ситуациях.
16 ноября
Доктор Ялом
Сегодня беседа была довольно целенаправленной и довольно тягостной для меня. Я чувствовал себя предводителем болельщиков или секундантом на ринге, науськивающим Джинни. В основном она пришла для того, чтобы сказать, что не выполнила того, что я ей предложил на прошлой неделе. Она не смогла поставить перед Карлом вопрос о женитьбе, хотя, как ни смешно, шанс сделать это упал ей прямо в руки. Одна из ее подружек на вечеринке зажала ее и Карла в уголку и полушутливо спросила: «Вы когда поженитесь?» Карл тут же ответил, что он в женитьбе не заинтересован, и то, что происходит между ним и Джинни, он «браком» не называет. Джинни сказала, что возможность поговорить с ним на эту тему тем же вечером была потеряна, так как она, не подумавши, пригласила всех к себе домой смотреть фильм по телевизору до 4 утра. Карл из-за этого так на нее разозлился, что вечер закончился ее извинениями и попытками его успокоить.
Имела место еще пара тревожных инцидентов. Например, в один из недавних вечеров Карл стал выговаривать ей за то, что она не так приготовила какое-то блюдо на обед, а затем пустился распекать ее чуть ли не за все ее слабости. Она покорно согласилась со всем, что он сказал, и практически поблагодарила его за это. Я попытался рассмотреть варианты ее возможных ответов ему, удивляясь в основном странности их отношений — он имеет право ее критиковать, а она в ответ даже сказать ничего не может. Она ответила — ну, ладно, она начнет указывать ему на его ошибки, но это бессмысленно, так как в своей критике он абсолютно прав. Я был вынужден повторить еще и еще раз: дело не в том, прав он или нет, а в том, почему так сложились их отношения. Я провел с ней ролевую игру. Я повторял то, что сказал Карл, и просил ее ответить по-другому. Тогда она стала выдумывать отговорки. Сначала сказала, что она просто пыталась приготовить ему изысканный обед. Потом спросила — может, он предпочтет гамбургеры? Она их приготовит без единой ошибки. Я сказал, что она ведет себя очень уклончиво. Она может сказать что-нибудь более конкретное? Будучи в безопасности в моем кабинете, она приняла ролевую игру. Она заявила Карлу, что он ее обидел. Почему он ее оборвал перед тем, как они пошли спать? Затем она вышла из неудобной сцены, шутливо заметив, что, похоже, я ей устроил школу самурая. Учу ее, куда ставить ноги и как держать меч.
Она рассказала мне еще об одном инциденте на этой неделе, во время которого она выпалила Карлу «я люблю тебя», но Карл не ответил. Я поинтересовался, почему она не посчитала себя вправе спросить о причинах его молчания. Она стала утверждать, что ответ уже знает — он не любит ее и не хочет на ней жениться. Тогда я сделал два замечания. Во-первых, если это правда, то заинтересована ли она остаться с Карлом? Такие отношения «без любви» — это все, что она хочет в жизни? Во-вторых, я ей сказал, что у меня нет абсолютно никакой веры в то, что она способна собирать данные. В качестве примера я напомнил ей, что уже долгое время она не может попросить меня изменить время занятий, потому что считает, что это меня расстроит. А когда она, в конце концов, набралась смелости попросить меня об этом, то обнаружила, что полностью ошибалась в своих предположениях. То же самое вполне может относиться и к Карлу. Она не учитывает очень многого. Например, того, что он большую часть своей взрослой жизни провел с ней. Так и шло наше занятие. Я все время подталкивал и подталкивал ее к тому, чтобы она «сказала Карлу что-нибудь личное». У меня есть некоторые опасения по поводу такого разговора. Может быть, я прошу ее сделать то, что она не может. Может быть, такие отношения с Карлом лучше, чем вообще никакие. Полагаю, где-то в мозгу у меня засела фраза Мадлен, которая рассказала, какой враждебной личностью она посчитала Карла, когда впервые встретилась с ним. Может, я чрезмерно защищаю Джинни, но все выглядит так, словно Карл действительно всю ее обгадил, и мне надо как-то спасать ее от этого парня или хотя бы помочь изменить их взаимоотношения так, чтобы облегчить ей жизнь.
16 ноября
Джинни
Может, даже и хорошо, что я не помню многого из того, что случилось вчера. Когда я сидела и ждала вас, то увидела девушку, выходящую от своего терапевта со слезами на глазах, и подумала — вот оно, мое славное прошлое — «чем больше проблема, тем больше слез». Как бы то ни было, к началу сеанса я уже была переполнена тревожными ощущениями. Мне точно говорить не о чем. Мне точно надо сходить в туалет. Я понимала, что могу рассказать вам только о том, что уже было и что уже не изменишь. А затем, когда мы начали разговор, я поняла, что расплачусь, особенно когда начну рассказывать о том вечере с Бад, которая спрашивала нас о женитьбе. Я продолжала рассказывать, но сосредоточенно и как-то недоброжелательно, переполненная собственными опасениями. Все это продолжалось очень долго, пока я, наконец, не выбила искру собственными слезами. Видите ли, я не заинтересована в тех дискуссиях, которые выявляют обуревающие меня чувства. Легче вызвать слезы, чем разумное понимание случившегося.
Так мы вернулись к старой теме «Почему я не могу высказаться?». Теперь роль Карла играли вы, но я-то свою так и не исполнила. (Хотя я до сих пор помню, что именно об этом я вас и просила: дайте мне шанс изобразить то, что я могла бы сделать.) Я понимаю, что в кабинетной среде это безопаснее, но не заставляю себя. По крайней мере, вы даете мне понять, что меня не пнут и не выкинут. Это напоминает о ваших словах: «Вы никогда не постоите за себя, если не поймете — из этой ситуации можно выбраться только самостоятельно, что решение за вами». Я понимала, что это важно, что мне следует помнить и думать об этом, но откладывала это до «следующего раза».
Так или иначе, я чувствовала, что немного приблизилась к той стартовой линии, с которой мы можем начать. Но даже если бы я могла начать в тот же день, я бы этого не сделала. Я понимала, что начинаю говорить только после достижения определенного момента. Как всегда, я равномерно распределяла свои реакции и ощущения. Я не могла сосредоточиться. Возможно, мне надо было сказать вам, когда именно я начинаю отвлекаться, и мы могли бы это обсудить. Вместо этого я наблюдала, как вы пытаетесь подстегнуть меня, заставить меня действовать. Но мне уже было тепло и уютно, как будто меня только что уложили в кроватку.
Когда я повторяла «я очень устала», я действительно чувствовала себя уставшей. И это вас раздражало. А мне было стыдно за то, что это часто слетало с моих губ как извинение. И я знаю — перестань я думать о том, что устала, то стала бы более открытой для глубинных чувств, которых на прошлом занятии у меня было предостаточно.
Вы, кажется, были очень раздражены некоторыми моими «извинениями за прошлое», как вы их называете.
23 ноября
Доктор Ялом
Сегодняшний сеанс с Джинни был просто ужасным, но, что еще хуже, он состоялся сразу после такого же отвратительного сеанса с другой пациенткой. Эта пациентка была настроена очень враждебно, противничала, молчала и не доверяла мне. А я продолжал провоцировать ее хоть на какую-нибудь деятельность.
С Джинни не за что было зацепиться, чтобы начать работать. Меня постепенно охватывало чувство бесполезности: меняться она не хочет. В конце занятия я понял, что стою перед абсолютно гладкой каменной скалой с единственной крошечной трещинкой, за которую можно было зацепиться ногой. И эта трещинка представляла мое очередное высказывание — она несчастлива, потому что не знает, женится на ней Карл или нет, так почему она его об этом не спросит? Это выглядело единственным терапевтическим уступом, который и так почти стерся.
Она вошла. Первым ее заявлением было, что она чувствовала себя великолепно, пока не вошла в этот кабинет. Затем она объявила, что печатает свой рассказ и рассылает его по журналам. Было ясно — она стыдится того, что не выполнила моей рекомендации поговорить с Карлом о личном. Чтобы я не начал распекать ее, она предложила мне вознаграждение в форме ее рассказа. Конечно, я мог бы указать ей на это. А толку то? Все остальное занятие было потрачено на выслушивание жалоб Джинни на то, что она не «серьезная», что ей вообще не стоит говорить, так как она лишь лепечет, а не работает толком над чем-нибудь. На протяжении всего разговора мы с ней были настолько обезличены и далеки, что в конечном счете я попросил ее спросить меня о чем-нибудь напрямую. Она, наконец, спросила: «Сколько вы еще будете работать со мной, будете позволять мне приходить, лепетать и заявлять, что я чувствую себя прекрасно?» Я попытался ответить открыто и честно, сказав, что я все понимаю и не принимаю всерьез ее утверждения, что все идет хорошо, так как в ее жизни просматриваются очевидные основные сферы неудовлетворения. Она, кажется, довольно радостно отреагировала на эту новость, совсем как маленький ребенок. Позже она сказала, что недовольна собой. Она не дотягивается до моего уровня. Чувствует себя обманщицей. Даже в уголках ее растянутых в улыбке губ таится обман. Я ничем не мог ей помочь. Лишь вновь и вновь спрашивал: «Вы хотите измениться?» Может быть, существующее положение слишком удобно. Я чувствовал себя так, словно вся ответственность за ее изменения легла на мои плечи. Она даже хочет, чтобы я ставил ей цели. Я повторял одно и то же несколько раз, но безрезультатно. Сегодня я впервые подумал, что повел терапию без каких-либо конечных сроков. Может, мне следует установить дату завершения — через четыре месяца, шесть месяцев? Это может ускорить нашу работу. Иногда мне становится интересно, хочет ли она этого. Может, именно об этом она и просила сегодня.
23 ноября
Джинни
Прежде чем войти, я боялась, что не о чем будет говорить. Но потом подумала, что все сработает по мановению волшебной палочки. И сработало бы, если бы я не была такой разговорчивой и зажатой. Я не могу действовать спонтанно и изменить негативную ситуацию или придумать, как из нее выйти. Может, то, что я делала на занятии, это то, что я делаю сейчас — просто самозабвенно говорю о себе. Это был один из самых неприятных периодов.
Когда я сказала, что хочу, чтобы вы меня поправляли и ставили мне цели, я имела в виду не работу по дому в течение недели — это было бы слишком непосредственно и мелко. Я хотела получить задачи для выполнения в кабинете. Все, что происходит, возникает из стимула поговорить с вами о том, что важно для вас. Вы церемониймейстер. Так что я обвиняю вас в том, что вы постоянно ковыряете одни и те же старые струпья, одну и ту же ключевую очевидность — любит он или я просто нравлюсь ему, бросит ли меня Карл? Это все равно, что снова и снова рассматривать одно и то же предложение в шараде.
Вчера у меня внутри была просто пустота. Моя жизнь замерла, как перекати-поле, наткнувшееся на ограду. А я лишь перевожу дыхание до следующего порыва ветра и потрясения. Сидя теперь дома, без вашего уюта, я могу думать о том, что сказать. О скуке и стесненности такого существования. О том, как Карл, перед тем как лечь спать, обводит стены взглядом, внимательно изучает наш дом и говорит: «Я ненавижу это место. Ненавижу его». И не могу не поверить в то, что в действительности он внимательно изучает меня, а дом использует как предлог, чтобы высказать все это мне. Ощущения любви и страсти это мне не добавляет. И даже когда я в состоянии отреагировать и с сарказмом отметить, что данное заявление не слишком возбуждает перед постелью и отчасти является жестоким, у меня все равно остается чувство огромной обеспокоенности и неудовлетворенности тем, что он прибегает к таким высказываниям. Он знает об их воздействии и просто не думает и не заботится обо мне. И тогда я могу подумать, что он сам переживает не лучшие времена и поэтому накидывается на меня. А может, вчера у меня и не было проблем, которые надо было решать. У меня было такое чувство, что я зря трачу и свое, и ваше время.
Когда вы спросили о целях, я поняла, насколько вне любого эго я себя ощущаю. Я вежливо отвечала. Как будто разговаривала со школьным методистом.
Я не особо слушала вас, когда была вроде бы заинтересована в вашем мнении. Как тогда, когда мы говорили о моем сберегательном счете. Я использую свой сберегательный счет, как и свой талант. Храню его при себе, накапливая проценты. Опасаюсь его тратить, разве что по минимуму и спонтанно. И жду того чрезвычайного обстоятельства, когда мне понадобятся моя душа и мои деньги. И снова откладываю. Берегу себя на случай кризиса или фатального обстоятельства.
Я чувствовала себя вдвойне плохо, когда позже размышляла об отчетах. Работать просто не с чем, когда мы говорим о невыполненных делах, а не о том, что делалось, но не получилось. Но я немного разозлилась оттого, что все занятие получилось скомканным, так как я не поговорила с Карлом. Полагаю, все произошло из-за меня, из-за того, что я вела себя по-детски и рассказала вам о своих отчетах, чтобы угодить вам. Но почему вы не могли изменить этого?
Раньше вы умели меня успокоить, и если что-то не получалось, пробовали другие подходы. Занятие было похоже на собеседование, в ходе которого я просилась на работу, которой не хотела.
Сеанс подобного рода всегда заразителен, и где-то в середине я поняла, что впоследствии сама себя накажу, что и произошло. Именно это меня и угнетает — что я не могу остановиться, не могу попросить вас помочь мне, что вы позволяете мне продолжать.
Мне надо было рассердиться, когда вы соблазнили меня существующим положением дел, говоря, что, возможно, я счастлива. Думаю, в этот момент мне полагалось вскочить и сказать «нет, нет, дело дрянь». Но я этого не делаю, и это должно означать, что все в порядке. Вы сами говорили, что это не успешный статус-кво, возможно, и так, я не возражаю.
В действительности мне не хочется рвать свои отношения с Карлом, хотя и вы, и мои собственные слова подталкивают меня к этому. Я никогда не рассказываю вам о хороших моментах, так как они легко и естественно приходят и уходят. Со всех сторон они окружены нашим молчанием, нашей неспособностью реально сказать, что мы нужны нам и любим друг друга…
В этом кресле я была как дурочка, пытаясь симулировать эмоции и форму.
30 ноября
Доктор Ялом
Очень печальное недолгое занятие. Дела, кажется, все больше и больше приходят в уныние. Я чувствую себя обескураженным, бессильным и не знаю, по какому пути пойти. Время от времени пробивается лучик надежды, который, впрочем, далеко не заводит. Иногда я чувствую себя так, словно мы оба тешим себя одной и той же иллюзией. Оба знаем, что ситуация безнадежна, но никогда не отважимся сказать это.
Она начала с рассказа о том, что спустя несколько дней после предыдущего сеанса одна из ее лучших подруг пожаловалась на то, что она, Джинни, никогда ничего о себе не рассказывает. Ее подруга никак не может узнать, что Джинни думает или чувствует. С тех пор Джинни старается быть более открытой, но у нее возникло ощущение, что ее принуждают, хотя подруга не предъявляла ультиматума. Все это явно аналогично тому, что я ей говорю все эти месяцы. И здесь просматривается определенная надежда, так как, по ее словам, в этом случае у нее появляется еще кто-то, кроме меня, с кем она может попытаться быть другой.
Затем она продолжила рассказ о том, какой несчастной она себя чувствует со времени прошлого занятия, такого ужасного для нас обоих. Сразу после него ее охватило чувство опустошающего равнодушия, словно на лбу ей поставили метку несмываемыми чернилами и она уже никогда от нее не избавится. «Почему не сказать самой себе: «Ну, и что? Да, сеанс оказался провальным! Но это ж не конец света?»
Есть кое- что интересное и что возбуждает у меня интерес к интеллектуальной стимуляции. С момента последнего занятия ее просто одолевают фантазии на тему ее будущей жизни. Ей тридцать, может, тридцать пять. Живет одна. Жалкая и несчастная. Работает на низкооплачиваемой работе, типа продавщицы в универсальном магазине. Иногда с кем-то встречается. Возможно, со мной или с родителями. Ее фантазия заканчивается тем, что у нее наступает долгий период слезливости и жалости к себе. Пока она все это мне описывала, я все спрашивал себя — какой цели служит эта фантазия? Фантазия должна быть желанием. Каково же желание? Я полагаю, что, став несчастной, она сделает несчастными меня, ее родителей и Карла. В этой фантазии определенно присутствует изрядная доля враждебности. Я рассказал ей об одной сцене в пьесе Беккета, когда протагонист желает своим родителям оказаться на небесах, но одновременно надеется, что они смогут увидеть его страдающим в аду. Ни одна из интерпретаций враждебности не оказала на нее влияния. Когда я в ходе беседы нажал на них чуть сильнее, она призналась, что почувствовала — прошлый раз мне надо было сделать что-то другое, надо было применить какой-нибудь релаксационный метод или, может, ей надо было пройти поведенческую терапию. Это почти граничило с критикой. Я отметил это и таким образом погасил эту тенденцию.
Мы закончили занятие на знакомой теме — ее неспособности поговорить о личном с Карлом. Сейчас Карл не может найти работу. Он обивает пороги, ему везде отказывают, и он все больше и больше уходит в депрессию. Он гордится тем фактом, что как-то на этой неделе, когда он валялся на постели, она спросила его, в чем дело. Он сказал, что он просто не в настроении, но это касается только его, а не Джинни. Я поинтересовался, почему за все это время она не дала ему возможности высказать то, что его явно мучило. Для меня это похоже на ситуацию, когда ребенка, отец которого потерял работу, не посвящают в дела взрослых. Она ответила, что именно так она себя и чувствовала. Любое изменение просто ее убивает. Она вспоминает, что, когда ей было пять лет, ее отец потерял работу в компании «Сиэрз», и она, узнав об этом, впала в истерику. Может, она просто не способна рассмотреть идею определенного изменения в ее отношениях с Карлом? Она понимает, что они скатываются в кризис. Очевидно, что без работы Карл не сможет продолжать отношения. И если он вскоре не найдет работу, что-то произойдет. Он или уедет из города, или бросит ее. Но спросить она не осмеливается.
Она же получила на следующие три недели рождественскую работу на полную ставку и, вероятно, не будет со мной встречаться в течение этого периода. Так или иначе, у меня это известие не вызвало никаких сильных эмоций. Немножко жаль, что мы не будем видеться, но я настолько обескуражен и пессимистичен на данный момент, что даже приветствую такую передышку.
Она сделала небольшое усилие, чтобы как-то стать ко мне поближе, взглянула мне прямо в глаза и сказала, что, по крайней мере, она способна сделать это — установить со мной такой плотный контакт.
18 января
Доктор Ялом
Я не видел Джинни целый месяц. Она работала в книжном магазине все рождественские каникулы. Буквально несколько минут — и мы опять оказываемся в знакомом тоскливом болоте. Общаться с Джинни — это уникальный драматический опыт. Все выглядит так, словно она приносит с собой серые сценические декорации и умело расставляет их в первые минуты занятия. Очень скоро я оказываюсь в драме. Я ощущаю мир так же, как и она: странное, зловещее, постоянно повторяющееся уныние. Я начинаю разделять с ней ее безнадежность. На сегодняшнем занятии оно приняло форму «Я никогда не смогу быть счастливой с Карлом, потому что я больше не могу иметь оргазма. А оргазма я не имею потому, что эти голоса насмехаются надо мной, когда я пытаюсь его достичь». «Голоса» — это только вопли ее собственного самоотвращения. И чем больше неудач она терпит при достижении оргазма и во всем остальном, тем более настойчивыми и громкими становятся эти вопли. Так змея поглощает свой хвост. И выхода из этого нет. Через десять-пятнадцать минут моя голова идет кругом. Я чувствую себя беспомощным и раздражаюсь.
Я объясняю ей, что у нее, вероятно, никогда не будет оргазма во время полового сношения; что пятьдесят процентов женщин в мире, вероятно, не имеют оргазма; что она все зациклила вокруг чертовой проблемы, достигнет она или нет этого магического оргазма. У нее на это есть готовый аргумент, который она, конечно, раболепно представляет: это женщины последнего поколения не имеют оргазма. Все, что она читает в газетах, показывает, что женщины все чаще и чаще достигают оргазма. Это звучит почти комично, но отчасти она права. Я перешел в невыгодную позицию. Все, что я хотел подчеркнуть, было положительными жизненными аспектами: она работает и зарабатывает деньги. Ее отношения с Карлом наладились. Он стал очень внимательным и заботливым. Но она говорит, что не может представить себе, что выйдет за него замуж, так как не может достичь с ним оргазма. Меня это выводит из себя. Она обосновывает свою позицию, приводя в пример разводы по причине «несовместимости». Я хочу указать ей на то, что несовместимость не обязательно означает отсутствие оргазма, но бесполезно — это приводит нас в никуда.
Прошлым вечером у нее был внезапный приступ плаксивости, объяснений которому она не нашла. А сегодня у нее болит голова. На прошлой неделе, когда она мне позвонила, то была рада, что я смог выделить ей время только на этой неделе. Она испытывает явно смешанные чувства относительно возобновления встреч со мной, но достаточно глубоко мы не смогли их проанализировать.
Затем она описала постоянно повторяющуюся фантазию относительно Карла и ее подруги. Она хочет, чтобы подруга пригласила ее к себе домой, но сказала бы прийти без Карла. Она воображает, как бы разозлилась на свою подругу и что бы высказала ей в сердцах. Затем она представляет, как вечерами сидит дома одна и жалеет сама себя, пока Карл играет в бильярд. (Единственной причиной таких фантазий является то, что совершенная против нее агрессия позволит ей оправдать ответную агрессию, пусть даже и в воображении.) Я упрощенно описал, как ее поведение объясняется с точки зрения невыраженного гнева. Я сказал, что ее фантазии, неспособность позаботиться о себе в любой форме, ее излишняя скромность, уважение ко мне, нежелание кого-нибудь обижать, нежелание разговаривать с Карлом о его будущем — все это проистекает из ее подавленного гнева. На это она сказала, что беседа была удивительно долгой. Я подчеркнул, что из всего того, что бы она могла мне сказать, она выбрала комплимент. Ну что ж, для нее это имело определенный смысл, и Джинни была очень заинтересована, как и я. Однако мы оба понимали, что все это не ново, и фактически о ее невыраженном гневе мы говорили уже бесчисленное количество раз, сколько именно, я уже и не упомню. Все это заставляет меня вспомнить слово «циклотерапия». Однако Джинни, кажется, считает, что ее гнев поднимается все ближе к поверхности. Тлеющее раздражение становится для нее более реальным, чем в прошлом. Не знаю, так это или нет. Может, Джинни просто преподносит свой гнев, чтобы сгладить мое разочарование.
18 января
Джинни
В ходе сеанса внутри меня никакого сарказма не было. Я сконцентрировалась на том, что говорила или думала, и это давало мне энергию. Так что сеанс прошел нормально. Я охватила столько тем — отпуск, свою работу, новые туфли, время сна, Еву. Затем доктор Ялом связал это все воедино. (Я сознательно буду называть вас и далее доктор Ялом. Называть вас «вы», значит представлять вас сидящим напротив. А я стараюсь угодить вам и обрадовать вас, а если и критикую, то с глупой ухмылкой на лице. Но ваше настоящее имя может создать здесь дистанцию, и я прекращу исполнение.) Я понимаю, что пытаюсь сделать доктору Ялому комплимент, как в конце, когда я сказала: «Этот сеанс был удивительно долгим», и доктор Ялом пришел в бешенство. Тогда до меня не дошло, но теперь я понимаю, что ушла от вопроса, на который должна была ответить так, будто все прошло и узел развязан.
Во время сеанса опять была поднята тема гнева. Думая о гневе, я могу увязать это еще крепче и помочь понять мое бешеное, нервное детское поведение на работе. Я всегда задавала слишком много вопросов и ставила себя в положение, от которого все потихоньку приходили в ярость. Нормального взаимообмена я не могла провести, нет, мне обязательно надо было славировать. Я была похожа на тень, покидающую глупое усмехающееся тело в случае опасности. Дырявый мешок с паром.
Я всегда знала, что поступаю неправильно, влезая в это дело. И тем не менее не могла остановиться. Я, наверное, наслаждаюсь ощущением презрения к себе.
Во время занятия я занимаюсь тем же самым. Но часть моих уловок выглядит для вас простодушными, так как, кажется, они вас не злят. Например, когда я говорю, что прихожу на терапию, потому что нашла место, где делают ванильно-шоколадную газировку и продают лекарства со скидкой. Доктор Ялом не защищает ни себя, ни свое время от моего тявканья. Я обнажаю себя, выворачиваюсь наизнанку, чтобы посмотреть, какой маленькой я могу стать. У меня отсутствует внутренний план; самосохранение или эго, которое я пытаюсь сохранить, уже превратилось в ископаемое. Я всегда боялась выйти за рамки инструкций на работе и делала точно то, что было предписано — не неся ответственности за собственную мотивацию. На сеансах я, вероятно, тоже жду, когда вы начнете. Фактически так оно и есть.
Сразу после занятия я думаю о своем портрете, который хотела бы вам подарить. Символический жест, но полагаю, мне хотелось вам угодить и снова снискать ваше доверие, потому что портрет привлекательный.
Я рада, что снова заговорила о разброде сознания, путаных, непонятных голосах, которые одолевают меня, когда я занимаюсь любовью. И надеюсь, он понял меня, когда я пыталась объяснить, что основной проблемой является не оргазм или его отсутствие, а смятение и ненависть, которые я в себе накапливаю и которые меня переполняют. Даже когда я сама себе нравлюсь и мне становится очень приятно, как в момент моего обычного возбуждения, когда Карл все еще во мне. Это похоже на тайное удовольствие — то, которое Карл, по-моему, вряд ли одобрит или поймет. Он просто удивится, почему я не могу кончить вместе с ним, почему я волыню. Он подумает, что та ситуация, в которую я сама себя загнала, имеет всего лишь второстепенное значение, и так оно и есть. Особенно если учесть, что она не осложняется.
Когда я говорила о несовместимости, думаю, доктор Ялом полагал, что я морочу ему голову, но это не так. Я верила своим словам. Он не понимает, насколько технически я неразумна, или остаюсь, или пытаюсь таковой быть. Однако он никогда меня не убедит, что эта часть жизни — секс — не является одной из самых важных. И я не могу просто взять ее и вычеркнуть и сосредоточиться на кухонном столе. Хотя Карл не прав со своими учительскими замашками, в постели он большей частью раскован и многое игнорирует, если не прощает. И тогда не имеет значения, сколько обедов, книг и слов я подам Карлу, если я не могу отдаться ему без оглядки и полностью, не чувствуя, что я просто имитирую женщину.
Я все время понимала доктора Ялома, пока он не сменил тему с секса на тему общих отношений. Тогда эта тема показалась слишком объемной и обширной, и я не могла о ней думать. Но на этой неделе я попытаюсь. Если надо будет, я порепетирую, так как он все равно будет ее поднимать и поднимать. Думаю, я не позволю доктору Ялому слишком свободно говорить на цензурированные мною темы. Я отказываюсь говорить на тему какой-либо вины моих родителей. Всякий раз, когда он заманивает меня или я сама себя, говоря «уродливые женщины преследовали меня, бросая колкости», он спрашивает «Кто эти уродливые женщины? Вы их знали?», проблема размывается, и мы идем дальше. Мы оба прозрачны. Никогда не давайте психиатру равный шанс.
Он всегда говорит о самоуверенности по отношению к другим, но по мне — так спокойнее думать о самоуверенности внутри себя. Для контроля своих собственных мыслей. (В этом случае атакован будет только мой внутренний мир.) Я знаю, что доктор Ялом не одобряет, когда я ставлю цель управлять своими мыслями, придавать им законченный вид и одновременно покуривать травку. (Я же не запрещаю ему попивать херес.) Когда я курю травку, мои скучные мысли и предложения приобретают вкус и ощущение. Отпущенные мысли уже здесь, раскованы и оживлены, беспорядочно барахтаются, приобретают очарование и реальность. Они испускают ингредиенты, которые уже тушатся, почему же мы их игнорируем?