То в плюсе, то в минусе. Джинни действительно права. Сеансы удивительно чередуются по своей значимости. Было одно странное занятие, на котором я чувствовал себя, с одной стороны, занятым (я имею в виду, что делал то, что мне полагалось делать с людьми: я работал, так как у меня было то, во что я мог впиться зубами), а с другой стороны, искреннее сочувствовал Джинни. Я не мог избежать ощущения, что, возможно, вообще ничего не изменилось. Она точно так же измученная, как и всегда. Возможно, бихевиористы правы и мне следует попытаться поработать с ее поведением, порекомендовать ей, как себя изменить и как себя вести. Такое чувство, что бессмысленный этап продолжался первые 15–20 минут, но потом постепенно все стало приобретать большее значение.
Ключевое для сегодняшнего занятия событие имело место на прошлой неделе, сразу после нашего предыдущего сеанса. Той ночью, когда Джинни лежала в постели с Карлом, он спросил: «Джинни, почему ты боишься меня?» Она явно очень плохо использовала ситуацию. Она не смогла дать ему ответ. Он продолжал настаивать. Для нее все закончилось ощущением страшного провала, и дела пошли все хуже и хуже. Конечно, по этому поводу у меня было много мыслей. Почти всеми из них я поделился с ней. Во-первых, я сказал, что это было долгожданным приглашением. Она всегда плакалась, что им с Карлом невозможно было поговорить по-настоящему. Что она всегда вынуждена скрывать свой страх и свои чувства, потому что так хотел Карл, а тут он, наконец, недвусмысленно пригласил ее начать вербальное обсуждение. Я попытался провести с ней на эту тему ролевую игру, дав ей возможные ответы. Я попытался помочь ей сформулировать, чего же она действительно боится. Что за страх парализует ее и делает безмолвной? Она ответила, что боится, что он ее оставит. Но так как он критикует ее за каждую мелочь, она также боится и его присутствия. В ролевой игре я усилил почти каждое заявление, которое она сделала. Почти любое высказывание лучше молчания; лучше, чем просто быть пустым местом или тенью, которой, полагаю, она так часто для него является. Может, я был слишком жесток с ней, но постоянно пытался заставить ее понять, что у нее есть что сказать Карлу и он хочет это услышать. Но я думаю, что сделал это не слишком удачно. Я спросил, хочет ли она продолжать ролевую игру, или лучше поговорить о том, почему она боится меня — последнее было ближе к реальной жизненной ситуации. Она сказала, что предпочитает последнее. Поэтому я спросил, почему она боится меня. Не в силу ли того, что я периодически должен злиться на отсутствие в ней перемен или на поведение, свойственное ей на прошлой неделе? После прошлого занятия почувствовала ли она, что может случиться что-то плохое, что я накажу ее за то, что она ничего не принимает всерьез? Я признал, что временами меня охватывает раздражение, но это не всеобъемлющее чувство.
|
|
Затем я дал ей свое толкование, которое скорее всего верно. Продолжая делать ошибки с Карлом, она пытается магическим образом удержать меня при себе. Она отказывается расти, отказывается меняться, и это реакция на грядущее окончание наших занятий. Она улыбнулась и сказала: «Я знала, что вы это скажете». Но развить эту тему дальше мы не смогли. Мы также рассмотрели вопрос, хочет ли она дать Карлу отпор. Я дал ей несколько конкретных рекомендаций, как она может ему отвечать на критику. И вообще, с какой стати он к ней придирается? А почему она не может его критиковать? Я спросил, что она хотела бы сказать, когда он ноет, что она не так моет посуду? Она сказала — ну, иногда ей хочется сказать «отвяжись». Я сказал, что, будь я на его месте, я бы предпочел услышать именно это, чем вообще ничего. Вот так еще раз, в ходе бесконечно возобновляющейся последовательности циклотерапии я устроил Джинни накачку и отослал ее обратно на ринг, надев на нее огромные боксерские перчатки. Она действительно заставляет меня думать, что беспомощна.
|
|
Я предложил ей серьезно подумать о том, чтобы в следующий раз привести сюда Карла. Она постоянно намекала, что вполне может сделать это, если он захочет. Это будет очаровательное занятие!
3 мая
Джинни
Занятие мне помогло. Вы заняли более активную позицию. После того как я рассказала вам о фиаско с Карлом, который спросил, почему я напугана, мы провели ролевую игру. Когда Карл задал вопрос, я замерла и о чем бы ни думала, не говорила. Я перешла на дистанционное управление, слишком занятая самоедством, чтобы делать что-то ради помощи.
Но в этот раз как по волшебству, когда вы спросили меня, почему я боюсь, этот вопрос зацепил меня. Я знаю следующий способ: я перестаю бормотать про себя, в голове на мгновение возникает пустота, и мной овладевает что-то более хорошее. Вы уверяли меня, что все, что бы я ни сказала Карлу, может быть ответом, пока я буду говорить, а не держать это в себе.
Я не знала, что вы подумаете — я подстроила фиаско, чтобы показать, как мне нужна терапия и вы. Но по здравому размышлению я поняла — ситуация выглядит именно так, как вы можете подумать. На этот раз, думаю, вы ошибаетесь. У меня есть дурная привычка говорить непонятно. О том, что я в растерянности. Все это время в ходе терапии я как бы совершала головокружительный объезд, только не хотела найти правильной дороги. Я не могла ответить Карлу; я обычно не отвечаю вам. Я чувствую себя лучше. Я не хочу, чтобы на меня наезжали. Если бы я преуспела с вами, то преуспела бы и с Карлом — и наоборот. Я столько раз срываюсь не потому, что хочу оставаться в тупике, в который мы попали.
|
|
Когда вы рассказали, что думаете о предыдущем занятии — по вашему мнению, оно было «отвратительным», — это произвело на меня большое впечатление. Но не в тот момент, когда я это услышала (тогда я думала, что это было остроумно). Но с тех пор я постоянно об этом размышляю (слово «отвратительное» приводит меня в уныние). Я думаю только о себе. То, что думаю я или думает еще кто-то — ох, если бы я могла знать о ваших реакциях, а не представлять их. И я знаю, что вы скажете: «Спроси».
Чтобы снять часть вины за то, что я, конечно, терзаю вас своими истерическими приступами, я вообразила, что напишу для вас этим летом дневник. Он был бы лучше, чем отчеты. А передавая его вам осенью, я должна бы хоть раз увидеться с вами. Воображение деградирует. Представляю, как я должна бы высмеивать других людей, рассказывая о них. И я рада, что мне не надо его писать.
Не помню, кто предложил подключить к занятиям Карла. Если хорошо подумать, то, наверно, вы. Очень великодушное предложение. Когда вы представите, как я была напугана этим, то поймете, насколько вы меня воодушевили вчера. Затем вы пошутили насчет моих самых худших страхов — блиц-занятие, вы спрашиваете Карла, когда он собирается жениться на мне. Смешно, но когда В. (предыдущий психотерапевт) проводил сеанс с моими родителями и мной, я не сказала ни слова. Я была похожа на маленькое божество, иконка которого висела на стене. Некто понимал, что я здесь, волнуюсь, болею за обе стороны, а сама нахожусь посредине.
Когда я приехала домой, то подумала, что у меня осталось всего четыре занятия. Я не могла ни потерять, ни поделиться ни одним из них. Не могла снова изображать безупречную инженю, так как давно выросла из этого возраста. Если Карл придет, я хочу, чтобы сессия действительно прошла хорошо.
Я буду чувствовать себя мученицей, которая жертвует занятием, потому что так надо. Но я действительно мечтаю о хорошем занятии с участием всех нас троих.
VI. КАЖДЫЙ ДЕНЬ МЫСТАНОВИМСЯ БЛИЖЕ
(10 мая — 21 июня)
10 мая
Доктор Ялом
Явление народу. Сегодня произошло нечто совершенно новое. Джинни привела с собой Карла. Я очень устал за день. Прошлой ночью плохо спал, поэтому полусонный прошел в приемную, чтобы забрать Джинни и привести ее в кабинет. Вдруг я вижу мужчину, сидящего рядом с ней, и до меня доходит, что это, очевидно, Карл. В конце предыдущего занятия я на полном серьезе предложил, чтобы она привела его с собой. Но раньше она такие предложения не принимала, и мне и в голову не приходило, что она отважится пригласить его, а Карл согласится. Когда бы мы ни рассматривали эту возможность, Джинни не предполагала, что Карл изъявит желание осуществить эту идею. Как бы то ни было, он был здесь. Моя усталость и сонливость быстро исчезли, и весь час у меня не угасал интерес. Фактически это было самое интересное занятие за последнее долгое, долгое время.
Я представлял себе Карла совсем иным. Я был уверен, что он — темноволосый, неприветливый, сильно бородатый индивид, который или поймет меня, или будет вести себя с вызовом и даже враждебно. Но вместо этого он оказался совершенной противоположностью. Очаровательно открытым, свободным и любезным. Чрезвычайно симпатичный блондин с длинными прямыми волосами. Джинни была хорошо одета и ухожена. И я испытал огромное удовольствие от общения с этими двумя очень привлекательными людьми, которые, несмотря на то, что они должны были сказать, явно питали теплые, нежные чувства друг к другу. Временами в ходе беседы на меня накатывали приступы ревности, так как я всегда считал Джинни моей и вдруг увидел, что это была не более чем иллюзия. Она принадлежала Карлу гораздо больше, чем мне. Он живет с ней, спит с ней ночью, а я провожу с ней всего лишь один час в неделю. Но все это преходящие мысли. Карл очень меня интересовал, и в основном разговаривал только он. В начале сеанса, пока я неспешно пил кофе, он с заметной уверенностью спросил, нельзя ли и ему чашечку. Я понял, что проявил невнимательность, не предложив кофе, и провел его в кофейную комнату, где он налил себе чашечку с явным апломбом.
Я начал сеанс, предложив рассмотреть существующие между ними проблемы, и довольно скоро мы стали очень конструктивно использовать время. С обескураживающей открытостью Карл обсуждал свое недовольство упуще ниями Джинни — плохо мытая посуда, плохо приготов ленные ужины и т. д. и т. п. Он хочет, чтобы она стала более компетентной и эффективной. Джинни уверенно возразила, что сегодня кухня была безупречно чистой. И тогда Карл перешел к требованиям более высокого уровня. К своему желанию, чтобы она умела решать про блемы во внешнем мире. Мне постепенно становилось со вершенно ясно то, о чем Джинни постоянно говорила и на что я не обращал должного внимания, а именно — Карл действительно ей говорит: «Стань другой, а не тем, чем ты есть. Будь иной. По сути, стань такой, как я». Я ждал благо 255 приятного случая и подозревал, что и Карл поступит так же. Я хотел высказать это осторожно. Так, чтобы он не чувствовал себя оскорбленным, поскольку полагаю, что он чувствует себя чужаком со мной и Джинни, проведшими столько времени вместе. Однако он воспринял мою интерпретацию очень и очень легко. Позже мы смогли прийти к заключению, что у него были определенные, подробно разработанные идеалы не только для Джинни, но и очень прочные идеалы для него самого. И он бурно реагировал, когда обнаруживал в ней черты, которые ему не нравились в самом себе. Ему не нравится ее покорность и пассивность, и, конечно, он терпеть не может любые намеки на эти черты в самом себе.
Сегодня я гордился Джинни. Она продолжала высказываться, возражала Карлу. Она даже затронула тему его возможного ухода, но сделала это так быстро, что мы практически проскочили ее. Мне не хотелось ее поднимать, так как занятие шло к концу, а тема была довольно обширная. Она рассказала, как его боится, а он признался, что пугает ее, и, возможно, даже намеренно. Он весьма сообразителен. Он быстро понял, что за навязывание своих стандартов Джинни нужно платить определенную цену. Она подавит в себе именно то, что он хотел бы видеть. Полагаю, для Карла это было очень важное проникновение в ее суть — он услышал это и, думаю, крепко запомнил.
Карл вовсе не закрытый, обороняющийся человек. И могу представить, что в терапии с ним хорошо можно поработать. У него явно есть серьезные проблемы с самоидентичностью и безудержное стремление стать тем, кем хотели бы, как он полагает, видеть его родители. Впереди его ждало много психотерапевтической работы, но его эго было очень сильно.
Я с любопытством жду следующего отчета Джинни, так как мне интересно, что эта встреча значит для нее с точки зрения переноса на меня и ее чувств по поводу нашего визави с Карлом. Как бы там ни было, я всегда принижал Карла, никогда его не ценил и никогда не понимал, какой потенциально хороший человек живет с Джинни. Теперь я могу видеть, насколько привлекательна Джинни для Карла во многих отношениях.
В конце занятия я сделал попытку подтвердить свое ощущение, что сеанс был конструктивным, и спросил, способны ли они будут говорить так же свободно, как и сейчас, и в другое время. (Когда же я перестану напрашиваться на аплодисменты?) Они, конечно, сказали, что нет. Это сейчас они говорят более свободно. Я попытался спроецировать это состояние на будущее, чтобы сохранить новые возможности, и спросил у Джинни, сможет ли она теперь и далее говорить Карлу, когда почувствует, что он ее оборвал. Она сказала, что скорей всего да.
10 мая
Джинни
Было так интересно увидеть, как вы поворачиваете из-за угла, готовый увидеть меня, и вдруг неожиданно видите Карла.
Естественно, я не подумала о том, что может произойти, игнорируя неизбежное. Я гордилась вами обоими. И мое молчание иногда выглядело как обвинение против меня самой, поэтому я и несла тарабарщину.
Я многое узнала. Был момент, когда, казалось, я по няла свое поведение в отношении Карла. Я никогда не ду мала, что Карл так разочарован, как он сказал. И позже, поразмыслив над этим, я страшно разозлилась. Я увидела, насколько я увязла в беготне по магазинам, готовке, убор 257 ке и взаимных обвинениях по поводу неприбранности в квартире и как все затраченное на это время абсолютно не ценилось. Конечно, я знаю, что во время сеансов терапии я всегда сгущала краски и старалась преувеличить тот или иной случай, и, может быть, Карл под влиянием аудитории тоже преувеличивал.
Вы постоянно подчеркивали, как односторонне выглядели обстоятельства, когда Карл направлял всю критику на меня. Все мои переживания были ответом на то, что он когда-то думал обо мне. Все его цели были направлены на него самого, а мои — на нас.
Я никогда не думала, что Карл может развивать во мне комплексы, но, может, это и так. Думаю, вы ошибались, предполагая, что я намеренно оставляю стакан грязным, чтобы запустить в него, когда становится больно. Конечно, я всегда раздражала людей тем, что все делаю только наполовину, не доводя до конца. Я тушуюсь, но не намеренно. Перевожу дух наполовину, никогда не выдыхая окончательно.
После сеанса мы были просто переполнены всем тем, что обсуждали. Но как только мы детально обдумали сказанное, весь мой позитивный настрой попал под страшный глубинный отлив. Карл понимал, что его окружал мой страх — если он оставит меня, я могу сломаться. Он хотел, чтобы я жила собственной жизнью. Он полагал, что эта слабость была самой жалкой моей чертой. Он хочет, чтобы я построила свою собственную жизнь, и я почти закончила предложение — так что ему будет не страшно оставить меня.
Столы были развернуты в обратную сторону. Я всегда считала, что защищаю вас от оскорблений Карла. Но он считал, что вы великолепны, интеллигентны. Я чуть не чокнулась, услышав его пожелание прийти еще раз. Он считал, что я проявляю слабоволие, не желая брать его.
Мне все это действительно понравилось, и я была благодарна ему. Вы, кажется, были моим истинным другом.
10 мая
Карл
Я понятия не имел, чего ожидать, хотя в самом начале групповой терапии часть нервозности, которую я должен был испытывать, ушла. И все же я себя чувствовал так, словно вступил на новую, неосвоенную территорию. Может, теперь я узнаю, тут ли она. Сразу после того, как мы вошли в ваш кабинет, я увидел кофе и попросил себе чашечку. Думаю, мне больше нужно было время, чтобы оглядеться, чем кофе.
Закончилось все тем, что мы сели в виде треугольника, вы во главе, так как сидели у короткой стены. Я подумал, может, мне сесть рядом с Джинни или ей рядом со мной, но вскоре был рад тому, что мы оказались по разным сторонам комнаты. Это дало мне возможность говорить более свободно, и я чувствовал себя очень комфортно именно потому, что находился на удалении от вас обоих. У меня было пространство для маневра, и чтобы я ни сказал, даже то, чего до этого не говорил, не было направлено против вас или Джинни, а больше походило на игру в огромный мяч из слов, перебрасываемый в пространстве, и это давало ей время на подготовку ответа.
Я опасался того, что мы отвлечемся, пытаясь распихать наши более сильные эмоции по коробочкам наших более мелких точечных раздражений, что происходило в группе психотерапии и оставляло меня вне контакта с членами группы, хрупкими, истеричными по мелочам. Но когда я начал говорить, я почувствовал, что мои слова словно исходят из глубины души и что я говорил именно то, что чувствовал. Временами я задавался вопросом: почему же я не мог сказать так до этого? Ваши редкие комментарии всегда подталкивали нас к неисследованным уголкам. Думаю, отчасти причиной моей легкости явилось открытие, что ни Джинни, ни вы, который знал больше обо мне от Джинни, чем я знал от нее о себе, не будете против меня. Я решил, что если это так, то не стоит сопротивляться, так как за последнее время моя самоуверенность частично пошатнулась, хотя результаты были хорошие. Но мысль о нашем сеансе шока и замешательства и о последующих нескольких днях (или сколько это займет) работы со всем этим меня не привлекала. Когда я увидел, что этого не произойдет, я настроился на отдачу.
Периодически меня беспокоила мысль, что я говорю слишком много, но также меня беспокоило то, что я не смогу сказать эти важные вещи снова так же легко. Я все еще обеспокоен тем, что я уже не такой слушатель, каким был раньше. Я всегда предполагал, что если замкнусь и отключусь от людей, они тут же начнут ко мне ломиться. Вместо этого чаще всего они отключают тебя. Но в ходе сеанса я был уверен, что меня слышат, и это почти меня опьянило.
С другой стороны, я обнаружил, что когда излагаешь все это в письменном виде, то мне больше интересны мои собственные реакции и мотивации, а не то, как все это воспринимала или воспринимает Джинни. Но полагаю, что когда-нибудь мне придется столкнуться с вопросом, обращаюсь ли я так со всеми людьми, или с любовницами, или только с Джинни. Если правдой окажется последнее и если это будет означать, что мне следует оставить ее, мне будет очень трудно это сделать по двум парадоксальным причинам. С одной стороны, меня охватит ужас от перспективы оказаться с жизнью один на один, но, с другой стороны, я чувствую себя в западне, потому что считаю, что мой уход погубит Джинни. После стольких лет, прожитых вместе, когда она выстраивала дни вокруг меня, будет страшной жестокостью с моей стороны уйти и оставить ее одну. Я бы ради нее боялся уйти по своей прихоти, поэтому я и мечусь туда-сюда по комнате, где мне становится все более и более неспокойно. В то же время я боюсь того, что обнаружу по ту сторону двери. Эта комната мне, по крайней мере, знакома и придает уверенности. А также я боюсь, что случится в ней, когда я уйду. Часть всего этого мы обговорили с Джинни, когда вышли из вашего кабинета. Но что делать, я не знаю. Часто, когда она меня достает, я сужу о ней на основании поверхностных ценностей, которые мне нужно давно перерасти. Я говорю себе, что я чувствую то, что чувствую, так как она не соответствует тому налету уверенности, который приобретаешь в средней школе и который я с себя еще не стряхнул, хотя это, кажется, недостойно ни ее, ни меня. И я не знаю достаточно хорошо ни себя, ни жизнь, чтобы сказать, вижу ли я в этой наносной породе алмаз или просто отблеск солнца от стекла.
24 мая
Доктор Ялом
После предыдущего занятия я не был вполне уверен, ждать мне сегодня Джинни одну или вместе с Карлом, но они снова пришли вместе, и, к моему удивлению, Карл протянул мне объемистый отчет, который я не просил его писать. Джинни извиняющимся тоном сказала, что ее отчет еще сырой и над ним надо поработать и отпечатать.
Она выглядела необычно скованной и неспособной решить, стоит ли ей давать его мне или нет. Такой гамбит в самом начале оказался точным предсказанием ее поведения в течение всего остального занятия.
Начали мы с того, что Джинни сказала, что последний сеанс был очень хорошим и интересным на всем его протяжении и что после они хорошо его обсудили. Она не знает, какие еще последствия были у нашей встречи, но знает точно, что они больше разговаривают и больше ссорятся. В ответ на мой вопрос о содержании дискуссии мы довольно быстро перешли к очень интересному материалу. Большая часть разговора происходила между мной и Карлом, Джинни в основном сидела и молчала. Позже она объяснит, что чувствовала себя усталой и немного не от мира сего, потому что в тот день у нее были расширены глаза, а также потому, что она получила новую работу. Но это было еще не все.
Карл немедленно стал обсуждать проблему собственного страха оставить Джинни, потому что она может сломаться. Если и есть ключевая тема для супружеской пары, то она заключается именно в этом. Мы с Джинни много и по разным поводам обсуждали, почему она не может поговорить с Карлом о будущем их отношений. Но деваться было некуда, надо было сидеть и слушать, как они прозаично говорят о том, что Джинни месяцами боялась обсуждать. Карл боялся, что Джинни впадет в депрессию и сломается, если он ее оставит, и что потом его будет мучить чувство вины, когда он поймет, что сделал с ней. Я спросил, что же будет с ним, и он признался, что боится, что с ним произойдет то же самое. Ему никогда не нравилось жить одному, и он не уверен, хочется ли ему этого. Его, однако, соблазняет вызов. Он считает, что это окажется вроде как его недостатком, если он не сможет стать полностью самостоятельным. Я же считал, что проживание вместе в силу страха жить порознь является недостаточным основанием для взаимоотношений, и так ему об этом и сказал. Трудно представить, что можно построить что-то длительное и прочное на таком непрочном фундаменте.
В течение сеанса я постоянно старался втянуть в разговор Джинни, чтобы Карл знал, что она думает, а не угадывал ее мысли. Хороший пример тому случился в ходе долгого спора, который у них недавно возник. Все его подробности здесь не приведешь, но суть заключалась в том, что Джинни хотелось сходить куда-нибудь с друзьями, Карл отказывался, но затем согласился, так как заметил по вытянутому лицу Джинни, что она страшно расстроилась. Все закончилось тем, что у них обоих испортилось настроение. Ну, разве нельзя было им точно узнать друг у друга, насколько важен этот случай для каждого из них, а затем прийти к совместному решению, которое создало бы хоть какие-то возможности для удовлетворения их потребностей? (Легче сказать, чем сделать, заметил я самому себе, вспомнив о таких же неудачах со своей женой.)
Я предположил, что Джинни специально сохраняет вид хрупкой особы, так как это был один из способов удержать Карла при себе. Ей явно не хотелось говорить мне об этом. Фактически это схоже с объяснением, которое я часто давал ей по поводу наших с ней отношений, т. е. что она должна оставаться больной, чтобы сохранить меня. В какой-то момент в ходе занятия она проявила себя не такой уж и хрупкой, а почти энергичной Джинни, яростно возразив в ответ на одно из высказываний Карла. Когда он сказал, что она не имеет понятия, насколько важна для него некая статья, которую он пишет, она почти яростно отпарировала: «Откуда ты знаешь?» И тут же доказала, что она полностью в курсе его переживаний, и попыталась, хотя и безрезультатно, донести до него свою собственную озабоченность этой статьей. Я так часто подсказывал Джинни из-за кулис, что теперь с большим удовлетворением наблюдал, как она защищает себя.
Затем Карл вернулся к теме некомпетентности Джинни. Он привел пример недавней вечеринки, где Джинни показала себя дурочкой, потому что до нее не дошла шутка, которую явно поняли все остальные. В моем кабинете Джинни была страшно смущена — она абсолютно не знала, почему не так поняла шутку. Более того, и Карл чувствовал себя очень смущенным. Фактически мы все трое были опутаны смущением. Я не знал, как перевести эту сцену во что-нибудь более конструктивное, кроме возможности обратить внимание на то, что все требования об изменении были очень однонаправленными. Карл требует изменений от Джинни, но она не предъявляет таких же требований к нему. Она сказала, что ей хотелось бы единственного изменения в Карле — чтобы он перестал ее постоянно критиковать. Ну, чем не ошеломительный гордиев узел? Карл выглядел смущенным, что соответствовало действительности. Я попытался узнать, почему. Думаю, он только начинает понимать, что его претензии к Джинни были нереальными и нечестными. Но слишком глубоко мы в эту тему не углублялись.
Я поинтересовался неспособностью Джинни критиковать Карла, после чего они оба согласились, что всего лишь два или три месяца тому назад Карл перестал быть неуязвимым. Фактически как только она начинала его критиковать, он приходил в необъяснимую ярость. Поэтому с ним могла оставаться только послушная, скромная Джинни. Я также поинтересовался, не была ли ее так называемая некомпетентность неким образом функций ее неспособности открыто его критиковать. А единственной формой ответа для нее была пассивно-агрессивная — выматывать его по мелочам. Карл принял такую трактовку, потому что она подтверждала то, во что он всегда верил — что Джинни могла, если хотела, справляться с домашними делами. Джинни восприняла мою версию со слабой, вымученной улыбкой. В общем, как я понимаю, она была измучена сеансом. Я попытался проверить это в конце занятия, задав вопрос, не достали ли ее двое мужчин, которые, кажется, отлично поняли друг друга. Не ощущала ли она себя как бы вне треугольника? Она уклонилась от моего вопроса и в конце занятия, кажется, вышла из кабинета почти крадучись. Карл, напротив, сердечно меня поблагодарил и пожал руку.
Хотя занятие оставило у меня не очень хорошее чувство (в течение десяти минут я тщетно пытался воссоздать энергию прошлого занятия), ясно, что такие встречи изменили к лучшему отношения между ними: они уже не будут такими сдержанными и закрытыми и им не надо будет заниматься чтением мыслей и догадками. Некоторые правила взаимоотношений теперь навсегда поменялись. Мы договорились, что они придут вместе еще на два занятия, а потом Джинни посетит заключительные два занятия одна. Мне надо было начать заниматься с ними двумя еще раньше. Все теперь пошло быстрее.
24 мая
Джинни
Полагаю, я позволяю говорить в основном Карлу. Я чувствовала себя очень усталой, накатывалась мигрень, полностью разыгравшаяся к вечеру. Часть того, что я говорила, кажется, исходила ниоткуда (типа заявления, что я нашла работу), но я была сбита с толку и не знала, как участвовать в занятии.
У вас на таких занятиях появляется, кажется, более менторский тон, вы задаете вопросы, подводите итоги. Конечно, Карл дает вам больше информации, чем когда-либо давала я.
Я полагала, получилось довольно смешно, что моя ключевая мечта (быть одной, жить одной) оказалась основной мечтой и Карла. Какая-то нереальная точка отсчета, чтобы сравнивать наши столь общие переживания. И ругать нас за слабость нуждаться в ком-то. Слушая, как Карл говорит это, я, наконец, поняла, как легко на таком просторе разгуляться вашему воображению.
Карл не думал, что я буду тем, кто уйдет, что совпало и с моей оценкой. Обычно я говорила вам, а вы отвечали: «Ну, ладно, а почему не уйти вам?»
Кажется, на весь тот период, что я лечусь у вас, моя домашняя жизнь застыла и не менялась. Мы с Карлом молча находимся в состоянии неопределенности, немного уязвленные, залечиваем раны.
Карл, кажется, пережил в терапии то же, что и я. Был полон сомнений относительно ценности наших взаимоотношений до такой степени, что единственным решением, казалось, был только разрыв. Но все же мы оба старались избежать этого направления, потому что, по правде говоря, мы нравимся друг другу. Я была тронута его брилли-антово-молочнобутылочной дилеммой. Чем я являюсь? Со всеми этими картонными упаковками думаю, определенной ценностью обладает реальная стеклянная молочная бутылка.
На занятии мы, кажется, лишь слегка коснулись важных, ключевых вопросов, но все выглядело так, как будто мы расположены относиться друг к друг по-доброму и лишь осматривать старые раны, стараясь их не вскрывать, чтобы не занести инфекцию.
Мне нужны были десять минут наедине с вами, так как мы с Карлом последние две недели говорили о сексе, но почти безрезультатно. Но я чувствовала, что не смогу поднять этот вопрос на занятии. Я была как скрипучий шарнир в скрытой двери. Вы сделали довольно конструктивный шаг и попросили нас рассмотреть, как мы даем друг другу знать о наших переживаниях. Полагаю, что у нас у всех есть чувство юмора. Я была удивлена, узнав, что Карл думал, что мне неинтересно, как он пишет. А я полагала, что проявляла значительный, конструктивный интерес. Да, в определенный момент он изменил свой писательский стиль, сменил индивидуальный, с упором на воспоминания стиль на более профессиональный и абстрактный (но при этом писал для коммерческих изданий — «Плейбоя», ни больше ни меньше). И мне нравился первый стиль, потому что мне действительно очень интересны воспоминания Карла о его семье, его личные воспоминания. И думаю, что повышенное внимание в его литературном творчестве к своему детству и отрочеству помогло ему ощутить свое воображение и его пренебрегае-мое содержание. В тот вечер было несколько звонков от моих друзей, которые отвлекали Карла от работы. Я не подозревала, что отношение Карла ко мне резко ухудшилось. Он был в ярости, понимая это как знак того, что мне наплевать на его творчество, потому что не сказала своим друзьям, чтобы они не звонили. Я бы дала отпор, если бы только знала, что подверглась молчаливому нападению.