Я поинтересовался, не вызван ли частично упадок сил у нее тем, что я задержал начало занятия. Она это отрица ла, но полностью меня не убедила. Она сказала, что ниче го не имеет против моего опоздания, потому что в опреде ленном смысле она смогла провести чуть больше времени в моей среде. Однако в начале занятия, когда я поинтере совался, что она думает о прекращении занятий, она спро сила: «Сколько вы могли бы еще позаниматься со мной?» Как будто она была такой отвратительной, что я не мог видеть ее. Я не мог позволить ей развивать эту унижаю щую собственное достоинство тему, но уверен, что среди положительных переживаний есть и часть отрицательных, например, недовольство моим отъездом. Отчасти она на 286 казывает меня своей вялостью. Я попытался вместе с ней развить этот аспект, пояснив, что даже если она и не испытывает осознанного раздражения по поводу прекращения занятий, ее действия указывают на обратное. Например, она считает, что готовит очень хорошие отчеты для меня и что, в общем, она регрессирует, а это, конечно, меня расстраивает, так как я был бы больше рад любому признаку постоянного прогресса у нее и Карла.
Она указала на ряд моментов, в которых совместные занятия оказались полезными. В основном, в вопросе облегчения понимания между ней и Карлом в такой степени, которая была бы немыслима до моих сеансов с ними. Она дошла до того, что стала утверждать, что занятия все равно были бы полезными, даже если бы Карл решил оставить ее — она овладела результатами терапии и сможет переносить их на другие ситуации.
Она чуть ли не с радостью ждет того момента, когда начнет писать мне длинные письма, но, думаю, это только способ избежать конца. Выражение любви на расстоянии кажется легче. Сегодня я проявлял слишком много чувств к ней, только сказал, что тоже буду скучать по ней, и пофилософствовал на тему жестокости психотерапии, которая поощряет заботу, но предоставляет ее механически. Она выглядела очень растроганной к концу занятия, и думаю, что вялость ушла. Джинни сделала то, чего никогда не делала до этого, — протянула мне руку, хотя и неохотно. Я пожал ей руку и, когда она выходила из кабинета, коснулся плеча. Как неприлично было с моей стороны забыть, что она сегодня придет. Когда она со мной, это так наполняет мою жизнь. Для меня удивительно то, что в другое время в течение недели я совсем выкидываю ее из головы. Полагаю, такая психическая фрагментация необходима для выживания в этом сумасшедшем бизнесе титруемой любви.
14 июня
Джинни
В автобусе по пути домой у меня было достаточно времени, чтобы повариться в собственных мыслях и собственном соку. Возможно, вы и правы, что все это вялое «покажите-расскажите» настроение, с которым я явилась к вам, — своего рода защита от наступающего окончания занятий с вами. Я не могу даже думать об этом. Может, поэтому на предпоследней неделе я приношу вам краткий перечень проблем и невыполненных задач. Чтобы показать, что я не могу уйти от вас.
Вы сказали, что если я позволю своим чувствам фонтанировать, то терапия действительно закончится. Я знала это. Я не могу вынести того, что больше не увижу вас. Вы постоянно спрашивали, недовольна ли я манипулятивным режимом терапии, когда ты становишься таким близким и зависимым, а потом тебя вышвыривают. Конечно, я недовольна и показываю это старым способом — делаю себе больно, опустошаюсь и тупею, так что вы знаете, что я страдаю, и все заканчивается вашим плохим настроением.
В тот короткий период, когда вы почти преуспели в том, чтобы заставить меня хоть что-то показывать: эмоции, слезы, — я была как на иголках и все же не могла пройти весь путь, который был бы большим, нежели простая внутренняя регистрация чувств. Нужно было мгновенно решать и говорить о том, что тревожит, что ощущаешь — и рассказывать вам об этом. Сквозь стены я могла слышать, как кто-то в ходе терапии в соседнем кабинете постоянно плачет.
Что я сегодня сделала, то это защитила себя. Вы хотели, чтобы я сказала, что я думаю об окончании курса, но я этого не сделала. Я сказала, что вы мне нравитесь. (Запинаясь.) Но это не мнение о завершении курса. Вы всегда думали, что я хрупкая. Это все потому, что вокруг меня столько всякой чертовой упаковки. Очень надеюсь, что на следующей неделе мы станем ближе, а то я буду чувствовать себя в долгу перед вами, как не сумевшая ничего сделать.
Я всегда вам доверяла. А вы были добры ко мне. Может, мне хотелось большего, и поэтому я так сражалась с вами в этом году. (Пассивно, внутри, я чувствовала, что большую часть времени я не расту.) У меня было ощущение, что я подвожу вас к силовому акту в отношении себя. Чтобы избавиться от дармоедки, не оправдавшей надежд.
Если бы вы вдруг сказали мне, что продляете курс еще на пару месяцев, я не уверена, что обрадовалась бы, несмотря на все мои стенания. Думаю, что часть моей апатии — реакция на терапевтическую ловушку, на обязанность приходить сюда каждую неделю и рассказывать вам, как дороги мне вы, я сама и Карл. И приходить в себя, да так, что могу и обидеть.
На прошлой неделе вы постоянно повторяли, что хотите услышать, что я думаю о вас, и не ради вас, а ради меня. Но, думаю, в действительности это ради вас. Тогда бы вы могли почувствовать, что мы чего-то достигли. Через некоторое время, может позже, летом, когда все утрясется, возможно, я и смогу сказать или написать вам. И с этим ни к чему не обязывающим обещанием я тихо ухожу. И постоянно молю себя сделать для вас что-нибудь героическое, не сегодня, а завтра, завтра.
21 июня
Доктор Ялом
Последнее занятие. Я весь в сомнениях, страшно опечален и очень тронут. Я испытываю к Джинни самые лучшие чувства. Она стала мне очень близка, я чувствую к ней теплоту, нежность, и чувства мои бескорыстны. Думаю, что узнал ее полностью, и желаю ей только добра.
Сегодня было такое трудное занятие, но такими они были всю неделю. Через пару дней я уезжаю на два с половиной месяца и должен был попрощаться со столькими пациентами, со столькими людьми, что все это наложило свой отпечаток на мое прощание с Джинни. Например, сегодня я попрощался с двумя группами. Одна — группа психиатрических больных по месту проживания, которая снова соберется примерно месяца через три, но в этой группе есть две женщины, которые дальше заниматься не будут, так как их курс заканчивается. Я с ними попрощался, они обе были очень тронуты, как и я, хотя и не в такой степени, как с Джинни. В любом случае эта неделя была неделей прощаний, неделей столкновения со спектром завершения курса лечения, о котором я читал в литературе, и говорю моим пациентам, что они не слишком хорошо с этим справляются. А как вы можете справляться с чем-то, что вам мешает?
Что я должен был делать сегодня с Джинни? Вспомнить все сначала и сказать, как все было хорошо или как я ей помог навести контакт с Карлом? Попытаться дать ей рекомендации на будущее, или проанализировать ее успехи, или что? Мы оба мучились, я не меньше ее. Мы оба поглядывали на часы. Я закончил фактически на минуту или две раньше, потому что чувствовал, что больше мы не выдержим, и я просто не хотел выдерживать ритуал и оставаться вместе все пятьдесят минут. Я спросил ее, о чем она думает. А она спросила, о чем думаю я. Она вынуждена была напрягаться, чтобы генерировать идеи. Первое, что она сказала, — после предыдущего занятия она заболела гриппом, и что так всегда случается после особенно плохого занятия. Для меня это было неожиданностью, и я был вынужден мысленно проанализировать последнее занятие. Она сказала, что вела себя как эгоистка, и фактически постепенно прекращала работать. Я сказал, что удивлен, услышав это, так как считаю, что она немало сделала. Разговор о прошлой неделе был хорошим — небольшая крепкая ступенька «терапевтической работы», на которой мы могли стоять в течение этого часа.
Я спросил, чем она хочет заниматься через пять-де-сять лет. Мы поговорили о детях. Она спросила, сколько мне было лет, когда у меня появился первый ребенок. Я ответил, что двадцать четыре. Я робко попытался выяснить, повлияет ли нежелание Карла иметь детей на ее выбор их совместного будущего — старый вопрос, только ли Карл имеет право на выбор в их отношениях. Тема была настолько древней и заскорузлой, что мне даже было немного стыдно поднимать ее. Влияния она никогда не имела и, бог знает, поможет ли сейчас. Она не собирается становиться активным выборщиком. Тем не менее она настолько очаровательна, что ее всегда выберут, и это тоже важно, я думаю.
Я чувствовал себя сегодня дезорганизованным. В ка бинете царил обычный беспорядок, фактически он выгля дел, как типичная лавка старьевщика: весь пол бы усеян газетами, книгами, портфелями. Через несколько дней я уезжаю, и мне еще нужно закончить пару статей. Она спросила, о чем они, а затем в шутку предложила при 291 брать в кабинете. Потом сказала, что сегодня мы можем заниматься не полный сеанс. Я попытался скорректировать любое чувство, которое могло у нее возникнуть в силу моего скрытого намека на собственную занятость, но она понимала, что я этого не говорю. Потом я почти вполне всерьез стал рассматривать возможность того, что она сделает уборку в кабинете. Эта идея показалась мне заманчивой. Мне интересно, почему. Полагаю, это был бы способ позволить сделать для меня хоть что-то. А также способ сделать совместно что-нибудь, кроме рутинных занятий психотерапией, так как это то, что мы называем «быть вместе».
Она пожаловалась на свой обычный стиль плавного скольжения по жизни. Я предположил, что отсутствие терапевта может ей помочь. Ей нужно пожить самостоятельно, без импульса еженедельного часа, который позволяет ей спокойно прожить остальную часть недели. Когда я спросил, планирует ли она снова вернуться к терапии, она упомянула биоэнергетику. Я заметно вздрогнул, на что она сказала: «Ну вот вы туда же, опять за сплетни». Она действительно простила меня за то, что я установил окончание срока терапии? В конечном счете, если бы она действительно была мне дорога, то я продолжал бы видеться с ней всегда. Джинни не ответила мне на это напрямую, но сказала, что она понимает — есть другие люди, которым я нужен больше, хотя иногда она пыталась скрыть свой прогресс от меня. Возможно, как наказание за завершение мною терапии. Она очень долго говорила о следующей осени, что будет мне писать, что я знаю ее адрес, о том, где я буду, о своем желании продолжить общение со мной персонально. Я сказал, что она может писать мне во Францию, что мне хотелось бы продолжить наше знакомство.
Но я также хочу, чтобы она точно знала — мы действительно завершаем курс терапии. Обмен письмами и один визит, планируемый на осень, не меняют этого факта. Она ответила, что действительно все поняла.
Когда я закончил занятие и сказал: «Ну, что ж, настало время прощаться», мы оба как бы на несколько секунд замерли. Она заплакала и ответила: «Вы так много сделали для меня». Я даже не знал, что сказать, но из моих уст вырвались следующие слова: «Я тоже от этого получил очень много, Джинни». И это действительно так. Я подошел к ней, пока она еще сидела, чтобы взять ее за руку. Она обняла меня и на минуту прильнула ко мне. Я положил руку ей на волосы и погладил ее по голове. Пожалуй, я впервые так обнимаю пациентку. У меня от этого слезы на глаза навернулись. А потом она вышла из кабинета — и не в пограничном, хаотичном состоянии, не как психопат, не как человек, страдающий неврозом навязчивых состояний, не как латентная шизофреничка или человек других ужасов, с которыми мы сталкиваемся каждый день. Она ушла как Джинни. И мне будет ее не хватать.
27 июня
Джинни
Вы принимаете мои незначительные перемены, успокаиваете меня и преуменьшаете все отклонения от нормы, к которым я прибегаю, чтобы попасть сюда. Признаюсь, сейчас я способна вести нормальную жизнь. В вашем кабинете все выглядело так, как будто я выдумывала проблемы. Но иногда моя жизнь выглядит очень ограниченной, лишенной корней настоящего питания. Я как комнатное растение, плотно посаженное в горшок. Если меня не полить, не поставить на солнышко и потом не убрать в тень, я долго не протяну. Но даже если часть моих корней выглядывает из цветочного горшка наружу, а горшок слишком мал, я чувствую себя прекрасно. Есть шанс, что я смогу продолжать жить даже без пересадки.
Может, такая жизнь, как сейчас, с созданием небольших проблем для себя, типа дома и пищи, и придаст мне немного стимула. А Карл — это абсолютно другой круг интересов.
Для меня психотерапия — это инструмент, способный перекинуть мостик между реальным «я» и бездействующим, дремлющим «я». Сейчас я в тихой осаде, сдерживаю натиск своей внутренней натуры. Чувствую себя нормально.
Мне интересно, насколько мирской мне надо стать, чтобы вы мне поставили «пять» за выздоровление? Но я не хочу быть выкинутой из своего теплого, свернувшегося калачиком «я». Я предпочитаю переходить в возбужденную память, убаюкиваясь. Или мне это кажется?
Нашей совместной проблемой является определение, что есть реальность. На многое из того, что вы делаете, а я говорю на занятиях, в ретроспективе я смотрю с неодобрением. Полагаю, на последнем занятии у меня возникли иллюзии, что я полностью изошла на эмоции и слезы. Слишком много ходила в театр. А может, я злюсь оттого, что под вашим руководством не превратилась в душевнобольную и не задала вам трепку.
Иногда я думаю «какого черта?» Я ощущаю себя, как пух одуванчика, летящий по ветру и нигде еще не осевший. Чувствую себя, как в экстазе, хоть и со старым припевом: «А чё ты радуешься?» Ну, по крайней мере, вы мой друг, и я предвкушаю тот день, когда постучусь к вам в дверь.