Переплетенные модерности

Концепция переплетенных модерностей возникла в рамках постколониальной историографии вместе с осознанием того, что имперские метрополии же­лательно рассматривать в единстве с их колониями. Но у нее немало общего и с историческими исследованиями франко-германских отношений, извест­ными как histoire croisée (букв. «история переплетений»)[6]. Когда в 2003 году социо­лог Гёран Терборн выступил со знаменитым заявлением, продвигая и развивая теорию переплетенных модерностей, он выразил недовольство «почти обезоруживающе откровенным» «европоцентризмом» Гидденса, который пони­мает под модерностью социальные и институциональные формы, появившиеся в Европе после XVII века. «Наименее произвольная» интер­претация модерности, утверждает он, «состоит, по-видимому, в том, чтобы воспри­нимать модерность как культуру, эпоху, общество, социальную сферу в определенных временны´х рамках. Подразумевается осмысление времени, обращенное к будущему этого мира, открытому, неведомому, достижимому или представимому…» [Therborn 2003: 294]. Модерность, таким образом, не является характеристикой какого-либо временнóго периода, но может существовать в различных формах в разных местах и в разные времена. Он отмечает — и это особенно важно в контексте разговора о России и Советском Союзе, — что вполне допустимо в данном случае вести речь о «различных перио­дах модерности, за которыми следовала демодернизация или рет­ра­диционали­зация» [Therborn 2003: 295]. То есть модерность может быть переплетена с элементами традиции, поскольку любому разрыву современности с прош­лым присущи сложность и неполнота, а большинство традиций развиваются. В свою очередь, это означает, что не существует прямых дорог к модерности и что модерность никогда не возникает внезапно, из ниоткуда; напротив, модерности (во множественном числе) появляются по мере своего развития и взаимодействия поверх географических границ. «Переплетения, — пишет он в примечательном отрывке, — создаются за счет сложного и прихотливого узора взаимосвязей, избирательного заимствования, ответной реакции и побочных эффектов» [Therborn 2003: 299]. Пытаясь составить своего рода глобальную карту планов и конфликтов, породивших различные формы модерности, Терборн различает европейские корни — внутренний конфликт или гражданскую войну; колониальный мир, куда модерность пришла «под дула­ми ружей»; и траекторию нескольких домодерных империй, включая Россию и Китай, вступивших на путь, который он обозначает как «реактивную модернизацию», когда эти империи оказались перед сложной ситуацией и угро­зой колониального захвата. Российская империя, по его мнению, сочетала в себе как европейский элемент внутренней «гражданской войны», так и подобную «реактивную модернизацию» [Therborn 2003: 301][7]. С такой точки зрения несколько типов движения к модернизации могут «переплетаться» между собой.

Социолог Йохан Арнасон, одним из первых выдвинувший концепцию множественных модерностей, продолжил эту исследовательскую линию применительно к коммунистическому периоду, говоря о «переплетении коммунизмов» в случае СССР и Китая. Имперское наследие и имперские традиции в обоих государствах вступали в отношения с проектами модернизации, и оба революционных проекта к тому же были сложным, пусть и асимметричным, образом непосредственно связаны между собой после 1949 года. Но форсированная модернизация Советского Союза при Сталине перекликалась с более ранней, характерной для царского времени модернизацией «сверху вниз», в то время как «Китай не унаследовал подобного опыта, где исходящие от центра империи попытки модернизации всегда были намного более скромными; отсюда усвоение Китаем советской модели, но отсюда же и попытки ее переосмыслить…» [Arnason 2003: 310]. Как видно из этого примера, дискуссии о подобных переплетениях часто выходили за рамки взаимовлияний отдельных государств и национальных групп — это можно проследить на основе различий в видах деятельности, дискурсов, технологий и материальной культуры, а также в распространении знаний. Они также осмысляются в терминах связи между историческим наследием и глобальным или международным процессом.

Наиболее значимая черта теории переплетенных модерностей — в отличие от трех описанных мною выше: отсутствующей, общей и альтернативной, — состо­ит в том, что сама по себе модерность не понимается как единое упорядоченное целое. Скорее по мере выявления этих переплетений модерность разбивается на составные части и осмысляется через взаимодействие этих состав­ляющих в пространстве и времени. Это в первую очередь относится к России и Советскому Союзу, где в ХХ веке мы сталкиваемся с необходимостью анализировать два случая распада государства — в 1917-м и 1991 годах. Концепцию несостоявшейся модерности — которая тяготеет к тому, чтобы отождествлять эти случаи с несостоятельностью системы в целом, — можно сопоставить с более дифференцированной картиной различных темпов развития и межнациональных влияний, например в сферах политики, общества, экономики и культуры.

Примером такой фрагментарности, присущей понятию переплетенных модерностей, может служить недавнее исследование историка Адиба Халида, посвященное Туркестану и Центральной Азии за десять лет до 1917 года и в течение десяти лет после. Халид оспаривает общепринятые представления об «истории региона как непосредственном столкновении двух определенных, четко очерченных и однородных сущностей — “Центральной Азии” и “советского строя”». Скорее он пишет историю Узбекистана как изложение «двух ви´дений модерности», которые пересекались, но все же сохраняли обособ­ленность: ви´дение нового большевистского режима и представления части местной интеллигенции, известной как джадиды, в Туркестане до 1917 года, в которых идеи прогресса и цивилизации выражались в «подчеркнуто модернистском понимании ислама». Джадиды приняли революцию 1917 года и в особенности идею культурной революции по мере их упрочения, однако осмысляли их исключительно сквозь призму нации, а не класса. В частности, хотя они соглашались с русской интеллигенцией относительно первостепенной важности народного просвещения, но ориентиром для них был не Пе­тербург или Тегеран, а Стамбул. Это влияние, по мнению Халида, было «судь­боносным», поскольку тюркизм, объединение тюркских народов в единую нацию, в итоге вышел в джадидизме на первый план. Кроме того, джадидистская версия модерности не только взаимодействовала со взглядами, исходящими от евро­пейских коммунистических лидеров в регионе и из советского центра, но и формировалась в непрекращающихся спорах с консервативными оппонентами джадидов в Центральной Азии и Узбекистане. Два поколения узбекской интеллигенции, сначала предреволюционное, а затем и первое советское, погибли в 1930-е годы. Но это произошло лишь после того, как Узбекистан был «создан» благодаря сложному взаимодействию между двумя различными интерпретациями модерности, которые на время объединили силы, но в основе которых лежала совершенно разная логика [Khalid 2015: 2, 6, 12, 16, 40]. Интересно отметить, что сам Халид ни разу не использует термин «переплетенные модерности». Однако он, по сути, высказывает мысль, что целостной, единой советской модерности не существовало в многонациональном советском государстве; в разработанном им примере мы видим скорее две самостоятельные, но пересекающиеся версии, сосуществовавшие в рамках советского проекта. Халид также настаивает, что в случае с рассеянным и раздираемым внутренними конфликтами населением нельзя говорить о единой «традиции», с которой бы взаимодействовал большевистский центр; наоборот, «традиция» и «аутентичность» были условны, вокруг них постоянно шла борьба. В заключение я хотел бы заметить, что доводы, которые Халид косвенно выдвигает в пользу переплетенных модерностей, не используя сам термин, наводят на мысль, что история и теория могут прийти к одной и той же гипотезе различными путями.

Одно из новых исследований, в значительной мере опирающееся на концепцию переплетенных модерностей, — работа Алексея Голубева о материальной истории позднего СССР, в центре которой — социальная история материальных объектов и пространств советского периода. Голубев утверждает, что «импульсом, стимулом или причиной многих явлений в позднем социализме послужил транснациональный круговорот вещей, мыслей и людей». Для него это означает не то, что Советский Союз был типично модерным государством или что он являлся представителем особого, социалистического варианта модерности, а также не то, что модерность вообще не была ему свойственна. Вмес­то этого он высказывает мнение, что «концепция переплетенных модернос­тей, введенная в обиход Терборном, действительно полезна для понимания позднего социалистического общества, однако здесь требуется существенное уточнение: различия между типами модерности были обусловлены не только национальными и культурными, но и социальными границами. <…> в разных социальных группах бытовали различные представления о том, что такое модерность». В этом плане, считает Голубев, говорить об альтернативной или уникальной форме модерности в советском контексте означало бы «сбросить со счетов необычайное разнообразие общественной и культурной жизни в СССР» ради того, чтобы сосредоточиться на политическом и государственном устройстве [Golubev 2016: 240—241].

Как видно из позиции Голубева, теория переплетенных модерностей пусть и помогает разбить на части прежние представления о модерности как о целостной и единообразной, однако применительно к Советскому Союзу имеет тенденцию подгонять советскую систему под некий стандарт. В его работе это происходит за счет того, что показано, насколько некоторые аспекты советской действительности, в том числе социальные и культурные достижения, были включены в международный круговорот и распространение явлений модерности, которые необязательно были прямо связаны с несостоятельностью государственной системы или идеологии, а то и вовсе не имели к ним отношения. Теория переплетенных модерностей, таким образом, избегает недостатка концепции несостоявшейся модерности, по умолчанию понимающей модерность как упорядоченное целое, и это целое или преуспевает, или терпит неудачу. Однако по той же причине она становится уязвима для критики другого рода. Что теория переплетенных модерностей может возразить против того обстоятельства, что коммунизм как в СССР, так и за рубежом вводился как альтернативный строй, обособленный от капитализма и Запада? Сотни миллионов людей во всем мире видели в нем такую альтернативу, и его упадок и крушение нельзя рассматривать без учета этого факта. Кроме того, разве не были различные стороны советской системы — идеология, политический режим, экономический порядок, культура — тесно и на глубинном уровне связаны между собой? Теория переплетенных модерностей грозит разъединить и обособить эти различные измерения до такой степени, что будут утрачены базовые взаимосвязи.

Поэтому мне кажется, что продвинуться в применении теории модерности к советскому контексту можно, одновременно развивая и исследуя третью и четвертую из обозначенных в моей статье точек зрения — концепции альтернативных и переплетенных модерностей. Кто-то подумает, что две эти позиции несовместимы, но это необязательно так. Транснациональное, международное и глобальное измерения модерности можно изучать, одновременно признавая, что советский коммунизм представлял собой упорядоченное, по сути, явление, которое понималось и создавалось как путь развития, призванный помочь стране обогнать современный Запад, бороться с ним и «похоронить» его. Бинарная оппозиция частного и универсального, уникальности и сопоставимости вновь оказывается ложной. Если в случае Советского Союза мы можем понимать модерность одновременно как альтернативную и переплетенную, то кажется весьма правдоподобным, что то же самое можно сказать и о других модерных сообществах.

Пер. с англ. Татьяны Пирусской

 

Библиография / References

[Бердинских 2013] — Бердинских В. ГУЛАГ: экономика и идеология подневольного труда в 20-м веке // Доклад, прочитанный на конференции «Советский ГУЛАГ: новые исследования и новые интерпретации» (The Soviet Gulag: New Research and New Interpretations), Джорджтаунский университет, 25—27 апреля 2013 года.
(Berdinskikh V. GULAG: ekonomika i ideologiya pod­nevol’nogo truda v 20-m veke // Paper delivered at the conference “The Soviet Gulag: New Research and New Interpretations”, Georgetown University, 25—27 April 2013.)

[Вишневский 1998] — Вишневский А.Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. Москва: ОГИ, 1998.
(Vishnevskiy A.G. Serp i rubl’: Konservativnaya modernizatsiya v SSSR. Moscow, 1998.)

[Гидденс 2011] — Гидденс Э. Последствия со­вре­менности / Пер. с англ. Г.К. Ольховникова и Д.А. Кибальчича, науч. ред. и вступ. ст. Т.А. Дмитриева. М.: Праксис, 2011.
(Giddens A. The Consequences of Modernity. Moscow, 2011. — In Russ.)

[Раев 2000] — Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модерниз­ма в Европе XVII — XVIII веков: Попытка сравнительного подхода к проблеме // Американская русистика. Вехи историографии последних лет: Императорский период: Антология / Сост. М. Дэвид-Фокс; пер. с англ. З.Н. Исидоровой. Самара: Самарский университет, 2000. С. 48—79.
(Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth and Eighteenth-Century Europe // Amerikanskaya rusistika. Vekhi istoriografii poslednikh let: Imperatorskiy period: Antologiya / Ed. by M. David-Fox. Samara, 2000. P. 48—79. — In Russ.)

[Хлевнюк 2015] — Хлевнюк О. Сталин: жизнь одного вождя. М.: АСТ, 2015.
(Khlevnyuk O. Stalin: zhizn’ odnogo vozhdya. Moscow, 2015.)

[Юрчак 2014] — Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поколение / Пер. с англ. автора; предисл. А. Беляева. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
(Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Moscow, 2014. — In Russ.)

[Alexopoulos] — Alexopoulos G. Human Raw Material: Health and Inhumanity in Stalin’s Gulag. New Haven: Yale University Press [готовится к публикации / forthcoming].

[Alexopoulos 2015] — Alexopoulos G. Destructive-Labor Camps: Rethinking Solzhenitsyn’s Play on Words // Kritika. 2015. Vol. 16. № 3. P. 499—526.

[Arnason 2003] — Arnason J.P. Entangled Communisms: Imperial Revolutions in Russia and China // European Journal of Social Theory. 2003. Vol. 6. № 3. P. 307—325.

[Berman 1988] — Berman M. All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity. New York: Penguin, 1988.

[Bittner 2013] — Bittner S.V. A Negentropic Socie­ty? Wartime and Postwar Soviet History // Kritika. 2013. Vol. 14. № 3. P. 599—619.

[Black 1966] — Black C.E. The Dynamics of Modernization: A Study in Comparative History. New York: Harper and Roe, 1966.

[Brandenberger 2002] — Brandenberger D. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the For­mation of Modern Russian National Identity, 1931—1956. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2002.

[Cooper 2005] — Cooper F. Modernity // Cooper F. Colonialism in Question: Theory, Knowledge, History. Berkeley: University of California, 2005. P. 113—149.

[David-Fox 2014] — David-Fox M. [Review: Getty J.A. Practicing Stalinism: Bolsheviks, Boyars, and the Persistence of Tradition. New Haven: Yale University Press, 2013] // Slavic Review. 2014. Vol. 73. № 3. P. 635—638.

[Eisenstadt 2000] — Eisenstadt S.N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1. P. 1—29.

[Engelstein 2001] — Engelstein L. Culture, Culture Everywhere: Interpretations of Modern Russia, Across the 1991 Divide // Kritika. 2001. Vol. 2. № 2. P. 363—393.

[Engerman 2009] — Engerman D. Know Your Ene­my: The Rise and Fall of America’s Soviet Experts. New York; Oxford: Oxford University Press, 2009.

[Etkind 2005] — Etkind A. Soviet Subjectivity: Torture for the Sake of Salvation? // Kritika. 2005. Vol. 6. № 1. P. 171—186.

[Fitzpatrick 1999] — Fitzpatrick Sh. Introduction // Stalinism: New Directions / Ed. by Sh. Fitzpatrick. London: Routledge, 1999. P. 1—14.

[Fritzsche 1996] — Fritzsche P. Nazi Modern // Modernism/modernity. 1996. Vol. 3. № 1. P. 1—22.

[Getty 2013] — Getty J.A. Practicing Stalinism: Bol­sheviks, Boyars, and the Persistence of Tradition. New Haven: Yale University Press, 2013.

[Giddens 1990] — Giddens A. The Consequences of Modernity. Stanford: Stanford University Press, 1990.

[Golubev 2016] — Golubev A. Elemental Materialism: Objectifying Power and Selfhood in the Late USSR, 1961—1991: PhD dis. Vancouver: University of British Columbia, 2016.

[Grant 1995] — Grant B. In the Soviet House of Culture: A Century of Perestroikas. Princeton: Princeton University Press, 1995.

[Hellbeck 2006] — Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2006.

[Hobsbawm 1983] — Hobsbawm E. Introduction: Inventing Traditions // The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm and T. Ranger. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 1—14.

[Hoffmann 2003] — Hoffmann D.L. Stalinist Valu­es: The Cultural Norms of Soviet Modernity, 1917—1941. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2003.

[Holquist 1997] — Holquist P. “Information Is the Alpha and Omega of Our Work”: Bolshevik Surveillance in Its Pan-European Context // Journal of Modern History. 1997. Vol. 69. № 3. P. 415—450.

[Holquist 2002] — Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914—1921. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2002.

[Keenan 1986] — Keenan E. Muscovite Political Folkways // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 2. P. 115—181.

[Khalid 2015] — Khalid A. Making Uzbekistan: Nation, Empire, and Revolution in the Early USSR. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2015.

[Kharkhordin 2015] — Kharkhordin O. From Priests to Pathfinders: The Fate of the Humanities and Social Sciences in Russia after World War II // American Historical Review. 2015. Vol. 120. № 4. P. 1283—1298.

[Kołakowski 1990] — Kołakowski L. Modernity on Endless Trial // Kołakowski L. Modernity on Endless Trial. Chicago: University of Chica­go Press, 1990. P. 3—13.

[Kotkin 1995] — Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995.

[Kotkin 2001] — Kotkin S. Modern Times: The Sovi­et Union and the Interwar Conjuncture // Kriti­ka. 2001. Vol. 2. № 1. P. 111—164.

[Kotkin 2014] — Kotkin S. Stalin. Vol. 1: Paradoxes of Power, 1878—1928. New York: Penguin Press, 2014.

[Kotsonis 2000] — Kotsonis Y. Introduction: A Mo­dern Paradox — Subject and Citizen in Nineteenth- and Twentieth-Century Russia // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. by Y. Kotsonis and D.L. Hoff­mann. New York: St. Martin’s Press, 2000. P. 1—16.

[Krylova 2014] — Krylova A. Soviet Modernity: Ste­phen Kotkin and the Bolshevik Predicament // Contemporary European History. 2014. Vol. 23. № 2. P. 167—192.

[Lenoe 2004] — Lenoe M. Closer to the Masses: Stalinist Culture, Social Revolution, and Sovi­et Newspapers. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2004.

[Leven 2013] — Leven M. The Crisis of Genocide. Vol. II: Annihilation: The European Rimlands, 1939—1953. Oxford: Oxford University Press, 2013.

[Malia 1994] — Malia M. The Soviet Tragedy: A His­tory of Socialism in Russia, 1917—1991. New York: Free Press, 1994.

[Malia 1999] — Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1999.

[Mann 2005] — Mann M. The Dark Side of Demo­cracy: Explaining Ethnic Cleansing. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

[Mayer 1981] — Mayer A. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War. New York: Pantheon Books, 1981.

[Péteri 2009] — Péteri G. Streetcars of Desire: Cars and Automobilism in Communist Hungary (1958—1970) // Social History. 2009. Vol. 34. № 1. P. 1—28.

[Péteri 2011] — Péteri G. Alternative Modernity? Everyday Practices of Elite Mobility in Communist Hungary, 1956—1980 // The Socialist Car: Automobility in the Eastern Bloc / Ed. by L. Siegelbaum. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2011.

[Plaggenborg 2013] — Plaggenborg S. Schweigen ist Gold: Die Moderntheorie und der Kommunismus // Osteuropa. 2013. Bd. 63. № 5-6. S. 67—78.

[Raeff 1975] — Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth and Eighteenth-Century Euro­pe // American Historical Review. 1975. Vol. 80. № 5. P. 1221—1243.

[Raeff 1983] — Raeff M. The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia, 1600—1800. New Haven: Yale University Press, 1983.

[Randeria 2002] — Randeria Sh. Entangled Histories of Uneven Modernities: Civil Society, Caste So­lidarities and Legal Pluralism in Post-Colonial India // Unraveling Ties: From Social Cohesion to New Practices of Connected­ness / Ed. by Y. Elkana, I. Krastev, E. Macamo, and Sh. Randeria. Frankfurt am Main: Campus Verlag, 2002. P. 284—311.

[Rieber 1991] — Rieber A.J. The Sedimentary Society // Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia / Ed. by E.W. Clowes, S.D. Kassow, and J.L. West. Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 343—366.

[Scott 1998] — Scott J.C. Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven: Yale University Press, 1998.

[Shorten 2012] — Shorten R. Modernism and Totalitarianism: Rethinking the Intellectual Sources of Nazism and Stalinism, 1945 to the Present. London: Palgrave Macmillan, 2012.

[Suny 2006] — Suny R.G. Reading Russia and the Soviet Union in the Twentieth Century: How the “West” Wrote Its History of the USSR // Cambridge History of Russia. Vol. 3: The Twentieth Century / Ed. by R. Suny. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 5—66.

[Suny 2008] — Suny R.G. On Ideology, Subjectivity, and Modernity: Disparate Thoughts about Doing Soviet History // Russian History. 2008. Vol. 35. № 1-2. P. 251—258.

[Therborn 2003] — Therborn G. Entangled Modernities // European Journal of Social Theory. 2003. Vol. 6. № 3. P. 293—305.

[Walker 2001] — Walker B. (Still) Searching for a Soviet Society: Personalized Political and Economic Ties in Recent Soviet Historiography // Comparative Studies in Society and History. 2001. Vol. 43. № 4. P. 631—642.

[Weiner 2003] — Landscaping the Human Garden: Twentieth-Century Population Management in Comparative Perspective / Ed. by A. Weiner. Stanford: Stanford University Press, 2003.

[Werner, Zimmermann 2006] — Werner M., Zimmermann B. Beyond Comparison: Histoire Croisée and the Challenge of Reflexivity // History and Theory. 2006. Vol. 45. № 1. P. 30—50.

[Westad 2005] — Westad O.A. The Global Cold War: Third World Interventions and the Making of Our Times. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

[Wittrock 2002] — Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European Origins and Modernity as a Global Condition // Multiple Modernities / Ed. by S.N. Eisenstadt. New Brunswick: Transaction Publishers, 2002.

[Wortman 1987] — Wortman R. “Muscovite Political Folkways” and the Problem of Russian Political Culture // Russian Review. 1987. Vol. 46. № 2. P. 191—197.

[Yurchak 2006] — Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2006.

 

 

* Статья подготовлена в результате проведения работы за счет субсидии на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной Национальному исследовательскому университету «Высшая школа экономики».

[1] В русском издании недавно написанной Олегом Хлевнюком биографии есть глава «Миф Сталина», где автор непосредственно обращается к мифам о положительном, модернизирующем руководстве Сталина в постсоветской России.

[2] Это «Предисловие» представляет собой наиболее последовательное развитие «нео­традиционалистской» точки зрения среди специалистов по истории СССР.

[3] В свою очередь, опасность сведения всего анализа к одной только «культуре» ясно обозначена в: [Engelstein 2001].

[4] Ранее Ричард Уортман в отклике на [Keenan 1986] выделил две проблемы: уже устаревшее понимание Кинаном «политической культуры» и невнимание ко многим переменам имперского периода: [Wortman 1987]. Почти три десятилетия спустя Гетти вновь указал на эти проблемы. Мою собственную рецензию на Гетти см.: [David-Fox 2014].

[5] См., например, работу антрополога Алексея Юрчака: [Yurchak 2006]. Он прямо говорит, что «государственный социализм советского толка, как и западная демократия, был типом современного государства » [Yurchak 2006: 10; Юрчак 2014: 48].

[6] О первом подходе см., например, работу исторического антрополога Шалини Рандериа: [Randeria 2002]; о втором — статью: [Werner, Zimmermann 2006].

[7] Идея «консервативной модернизации» хорошо известна в российской и советской историографии — см., например: [Вишневский 1998].