— Откуда им узнать? Вас привезли в темноте, в закрытой машине. Лучше соглашайтесь миром.
— Нет!
— Что ж, подумайте еще. Ужин в 10.30. Можете не переодеваться.
Ровно в 10.30 дверь отворилась, появился мэр, а за ним — лакей, который нес на серебряном подносе ломтик хлеба и стакан воды. Голод победил гордыню. Кларенс съел хлеб с ложечки.
— Когда подавать завтрак, сэр? — осведомился лакей.
— Сейчас, — отвечал Кларенс.
— Скажем так, в 9, — уточнил мэр.
После его ухода кузен мой с полчаса воображал идеальный обед. Мы, Маллинеры, любим поесть, и желудок его резонно возмущался жалким кусочком хлеба Кларенс думал о еде, что, как ни странно, и привело к спасению.
Представляя в полубреду сочный бифштекс с румяной картошкой, а кроме того — с помидорами, он заметил, что мясо суховато и как-то отдает веревкой.
Разум его прояснился. Он понял, что жует именно веревку, которой связаны руки, и наполовину ее проел. Надежда окрылила его. Немного передохнув, он расслабился, что и рекомендуют все поборники самовнушения.
«Я вхожу в клуб, — сказал он про себя. — Направляюсь в столовую. Беру меню. Выбираю утку с горошком, котлеты с брюссельской капустой, куриное фрикассе, эскалоп, шницель, бифштекс, почки, спагетти, яичницу. Заказ приносят. Беру нож и вилку. Ем».
И Кларенс впился в свои узы.
Через двадцать минут он ходил по комнате, разминая затекшие ноги. Когда он размял их, в двери зашевелился ключ.
Кларенс приготовился к прыжку. Уже стемнело, что было и кстати, ибо он решил, прыгнув на мэра, для начала оторвать ему голову
Дверь открылась. Кларенс прыгнул — и, приземляясь, ощутил, что вошло существо слабого пола. А надо вам сказать, ни один фотограф не тронет женщину, разве что повернет ей пальцем личико, приговаривая: «Вот так, вот так».
— Простите! — воскликнул он, отлетая в сторону.
— Не за что, не за что, — тихо сказала гостья. — Я вам не помешала?
— Что вы, что вы!
Оба они смутились, разговор оборвался.
— До чего же плохая погода! — начал Кларенс, решивший, что прервать молчание должен мужчина.
— Да, правда? — откликнулась гостья.
— Льет и льет.
— С каждым годом хуже.
— Вы заметили?
— Еще бы! В теннис не сыграешь…
— И в крикет.
— И в крокет.
— И в поло.
— Просто в сад не выйти.
— Терпеть не могу дождь.
— Вот и я.
— Может, в августе распогодится?..
— Да-да, в августе.
Успокоившись этой беседой, незнакомка сказала:
— Я выпущу вас. Не сердитесь на папу, он меня очень любит. Но я не хочу, чтоб меня снимали из-под палки. Идите за мной, сюда, сюда…
— Спасибо вам большое, — снова смутился Кларенс. И то, каково тут чувствительному человеку? Надо бы снять эту добрую девушку, но деликатность не позволяет завести об этом речь. Словом, они пошли вниз в полном молчании.
На первом перегоне его коснулась женская ручка, и женский голос прошептал:
— Здесь его кабинет. Идите тише мыши!
— Кого?
— Мыши.
— А, мыши! — сказал Кларенс, налетая на какой-то пьедестал.
Обычно на них стоят вазы. Стояли они и сейчас, до той секунды, когда раздался звук, какой произвели бы десять сервизов, роняемых на пол десятью служанками. Дверь распахнулась, хлынул свет, перед беглецами предстал мэр, с револьвером в руке и очень страшный.
— Ха! — сказал он.
Но Кларенс смотрел не на него. Он смотрел на его дочь.
— Вы! — вскричал мой кузен.
— Хоро… — начал мэр.
— Вы! Наконец-то!
— Хорошенькое…
— Я не сплю?
— Хорошенькое де…
— С того самого дня я ищу вас по всему городу!
— …дельце! — закончил мэр, после чего подышал на револьвер и вытер его об рукав. — Моя дочь помогает бежать врагу семьи!
— Папа…
— Нет, ты мне объясни…
— Постойте! — сказал Кларенс. — Почему вы говорили, что она похожа на вас?
— Она и похожа.
— Ничего подобного. Вот, смотрите. Разве у вас лицо? Подушка какая-то. А у нее… нет слов! Возьмем глаза. Истинные бляшки. Какой у вас взгляд? Тупой. А у нее? Мягкий, нежный, умный. Возьмем уши…
— Ладно, ладно, — сказал мэр. — Как-нибудь позже. Значит, мистер Маллинер…
— Зовите меня Кларенс.
— Еще чего!
— Все равно придется, когда я стану вашим зятем. Девушка вскрикнула. Мэр тоже вскрикнул, погромче.
— Кем, зятем?
— Да. И скоро. — Кузен мой повернулся к девушке: — Никакая сила не отвратит меня от вас, э-э…
— Гледис.
— Спасибо. От вас, Гледис. Я завоюю вашу любовь…
— Не надо, — прошептала она. — Я и так люблю вас. Кларенс покачнулся.
— Любите?
— С той самой минуты. Я чуть не упала там, в такси.
— Как и я. Чуть с ума не сошел. Дал шоферу три кроны.
— Просто не верится!
— Да-да. Я думал, это три пенса. С того дня… Мэр покашлял.
— Значит, — осведомился он, — ваши возражения отпали? Кларенс радостно засмеялся.
— Смотрите, какой у вас зять! — вскричал он. — Черт с ней, с репутацией, — я вас сниму!
— Меня!
— Вот именно. Вместе с Гледис. Стойте сзади, держите руку на ее плече. Мало того — если хотите, в треуголке.
По щекам отца бежали слезы.
— Мой дорогой! — рыдал он. — О, мой дорогой!
Так пришло счастье к моему кузену Кларенсу. Он не стал главой гильдии, ибо бросил работу на следующий день, сообщив при этом, что рука, снимавшая его дорогую невесту, больше никого снимать не вправе. Через шесть недель на свадьбу пришел весь цвет общества; и, впервые в истории, молодые вышли из церкви под аркой скрещенных треножников.
БЛАГОГОВЕЙНОЕ УХАЖИВАНИЕ
Беседа в «Привале рыболова», всегда углублявшаяся к закрытию, коснулась Современной Девушки, и Джин-с-Джинджером, сидевший в углу, заметил, что вымирают целые типы.
— Помню, — сказал он, — каждая вторая, в бальных туфлях, была выше шести футов, а уж извивались они, как игрушечные рельсы. Теперь они футов в пять, сбоку их вообще не видно. С чего бы это?
Двойное Виски покачал головой.
— Тайна тайн. Возьмите собак. Вот все кишит мопсами, вот — ни единого мопса, одни болонки и шпицы. Странно…
Пиво и Двойное Виски согласились с тем, что это странно, мало того — непонятно. Очень может быть, сказали они, что нам и не надо этого знать.
— Нет, господа, — сказал мистер Маллинер, отрешенно попивавший виски с лимоном, и бодро выпрямился, чтобы поделиться мыслью, — совсем не трудно понять, почему исчезли величавые, царственные девушки. Так обеспечивает природа выживание человечества. У особей, которых описывал Мередит[87]и рисовал дю Морье,[88]ни браков, ни детей быть не может. Нынешний мужчина не решится сделать предложение.
— В этом что-то есть, — признал Двойное Виски.
— Еще бы! — откликнулся мистер Маллинер. — Я знаю, о чем говорю. Влюбившись в Аврелию Каммарли, племянник мой Арчибальд изливал мне душу. Любил он безумно, но самая мысль о предложении ввергала его в такую слабость, что только бренди могло ему помочь. Однако… Но не лучше ли рассказать все с самого начала?
Те, кто не слишком хорошо знал моего племянника (сказал мистер Маллинер), считали его обычным, недалеким юношей. Узнав его получше, они обнаруживали свою ошибку: недалеким он был, но не в обычной степени. Даже в клубе «Трутни», где умственный уровень довольно низок, нередко замечали, что, будь его мозги матерчатыми, их едва хватило бы на трусы для канарейки. Бездумно и беззаботно шествовал он по жизни и до двадцати пяти лет испытал сильное чувство лишь тогда, когда на Бонд-стрит, в разгар сезона, заметил, что лакей выпустил его в разных гетрах.
И тут он встретил Аврелию.
Первая их встреча всегда казалась мне исключительно похожей на пресловутую встречу Данте и Беатриче. Как вы помните, Данте с Беатриче не беседовал, как и Арчибальд с Аврелией. Данте вылупил глаза — как и Арчибальд. Оба они влюбились сразу. Наконец, Данте было девять лет, что же до Арчибальда, именно на этом возрасте остановился он в своем развитии.
Разница только в том, что Данте шел по мосту, тогда как мой племянник вдумчиво пил коктейль у окна кафе.
Когда он приоткрыл рот, чтоб рассмотреть улицу получше, в поле его зрения вплыла греческая богиня. Выплыв из магазина, она остановилась, чтобы схватить такси, и мой племянник влюбился.
Это странно, ибо обычно он влюблялся в девиц иного типа. Как-то я взял здесь, в «Привале» книжечку, изданную полвека назад и принадлежавшую, вероятно, нашей очаровательной хозяйке. Называлась она «Тайна сэра Ролфа», героиня же, леди Элейн, была величава и прекрасна, с породистым носом, надменным взором и той особой статью, по какой всегда узнаешь дочь графского рода, уходящего в глубь времени. Вот вам Аврелия Каммарли.
Однако, увидев ее, Арчибальд пошатнулся, словно пил не первый, а хотя бы десятый коктейль.
— Вот это да! — заметил он.
Чтобы не упасть, он вцепился в подвернувшегося Трутня и увидел, что это — Алджи Уилмондэм-Уилмондэм, то есть именно тот, в кого и надо вцепляться, ибо он знает всех на свете.
— Алджи, — хрипло и тихо выговорил мой племянник, — постой-ка минутку.
Тут он запнулся, припомнив, что Алджи — первоклассный сплетник; и продолжал, уже в личине:
— Кто это там, а? Вроде бы встречались…
Проследив за его перстом, Алджи успел заметить, как богиня садится в такси.
— Вот это? — проверил он.
— Да, — ответил Арчибальд, зевая для пущей верности. — Никак не вспомню…
— Аврелия Каммарли.
— Да? Значит, ошибся. Мы не знакомы.
— Могу познакомить. Она будет на скачках. Разыщи меня там.
Арчибальд зевнул еще раз.
— Что ж, — согласился он, — разыщу, если не забуду. А есть у нее какие-нибудь родители?
— Я знаю тетку. Живет на Парк-стрит. Жуткая зануда.
— Зануда?! Эта дивная… то есть миловидная девушка?
— Тетка. Она считает, что Бэкон написал Шекспира.
— Бекон? Кто это?
— Такой лорд. Ну, про Шекспира ты слышал. Тетка считает, что его пьесы написал не он, а этот самый лорд. Уступил, что ли.
— Молодец, — одобрил Арчибальд, — хотя кто его знает… Может, задолжал твоему Шекспиру.
— Видимо, да.
— Как его звали?
— Бэкон.
Арчибальд записал это имя на манжете, приговаривая:
— Ага, ага…
Когда Алджи ушел, он глядел в потолок. Душа его бурлила и кипела, как расплавленный сыр. Через некоторое время он встал и пошел покупать носки.
Носки с сиреневой стрелкой утешают, но исцелить не могут. Вернувшись домой, он снова разволновался. Теперь он мог подумать, а думать — нелегко.
Беспечные слова друга подтвердили худшее из подозрений. Если ты живешь вместе с тетей, которая знает всяких Бэконов, ты вряд ли польстишься на слабоумное созданье. Допустим, они встретятся; допустим, она пригласит его; допустим, она одарит его своей дружбой — ну и что? Он ничего не может ей предложить.
Деньги?
Да, и немало. Но что такое деньги?
Носки?
У него — лучшая коллекция в Лондоне, но и носки — не всё.
Сердце?
На что ей такое сердце?
Нет, думал он, ей нужны, скажем так, свершения. А что он совершил? Ничего. Конечно, он прекрасно кудахтает. Слава его звенит по Вест-энду. Если речь зайдет о курицах, золотая молодежь тут же заметит: «Маллинер — не Спиноза, но кудахтать умеет, да, умеет».
Однако умение это скорее помешает здесь, чем поможет. Такие девушки гнушаются этим родом искусства. Арчибальд покраснел при одной только мысли, что кто-нибудь откроет ей постыдную тайну.
Когда их знакомили на скачках, Аврелия спросила:
— Говорят, вы прекрасно изображаете курицу? А он вскричал:
— Какая ложь! Нет, какая бесстыдная ложь! Они за это ответят!
Казалось бы, просто и смело; но убедительно ли? Поверила ли она? Он на это надеялся, хотя прекрасные глаза глядели как-то слишком пытливо, словно проникали в тайные низины души.
Тем не менее она его пригласила. Величаво, презрительно, со второго захода — но пригласила как-нибудь зайти. А он решил показать ей, что под оболочкой лоботряса таятся истинные сокровища.
Должен признать, что для человека, который ухитрился вылететь из Итона и верил колонке «Бега», Арчибальд проявил неожиданную сообразительность. Быть может, любовь просветляет разум; быть может, рано или поздно, сказывается кровь. Арчибальд — нашего рода, а Маллинер — это Маллинер.
— Мидоус, мой друг, — сказал он лакею, который был ему и другом.
— Да, сэр?
— Говорят, был такой Шекспир. И еще Бэкон. Этот Бэкон писал пьесы, а Шекспир подписывал.
— Вот как, сэр?
— Вроде, правда. По-моему, это непорядочно.
— Несомненно, сэр.
— В общем, надо разобраться. Разыщите книжечки две, я полистаю.
Мидоус раздобыл несколько толстых томов, и племянник читал их две недели. Потом, заменив верный монокль очками в роговой оправе, придавшими ему сходство с вдумчивой овцой, он отправился к Аврелии.
В первые же минуты он сурово отверг сигарету и осудил коктейль. Жизнь, сообщил он, дана нам не для того, чтобы мы губили разум и печень. Возьмем, к примеру, Бэкона. Пил он коктейли? Да что вы!
Тетка, до сей поры — достаточно вялая, внезапно ожила и спросила:
— Вы любите Бэкона, мистер Маллинер?
Получив утвердительный ответ, она протянула щупальце, утащила моего племянника в угол и сорок семь минут говорила с ним о криптограммах. Словом, полный успех. Что вы хотите, Маллинер — это Маллинер!
Успех был настолько полон, что тетка пригласила его в сассекскую усадьбу. Сообщая об этом мне, Арчибальд нервно пил виски с содовой, а я удивлялся, почему у него такой растерянный вид.
— Ты не радуешься, мой дорогой, — сказал я.
— А с чего мне радоваться?
— Ну, как же! Там, в уединенной усадьбе, ты легко найдешь возможность объясниться.
— Найти-то найду, — скорбно признал племянник, — но толку от этого мало. Я не решусь. Ты не представляешь, что такое — любить Аврелию. Когда я гляжу в ее чистые, умные глаза, когда созерцаю ее прекрасный профиль, я ощущаю себя точно так же, как ощущал бы себя кусок «рокфора», отвергнутый санитарным инспектором. Да, я к ним поеду, но ничего у меня не выйдет. Проживу один, сойду холостяком в могилу. Виски, пожалуйста, и покрепче!
Усадьба Броустид Тауэре расположена милях в пятидесяти от Лондона; и, быстро проехав их в собственной машине, он успел переодеться к обеду. Однако в столовой обнаружилось, что представители его поколения уехали в сельский ресторан. Пришлось расходовать на тетю плоды тех двадцати двух минут, в течение которых он вывязывал галстук.
Обед его не обрадовал. Среди особенностей, отличавших трапезу от вавилонских пиршеств, было полное отсутствие горячительных напитков. Без искусственной стимуляции трудно выдерживать теток с должным, философским спокойствием.
Арчибальд давно убедился, что данной тетке нужна добрая доза клопомора. За обедом он как-то уворачивался, за кофе — не сумел. Она разошлась вовсю, загнав его в угол кушетки и применяя цифровой алфавит к мильтоновой эпитафии.[89]
— Ну, к этой, — сказала тетка. — «Так в чем же ты нуждаешься, Шекспир?»
— А, к этой! — сказал Арчибальд.
— Именно. «Не в том ли, чтоб тебе дивился мир? Иль в том, чтоб пирамиду возвели, священный прах скрывая от земли?»
Арчибальд, туго разгадывавший загадки, на это не ответил.
— Как в пьесах и сонетах, — продолжала тетка, — мы заменяем буквы числами.
— Простите, что мы делаем?
— Заменяем буквы на числа.
— Что ж, — согласился Арчибальд, — вам виднее. Тетка набрала воздуха.
— Обычно, — сообщила она, — А=1 и так далее. Но при определенных обстоятельствах все несколько иначе. Скажем, А может равняться 12. Тогда Б будет 13, В— 14, пока мы не дойдем до К, которое, вообще равняясь десяти, в данном случае — 1. Дойдя до А=33, начинаем счет в обратном порядке. Теперь, прочитав эпитафию, мы получаем: «Что нужно Веруламу от Шекспира? Франсис Тюдор, слава, король Англии. Франсис. Франсис Шекспир. Разлука, личина, могила, Бэкон, Шекспир».
Речь эта, видимо — исключительно ясная для бэконианцев, пропала втуне, если не считать того, что Арчибальд жадно смотрел на боевой топорик. Не будь он Маллинером и джентльменом, — сними с крюка и бей прямо в жемчужное ожерелье. Подложив под себя дрожащие руки, страдалец просидел до полуночи, когда благословенный приступ икоты отвлек хозяйку. Под двадцать седьмое «ик» он добрался до двери и выскочил на лестницу.
Комнату ему отвели в конце коридора — приятную, просторную, с балконом. В другое время он бы вышел подышать и помечтать, но после всех этих Франсисов и Тюдоров даже мысли об Аврелии не могли перебороть сонливости. Натянув пижаму, он бросился в постель и обнаружил, что простыни пришиты друг к другу, а внутрь, вместо начинки, положены две щетки и ветка колючего растения.
Шутки он любил и восхитился бы, будь ему полегче; но, истомившись от Веруламов, только выругался, после чего довольно долго отрывал друг от друга простыни. Ветку он бросил в угол.
Засыпая, он думал о том, что утром тетке не удастся его изловить, слишком тяжела.
Разбудило его что-то вроде сильной грозы. Окончательно проснувшись, он понял, что это — не гром, а храп, тоже сильный. Во всяком случае, стены дрожали, как на океанском лайнере.
Услышав храп, всякий нормальный человек страстно жаждет справедливости. Арчибальд вылез из кровати, твердо решившись на самые крайние меры. В наше время полагают, что английская школа не готовит к будущей жизни. Это не так. Школьник знает, что нужно взять кусок мыла и сунуть храпящему в рот.
Скользнув к умывальнику, Арчибальд вооружился и, мягко ступая, вышел на балкон. Храпели по соседству. Надеясь, что в теплую ночь дверь открыта и там, а также сжимая мыло, племянник подкрался к ней и увидел, что надежда оправдалась. За дверью, скрывая комнату, висела тяжелая гардина. Собираясь ее раздвинуть, Арчибальд услышал голос:
— Кто там?
Эффект был такой, словно башни и бойницы упали ему на голову. Вопрос задала Аврелия.
Придется признать, что на долгое, тяжкое мгновение любовь куда-то исчезла. Ну хорошо, богиня храпит — но не так же! В звуках было что-то мерзкое, что-то противное девичьей чистоте.
Но Маллинер — это Маллинер. Пусть ко сну ее нельзя применить слова того же Мильтона «как воздух, невесом»; пусть он напоминает скорее об истовой пилке дров, но она, она сама — по-прежнему прекрасна.
Когда он пришел к такому выводу, послышался другой голос:
— Вот что, Аврелия!..
Арчибальд понял, что вопрос «Кто там?» относился не к нему, а к некоей барышне, явившейся из каких-то недр.
— Вот что, — продолжала незнакомка, — уйми ты свою собаку. Заснуть невозможно, штукатурка сыпется.
— Прости, — отвечала Аврелия, — привыкла, не замечаю.
— В отличие от меня. Накрой его чем-нибудь.
Арчибальд дрожал как желе. Да, любовь устояла, но облегчение было столь сильным, что на какое-то время он отключился. Но тут услышал свое имя.
— Приехал этот Арчи? — спросила подруга.
— Наверное, — отвечала Аврелия. — Телеграмма была.
— Между нами, как он тебе?
Чужих разговоров не слушают, но, вынужден признаться, молодой человек из рода, прославленного рыцарством, не исчез, а припал к занавеске. Возможность узнать правду из первых рук буквально сковала его.
— Арчи? — задумчиво переспросила Аврелия.
— Он самый. В клубе ставят семь к одному, что ты за него выйдешь.
— Почему это?
— Ну, он вокруг тебя скачет. В общем, такой вот счет, перед моим отъездом.
— Ставь на «нет», много выиграешь.
— Это точно?
— Куда уж точнее!
Арчибальд издал звук, напоминавший последнее кряканье умирающей утки. Подруга явственно удивилась.
— Ты же мне говорила, — напомнила она, — что встретила свой идеал. Ну, тогда, на скачках.
Из-за гардины послышался вздох.
— Я так и думала, — сказала Аврелия. — Он мне очень понравился. Уши такие, подвижные… И вообще, все говорят, что он совершеннейший душка — добрый, веселый, глупый. Если верить Алджи Уилмондэм-Уилмондэму, он изображает курицу так, что этого одного хватит для семейного счастья.
— А он изображает?
— Нет. Пустые сплетни. Я спросила, он просто взорвался. Подозрительно, да? Потом подозрения оправдались. Сноб и зануда.
— Что ты говоришь!
— То. Смотрит так это, благоговейно. Наверное, дело в том, что я величественная. Вроде Клеопатры.
— Да, нехорошо.
— Что уж хорошего! Внешность не выбирают. Ладно, я выгляжу так, но это неправда! Мне нужен хороший, спортивный парень, который обхватит меня и взревет: «Ну, ты даешь, старушка!» Разыграть умеет, подстроить что-нибудь…
И Аврелия снова вздохнула.
— Да, кстати, — сказала подруга, — если он приехал, он в той комнате?
— Вероятно. А что?
— Я ему простыни зашила.
— Это хорошо, — признала Аврелия. — Жаль, я не додумалась.
— Теперь поздно.
— Да. Но я вот что сделаю. Ты говоришь, Лизандр храпит. Суну его в то окно.
— Замечательно, — одобрила подруга. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Судя по звуку, там, внутри, закрылась дверь.
Как я уже говорил, у племянника моего было немного ума, но какой был, тот кипел. Человек, которому надо изменить всю систему ценностей, чувствует себя так, словно взобрался на Эйфелеву башню, а ее выдернули. Вернувшись к себе, Арчибальд положил мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы все обдумать.
Аврелия напоминала Клеопатру. Мы не преувеличим, если сравним его чувства с чувствами Марка Антония, если бы тот увидел, что царица исполняет морской танец.
Отрезвил его легкий звук шагов и недовольное ворчание, которое издает всякий бульдог с устоявшимися привычками, когда его вынут из корзины в предутренний час.
Арчибальд встал и постоял в нерешительности. Потом снизошло вдохновение. Он знал, что ему делать.
Да, друзья мои, в этот высший миг своей жизни, когда судьба его, можно сказать, висела на волоске, Арчибальд Маллинер начал свой неподражаемый номер «Курица и яйцо».
Подражание это отличали свобода и особое тепло. В нем не было ярости, свойственной Сальвини в «Отелло»; пронзительностью своей оно могло напомнить Сару Сиддонс в последней сцене леди Макбет. Вначале звук мягок и слаб, в нем слышится робкая радость матери, которая поверить боится, что союз ее благословлен, и она, именно она, произвела на свет дивный эллипс, белеющий сквозь солому. Так и слышишь:
— Вылитое яйцо… И на ощупь, гладкое такое… Да это яйцо и есть!
Сомнения позади, звук набирает силу. Он крепнет, взмывает вверх, переходит в радостную песнь, в «Куд-куд-кудах» такой силы, что многие отирают слезы. Обычно, завершения ради, племянник мой обегал комнату, хлопая полами пиджака, и прыгал на диван или на кресло, где застывал, расставив руки под прямым углом, кудахтая до посинения.
Много раз проделывал он это в «Трутнях», чтобы развлечь друзей, но никогда еще — с таким пылом, с таким неподражаемым блеском. Скромный, как все Маллинеры, он поневоле ощущал, что превзошел самого себя. Художник узнает свой звездный час. Музой его была любовь и так его вдохновила, что он обегал комнату не один раз, а все три.
После этого он взглянул в окно и увидел прекраснейший лик на свете. Аврелия смотрела на него, как смотрит первый ряд на Крейслера, когда он, опустив скрипку, отирает рукой лоб. Такое выражение обычно называют благоговейным.
Они долго молчали; потом она сказала:
— А можно еще?
Арчибальд выступил на «бис». Он воплотил курицу четыре раза и, как признавался мне позже, был готов на пятый, но вместо этого, легко спрыгнув с кресла, направился к ней.
— Старушка, — сказал он ясно и твердо, — ну, ты даешь! Аврелия таяла в его объятиях, подняв к нему дивное лицо.
Было тихо, только бились сердца, да сипел бульдог, видимо, страдавший бронхами.
— Порядок, — сказал Арчибальд. — Закурить бы! Аврелия удивилась.
— Ты же не куришь!
— Еще как курю.
— И пьешь?
— Будь здоров. Да, кстати…
— Что, дорогой?
— Вот, скажи. Если тетя нас навестит, можно дать ей по черепушке чулком с камнями?
— Какая прекрасная мысль! — нежно сказала Аврелия.
— Близнецы! — вскричал Арчибальд. — Духовное родство, в чистом виде! Так я и думал. Знаешь, старушка, пойдем, отнесем собачку дворецкому. Проснется — а она тут. Очень полезно, курорта не надо. Шокотерапия. Как ты, «за»?
— Еще бы! — прошептала Аврелия. — О, еще бы!
И, рука в руке, они направились к парадной лестнице.
АРЧИБАЛЬД И МАССЫ
— Возьмем социализм, — вдумчиво заметил Портер. — Куда ни пойдешь, он тут как тут. Видимо, вошел в моду.
Говорили мы, собственно, о свекле, ничто не предвещало этих слов, но завсегдатаи «Привала» легко меняют тему. Мы летаем. Мы порхаем. Мы, как выразился образованный Джин-с-Горькой, можем буквально все, словно жена Цезаря. Мгновенно изменив курс мысли, мы занялись новым предметом.
— Да уж, — согласился Светлое Пиво, — что верно, то верно.
— Куда ни пойдешь, — поддержал их обоих Пиво Покрепче. — Наверное, что-то в нем есть… Нехорошо все-таки — мы живем, не тужим, а кому-то не на что выпить.
Мистер Маллинер кивнул.
— Именно так, — заметил он, — думал мой племянник Арчибальд.
— Он что, социалист?
— Побыл немного. Светлое Пиво наморщил лоб.
— Кажется, — припомнил он, — вы о нем говорили. Это он бросил курить?
— Нет, то — Игнатий.
— Значит, он служил у епископа?
— Нет, то — Августин.
— Вижу, у вас много племянников.
— Хватает. Что до Арчибальда, напомню: он кудахтал лучше всех в Лондоне.
— Ну, конечно! И обручился с Аврелией Каммарли.
— Да-да. К началу нашей повести он был самым счастливым человеком в своем почтовом отделении. Однако, как это ни печально, тучи собирались, и буря едва не утопила утлый челнок любви.
Немного обрученных пар (сказал мистер Маллинер) начали так хорошо, как Арчибальд с Аврелией. Даже циничный свет поневоле признал, что их ждет счастливый, прочный брак. В любовном союзе главное — единство вкусов, а уж оно у них было. Арчибальд любил кудахтать, Аврелия — слушать кудахтанье.
Однажды, блаженный и охрипший, племянник мой шел домой, чтобы переодеться к обеду, как вдруг на его пути встал обтрепанный субъект и сообщил, что он три дня в рот не брал хлеба.
Арчибальд немного удивился — в конце концов, он не врач, но случилось так, что недавно он не мог взять в рот даже хорошего сыра, а потому уверенно ответил:
— Это ничего. Нос заложило, от простуды.
— Ну прям! — возразил незнакомец. — У меня чахотка, сухотка, больная жена, пятеро детей и никакой пенсии, хотя я служил семь лет. Сами понимаете, интриги. Хлеба я не ел, потому что купить не на что. Послушали бы вы, как плачут мои детки!
— С удовольствием, — сказал учтивый Арчибальд. — А вот насчет хлеба… Он дорогой?
— Ну, понимаете, бутылка — дороже, а если в розлив — еще туда-сюда. Тоже не даром!
— Пятерки хватит?
— Перебьюсь.
— До свидания, — сказал Арчибальд.
Встреча эта произвела на него глубокое впечатление. Я не скажу, что он призадумался — думать он, в сущности, не умел, но все же ощутил, что жизнь сурова, и с этим ощущением пришел домой, где лакей его, Мидоус, принес ему графин и сифон.
— Мидоус, — осведомился мой племянник, — вы сейчас не заняты?
— Нет, сэр.
— Тогда поговорим о хлебе. Знаете ли вы, что у многих его нет?
— Знаю, сэр. В Лондоне царит бедность.
— Нет, правда?
— Еще какая, сэр! Съездите в Боттлтон-ист, услышите глас народа.
— Народа?
— Вот именно, сэр. Называется «массы». Если вас интересует страдалец-пролетариат, могу дать хорошие брошюры. Я давно состою в партии «Заря свободы». Как явствует из названия, мы — предвестники революции.
— Это как в России?
— Да, сэр.
— Убийства всякие?
— Они, сэр.
— Шутки шутками, — сказал Арчибальд, — а себя заколоть я не дам. Ясно?
— Ясно, сэр.
— Ну, тогда тащите брошюры. Полистаю, полистаю…
Если знать Арчибальда, как я (продолжал мистер Маллинер), трудно поверить, что его, скажем так, разум совершенно переменился от этих самых брошюр. Я даже не думаю, что он прочитал их. Вы же знаете, что такое брошюра — разделы, подразделы, пункты, подпункты. Если ей придет в голову сочетание слов «основные основы принципов дистрибуции», она удерживаться не станет. Гораздо вероятней, что его обратили речи Мидоуса.
Как бы то ни было, к концу второй недели племянник мой стал другим человеком. Поскольку от этого он погрустнел, Аврелия быстро заметила неладное. Однажды, когда они танцевали в «Крапчатой уховертке», она прямо сказала, что он похож на недоваренную рыбу.
— Прости, старушка, — отвечал Арчибальд. — Я думаю о положении в Боттлтон-исте.
Аврелия на него посмотрела.
— Арчибальд, — предположила сна, — ты выпил.
— Ну, что ты! — возразил он. — Я размышляю. Посуди сама, мы тут танцуем, а они? Разве можно танцевать, когда эти самые условия дошли Бог знает до чего? Сталин танцует? Макстон танцует? А как насчет Сидни, лорда Пасфилда?[90]