Мы провели в Приюте еще три недели. Три недели тихой, спокойной жизни. Три недели прогулок по тесным улочкам гильдейского поселка. Три недели новых лиц, меняющихся с каждым приходящим или уходящим из города кораблем «Китов и броненосцев». Мы с Фарри любили ходить в порт и к оленьим фермам. Про последние хотелось бы рассказать подробнее. Вы когда‑нибудь кормили оленя с рук? Попробуйте, это невероятное ощущение. Главное – опустить ладонь не очень низко. Нас научил этой хитрости один из пастухов. Он заметил двух мальчишек еще в первый наш приход, отметил во второй, и на третий выбрался из теплой сторожки и завязал с нами беседу.
Его звали Тунгстен. Побитый жизнью, но беспрестанно улыбающийся мужчина преклонных лет. Когда‑то он бороздил Пустыню в компании лихих моряков, пробавляющихся разными деньгами, а теперь вот устроился на оленью ферму и, как говорил нам, обрел счастье.
Но вернусь к тому, как правильно нужно кормить оленя. Главное помнить: эти зверюги очень ловко используют свои острые копыта, и потому угощение нужно держать повыше к мохнатой морде, иначе тот попытается расколоть вкуснятину привычным ударом ноги (а вместе с тем размозжит вам руку). И не дай‑то Светлый бог, если вы поднимете его очень высоко! Это пугает мирных и ленивых существ, обращая их в смертельно опасных демонов. Острые копыта легко пробьют вам голову.
Если же все предписания выполнить очень осторожно, то наградой станет теплый‑теплый, шершавый язык оленя, слизывающий угощение с вашей ладони. Это ощущение… Знаете… Ты словно погружаешься в детство. Исчезает все: и угрюмое тяжелое небо, и мороз, давно уже поселившийся в сердце. Ты просто стоишь рядом с мохнатым красавцем, смотришь, как от его дыхания вырывается на холод парок, и чувствуешь жизнь, сокрытую под теплой шкурой. Совсем другую, далекую от той, к которой я, наверное, привык. Без касания смерти.
Мне очень нравилось кормить зверей именно так, с руки. Я старался не шевелиться, глядя, как синий язык смахивает с ладошки заготовленное лакомство. Невероятное чудо – любоваться на краски, придуманные природой.
Пользуясь тем, что зверь увлечен угощением, я осторожно гладил его шерсть и улыбался, словно местный дурачок. Неподалеку от меня Фарри с такой же глупой физиономией бережно похлопывал жующего оленя по низко склоненной голове. Ленивые красавцы фыркали, поводили мохнатыми ушами, но от нас отходить не торопились. В Пустыне меж острых льдин выл ветер, а со стороны Приюта слышались радушные крики гильдейцев. Звенел колокол на ратуше, и словно в ответ ему гудел ледоход с той стороны поселения.
Знаете, есть хорошие звуки, а есть плохие. Вот, например, лязг умирающего двигателя во льдах – плохой. Крики ужаса или стоны боли – совсем плохие. Вой зверодемонов, голоса Эльма, Балиара, Зиана – плохие звуки. Надеюсь, вы понимаете, что после всех наших злоключений я мог простоять на оленьем пастбище целый день, наслаждаясь новой симфонией окружающего мира. Хорошей симфонией.
Тунгстен всегда находился неподалеку. Пожилой сторож радовался нашим визитам, словно мы были его внуками. Соратники сторожа поглядывали на нас с усмешкой, ненадолго появляясь из своих будок, но никто отчего‑то даже не шутил над нами. Вообще Приют был пропитан какой‑то неестественной добротой. Признаюсь, я ждал подвоха от каждого встречного. Ведь мой опыт подсказывал – каждый человек может скрывать в себе демона. Каждый может думать прежде всего о своих интересах и ни на миг не поколеблется, если меня нужно будет принести в жертву.
Жизнь в Снежной Шапке и на борту «Звездочки» научила меня многому.
Или же просто отравила. Но это я так думаю сейчас, рассказывая свою историю. Теперь‑то я знаю, что мир не настолько плох, каким он встретил того мальчишку из далекой деревеньки. Просто мне не повезло. Иногда кому‑то не везет, знаете ли. Такие люди тоже должны быть, благодаря им другие могут почувствовать себя счастливее.
Такими же, какими были мы с Фарри на той оленьей ферме.
Вечерами же я тайком отправлялся в «Лед и Пламя». Вернее… Не совсем тайком. В первый раз да, я пытался придумать что‑то для Фарри, что‑то невероятно глупое, нелепое. Помню, как в изумлении расширились серо‑зеленые глаза моего друга, когда он догадался… После этого мы просто обменивались взглядами, он вопросительно вскидывал голову, а я со смущением кивал в ответ, и на украшенной фонарями улочке Фарри сворачивал к трактиру, где обитала наша команда, а я брел в «Лед и Пламя»
Ведомый образом Лайлы, я отыскивал в таверне Орину и… В объятиях девочки из публичного дома матушки Розинды мне было проще бороться с ноющей болью в сердце. Монеты одна за другой перебирались в кошелек красавицы, и я вновь шел за восхитительным утешением, как только чувствовал, что больше не могу думать о Лайле или окунаться в череду искаженных яростью или болью лиц, с которыми мне пришлось столкнуться и чью жизнь мне пришлось прервать.
Наверное, она хорошо тогда заработала на ужасах молодого морячка. Иногда я оставался в ее покоях на ночь, и мне все равно снились кошмары. Всегда, каждую ночь, из глубины льдов к трактиру приходили мертвецы. Они пробирались по скрипящим лестницам к покоям Орины, собирались у двери, а затем входили внутрь. Один за другим, протягивая перед собой руки, с которых капала на доски гниющая плоть. Я просыпался с криком, в холодном поту и чувствовал, как вздрагивает спящая рядом девушка, как спросонья пытается меня успокоить.
Если крепко‑крепко закрыть глаза, если заткнуть уши и чувствовать только кожей, можно было представить, что рядом со мною находилась Лайла. Правда, этими мыслями я предавал обеих женщин моей жизни.
Мне так кажется.
По утрам я осторожно ощупывал свой живот, изучая багровый рубец шрама. Несколько раз мне казалось, будто я умираю, будто ночью я был слишком ретив и теперь раны вскрылись и кровь наполняет мои внутренности. В такие моменты, знаете, особенно ценишь жизнь.
На другой же день я просыпался с уверенностью, что боли ушли, что я здоров, как ледовый лев, но Кван лишь отрицательно мотал головой, не слушая моих заверений.
Мертвец покорно подчинялся доктору, который в этом походе наконец‑то стал тем, кем мечтал с самого детства. Исчезла тень опытного гильдейского врача, сожранного шаманом на борту «Звездочки», появилась вера моряков, видевших, на что способен док‑самоучка. Кван лучился от счастья и робкого самоуважения.
Было в тех спокойных днях кое‑что, о чем я старался не думать. Слежка. Несколько раз в Приюте мне довелось столкнуться с чем‑то непонятным. Странный человек, лица которого мне рассмотреть не удалось из‑за глубокого мехового капюшона, будто наблюдал за мною, торопливо исчезая в узких улочках поселения, стоило мне обратить на него внимание.
В голову лезли плохие мысли на этот счет. Кто это был? Чего ему надо? Я знал, что это не Гончая, я не верил, что это кто‑то из наемников Радага. Любопытство, интерес, опасение – вот что двигало соглядатаем.
Незадолго до того как наш корабль отправился в путь, мне удалось проследить за этим странным человеком.
Ну как проследить… Я просто бросился за ним, едва увидел на улице. Незнакомец подпрыгнул от неожиданности и рванул наутек, а вскоре заскочил в один из зимних домов. Путь мне преградили двое воинов, вооруженных странными лезвиями, укрепленными на локтях. Лица солдат закрывали маски с оскалом безумца.
Подняв взгляд на невзрачный дом, я увидел еще двоих стражей у двери, за которой скрылся тот незнакомец.
– Это владения братства Ледяной Цитадели, – пролязгал из‑под маски один из охранников. – Мы просим вас отступить.
У меня не было выбора, и потому я ушел ни с чем. Отметив для себя сокрытую ставку древнего легендарного ордена, так просто попавшегося мне на пути. Тот человечек больше нас не беспокоил. Так что я забыл о нем сразу после того, как несколько дней спустя поднялся на борт торгового судна, чтобы отправиться на юго‑восток, к Черным провалам. И охранники в масках мне больше не встречались. Фарри же рассказал, что братство Ледяной Цитадели вообще люди, обитающие в другой вселенной, и обращать внимания на их чудаковатые поступки не стоит.
Я принял его слова за истину и вскоре забыл о странном преследователе.
Наверное, зря.
Из Приюта мы ушли в середине лета, за пару недель до Самого Теплого Дня. В торговом поселке к этому празднику стали готовиться загодя, развешивая над улочками гирлянды из разноцветных полых трубочек. От каждого дуновения ветра они звенели, и казалось, что даже голос Пустыни теряется в этом веселом щебетании.
На окнах появились заговоренные шаманами светильники, изображающие пришествие Светлого бога. Фигуры светящегося человечка с поникшей головой и скрещенными на груди руками можно было встретить у каждого дома, рядом с крыльцом. Мягкий летний снег оседал на статуях пушистой шапкой, чтобы вскоре растаять.
В Самый Теплый День у нас в деревне тоже все пестрело огнями. Я не любил этого праздника, так как с Теплым Днем приходит и талый лед, из‑за которого погиб мой отец. Но атмосфера на улицах, в душах людей… Умение радоваться хоть чему‑нибудь дорогого стоит, поверьте, а когда весь город в едином порыве излучает счастье… Я могу лишь быть благодарен ему. Теплые чувства значительно вкуснее, они излечивают сердце, измотанное чужой болью, яростью, злостью, завистью или страхом.
Даже в день отправления мы с Фарри еще раз обошли весь городок, прощаясь с уютными домами‑куполами, с суровой и надежной ратушей и громоздкими, темными квадратами трактиров. Тесные улочки с ледовыми арками, наше любимое оленье пастбище. Приют…
Нас звало вперед то, чего мы так ждали с того момента, как решили разгадать тайну компаса. И в то же время совсем не хотелось покидать поселение, ставшее столь милым моему сердцу.
Корабль, с капитаном которого договорился Мертвец, отправлялся в Руддергтон, один из крупнейших городов в стороне Черных провалов. Так сказал нам Три Гвоздя. Он и Сабля, так вышло, поселились в нашей каюте.
Кстати, об этом я тоже хотел бы рассказать подробнее. Каюты. Для меня оказалось открытием, насколько разными могут быть казалось бы одни и те же корабли.
Храмовый двухпалубный ледоход старика Сканди ан Лиана, которым легко мог управлять один человек. Неуклюжая, похожая на металлический ящик «Звездочка», требующая целого войска инструментариев. Крошечный лайар Звездного Головача или тесная посудина путейщиков, спасшая наши замерзшие шкуры из ледового плена близ Кассин‑Онга. Все эти суда отличались друг от друга, словно люди. Я думаю, даже больше, чем люди.
Чистый, опрятный ледоход «На крыльях ветра» скорее походил на прогулочное судно, чем на торговый корабль. Мы жили на первой палубе, в отдельных теплых каютах с квадратными иллюминаторами, за которыми простиралась Пустыня. Как бы их описать… Представьте себе двухъярусные койки слева и справа от окна. Прикрученный к стене столик с печкой под ним. Один шкаф у второй печи, изящные занавески (понимаете, да? – занавески!) на окнах. По утрам, когда солнце поднималось над Пустыней, – легкая ткань наливалась золотом и раскрашивала волшебными узорами светлые стены нашей каюты. Куда там грязным шкурам на замызганных переборках «Звездочки».
Казалось бы, еще чуть‑чуть – и из коридора донесется веселый голос моего кузена или его жены.
Что же с ними стало?
Такие мысли отрезвляли. Вряд ли кто‑то из жителей Кассин‑Онга остался жив. Это попросту невозможно.
В свободное время мы с Фарри бродили по кораблю (в те места, куда нас пускали). Удивительное дело, но даже на второй палубе – а я как‑то заглянул в их общий зал – гильдейские моряки обитали в небольших отсеках, чистых, опрятных и почти не отличающихся от наших гостевых покоев. Разве что без окон в стенах.
Экипаж «На крыльях ветра» отличался улыбчивостью, подтянутостью и вежливостью. Поэтому я никак не мог относиться к ним с доверием. Странно, да? Но так уж вышло. Мне казались напускными, неестественными их добрые лица. Мои сомнения разделял и Сабля, встречающий открытые взгляды зловещим прищуром. Только пират не был эмпатом, в отличие от меня. Его сомнения давали ему повод для мыслей, а мои… Я видел, что они относятся к нам с радушием. Я знал, что ошибаюсь, но все равно не верил и искал темные стороны в душах моряков. Да, в них хватало безразличия, холодности, но при этом они готовы были терпеть все что угодно, лишь бы показать себя вежливыми, корректными и полезными. О, это их неуемное желание помочь.
Очень непросто было сжиться с таким отношением.
Три Гвоздя с радостью пользовался выпавшими на нашу долю благами. Он трогательно просил гильдейцев принести перцового чаю или справлялся о том, что планирует приготовить их кок. Он мог часами выпытывать у случайного моряка какие‑то жуткие пустяки, наслаждаясь тем, что матрос торопится, что у него есть работа, но вежливость к дорогим гостям оказывается сильнее.
Впрочем, когда я узнал, сколько денег отдал Мертвец за наши каюты, то посчитал, что моряки «Китов и броненосцев» сполна отработали монеты.
В соседней от нас каюте жили Неприкасаемые и Кван, наблюдающий за Торосом. Удивительное дело, но моя рана зажила совсем без последствий, словно на ледовом волчонке. Доктор гордился как своей работой, так и моей природной жаждой жизни. В случае же с бородатым воином все было не так просто. Рана на спине постоянно воспалялась, и ее приходилось вскрывать. Сонные зелья Торос запретил себе давать и потому каждую операцию Квана переносил в сознании, вцепившись зубами в кожаный ремень, который изжевал в конце концов так, что его пришлось выбросить.
Через каюту поселились Крюкомет, Мертвец, Половой и Грэг. Мы называли их жилище «пьяным местом». Половой, изуродованный пиратскими татуировками, стал настоящим олицетворением непрекращающейся гулянки. Я не знаю, откуда на борту торгового ледохода оказалось столько выпивки. Может быть, корсар уничтожил целую партию, предназначенную какому‑нибудь богатею в далеком Руддергтоне. Моряк, закутанный с головы до ног, из каюты выбирался только для трех вещей. Справить потребности в чистом гальюне (Светлый бог, никогда больше не видел столь чистого, теплого и ухоженного туалета!), сходить за новой порцией выпивки или же, пьяно цепляясь за Крюкомета, добраться до столовой.
Ни разу за наше путешествие не видел Полового трезвым. Да и Крюкомет не сильно отличался от товарища, несмотря на то что его тело не несло на себе никаких знаков. Однако к выпивке тянулись оба. Грэга увлекла за собой лавина двух пьянчуг, и он с радостью поддерживал моряков в страсти к алкоголю.
В пьяном месте трезвым оставался только Мертвец, которого, казалось, устраивало такое положение дел. Первый помощник прежде, а нынче капитан погибшего корабля сторонился бойцов собственной команды, и нас с Фарри в особенности. Я чувствовал его острое нежелание оставаться с нами один на один. Равно как и жуткую боль, разъедающую потомка Добрых изнутри. В сердце первого помощника росла гнилая червоточина, и вместе с ее ростом увеличивались синяки под глазами Мертвеца.
Иногда он словно просыпался, проносился ураганом по палубе, рассказывая всем нам, как продвигается путешествие, как мы все заживем, едва доберемся до Руддергтона, а потом вновь впадал в угрюмое состояние, отправлялся в пьяное место и пел грустные песни с Крюкометом. Голос Мертвеца оживал лишь во время этих тоскливых концертов.
В каюте напротив нашей ехал Шон. Один. Никто из экипажа «Звездочки» не поселился в комнате с живым трупом. Моряки старались даже не вспоминать о том, кого везут в далекие Черные провалы. Лишь Кван изо дня в день колдовал над бедолагой, испытывая разные смеси в надежде привести пирата в чувство. Но тщетно. Моряк сильно исхудал, скулы его заострились, глаза запали, губы побледнели, и изо дня на день ему будто бы становилось только хуже.
Дела корсара были настолько плохи, что когда Кван выбирался из его каюты, то даже не скрывал своего облегчения. Доктор закрывал за собой дверь, и уголки его рта поднимались чуть выше. Пару мгновений врач стоял у каюты Шона, а затем радостно улыбался и шел прочь. Интересно, какие чувства его поглотили бы, узнай врач, что за ним наблюдают внимательные глаза юнги.
Нельзя сказать, что я маялся от скуки и безделья. Удивительное дело, но ночами мне до сих пор снились те льды вокруг «Звездочки», и когда я просыпался, мокрый от пота, то благодарил обоих богов за дарованный мне покой. Хотя больше всего мне хотелось закрыть глаза, открыть их и увидеть Барроухельм. Раз – и два. Все просто, быстро и определенно.
Мне не хотелось думать о том, что наше путешествие могло закончиться ничем. Что нет больше Лунара, нет больше Добрых, нет, например, и Барроухельма. Что нам делать тогда?
«Следовать стрелке компаса, Эд. Это же так просто, собачий ты драный демон! А там увидим».
Фарри возненавидел безделье уже через неделю пути. Прошло всего семь дней с тех пор, как холмы Приюта растаяли в белом безмолвии, и вот уже мой рыжеволосый друг затосковал, шатаясь из каюты в каюту. Он постоянно участвовал в бессмысленной и невероятно нудной (для меня) курде с Саблей и Тремя Гвоздями, по вечерам пытался проникнуть в пьяное место, чтобы послушать байки или песни. Днем же Фарри придумывал самые невероятные занятия. Даже попросил Бурана научить его драться, отчего остроязыкий воин отшил его так красиво и ловко, что мне показалось, будто Фарри и сам получил удовольствие от отповеди.
С того момента мой друг стал все чаще докучать Бурану. Однажды он встал во время ужина, прошел к месту, где сидел Неприкасаемый (тот обгладывал кость, сдирая волокнистое вареное мясо), и почтительно склонился в ожидании. Буран хмыкнул, старательно догрыз угощение, не обращая внимания на товарищей. Моряки с радостным предвкушением ждали продолжения.
Кость упала в глиняную плошку.
– Я весь трепещу, малец, – наконец заговорил Буран. – Я боюсь, что еще чуть‑чуть почтительного молчания – и меня вывернет радугой, а Половой начнет отплясывать на столе какой‑нибудь похабный танец, и это зрелище, еще более омерзительное, чем твоя морда, покажется мне произведением искусства.
Фарри молчал, глаза его озорно блестели.
– Говори уж, малец, – картинно развернулся к нему Буран.
– Научите меня драться, мастер Буран.
Я отпил из кружки перцового чая, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло.
– Милая девочка Фалли, – ответил Буран. – Несомненно, в твоей прелестной головке должно найтись что‑то, кроме постыдной любви к юбочкам и платьицам, но боюсь, что оружие мужчины давать столь нежным созданиям как‑то не с руки. Нет, конечно, ты скажешь мне, что держала в руке иглу, и что твой муженек любил, когда ты с этой иголкой колдовала над его одеждой, но пойми…
Буран так гримасничал, что моряки один за другим заржали. Даже Фарри едва сдерживался от смеха.
– …Пойми, Фаллечка ты моя. Мужчину нужно радовать совсем другими талантами. Драться пусть будут либо профессионалы, как я, либо дурачки, как твоя подруженька Эди. – Буран знал, что его речь лишь развлечение для окружающих. И я знал, что это так.
Но почему‑то меня задели его слова. Мелко, понимаю, глупо и при этом обидно.
Говорят, это хорошо, когда ты можешь посмеяться над собой. Согласен – весьма неплохо. Но только если над тобой больше никто в этот момент не смеется.
Именно из‑за Бурана я так мало общался с Торосом. Сложно изо дня в день выдерживать поток недобрых шуток в свой адрес каждый раз, когда попадаешь на глаза остроязыкому Неприкасаемому. Меры тот не знал, а я лишь натянуто улыбался, словно разделяя его остроумие.
Может, мне не хватало смелости осадить бесноватого воина? Или же в сердце просыпалась мудрость, и я старался удержаться от нового конфликта? Буран хоть и сыпал ядом, но делал это как‑то гармонично. С его языка срывались ранящие слова, но он не испытывал к цели острот какой‑то особенной антипатии.
Ему просто было плевать на свою жертву.
Наверное, я обращал внимание на эти шутки, так как потихоньку забывал об ужасах прошлого. Человек вообще испытывает обиду, лишь когда его голова не занята чем‑то более важным.
Что ж… Вскоре мне предстояло забыть о шутках Бурана…
Глава третья
Самый Теплый День
Это случилось ранним утром Самого Теплого Дня. Праздника, который мы встретили где‑то среди бескрайней Пустыни, за многие лиги торосов, заструг и снежных полей, отделяющих нас от ближайшего жилища. За окном бесновалась метель, отчего судно шло по льду очень‑очень медленно, тщательно проверяя дорогу перед собой.
Я проснулся от какого‑то странного звука. Одинокий стук откуда‑то из коридора. Глухой удар, будто упало что‑то тяжелое. Привыкший к симфонии торгового корабля, я несколько мгновений прислушивался, пытаясь различить – а не приснилось ли мне это падение.
Меня вновь преследовали кошмары, и то, что встревожило мое сердце, легко могло оказаться эхом сновидения.
Заскрипела металлическая сетка над головой – Фарри, спавший на втором ярусе, повернулся на бок. Что‑то пробормотал во сне Сабля.
Бум.
Я в один миг выбрался из‑под одеяла и опустил ноги на мягкий ковер. В каюте было тепло, несмотря на то что печь уже погасла. В воздухе пахло парами энгу, дрожала обшивка пробирающегося сквозь льды корабля.
Бум.
Источником странных звуков оказался Шон. Он лежал в коридоре, вывалившись из каюты лицом вниз. Когда увидел бедолагу, я заметил, как моряк с трудом поднял правую руку, сжатую в кулак, и обрушил ее на пол.
Бум.
– Шон? Ты в порядке?! Ты очнулся?
Рука взметнулась вверх и рухнула обратно.
БУМ.
Я бросился к каюте Квана, забарабанил кулаками:
– Шон! Шон очнулся!
Обернулся к моряку. Тот повернул голову на бок, и я увидел, что глаза его кровоточат. Багровые полоски размазались по лицу Шона.
– Помоги… – прохрипел он с ужасом и отчаянием. – Помоги… мне…
Кван выскочил в коридор в смешном спальном одеянии, изрисованном символами медицинских гильдий.
– Да что же такое! Шон! – изумился врач и бросился к моряку.
– Он… он… во мне…
– Кто? Ты о чем?! – Кван посмотрел на меня. – Помоги его занести!
Из каюты доктора вышел Буран, молча прошел мимо меня, оторопевшего от слов Шона, и легко поднял бедолагу на руки.
Я тенью последовал за ними, в пропахшую слабостью и болезнью каюту. Буран осторожно положил Шона на кровать, глянул на кровавые следы на полу.
– Шон, ты меня слышишь? Эд, принеси‑ка мне мой чемоданчик! Быстрее!
Я выскочил наружу. Деревянный саквояж, отделанный посеревшей от времени кожей (когда‑то бывшей ослепительно‑белой), стоял под койкой Квана.
Доктор, получив свое сокровище, не глядя распахнул жадный рот чемоданчика и полез туда, бросая короткие взгляды на содержимое.
– Шон, говори со мною! Говори! Как ты? Голова болит?
– Он… во… мне… помоги… – Tго «и» растеклось и сорвалось в хрип.
– О чем ты, Шон? О чем?
– Он о том, кто поработил Зиана, – догадался я. – Он о той твари… Она жива?! Светлый бог, неужели она жива?!
– Я видел, как горел его труп, – без шуток отметил Буран.
– Он управлял Шоном. Он мог перепрыгнуть в него, когда Фарри его убивал! Так же, как перепрыгнул в Зиана от того мертвеца, на «Сыне героев»!
Меня затрясло. Прошлое возвращалось. Прошлое опять возвращалось. Если бы сейчас в иллюминаторе показалась бритая физиономия Эльма – я бы не удивился.
– Успокойся, Эд. – Буран положил руку мне на плечо.
В каюте Шона один за другим появились остальные моряки со «Звездочки», встревоженные, искренне переживающие за товарища.
– Надо показать его шаману местному! – сказал Сабля, он осоловело тер глаза, приходя в себя.
Три Гвоздя, зашедший в каюту чуть позже, едва ли не подпрыгнул от возмущения:
– Этого ему и надо!
– А? – не понял Сабля. – Че?
– Никаких шаманов, – нервно заметил Три Гвоздя. – Неужели ты не понимаешь?
– Помогите… – чуть громче и с отчаянием проговорил Шон. Его глаза с надеждой шарили по нашим лицам, по щекам неторопливо сползали кровавые слезы, а мы в растерянности переглядывались друг с другом. Лишь Кван сосредоточенно возился с саквояжем, доставая оттуда диковинные приспособления.
– Уберите… его… Он вернется… Я держусь… Помогите… – сухо зарыдал Шон. Его всего трясло.
– Держись, Шон! Держись, давай! – Сабля приблизился к койке. – Док, тебе помочь?
– Подержи его! – буркнул Кван. Он стоял на коленях перед Шоном, закусив губу и переливая какую‑то жидкость в металлический шприц. – Кто‑нибудь, принесите теплой воды и чистую тряпку. Что у него с глазами, а? Что?!
– Нет… Уберите… Он… Он идет!
– Я думал, что мы прикончили ту тварь… – выдохнул Три Гвоздя. Я заметил, как потемнело лицо Грэга, как отшатнулся прочь Половой и от одноглазого повеяло ужасом. – Но… Кажется, я знаю, что произошло. Кажется, я все понял!
В каюте стало душно. Волосы мгновенно взмокли от пота. Тот, кто поселился в теле Шона, вызывал у меня приливы омерзения. От него словно расходились черные волны, и все, к чему они прикасались, – портилось. Рыхлело.
Гнило.
А за стеклом иллюминатора Пустыня празднично окрасилась в золото от пробуждающегося солнца. Небо наливалось радостной синевой. Свет жестокого снежного мира и мрак тепла.
– Я могу… Могу его… Помогите!
Кван дал знак Сабле, и тот навалился на одержимого.
– Все будет хорошо, – успокаивающим голосом проговорил врач, примерившись к руке бедолаги. Тот вяло засопротивлялся. Из глубины Шона вдруг всплыло другое выражение лица: хищное, злое и обреченное. Глаза сверкнули, брызнули кровью. Кван охнул, локтем отер со щеки темные капли.
– Нет! – прогудело из груди Шона. – Вы не сможете! Вы!
Сабля навалился на моряка, а Кван, поморщившись, сквозь рубаху вогнал в руку одержимому пирату свой чудовищный шприц. Шон заскулил от боли, и я был готов поклясться, что та тварь вновь отступила, оставив нашего товарища. От ужаса бедняги мне стало плохо, во рту поселился соленый привкус. Я не выдержал, отступил назад и сплюнул на чистую палубу, не в силах удержать эту мерзость в себе. Замутило.
– Все, теперь он будет спать, – наконец сказал Кван. Не глядя на Шона, он положил инструменты обратно в саквояж. Губы доктора побледнели от напряжения.
«И от дурных мыслей».
– Больной, проснитесь. Время принимать снотворное, – прокомментировал это Буран.
– Очень смешно. А главное – как уместно! – не выдержал я.
Неприкасаемый с насмешкой хмыкнул, хотя мои слова его задели.
Шон вздрогнул, прохрипел что‑то, стараясь удержаться в сознании. Пальцы вцепились в матрац. Сабля прижимал моряка к топчану, челюсти корсара ходили ходуном от обиды. Никто не проронил ни звука, даже двигатели ледохода словно притихли. Шон еще несколько раз дернулся, жалобно всхлипнул, а потом обмяк.
Вот только перед этим я увидел, как ужас в его глазах вновь сменился гневом. За миг до того, как подействовал укол Квана.
Некоторое время мы молчали, глядя на спящего товарища. Зло никуда не делось. Оказывается, оно всю дорогу дремало, поджидая удобного момента.
Или же его приманили страхи Шона? Когда чего‑то боишься, беда сама тебя находит. Ей всегда есть из кого выбрать.
Я не знаю, сколькие из нас подумали о самом простом решении возникшей проблемы. Знаю только, что я был одним из них. Проклятье, как же мне стыдно за те мысли!
Самый Теплый День… Этот сказочный для всех праздник преследовал меня с самого детства. И у него за спиной не было подарков или разноцветных украшений. Самый Теплый День приносил мне только боль. С того самого лета, как погиб мой отец, все пошло наперекосяк. Радость ушла. Ожидание исчезло. Когда даже самые заядлые циники выходили в Самый Теплый День на улицу и бродили по навесным мостикам мимо домов соседей, распевая веселые песни и напиваясь горячим вином из керамических кружек с крышками – я не мог разбудить в сердце никакой радости. Так уж вышло. Трижды перед этим праздником я заболевал и проводил карнавальные гулянья в кровати, у печки, под сырым от пота одеялом. Один раз с самого утра случайно опрокинул и разбил статую Светлого, только что купленную Пухлым Бобом. Один раз вдрызг поругался с кузеном.
В общем, самые светлые ощущения от Самого Теплого Дня я испытал две недели назад, в Приюте. Конечно, оставались еще детские воспоминания. Но…
На сей раз середина лета омрачилась трагедией Шона.
Мертвец собрал нас всех в пьяном месте сразу же после того, как Кван выгнал экипаж из каюты одержимого и захлопнул дверь.
– Какие будут предложения? – равнодушно поинтересовался наш капитан. Мне поплохело от эмоций других моряков. Оказывается, не только я сразу же подумал о самом страшном и самом простом варианте. Что со мною случилось на «Звездочке»? Кем я стал? Неужели смерть Балиара…
«А также Волка, Эльма, Шестерни… И вспомни еще того наемника. Ты стал головорезом, Эд. Тебе нет восемнадцати лет, а на твоих руках уже так много крови, сколько некоторые в жизни не увидят».
– Кончать его надо, – буркнул Сабля. Он смотрел куда‑то вниз, будто разглядывая невероятный узор на ковре. Странное дело, почти все пираты предпочитали с огромным интересом изучать простенькую обстановку каюты. Глаз никто не поднимал. Впрочем, я и сам поглядывал по сторонам чуточку исподлобья.
В комнате ощутимо пахло перегаром. Я заметил под койкой несколько пустых кувшинов и пару диковинных пузатых бутылок.
– Кончать? – не понял его Грэг. Он находился в каком‑то странном состоянии шока, смешанного с похмельем.
– Вы помните, что оно говорило на борту? – поддержал друга Три Гвоздя. – Друзья мои, у нас тут склад с огненным порошком и цистерна с чистейшей энгу. Огонек уже запалили… Мы все взлетим на воздух, понимаете?
– Еще ничего не случилось, – резонно заметил Крюкомет. Мне показалось, что он единственный (ну, кроме Фарри), кто обеспокоен не только нашей судьбой, а еще и Шона.
– Случится. Проклятье, как он успел влезть в Шона? Драное дело, друзья мои. Очень драное. Впрочем, если бы оно могло нас прикончить, то уже бы это сделало. Я предполагаю, что если ему попадется нормальный заклинатель, настоящий, то нам конец. И что‑то мне подсказывает, не только нам! Весь мир окажется в опасности.
– Заткните пророка, а то я боюсь, он сейчас раздуется от восторга и забрызжет своими кишками мой красивый тулуп, – угрюмо оборвал его Буран.
– Да, меня занесло, – тут же признался Три Гвоздя. – Но вот что я думаю, друзья. Шон пришел в себя только сейчас, если, конечно, это был Шон.
– Это был он, – хрипло сказал я. Откашлялся.
– Ну я бы не был так в этом уверен, – отмахнулся Три Гвоздя. – Я думаю…
– Это был Шон. – Твердо и громко повторил я. – Но и Оно тоже было с ним. Я видел его. Я чувствовал.
– Эд… Не говори ерунду… – поморщился Три Гвоздя.
– Он не говорит ерунду, – вмешался Фарри. – Он умеет чувствовать такие вещи.
– Да?
Я поймал на себе заинтересованный взгляд Тройки.
– Эд – эмпат?!
– Это был Шон, – мне не хотелось говорить о большем.
– Говори, Тройка, – Мертвец смотрел на бывшего дознавателя.
– Я мыслю, пока говорю, друзья мои. Прошу, не перебивайте. – Три Гвоздя нервно улыбнулся, взгляд его чуть отстранился. – О чем я вел речь? Проклятье…
– Каким шаркуньим манером оно оказалось в Шоне? – выдавил Сабля. Он сидел у стены, под иллюминатором, и нервно сжимал‑разжимал кулаки.
– Скорее всего, в тот момент, когда Фарри зарезал Зиана. Я не знаю, каким образом это происходит. Может быть, Этому даже касаться жертвы не надо. Видимо, раз он тогда смог заставить Шона открыть дверь, – что‑то в Шоне есть… Помните, он говорил о троих людях с даром? Я еще тогда задумался, что это может быть. Похоже, он говорил о Шоне! Черный лед!
Фарри вздрогнул от упоминания своего имени. Его взгляд – обычно лучистый, задорный, иногда немножко злой, но всегда живой – вдруг остекленел. Губы приоткрылись, и их уголки поползли вниз.
– Черный лед! Какой же я дурак! Я ведь слышал о таких тварях! – воскликнул Три Гвоздя. Он бродил по пьяной каюте, запустив обе руки в волосы. – Слышал! Был у нас в Риверайсе занятный сказитель темных легенд. У него находилось место и историям об одержимости. В них… Так, там было много разных сказок. Но кое‑что любопытное все же имелось. Байка о вымершем поселении во льдах, где уцелел только один паренек. Все дома промерзли насквозь, и там, внутри, за столами сидели обледенелые тела его товарищей. И только мальчишка уцелел. Его нашли «путевики», заглянувшие в городок на дозаправку, а оказавшиеся в замерзшей братской могиле. Юнец, найденный ими, на все вопросы лишь глупо хлопал глазами и мычал что‑то нечленораздельное, жуткое. Разбираться, что да как не стали, подобрали его и отвезли в ближайший город. А там… Парень исчез, едва ступил на причал. Куда делся, зачем – никто не знает. Вот только капитан одного из ледоходов, сын губернатора, в тот же вечер отправился в Пустыню. Его корабль нашли через пару лет в лиге от Берега. Ни одного человека на борту не оказалось, а все вещи команды были на месте.
Тройка замолчал, не замечая наших недоуменных взглядов. Нахмурился мыслям.
– Я знаю, кто это был, – встревоженно проговорил Половой. – Я знаю!
Мы уставились на одноглазого.
– Капитан Адриак. Их забрал Адриак! Вы же слышали об Адриаке, что похищает моряков для своего экипажа? Проклятый Добрый капитан, бороздящий Пустыню в неведомом поиске. Покровитель ста тысяч порабощенных им душ! Все моряки, погибшие вдали от городов, попадают на борт Адриака!
– Издеваешься? – спустя паузу поинтересовался Три Гвоздя.
– Ты первый начал, – пожал плечами старший матрос.
Несколько секунд они мерились взглядами, а затем Тройка продолжил:
– Легенды и сказки всегда имеют под собой истинные трагедии. Допустим, что мы как раз и столкнулись с такой тварью… Что мы можем о ней знать? С чего начать? Я думаю – цель у таких жителей Пустыни может быть только одна: затеряться. Спрятаться среди людей. Оставить все концы в прошлогоднем снегу. То, что сидит в Шоне, тоже должно было ждать такого момента. Это ведь логично? Сидеть и ждать, пока мы доберемся до города. Сидеть и ждать, как оно ждало, пока сидело в Зиане. Совершенно очевидно – ему совсем не нужно, чтобы мы знали о том, кого везем с собой. Также понятно, что опять оказываться на борту мертвого ледохода ей нет радости. Кто знает, сколько времени она провела на «Сыне героев» до того момента, как мы ее нашли?
Три Гвоздя принялся ходить по комнате, жестикулируя, словно споря с невидимым собеседником. За ним наблюдали теряющие терпение корсары.
– И вот сегодня тварь вылезла из каюты! Почему только сегодня?
– Кван сказал, что Шон так приложился головой, что иногда после такого на всю жизнь дураками остаются, – проговорил Фарри. – Может, в этом дело?
Тройка закивал:
– Точно. Но тогда отчего мы слышали, как говорит Шон, а не тварь? А?
– Твою мать, Тройка, к чему ты клонишь? – прогудел Торос. Он начал терять терпение.
– Не рви мне мысль! Не рви! – рявкнул вдруг дознаватель, в его глазах вспыхнуло бешенство. – Не сбивай меня!
Неприкасаемый нехорошо прищурился.
– Была бы мысль. Тут целый поток фантазий и тетушкиных сказок, – немедленно вмешался Буран.
Тройка разинул рот в изумлении. Затем медленно его закрыл, тряхнул головой.
– О чем я?
– О Шоне, – язвительно добавил Половой.
– Шон… Раз та тварь перепрыгнула из Зиана в Шона… Черный лед! Как же мы рисковали все это время! Ведь если она способна так скакать, то если окажется в настоящем шамане – мы тут же станем ровными кучками гнилого мяса. Похоже, Шон тюкнулся головой как раз в том месте, где обычно селится эта тварь. Поэтому она сейчас ничем от животного не отличается. Он ее, получается, запер.
– Это ответ на вопрос «что будем делать»? – очень тихо спросил Мертвец. – Интересная байка, но где ответ, ледовый ты псих?
– А был вопрос?! – искрен