Собрание мистических рассказов
ИОГАНН АВГУСТ АПЕЛЬ
(Johann August Apel, 1771–1816)
Иоганн Август Апель, вошедший в историю немецкой литературы как прозаик, драматург, поэт и теоретик стихотворной метрики, родился в Лейпциге в семье адвоката и мэра города Генриха Фридриха Иннокентия Апеля, что надолго предопределило характер его основных — отнюдь не связанных с писательским поприщем — профессиональных занятий. Получив гимназическое образование в лейпцигской школе Св. Фомы, он пошел по стопам отца и с 1789-го по 1793 г. изучал юриспруденцию сперва в Лейпцигском, а затем в Виттенбергском университете; в последнем ему в 1795 г. была присуждена ученая степень доктора права, позволившая обзавестись адвокатской практикой в родном городе. В 1801 г. Апель был избран членом городского совета Лейпцига.
Первые крупные литературные опыты Апеля относятся к началу XIX в., когда одна за другой анонимно публикуются его классицистские трагедии «Полиид» (1805), «Этолиец» (1806), «Каллироя» (1806), «Кунц фон Кауфунген» (1809). Параллельно с драматургическим творчеством писатель в 1807–1808 гг. опубликовал в лейпцигской «Всеобщей музыкальной газете» цикл статей по теории стиха «О ритме и метре», новаторские идеи которых позднее были развиты им в обобщающем двухтомном труде «Метрика» (опубл. 1814–1816), вызвавшем в Германии острую научную полемику'. Но самым известным и плодотворным литературным проектом Апеля оказалась написанная им в соавторстве с Фридрихом Лауном (наст, имя Фридрих Август Шульце, 1770–1849) пятитомная «Книга привидений» — собрание страшных повестей и новелл, изданное в Лейпциге в 1811–1815 гг. Сюжет новеллы Апеля «Вольный стрелок», которая открывала первый том этого издания, спустя несколько лет лег в основу либретто знаменитой оперы Карла Марии фон Вебера (1786–1826) «Волшебный стрелок» (1819–1821, пост. 1821), написанного немецким поэтом, прозаиком, журналистом и адвокатом Иоганном Фридрихом Киндом (1768–1843). Особый вклад «Книга привидений» внесла в историю британской литературы: французский перевод ряда повестей из первых двух томов этого сборника, изданный в 1812 г. под названием «Фантасмагориана, или Собрание историй о привидениях, призраках, духах, фантомах и проч.», инициировал знаменитое творческое состязание между английскими писателями-романтиками Дж. Г. Байроном, П. Б. Шелли, М. Шелли и Дж. У. Полидори, состоявшееся летом 1816 г. на швейцарской вилле Диодати. Результатами этого состязания стали, как известно, роман М. Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1816–1817, опубл. 1818) и повесть Полидори «Вампир» (1816, опубл. 1819) — прославленные образцы романтической готики, сюжеты и персонажи которых оказались необычайно востребованы культурной мифологией Нового и Новейшего времени. (Подробнее об этом состязании и о его позднейших отражениях в литературе и кинематографе см.: Антонов С. А. Тонкая красная линия. Заметки о вампирической парадигме в западной литературе и культуре // «Гость Дракулы» и другие истории о вампирах. СПб.: Азбука-классика, 2007. С. 26–49; см. также наш комментарий в изд.: Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. М.: Ладомир; Наука, 2010. С. 538–544.)
Фамильные портреты
Повесть «Фамильные портреты» («Die Bilder der Ahnen») впервые была опубликована под псевдонимом «Z.» в первом томе двухтомного собрания повестей и рассказов «Мальва» («Malven»), вышедшего в свет в 1805 г. под именем И. Ф. Кинда. В 1810 г. вошла в первый том трехтомного собрания поэзии и прозы Апеля «Цикады» (Берлин, 1810–1811). Отсутствовавшая в немецком издании «Книги привидений», она была включена в состав «Фантасмагорианы» (наряду с двумя другими повестями, не принадлежащими перу Апеля и Лауна и также взятыми из других немецких источников) французским переводчиком Ж.-Б. Б. Эйриесом и через посредство этого сборника нашла прямое отражение в прозе М. Шелли и поэзии Байрона; впрочем, ко времени состязания на вилле Диодати существовал и английский перевод некоторых историй из «Книги привидений» («Повести о мертвецах», 1813), сделанный С. Э. Аттерсон с текста «Фантасмагорианы» и, соответственно, также включавший «Фамильные портреты». На русский язык повесть переводится впервые. Перевод осуществлен по изд.: Apel A. Cicaden. [3 Bde]. Berlin: Im Kunst- und Industrie-Comptoir, 1810. [Bd. 1]. P. 11—106.
* * *
Сумерки постепенно сменялись непроглядной тьмой, меж тем как карета Фердинанда продолжала неспешный путь через лес. Кучер повторял привычные уже жалобы на здешние малопригодные для езды дороги, и Фердинанд мог на досуге предаться мыслям о своем путешествии и о целях, ради которых оно было затеяно, а также настроениям, с ними связанным. Как было принято среди юношей его сословия, Фердинанд учился в нескольких университетах, а кроме того, в недавнем времени посетил наиболее примечательные уголют111 Европы, откуда теперь вернулся на родину, чтобы принять наследство умершего в его отсутствие отца.
Фердинанд был единственным сыном своего отца и последним отпрыском древнего семейства Паннер, а потому его мать особенно настаивала на том, чтобы он скорее заключил блестящий, как полагалось при его знатности и богатстве, брачный союз, благодаря которому она обрела бы желанную невестку, а мир — наследника имени и состояния Паннеров. Беседуя с сыном об избрании супруги, мать чаще всего упоминала некую Клотильду фон Хайнталь. Вначале это имя произносилось в ряду многих других, достойных внимания кандидатур, затем круг сузился, и наконец было заявлено со всей определенностью, что счастье матери целиком зависит от того, одобрит ли сын сделанный ею выбор.
Фердинанд же как будто не стремился обременить себя семейными узами; кроме того, чем чаще и настойчивей твердила его мать одно и то же имя, тем меньшее расположение испытывал он к далекой Клотильде. И все-таки он решил наконец отправиться в столицу, где находились по случаю карнавала назначенная ему невеста и ее отец. Он рассчитывал, исполняя просьбу матери, хотя бы познакомиться с Клотильдой, тайная же его надежда состояла в том, чтобы получить более веские основания для отказа от брака с нею — отказа, каковой мать объясняла одним лишь упрямством.
Однако в карете, среди безмолвия ночного леса, мысли его невольно обратились к прошлому, к самым ранним юношеским годам, еще подцвеченным нежными тонами уходящего детства. Казалось, грядущие времена не сулят ему ничего, сравнимого с былыми отрадами; чем более его тянуло в прошлое, тем меньше хотелось думать о том будущем, которое он против собственной воли должен был себе готовить.
По неровной дороге карета передвигалась черепашьим ходом, и все же, как представлялось Фердинанду, конец путешествия близился с пугающей быстротой; белые часовые столбы, которых все больше оставалось за спиной, сходствовали с белыми привидениями, возникавшими на обочине, дабы возвестить беду.
Кучер успокоился, поскольку половину пути они уже почти миновали, а кроме того, скоро должен был показаться самый удаленный от столицы княжеский замок для увеселений, за которым пролегала достаточно гладкая дорога. Фердинанд, тем не менее, приказал слуге сделать в ближайшей деревне остановку на ночь и отослать лошадей обратно.
Путь в деревенскую гостиницу шел мимо садов. До слуха Фердинанда донеслись обрывки музыки, и он решил уже, что застанет в деревне шумное празднество, за которым будет любопытно понаблюдать, благо это поможет развеять наконец мрачные мысли. Вскоре, однако, Фердинанд заметил, что мелодия отличается от тех, какие нередко слышишь в деревенских гостиницах; когда же он обратил взгляд к ярко освещенным окнам нарядного дома, откуда лились звуки, сомнений не осталось: здесь услаждает себя концертом не обычное для этого сурового времени года деревенское общество, а круг людей более образованных.
У маленькой, изрядно обветшавшей гостиницы карета наконец остановилась. Предвидя скуку и неудобства, которые его здесь ожидали, Фердинанд спросил, кто владеет деревней. Оказалось, замок владельца расположен в соседнем имении; приходилось довольствоваться лучшей комнатой из тех, что мог предложить хозяин гостиницы.
Ради развлечения Фердинанд решил прогуляться по деревне. Неосознанно юношу потянуло в ту сторону, где он слышал музыку, и в скором времени заманчивые звуки вновь достигли его ушей. Он медленно приблизился и остановился под окном флигеля.
В открытых дверях сидела девочка и играла с собакой. Лай отвлек Фердинанда от музыки, и он спросил ребенка, кто живет в доме.
— Здесь-то? — приветливо отозвалась девочка. — Мой папа. Я вас отведу! — С этими словами она запрыгала вверх по лестнице.
Фердинанд замер на месте, не решаясь принять столь поспешное приглашение, но вскоре на лестнице показался хозяин дома.
— Не иначе как вас привлекла наша музыка, — предположил он дружелюбно. — Это дом пастора, добро пожаловать. Мы с соседями устраиваем раз в неделю музыкальные ассамблеи, — продолжал он, сопровождая гостя на верхний этаж, — и сегодня моя очередь. Если вам угодно принять участие в музицировании или просто послушать, присоединяйтесь к нам. Но, может быть, вы привыкли к лучшему, нежели любительское исполнение? В соседней комнате, у моей жены, тоже собралось небольшое общество, музыкальным упражнениям они предпочитают упражнения в устной речи.
Тут хозяин отворил одну из дверей, отвесил гостю легкий поклон и уселся за пюпитр. Фердинанд хотел было попросить прощения, но собравшиеся не мешкая продолжили прерванную было игру. Учтивая молодая хозяйка пригласила его присоединиться к обществу либо своему, либо мужа, и Фердинанд, произнеся несколько любезных фраз, проследовал в ее комнату.
Перед софой были расставлены полукругом стулья; при появлении Фердинанда, досадуя, как ему показалось, на помеху, с них поднялись несколько женщин и двое-трое мужчин. В середине, на низком кресле, спиной к двери сидела юная, легкая в движениях девушка; когда все встали, она обернулась, при виде незнакомца несколько смутилась, покраснела и тоже встала. Фердинанд настоятельно попросил собравшихся не прерывать беседу, все снова сели, а хозяйка указала гостю на почетное место — на софе, подле двух пожилых дам, и придвинула к нему свой стул.
— Вас, вероятно, привлекла к нам музыка, — сказала она, прикрывая дверь в музыкальную комнату. — Я и сама люблю слушать концерты, однако, в отличие от мужа, не так уж привержена простым квартетам и квинтетам. Многие мои приятельницы настроены так же, а потому, пока наши мужья сидят за пюпитрами, мы занимаем себя беседой — слишком громкой беседой, как кажется частенько нашим виртуозам. Сегодня я, выполняя свое давнее обещание, устраиваю чаепитие с привидениями: каждый должен рассказать историю о призраках или что-нибудь в этом роде, и, как вы можете убедиться, у меня собралось куда больше народу, чем в музыкальной комнате.
— С вашего позволения, я пополню ваш круг еще одним участником, — подхватил Фердинанд. — Правда, я не такой мастак объяснять чудеса, как Хеннинге или Вагенер…{1}
— Никто и не сказал бы вам за это спасибо, — прервала его миловидная брюнетка. — Мы как раз условились не предлагать никаких объяснений, даже если они напрашиваются. Объяснять — только портить удовольствие от рассказа.
— Тем лучше, — согласился Фердинанд. — Но я, несомненно, прервал какое-то интересное повествование. Позвольте попросить вас…
Стройная девушка со светлыми волосами (та самая, которая встала с кресла) снова покраснела, однако бойкая миниатюрная хозяйка с улыбкой схватила ее за руку и вывела в середину кружка.
— Не стесняйся, дитя, — сказала она, — садись в кресло и рассказывай свою историю. А господину гостю придется в свой черед тоже что-нибудь рассказать.
— Ну, если вы обещаете… — проговорила блондинка, и Фердинанд наклонил голову в знак согласия. Девушка заняла место, предназначавшееся для рассказчиков, и начала:
— Одна моя подруга (ее звали Юлиана) обычно проводила лето в отцовском поместье вместе с родителями, братом и сестрой. Расположено оно в живописной местности, окруженной горами, среди дубовых лесов и красивых рощ.
Сам замок — старый-престарый, и отцу Юлианы он достался от многих поколений его предков. Поэтому владельцу трудно было решиться на какие-либо новшества, и он, по примеру праотцев, оставил все в том виде, в каком унаследовал.
В числе наиболее дорогих его сердцу древностей замка выделялся фамильный зал — сумрачное помещение с высокими готическими сводами и темными стенами, которые были увешаны старинными портретами предков, выполненными в натуральную величину. В зале, по обычаю, также заведенному предками, ежедневно совершались трапезы, причем Юлиана неоднократно жаловалась мне, что ей при этом бывает ужасно не по себе, особенно во время ужина; иной раз она даже сказывалась нездоровой, только бы не переступать порог страшного зала.
Среди картин имелась одна, изображавшая, по всей вероятности, женщину, которая не принадлежала к семейству. Даже отец Юлианы не мог объяснить, кто был запечатлен на картине и каким образом та попала в зал, где собраны портреты его предков, но, поскольку обосновалась она здесь давно, он не помышлял о том, чтобы исключить ее из семейной коллекции.
Всякий раз, бросая взгляд на этот портрет, Юлиана невольно содрогалась; по ее словам, она втайне боялась его с самого раннего детства, предчувствуя что-то недоброе, хотя не представляла себе почему. Отец называл это детскими страхами и время от времени велел ей сидеть в зале одной и заниматься каким-нибудь делом. Юлиана взрослела, но страх перед непонятной картиной рос вместе с нею; бывало, она со слезами умоляла отца не оставлять ее одну в фамильном зале. Портрет, говорила она, смотрит на нее светящимися глазами, но не с мрачной угрозой, а удивительно приветливо и печально, словно притягивая ее к себе, а губы, кажется, вот-вот раскроются, чтобы ее подозвать. Девушка была совершенно уверена, что когда-нибудь картина ее убьет.
В конце концов отец отчаялся победить страхи Юлианы. Как-то за ужином моей подруге почудилось, будто у дамы на портрете дрогнули губы, и с Юлианой случился припадок, после чего врач предписал ее отцу впредь оберегать дочь от подобного испуга. Страшную картину вынесли прочь и повесили в верхнем этаже, над дверью задней необитаемой комнаты.
Два года Юлиана жила благополучно и, к всеобщему удивлению, расцветала, как запоздавший цветок: если раньше под гнетом постоянного страха она выглядела бледно и жалко, то теперь, когда внушавшую трепет картину убрали с глаз, Юлиана…
— Ну же, невинное дитя, продолжай, — подбодрила бойкая хозяйка рассказчицу, когда та запнулась. — Юлиана обрела поклонника своей расцветшей красоты, не так ли?
— Да, — слегка краснея, подтвердила рассказчица, — она заключила помолвку, и как-то, за несколько дней до свадьбы, жених явился ее навестить. Юлиана провела его по всему замку и предложила полюбоваться видом дальних, окутанных дымкой гор из окон верхнего этажа. Незаметно для себя она очутилась в той самой комнате, где висела над дверью злосчастная картина. Жених, ранее здесь не бывавший, обратил внимание на портрет и спросил, с кого он писан. Юлиана подняла глаза, узнала страшное изображение и тут же с душераздирающим криком кинулась к выходу; но в тот самый миг, когда несчастная, стремясь избегнуть своей судьбы, толкнула дверь, портрет — то ли от сотрясения, то ли по воле рока, в предначертанный час отдавшего Юлиану ему в жертву, — сорвался с крюка. Девушка, поверженная на пол страхом и тяжелой рамой, впала в беспамятство, от которого так и не очнулась!
Долгая пауза, прерываемая только возгласами изумления и сочувствия несчастной невесте, свидетельствовала о том, как глубоко впечатлила слушателей эта история; лишь Фердинанд, в отличие от других, не выглядел столь уж удивленным. Наконец одна из пожилых дам, сидевших подле него, заговорила.
— Этот рассказ верен до последнего слова, — подтвердила она. — Я лично знакома с семейством, потерявшим дочь из-за этой картины. Видела я и сам портрет. Как вы, дорогая, точно сказали, он и вправду наводит страх, и в то же время исполнен столь таинственного, я бы сказала, доброжелательства, что я не могла на него долго смотреть, хотя его печально-приветливые, как вы опять же заметили, глаза притягивают к себе и словно бы подмигивают.
— У меня вообще душа не лежит к портретам, — слегка вздрогнув, добавила хозяйка дома. — Ни за что не стала бы их вешать у себя в комнатах. Говорят, когда оригинал умирает, портрет бледнеет. Чем больше в них сходства, тем больше они напоминают мне наряженные восковые фигуры, на которые я без дрожи не могу смотреть.
— Именно поэтому, — проговорила рассказчица, — мне больше нравится, когда людей изображают не просто так, а за каким-нибудь занятием. Они поглощены своим делом и не смотрят на зрителя, тогда как те, другие, застывшим взглядом таращатся из рамы на мир живых. Мне кажется, портрет, глядящий на зрителя, так же нарушает законы иллюзии, как раскрашенная статуя.
— Верно, — сказал Фердинанд. — Полностью с вами соглашусь, поскольку меня самого в ранней юности так напугала одна подобная картина, что этот страх я помню до сих пор.
— О, расскажите! — вскричала блондинка, все еще сидевшая напротив слушателей. — Вы ведь обещали сменить меня в этом кресле.
Проворно вскочив на ноги, она шутливо принудила Фердинанда подняться с насиженного места.
— Моя история, — молвил Фердинанд, — слишком похожа на ту, что вы только что слышали, а потому…
— Это неважно, — прервала его хозяйка дома. — Подобные истории не надоедают никогда. Насколько мне не хочется рассматривать какой-нибудь зловещий портрет, настолько я заслушиваюсь рассказами про то, как портрет вышел из рамы или подмигнул.
— По правде говоря, — продолжал Фердинанд, уже раскаявшийся в данном обещании, — для такого приятного вечера моя история слишком страшная. Признаюсь, я и сейчас, по прошествии нескольких лет, вспоминаю ее с дрожью.
— Тем лучше, тем лучше! — вскричал хор голосов. — Вы еще больше раздразнили наше любопытство, тем более что ваша собственная история — несомненное свидетельство очевидца!
— Собственно, не моя, — поправил себя готовый сдаться Фердинанд. — Это история моего друга, которому я верю, как самому себе.
Уговоры не умолкали, и Фердинанд начал рассказ:
— Однажды, когда у нас зашел дружеский спор о призраках и предзнаменованиях, вышеупомянутый друг поведал мне следующее. Один мой однокашник по университету, говорил он, пригласил меня на каникулы в поместье своих родителей. Погода нам благоприятствовала (за долгой грустной зимой последовала поздняя весна, но тем более пышным оказался запоздалый расцвет природы), и в один из прекраснейших дней апреля мы прибыли в замок, бодрые и радостные, как певчие пташки.
Мой друг, с которым мы во время учебы постоянно жили бок о бок, заранее распорядился в письме, чтобы нас и здесь поселили вместе. Для нас выбрали в обширном замке ряд расположенных по соседству комнат, откуда открывался вид на сад и дальше, на приятную глазу местность, окаймленную вдали лесами и виноградниками. За несколько дней я совершенно обжился в поместье и тесно сошелся со всеми его обитателями, так что ни семейство, ни слуги не делали разницы между мною и хозяйским сыном. Младшие братья моего друга, иной раз ночевавшие в его спальне, могли с тем же успехом воспользоваться и моей; его сестра, милая девчушка двенадцати лет, хорошенькая, как белый розовый бутон, звала меня братцем, по праву сестры познакомила со всеми своими любимыми уголками, а также самолично следила за тем, чтобы у меня имелось все потребное в комнате и за столом. Мне никогда не забыть ее нежных забот, равно как и ужаса, навсегда связавшегося в моей памяти с этим замком.
В самый первый день заметил я на стене одного из залов, по пути в свои комнаты, большую, укрепленную на стене картину, на которую, впрочем, среди множества новых впечатлений не стал долго засматриваться. Лишь позднее, когда двое младших братьев моего друга окончательно ко мне расположились и мы направлялись вечерами в мою спальню, ставшею нашей общей, я заметил, что они явно испытывают страх, проходя через пресловутый зал. Они жались ко мне, просились на руки, а сидя на руках, отворачивали голову, чтобы даже краем глаза не видеть картины.
Зная, что дети боятся очень больших — или даже выполненных в натуральную величину — картин, я старался ободрить мальчиков, меж тем при внимательном взгляде на портрет меня и самого охватывал невольный ужас. Там был изображен немолодой рыцарь в одеянии, относящемся к неизвестной отдаленной эпохе. Широкий серый плащ достигал колен; одна нога была выставлена вперед, словно рыцарь хотел выйти из рамы. Черты, казалось, заключали в себе силу, способную обратить человека в камень. У живых людей я таких лиц не видел. В этом лице пугающим образом слились смертное оцепенение и следы болезненной, дикой страсти, над которой не властна сама смерть. Можно было подумать, что натурой автору кошмарной картины послужил какой-нибудь жуткий выходец с того света.
Разглядывая портрет, я всякий раз пугался не меньше детей, моему другу он был неприятен, но не страшен, и лишь у его сестры вызывал улыбку; видя, как я менялся в лице, она говорила с состраданием в голосе: «Он не злой, он просто очень несчастный!»
Друг рассказал мне, что на портрете запечатлен основатель его рода и что отец очень ценит эту картину. По всей вероятности, она висела здесь с незапамятных времен и изъять ее значило бы нарушить единообразие убранства прежнего рыцарского зала.
Тем временем за деревенскими забавами наши чудесные каникулы подошли к концу. В последний день нашего пребывания в поместье старый граф, видевший, как неохотно мы расстаемся с его милым семейством и красивой местностью, окружавшей замок, приложил удивительные старания к тому, чтобы превратить канун назначенного отъезда в сплошную череду сельских праздников. Одна потеха плавно перетекала в другую словно бы без чьих-либо усилий, само собой, и только сияющие глаза моей «сестрички» Эмилии (так звалась юная грация), дружеское в них участие, когда она замечала, как доволен ее отец, как он изумлен неожиданным воплощением его собственных замыслов, позволили мне догадаться, что между отцом и дочерью существует тайное взаимопонимание, что в гармонию нынешних увеселений, да и во все устройство жизни в замке ею внесен не последний вклад.
Наступил вечер, общество разбрелось по саду, но моя милая спутница от меня не отходила. Мальчики резвились поблизости, гонялись за жужжащими майскими жуками, стряхивая их с ветвей. Выпала роса, окутав под лунными лучами траву и соцветия серебряным флером. Эмилия, как любящая сестра держа меня под руку, обходила со мной на прощанье все беседки и скамейки, где я сиживал, бывало, с нею или в одиночестве.
Когда мы добрались до садовой двери замка, мне пришлось повторить обещание, уже данное отцу Эмилии, что ближайшей осенью я снова погощу у них недели две-три.
«Осень, — говорила она, — здесь такая же красивая, как весна, но она серьезней и, пожалуй, трогательней. Когда я вижу, как ярко она окрашивает увядающие листья, мне кажется, она хочет их утешить. Пусть они помнят, что придет новый год, а с ним новый расцвет. Тогда им, наверное, делается не так грустно и они легко опадают».
От всей души я пообещал ей не принимать никаких других приглашений, а вернуться вместе с ее братом сюда. Эмилия отправилась к себе в спальню, а я, как обычно, собрался уложить в постель своих маленьких братцев. Они взбежали по лестнице и двинулись через полутемную анфиладу; страшная картина, к моему удивлению, их сегодня ничуть не смущала.
Мои мысли и чувства были полностью захвачены впечатлениями сегодняшнего дня и всей замечательной поры, проведенной в графском замке. В памяти, один другого веселей, теснились образы недавнего прошлого; они настолько возбудили мою, тогда еще очень юную, фантазию, что я никак не мог последовать примеру моего друга, который уже удалился на покой. Перед глазами, как прекрасный фантом, стояла нежная, ребячески непринужденная Эмилия; я разглядывал в окно хоженую-перехоженую окрестность, где только что совершил вместе с нею прощальную прогулку, и в молочном свете луны ясно видел каждый уголок.
В цветущих кустах вокруг нашей любимой скамейки пели соловьи, вырисовывалась в лунном свете река, по которой меня, увенчанного венком, много раз под веселое пение катали в лодке.
Что будет, думал я, когда я вернусь сюда осенью? Что, если вместе с весенним цветением уйдет в прошлое и эта простодушная детская доверительность, если это нежное, приязненное сердце, подобно зрелому плоду, оденется твердой кожурой?
Мрачный отошел я от окна и, побуждаемый грустными мыслями, двинулся через соседнюю комнату. Что-то заставило меня остановиться перед портретом прародителя моего друга, на который падали лунные лучи. В этом странном свете изображение словно бы парило в воздухе наподобие зловещего призрака. Оно выглядело так, точно облеклось плотью, отделившись от темного фона. Застылые черты как будто смягчились под влиянием глубокой скорби, и только холодная, нечеловеческая серьезность в глазах останавливала, казалось, готовую сорваться с языка отчаянную жалобу.
Колени мои задрожали, неверными шагами я поспешил назад в свою спальню, к открытому окну, чтобы вдохнуть свежего вечернего воздуха и успокоить себя знакомым приятным видом. Мой взгляд упал на широкую аллею из старых лип, где мы обычно устраивали всяческие деревенские забавы и игры, — она начиналась под моим окном и тянулась через весь сад к руинам древней башни. Необычно преображенный портрет уже представлялся мне обманчивым фантомом, игрой возбужденного воображения, но тут я заметил нечто вроде плотного облака, выплывшего из руин на аллею.
Я с любопытством вгляделся: непонятный сгусток тумана приближался, однако густые кроны лип прятали его от моих глаз.
Внезапно на светлом месте я увидел жуткую фигуру, чьи зловещие черты изображал портрет. Рыцарь, закутанный в тот самый серый плащ, с едва ли не намеренной медлительностью следовал в направлении замка. Его шаги по каменистой почве были совершенно беззвучны. Не поднимая глаз, он прошествовал мимо моего окна к боковой двери, которая вела к передним покоям замка.
Напуганный до полусмерти, я бросился на постель. Оставалось радоваться, что на соседних кроватях, справа и слева от меня, спали дети. Потревоженные, они проснулись, рассмеялись, но тут же заснули снова. Я же после пережитого не мог сомкнуть глаз и решился было разбудить одного из мальчиков, чтобы он составил мне компанию. Но представьте себе мой ужас, когда мой взгляд наткнулся на страшного рыцаря, стоявшего перед соседней кроватью.
Меня как громом поразило, я не мог пошевелиться, не мог даже опустить веки, чтобы не видеть эту чудовищную картину. Я наблюдал, как рыцарь наклонился и легким поцелуем коснулся лба ребенка. Потом он перегнулся через мою кровать и поцеловал в лоб второго мальчугана.
Тут я лишился сознания, и на следующее утро, проснувшись от ласковых детских прикосновений, готов был уговорить себя, что грезил наяву.
Меж тем близился час отъезда, и мы в последний раз уселись завтракать в беседке среди кустов турецкой бузины.
«Не забывайте в пути о своем здоровье, — сказал мне между прочим старый граф. — Вчера поздно вечером вы гуляли в саду и были слишком легко одеты. Я боялся, что вы простудитесь. Молодые люди думают, будто никакая хвороба их не возьмет, но послушайтесь все же дружеского совета!»
«Похоже, у меня и в самом деле ночью была лихорадка, — отвечал я. — Никогда в жизни меня не мучили такие страшные кошмары, как в этот раз. Теперь я понимаю, откуда берутся все эти россказни про чудеса и призраков — из снов, похожих на явь».
«Что же это было?» — спросил граф, несколько обеспокоившись. Я рассказал о своем ночном видении. Граф, как ни странно, слушал нисколько не удивленно, но был глубоко взволнован.
«Призрак поцеловал обоих мальчиков? — спросил он дрожащим голосом и, когда я это подтвердил, воскликнул с болью и отчаянием: — О боже, значит, они оба тоже умрут!»
Собравшиеся слушали Фердинанда молча, затаив дыхание. При этих словах, однако, многие вздрогнули, а блондинка, чей рассказ предшествовал рассказу Фердинанда, громко вскрикнула.
— Представьте себе, — продолжал Фердинанд, — как ошеломили эти слова моего друга, от лица которого я вел рассказ! Видение и без того поколебало его душевное равновесие, но, слыша страдальческий тон отца, он почувствовал, что его сердце рвется на части. Все существо моего друга исполнилось бесконечного страха перед мрачными тайнами мира духов. Так, значит, это был не сон, не плод разгоряченного воображения! Его посетил подлинный вестник беды, тайный посланец иного мира, коснувшийся смертельным поцелуем цветущих щек детей, которые спали с ним рядом!
Напрасно мой друг просил старого графа поведать ему обо всем, что касается этого сверхъестественного происшествия, напрасно сын графа умолял отца раскрыть ему тайну, яатявшуюся, как можно было предположить, их семейным достоянием.
«Ты еще слишком молод, — отвечал ему отец, — а эта тайна, как ты и сам догадываешься, заключает в себе такую бездну ужаса, что чем позднее ты ее узнаешь, тем лучше для твоего спокойствия!»
Только когда было объявлено, что можно ехать, мой друг заметил, что во время его рассказа мальчики и Эмилия по распоряжению графа удалились. Взволнованный до глубины души, он попрощался со старым графом и с возвратившимися детьми, которые не хотели его отпускать. Эмилия послала ему прощальный привет из окна, а через три дня юный граф получил известие о смерти мальчиков. Обоих не стало в одну и ту же ночь.