Каждая эпоха в истории русского общества знает свой образ Петербурга. Каждая отдельная личность, творчески переживающая его, преломляет этот образ по-своему. Для поэтов XVIII века: Ломоносова, Сумарокова, Державина – Петербург предстает как “преславный град”, “Северный Рим”, “Северная Пальмира”. Им чуждо видеть в городе будущего какое-то трагическое предзнаменование. Лишь писатели XIX века придали образу города трагические черты. Откуда они возникли и почему так укоренились в сознании Пушкина, Некрасова, Гоголя, Достоевского? Несомненно, одну из главных ролей в этом сыграла петербургская легенда, появившаяся в эпоху петровских реформ: “Петербургу быть пусту!” Город, построенный на костях сотен тысяч людей, - греховный, и природа обязательно отомстит за мученические смерти подневольных строителей города. Появление и дальнейшее развитие петербургской легенды представлено в работе Р.Г. Назирова “Петербургская легенда и литературная традиция.[13]” В ней автор отмечает, что “русская литература XVIII века чужда духу легенды. Пушкин же не просто следует легенде, он “вмешивается в нее, обнажая нерв – протест, выразившийся в знаменитой кульминации “Медного всадника”, где личность маленького человека противостоит великому герою, воплощенному в величественном памятнике, который оживает в момент сюжетного взрыва, что делает фигуру героя ужасающей.[14]”. Итак, Пушкин создал новый образ Петербурга – города трагической красоты и безумия.
Петербург Гоголя – город двойного бытия – “гнетущей прозы и чарующей фантастики.[15]” Содержание образа Петербурга у Гоголя составляет преимущественно быт. Этот город оказывается “заколдованным местом.” В ряде новелл Петербург выступает городом необычных превращений, которые совершаются на фоне тяжелого прозаического быта. Правда и мечта переливаются одна в другую, грани между явью и сном стираются. В “Невском проспекте” город назван “фантасмагорией” Главным действующим лицом является Невский проспект. Он описывается во все часы своего суточного превращения. “Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня.” Новелла заканчивается заключительным взглядом на улицу мечты и обмана: “Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенной массой наляжет на него и отделит белые палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде”. Город – призрак, в котором все обман – таков Петербург Гоголя.
Совершенно исключителен Петербург Достоевского. Его не привлекала красота классической архитектуры города, воспетая Пушкиным. Вспомним строки из “Преступления и наказания”, когда Раскольников смотрит на дворец – “необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пошлая картина…” Это описание напомнило строки лирического стихотворения Пушкина “Город пышный, город бедный”, но у Достоевского это совершенно другой город. Его Петербург – “город мокрого снега, бездомных собак, шарманщиков и нищих[16]”, это “самый умышленный и отвлеченный город на всем земном шаре” (V, с.101), который иногда представляется сном, волшебной грезою.
Впервые сравнение города со сновидением мы встречаем в повести “Слабое сердце”: “…Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами – отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантасмагорическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу” (II, 48). Затем то же самое ощущение Достоевский описывает в “Петербургских сновидениях”, но уже от лица автора. Образ города – миража Достоевский дает в “Подростке”: “Мне 100 раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: “А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, скользкий город, подымится с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник, на жарко дышащем, загнанном коне?” (XV, с. 44). В этом мы видим интерпретацию легенды “Петербургу быть пусту!”, рожденную в мыслях героев Достоевского.
Петербург присутствует в 20 произведениях Федора Михайловича, иногда как фон, но чаще как действующее лицо. Его город живет человеческой жизнью: просыпается, жмурится, улыбается, мерзнет, болеет… “Было сырое туманное утро. Петербург встал злой и сердитый, как раздраженная светская дева, пожелтевшая от злости на вечерний бал. Он был сердит с ног до головы. (…) Весь горизонт Петербурга смотрел так кисло, так кисло… Петербург дулся. Видно было, что ему страх как хотелось (…) куда-нибудь убежать с места и ни за что не стоять более в Ингерманландском суровом болоте” (“Петербургская летопись”).
Достоевский одухотворяет Петербург до значения живого героя развернувшейся драмы. “Это первый подстрекатель Раскольникова и невидимый соучастник преступления[17]”. Петербург со своей ирреальностью, миражностью может стать последней точкой в безумии человека. Именно в этом городе происходят фантастические в своей прозаичности события многих произведений Достоевского, зреют безумные идеи, совершаются преступления – “… все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим” (“Подросток”). Рисуя свои картины взаимодействия человека и города, Достоевский описывает все в мельчайших подробностях, следя за тончайшими изменениями в их “общении”. “… господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережную Фонтанки (…). Ночь была ужасная, ноябрьская, - мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов – одним словом всеми дарами петербургского ноября (…). Шел дождь и снег разом” (“Двойник”) (I, 138). Здесь в эту ночь начинается раздвоение Голядкина.
Тщетно блуждают герои Достоевского по городу, пытаясь обрести душевный покой, Питер замкнут и надменен. “… Скучно по Фонтанке гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, черные, над головой тоже туман. Такой грустный, такой темный был вечер сегодня” (“Бедные люди”) (I, с. 85). Унылое настроение Девушкина после этой прогулки не освежается, а усугубляется. Многие герои Достоевского специально будут ходить по угрюмым петербургским улицам, чтобы “тошнее стало” (Ордынов, Раскольников, Версилов).
Описывая городские пейзажи Петербурга, Достоевский не живописует ясных дней, синего неба или красот городских построек, площадей и улиц. Этого Петербурга Достоевский словно не знал. В его описаниях город – постоянно и неизменно туманный, дымный, сырой, холодный и пасмурный. “Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона” (“Идиот”) (VII, с. 5.).
Грязно-серый, черно-дымчатый городской пейзаж был уже не в новинку для того времени: Гоголь в “Невском проспекте” выбрал такую палитру для описания столицы Российской империи: “Досадный рассвет неприятным своим тусклым сиянием глядел в его окна. Комната в таком сером, таком мутном беспорядке”, но пейзаж Достоевского призван для усиления психологического подтекста, его пейзаж – это “состояние души” героя: “В невыразимой тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего мокрого снега” (“Записки из подполья”) (V, с. 110). Пейзаж подчеркивает в данном случае печаль и грусть героя. “Я отдернула занавес; но начинающийся день был такой печальный и грустный, как угасающая жизнь умирающего. Солнца не было. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное” (“Бедные люди”) (I, с. 49).
Туман становится неотъемлемым компонентом его пейзажей. Вот пример из “Униженных и оскорбленных”: “Ихменев быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы” (III, с. 219). Вспомним, что Свидригайлов покончил с собой на берегу канала, когда “молочный, густой туман лежал над городом”. Достоевский говорит иногда о цвете тумана – то желтоватом, то сероватом – и пишет: “… лица были бледно-желтые, под цвет тумана”. А в “Скверном анекдоте” мы читаем: “Утро было морозное, мерзлый желтоватый туман застилал еще дома и все предметы” (V, с. 43). Этот мутный и туманный облик города чем-то близок, чем-то притягателен для Достоевского, о чем и размышляет Подросток: “Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой вид, мне всегда нравится…” (XVI, с. 75). Достоевский описывает мутность, дымчатость и туманность Петербурга с такой неизменностью, словно и солнечный свет там редкость: “Когда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце…” “Тяжелая, безрадостная природа корреспондирует с тягостностью и трагичностью предстоящих событий[18]”. Используя эти краски, Достоевский описывает картины большого города, полные гнетущей тоски, например, в воспоминаниях Нелли из “Униженных и оскорбленных”: “… в мрачном, угрюмом городе, с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженным воздухом, с драгоценными палатами, всегда запачканными грязью, с тусклым, бледным солнцем и с злыми, полусумасшедшими людьми” (III, с. 321).
Но писатель не ограничивается дымчато-туманным, грязновато-серым колоритом. Часто он вводит в пейзаж в качестве сильнейшего фона – цвет черный, как в “Униженных и оскорбленных”: “Мы все еще сидели и молчали, я обдумывал с чего начать. В комнате было сумрачно, надвигалась черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат грома” (III, с. 360).
Особенно обильны эти черные пятна в городских пейзажах. Постройки выглядят не только погрязневшими, но и почерневшими, например, в “Хозяйке”: Мурин и Катерина повернули “в узкий, длинный переулок, с длинными заборами, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома…” (I, с. 286). Или в другом месте: “… стали встречаться колоссальные здания под фабриками, уродливые, почерневшие, красные, с длинными трубами” (“Хозяйка”) (I, с. 267). Дома черны от копоти: “Мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, черные закоптелые…” (I, с. 85); и психологическая подоплека черного цвета: “теперь же разглядите-ка, что в этих черных, закоптелых, больших капитальных домах делается…” (I, с. 88). Соединив все оттенки, все краски и знакомые уже нам эпитеты, Достоевский создает цельную, необычайно живописную картину Петербурга: “… Он (Ихменев) быстрым невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую охватывал черный, как будто залитой тушью, купол петербургского неба” (III, с. 212). В этом пейзаже переход: сначала свет и светлые пятна фонарей, затем пейзаж темнеет, появляются туманные улицы и грязные дома и, наконец, черный купол неба в качестве сильнейшего тона.
В этой картине все краски, все тона, вся палитра Достоевского. Этот пейзаж, намеченный Гоголем, был развит до исключительной выразительности и полноты Достоевским и стал устойчивым и неизменным фоном в его романах.
Говоря о пейзаже, необходимо также заметить особое отношение Достоевского к закату солнца. Этому посвящена целая глава в книге С.М. Соловьева “Изобразительные средства в творчестве Ф.М. Достоевского[19]”, в которой автор объясняет пристрастие к закатному пейзажу Достоевского в результате сильных, изначальных, глубоких впечатлений от заката, столь значительных, что они не исчерпались в одной книге и пронизывают много произведений писателя.
В “Бедных людях” обостренно воспринимает закаты солнца Варенька Доброселова: “Я больно, раздражительно чувствую, впечатления мои болезненны. Безоблачное, бледное небо закат солнца, вечернее затишье – все это, - я уже не знаю, - но я как-то настроена была вчера принимать все впечатления тяжело и мучительно…” (I, с. 46). Ордынов в “Хозяйке”, одолеваемый тоской, бродит по Петербургу: “… длинным переулком он вышел на площадку, где стояла приходская церковь. Он вошел в нее рассеянно (…). Лучи заходящего солнца широкою струею лились вниз сквозь узкое окно купола и освещали морем блеска один из приделов (…). В припадке глубоко волнующей тоски и какого-то подавленного чувства Ордынов прислонился к стенке…” (I, с. 267). Тоскливым переживаниям сопутствуют здесь закатные лучи.
В “Преступлении и наказании” 5 сцен происходят в лучах закатного солнца. Наиболее драматическим переживаниям Раскольникова с первых же страниц сопутствует свет заходящего солнца. Вот его первое появление у старухи – ростовщицы: “Небольшая комнатка, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями (…) была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. “И тогда, стало быть, также будет солнце светить!” - как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова…” (VI, с. 8.). Само убийство Раскольникову мерещится в тревожном освещении закатного солнца. После совершенного убийства Раскольников вышел из дома: “Было часов восемь, солнце заходило”. Пейзажи в “Преступлении и наказании” усиливают значимость каждой сцены, делают их напряженнее.
Страданиям Раскольникова всегда и всюду сопутствует это бередящее и пламенеющее закатное солнце. После признания Соне в убийстве Раскольников отправляется бродить по городу: “… внутренняя, беспрерывная тревога еще поддерживала его на ногах и в сознании, но как-то искусственно, до времени. Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время… “Вот с этакими-то глупейшими, чисто физическими немощами, зависящими от какого-нибудь заката солнца, и удержись сделать глупость!” - пробормотал он ненавистно” (VI, с. 327). Другой важнейший шаг Раскольникова также будет сделан во время солнечного заката. Раскольников решил признаться в убийстве и пойти добровольно на каторгу: “Вечер был свежий, теплый и ясный. Погода разгулялась еще с утра. Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Он хотел кончить все до заката солнца” (VI, с. 398).
Раскольников вышел с Соней на площадь, и при закатном солнце “он встал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием” (VI, с. 405). Все эти драматические эпизоды жизни Раскольникова окружены последними закатными лучами солнца.
Закат создает в произведениях Достоевского грустное настроение, усиливает ощущение трагизма. Лучи закатного солнца неизменно сопутствуют сценам медленного умирания чахоточной Нелли в “Униженных и оскорбленных”. При закате солнца умерла старуха – хозяйка его квартиры – в рассказе генерала Епанчина (“Идиот”). Закат солнца – этот ощутимый во времени, нервный и трепетный переход от света к мраку, это исчезновение, угасание света – волновал Достоевского и запечатлялся во множестве различных жизненных коллизий героев как эмоциональный фон. “Закат Достоевского – печальный закат[20]”.
Иногда настроение и поведение героев определяет физическая атмосфера, воздух, которым они дышат. “В этом Достоевский сходен со многими русскими реалистами: длинный нос Гоголя был весьма чуток к кухонным запахам петербургских дворов[21]”, или же описания Петербурга у Писемского в “Тысячах душ”: “Спеша уйти, Калинович попал на Сенную, и здесь промокшая и сгнившая в возах живность так его отшибла по носу, что он почти опрометью побежал на другую сторону, где хоть и не совсем благоухало перележавшей зеленью, но все-таки это не был запах разлагающегося мяса”.
С первых строк романа “Преступление и наказание” читатель вместе с героем погружается в атмосферу удушья, жары и зловония: “На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу…” (VI, 6). Духота преследует героя на протяжении всего романа: вот Раскольников вышел из дома после убийства ростовщицы: “Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха” (VI, с. 70). Такое впечатление, что ветер никогда не посещает Петербург, и эта особенная духота и вонь непрерывно давят на сознание главного героя. В этом городе воспаляется мозг мечтателя, зарождается мысль о праве на жизнь другого. “Дух гордыни питает ее и ведет к преступлениям[22]”.
Необходимо уделить особое внимание архитектурному выражению быта у Достоевского. Его дома приобретают особое значение как обиталище его героев. Дом обрисовывается как обособленный мирок, живущий своей таинственной жизнью, влияющий так или иначе на судьбу своего обитателя. Описание небольшого каменного дома мы находим в “Униженных и оскорбленных”. Это дом, где жила мать Нелли. “Дом был небольшой, но каменный, старый, двухэтажный, окрашенный грязно-желтой краской. В одном из окон нижнего этажа, которых всего было три, торчал маленький красный гробик, - вывеска незначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные с тусклыми, зелеными и надтреснутыми стеклами, сквозь которые просвечивали розовые коленкоровые занавески” (III, с. 257.). этот дом обрисован так, что его окна смотрят на нас зрячим взором одухотворенного лица.
Характерны для улиц Достоевского “капитальные”дома высокие, холодные, с глухими стенками, которые в короткий срок совершенно исказили образ северной столицы. “Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную (…) и повернули из нее в узкий, длинный переулок, с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную, почерневшую стену четырехэтажного капитального дома…” (I, 269). Он шел по гнилым, трясучим доскам, лежавшим в луже, к единственному входу на этот двор из флигеля дома, черному, нечистому, грязному, казалось, захлебнувшемуся в луже. В нижнем этаже жил бедный гробовщик”. (I, c. 272.) (“Хозяйка”). В этом описании Достоевский подчеркивает грязь и нищету мрачного и тяжелого быта. Все эпитеты настойчиво указывают на одни и те же черты. И снова мастерская гробовщика как напоминание о неизбежном завершении этой безотрадной жизни.
Вполне отчетливо Достоевский высказал свои мысли о физиономии дома при описании жилища Рогожина. Писатель заставляет заранее узнать его. “Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился своему необыкновенному волнению… один дом, вероятно по своей особенной физиономии еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: “Это наверное тот самый дом” (VII, с. 170). “У дома Рогожина “лицо” его хозяина, то есть внешние детали поглощаются ощущением “сходства” дома с Рогожиным – субъективной психологической реакцией князя Мышкина[23]”.
Дома Достоевского – “не слепок, не бездушный лик”, за их архитектурными очертаниями прозревает он своеобразную душу, полную таинственной жизни. Это отношение к дому как к одухотворенному организму породило в Достоевском совершенно особую возможность войти в личное общение с домом, заключить с ним нечто вроде дружбы. В “Белых ночах” один старенький домик обрисован как “человеческое существо”. “Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой миленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг на прошлой неделе я прохожу по улице и как посмотрел на приятеля, слышу жалобный крик: “А меня красят в желтую краску!” Злодеи, варвары!. Они не пощадили ни колонны, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка!” (II, с. 103). Город, скрывающий в своих недрах эти дома, насыщенные какой-то сокровенной жизнью, и сам живет как сверхчеловеческое существо
А теперь обратимся к внутреннему убранству этих домов (интерьеру). В описании интерьера Достоевского нет бесстрастной эпичности, они не документальны, как повествования писателей – хроникеров, в них нет и следа любования изображаемыми предметами. Отношение к ним всегда субъективное, отношение притяжения или отталкивания, любви или даже ненависти. Поражает теснота помещений, в которых живут герои Достоевского. “… Комната была узенькая и тесная, приплюснутая перегородкою к двум низеньким окнам. Все было загромождено и заставлено необходимыми во всяком житье предметами; было бедно, тесно…” (I, с. 272). “… направо находилась комната Версилова, тесная и узкая, в одно окно; в ней стоял жалкий письменный стол… а перед столом не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной…” (XII, с. 43). “Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом вверху, была отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной. Через задний угол была протянута дырявая простыня” (VI, с. 22) (комната Мармеладовых из “Преступления и наказания”). Вспомним описание каморки, где живет Родион Раскольников. Она “походила более на шкаф, нежели на квартиру” (VI, с. 5) – и это отнюдь не все, с чем сравнивает жилище Раскольникова Достоевский. Погружаясь в действие романа все дальше, перед нашим взором вырисовывается “крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко” (VI, с. 25). А через несколько страниц его каморка и вовсе превращается в гроб! Таким образом обстановка у Достоевского давит на человека, вынуждает порождать в голове какие-то зловещие мысли. Стоит упомянуть описание комнаты Сони Мармеладовой: “Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое…” (VI, с. 24). “Неправильный четырехугольник” - это сравнение наталкивает на мысль о неправильной жизни Сони не по своей вине. Как комната “изранена” строителями, так и Соня “изранена” обстоятельствами жизни, из-за которых она вынуждена торговать своим телом. В романе “Идиот” Ипполит рассказывает, что “мрачный” дом Рогожина “поразил меня; похож на кладбище, а ему (Рогожину), кажется нравится” (VIII, с. 310). Действительно, внутри дома Рогожина темно и неприютно: “ темные комнаты, какой-то необыкновенной холодной чистоты, холодно и сурово мебелированные старинной мебелью…” Угрюмый Рогожин и живет в доме, навевающем тоску и холод на окружающих.
Отличен колорит Достоевского в описании мебели и внутреннего убранства помещений. Автор высказывает явно негативное отношение к желтому цвету. Р.Г. Назиров называет эту особенность “неадекватностью цвета, его моральной возмутительностью[24]”. Каморка Раскльникова с “желтенькими, пыльными обоями”. Это не мимолетный штрих в описании комнаты, эти обои усиливают гнетущее, отталкивающее впечатление, создаваемое комнатой. И “желтоватые, почерневшие” обои в комнате Сони в равной степени создают тягостное впечатление. Ну, а самые трагические эпизоды романа произошли в квартире старушки – ростовщицы с желтыми обоями и желтой мебелью. Даже стулья в комнате следователя Порфирия Петровича были из желтого отполированного дерева. Фактически в “Преступлении и наказании” использован лишь только желтый фон. Этот желтый фон – великолепное, целостное живописное дополнение к драматическим переживаниям героев. Отметим также, что в полицейской конторе, где Раскольников падает в обморок, ему подают “желтый стакан, наполненный желтою водою”. “В конечном счете желтый становится отвратительным и нагнетает злую тоску[25]”.
Петербург предстает перед нами равноправным героем произведений Достоевского, он живет и так или иначе влияет на своих обитателей. Интересную в этом смысле характеристику дает Свиригайлов в “Преступлении и наказании”: “Петербург – это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы, философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге!” (VI, с. 391).
Итак, Петербург – трагический и фантастический город. На его улицах случается все что угодно: здесь может зародиться мысль о преступлении и найти свое завершение, а в следующий момент можно стать свидетелем сошествия Христа дабы спасти грешных, живущих в этом “аду бессмысленной и ненормальной жизни”. Человеку трудно жить и дышать в этом городе, но, однако, ни у одного из героев не возникает мысль покинуть его: какая-то непреодолимая тайная сила влечет и заставляет остаться в этом “самом умышленном и отвлеченном городе на всем земном шаре”.