- Блядь! – вскрикнул я, схватив себя за запястье.
Я опустил взгляд и был потрясен, увидев, сколько крови было на руке от ударов по зеркалу. Я попытался пошевелить пальцами и скорчился от боли, мгновенно осознав, что я, действительно, долбил по чему-то. Я сделал несколько шагов в направлении стены и, опершись об нее спиной, сполз на пол. Я подтянул колени к груди и начал раскачиваться, пытаясь прийти в себя. Мое дыхание было затрудненным, глаза все еще горели и были стеклянными от слез. Ярость, поколебавшись, уступила место другому чувству, которое я хотел испытывать. Я пытался побороть его, но оно было мощным и поглотило меня.
Это было отчаяние. Я был раздавлен, тоска была такой же жестокой, какую я помнил с того времени, как проснулся в больнице, когда мне было восемь лет. Как будто я терял ее снова и снова, как будто это дерьмо повторялось. Она умерла, моя мать, на хрен, умерла.
В тот момент я утратил последние крупицы самообладания, и из глаз покатились слезы. Я, черт возьми, просто сдался, осознав, что бесполезно пытаться предотвратить их. Каждая из этих слез была несправедливой, но жизнь, в принципе, была чертовски несправедливой штукой. Я выучил это много лет назад. Мы все были раздавлены - каждый из нас. Мы все страдали, и нам пришлось пожертвовать чем-то, и по какому сраному праву я собираюсь искать виновных в этом? В конце концов, на хрен, неважно, на кого я злился и кого обвинял, она, блядь, все равно мертва. Отцу я говорил ту же самую херню много месяцев назад, когда он пришел в ярость и выплеснул свое отчаяние на Изабеллу. Я сказал, что мама умерла, и, кого бы он ни наказал, на ком бы ни отыгрался, она не вернется. Ее уже нет. Ее, черт побери, нет.
Я не знаю, как долго сидел вот так, погруженный в свою тоску. Я обхватил руками колени и опустил голову... и я, блядь, заплакал. Вся адская боль, которую я долгие годы подавлял, настигла меня, и я просто отпустил ее, каплю за каплей. Я позволил себе соскользнуть в бездну страданий, и на самом деле сразу же почувствовал их. Я позволил себе погрязнуть в этих муках, и горевать о том, что потерял. Я не собираюсь заботиться о сохранении приличий и отталкивать людей, причинять людям боль только потому, что мне самому сейчас адски больно. Я не думал даже ни о мести, ни о том, чтобы обвинять кого-то. Мне просто было чертовски больно.
К тому времени, когда я выплыл из пучины страданий и слезы высохли, в ванной уже воцарилась кромешная тьма. Я поднялся с пола и, морщась от боли, провел рукой по волосам. Правая рука и запястье отекли и пульсировали, там что-то, черт возьми, явно было сломано. Я пошел к раковине, и под ботинками захрустели стекла от разбитого зеркала. Я открыл кран и сунул руку под струю воды. Она была изрешечена порезами, ее жгло, но я старался не обращать внимания на эти неприятности, смывая кровь, насколько было возможно.
Закрыв воду, я вышел из ванной, в процессе скидывая туфли, потому что к их подошве прилипли осколки стекла. Я подошел к двери и остановился, положив руку на ручку. Взглянув на часы, я замер, пораженный тем, что уже полночь. Я тут же подумал, где сейчас Изабелла, и был слегка удивлен тем, что она не постучалась в дверь, чтобы проведать меня. Черт возьми, может быть, она и стучала, я ведь изолировался от всех в ванной, и скорее всего, даже не услышал бы этого. Я подумал, а что, если она уже, на хрен, все знает, и от мысли, что, на хрен, могло произойти после моего ухода, ужас пробежал по моему телу. Я не думал об этом раньше, я бы сосредоточен только на себе, и к моему немалому огорчению, не нашел ни секунды времени, чтобы подумать, как, черт возьми, она воспримет это. Она была растеряна, когда я, блядь, выскочил из столовой, и не пришла ко мне за ответами, так значит, она уже все знает? Отец сказал ей?
Я начал паниковать и быстро открыл дверь. Все это казалось чертовски нереальным, а я был почти в беспамятстве, грусть и ярость по-прежнему бурлили у меня внутри. Я посмотрел на ее закрытую дверь и некоторое время спорил с собой, идти в комнату, чтобы посмотреть, как она, или нет, но я боялся. Чтобы войти к ней я еще не был достаточно уравновешен, ведь все-таки я не знал, что было ей известно, или, что она об этом думала, так какого хрена я туда попрусь? Я чувствовал себя мудаком, потому что, если она знала правду, ей наверняка сейчас чертовски больно, и проблема в том, что больно ей было из-за меня. Я не должен был даже заговаривать с ней, пока сам для себя не определюсь с этим дерьмом.
Я повернулся и пошел по коридору, угнетаемый чувством вины. Мне казалось, как будто я уходил от нее, как будто я от нее отказывался. Я не мог даже представить, что она думает или чувствует, зная, что я, блядь, сбежал от нее и заперся. Мне было нужно время, чтобы свыкнуться с этим дерьмом и справиться с ним. Я начал спускаться по лестнице и направился прямиком на кухню. И принялся открывать шкафы в поисках бутылки водки, я знал, что она должна быть там. Я нашел ее в шкафу с дурацкими тарелками, достал, открутил крышку и поднес к губам. Я начал глотать жидкость, обжигающую горло и желудок, но она проходила куда более мягко, чем гребаный "Патрон". Оторвавшись от горлышка, я начал открывать другие шкафы, чтобы отыскать какое-нибудь обезболивающее, которое где-то тут держал отец, и через пару секунд нашел бутылек "Персосета". Я открыл его и схватил сразу две, бросив банку на место. Таблетки я запил водкой и прислонился спиной к стойке в темной кухне, пытаясь привести мысли в порядок.
Время текло, а я все пытался понять, в какую фигню вдруг превратилась наша жизнь. В конце концов, я отстранился от стойки и медленно направился к лестнице. Мне было, черт возьми, невдомек, что я делаю, куда, на хрен, иду, но я чувствовал нервозность. Я остановился, когда добрался до второго этажа и увидел свет в кабинете отца. Я почувствовал вспышку гнева, но постарался подавить ее, не желая сорваться снова, как в ванной комнате. Я быстро прикинул, что мне делать, после чего сам себе сказал: а к черту все!.. и подошел к двери. Я даже не стал стучать – какой смысл? Мне уже было все равно.
Я повернул ручку, открыл дверь и вошел внутрь. Подошел и плюхнулся в кожаное кресло. Запрокинув голову, отхлебнул из бутылки пару глотков водки.
Молча, взглянул на отца, и только тогда заметил, что он даже не обращает на меня никакого внимания. Он печатал что-то на ноутбуке, глаза были сосредоточены на экране. Я снова почувствовал краткую вспышку паники, заинтересовавшись, что за хрень он делает, поскольку сегодня утром Эмметт взломал его, чтобы изменить код GPS. После того, что он сказал за столом, я начал сомневаться, было ли это хорошей идеей, но сейчас было уже слишком поздно, чтобы домысливать это дерьмо. Все было уже сделано.
Некоторое время мы тихо сидели, никто ничего не говорил, и единственными звуками в комнате были стук его пальцев по клавиатуре и тиканье часов на стене. Я снова начал глотать водку, как воду, надеясь, что она заглушит эту дьявольскую боль. Я до сих пор чувствовал ее в груди. Обезболивающие ослабили физическую боль, но боль эмоциональная по-прежнему была очень сильной. Я был раздавлен, сломлен, и каждый раз, когда я поднимал глаза на отца, я чувствовал, как внутри разгорается гнев. Это дерьмо тревожило меня, потому что как, черт возьми, в этом случае я буду реагировать на Изабеллу? Я привык обвинять отца и, тем не менее, глядя на него сейчас, по-прежнему чувствовал дикую ярость. Я боялся сорваться на нее, потерять рассудок и, на хрен, потерять ее. Несмотря ни на что, я не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь потеряю ее. Я ее любил. Я в ней нуждался.
- Мне хотелось бы никогда не говорить тебе этого, - наконец, сказал отец, нарушая напряженную тишину.
Я видел, что его пальцы больше не порхают по клавиатуре ноутбука, но он по-прежнему не смотрел на меня.
- Я думал, что это жестоко, и что ничего хорошего из этого не выйдет, особенно сейчас. Я боялся, зная, что это принесет вам больше вреда, чем пользы. Ты, наконец, снова был счастлив, и я не хотел все испортить.
Я смотрел на него с минуту, не зная, что сказать. Я, что, блядь, должен поблагодарить его? Он немного помолчал, прежде чем вздохнуть и, откинувшись на спинку стула, наконец, посмотреть на меня. Он нахмурился, выражение его лица было мрачным. Казалось, что ему было почти так же чертовски больно, как и мне.
- Она просила меня спасти ее, - сказал он, качая головой. - Я позвонил Чарльзу-старшему после нашего отъезда из Финикса, и тогда впервые попросил его продать Изабеллу, но он отказался. Я точно не знаю, почему, я хочу сказать, что ей тогда было всего три года, так что от нее было куда больше неприятностей, чем помощи, но, откровенно говоря, я не из тех, кто имел право расспрашивать его. Она была его собственностью. Я сказал это твоей маме, но поначалу она не смирилась с этим, тогда я сказал, что она должна бросить это дело. Нельзя просто ходить и задавать вопросы о рабах, какими бы юными и миленькими они ни были. В конце концов, она сказала мне, что все поняла и забудет об этом.
Он опять замолчал и потер переносицу.
- Я должен был знать ее лучше. Я должен был знать, что твоя мать не оставила это дело. Она попросила меня брать ее с собой каждый раз, когда я отправлялся в Финикс, и я не видел в этом ничего плохого. Это было похоже на помешательство. Она стала снимать деньги со счета, спуская их тысячами, и не могла внятно объяснить, что делает с ними. Вообще-то, почти точно так же поступаешь и ты, вот почему я считаю тебя ненадежным. Тогда я пожал плечами, решив, что она просто помогает людям, как обычно, ни разу даже не заподозрив, что она лгала мне. Почему? Никогда раньше она не давала мне повода не доверять ей.
Я тупо смотрел на него, немного удивленный параллелью, проведенной между матерью и мной. Мы оба брали деньги с банковского счета отца, чтобы попытаться помочь Изабелле, полностью упустив, что еще он, на хрен, говорил. Боже, я был так же чертовски безрассуден, как мать.
- Случайно я узнал, что она расспрашивала об этой девушке моих коллег, и быстро положил этому конец, точнее, я так думал. Я оборвал ее контакты с Финиксом, больше не брал ее с собой. Но тот факт, что она не виделась с этим ребенком, не останавливал ее. Она наняла частных детективов, пытаясь найти компромат и выяснить, откуда появилась Изабелла, пытаясь найти способ забрать ее у Свонов. Она задавала вопросы за моей спиной, копая себе могилу. Я говорил ей много раз, что в одиночку она не сможет справиться с этим, что нельзя баламутить это дерьмо. Но она не хотела признавать этого, различая только черное и белое, - сказал он.
Он вздохнул, и некоторое время сидел тихо, глядя на свой стол.
- Однажды вечером мне позвонил человек, который сказал, что Элизабет пришла к нему с просьбой отследить ее происхождение, интересовалась записями о рождении и смерти. Боргата всегда имела записи о таких вещах, равно как и образцы каждого своего члена. Я не знаю, известно ли тебе это, и, скорее всего, я не должен тебе говорить, но это так. Они берут образцы крови каждого сразу же, как только мы вступаем в их ряды. Но дело не в этом. Дело в том, что она спрашивала о фамильном древе, а этот человек был достаточно умен, чтобы узнать в некоторых фамилиях, о которых она выспрашивала, членов мафии. Он не хотел иметь с ней дело и прогнал ее. Тогда я понял, что она творит, и ждал ее дома, планируя поговорить с ней и потребовать прекратить это прежде, чем она погубит себя, - он замолчал, покачав головой. – Но было уже слишком поздно. Я опоздал. Вы так и не вернулись домой в ту ночь.
Я сидел тихо, впитывая то, что он мне рассказывал. Кто бы это ни был, они зверски убили ее только потому, что она пыталась выяснить происхождение Изабеллы. Она погибла, пытаясь выяснить ту же информацию, которую, черт побери, вынюхивал и я, информацию, которую защищал мой отец. Все это навалилось на меня в тот момент, и я быстро заморгал, чертовски потрясенный. Я делал те же гребаные вещи, что и она. Я пренебрегал собственной гребаной жизнью, чтобы выяснить тайну Изабеллы Свон. И, на хрен, не было ничего удивительного, что отец сходил с ума из-за этого, и почему он так настойчиво меня останавливал. Он даже посмотрел на меня и сказал, что если я не брошу эту дурь, то он потеряет меня так же, как потерял ее, вот почему он был так уверен, что эта информация убьет меня. Он уже знал, что кого-то из-за нее, на хрен, убили.
- Она это выяснила? - спросил я, терзаемый любопытством.
Он посмотрел на меня с замешательством.
– Тест ДНК, откуда все-таки появилась Изабелла. Мама выяснила это? Вот почему они ее убили?
Он вздохнул, покачав головой.
- Она была на верном пути, но нет, не думаю, что она подобралась достаточно близко, чтобы собрать все воедино. Они убили ее, потому что испугались, что у нее получится. До недавнего времени я считал, что секретом, который они пытаются скрыть, является тот факт, что Чарльз-младший – ее отец. Своны утаили эту часть информации от Боргата, потому что те никогда бы не позволили им относиться к ней так по-свински, если бы знали, что она связана с ними. Я думал, именно поэтому он отказался продать ее мне, из-за того, что она была его кровной родней. А теперь... теперь я знаю, что все гораздо сложнее. Чарльзу не было никакого дела до того, что она имеет к нему отношение, или до того, что с ней происходило, он просто не хотел, чтобы кто-либо узнал, откуда взялась мать Изабеллы.
Я в шоке уставился на него, ни одна мысль даже не посетила меня.
- Так что, дело было даже не в ней? Все это не имело ничего общего с Изабеллой? Это касается ее матери?
Он мгновение смотрел на меня, после чего кивнул.
– Полагаю, можно сказать и так, - сказал он.
- Но ты винишь ее, - сказал я тихо.
Его глаза слегка расширились после моего заявления.
- Это не ее вина, - сказал он. - Она была совсем ребенком, Эдвард.
Я горько усмехнулся.
- Ты думаешь, я, блядь, не знаю этого? - огрызнулся я, приподнимаясь в кресле и глядя на него.
Мой гнев снова поднимался, и я пытался совладать с ним, не желая позволить ему снова взять надо мной контроль.
- Конечно, это не ее гребаная вина, в том, что мы оказались в этой ситуации, ее проклятой вины тут не больше, чем моей. Мы ни хрена не могли поделать с тем, как вы, взрослые, толкали нас в это собачье дерьмо. Но, тем не менее, это не значит, что ты не винишь ее.
Он смотрел на меня некоторое время, и вздохнул.
- Иногда, когда мы страдаем от потери, то пытаемся найти виноватого. Это называется "Наказание, несоразмерное тяжести совершенного преступления". Легче пережить это, когда ты можешь ретранслировать свое горе и ярость на что-то материальное... - начал он.
- Избавь меня от этой юридической херни, это называется – найти козла отпущения, - прервал его я, вскинув бровь.
Он замолчал, и, взглянув на меня, кивнул.
- Козел отпущения, - повторил он. – Твоя тетя Эсме называет ее моей жертвой, по типу слова "pazzo".
- Потому что ее легко сделать жертвой, - пробормотал я, зная, что pazzo на итальянском означает, в основном, "дурак" или "слабый игрок".
Он снова кивнул.
- Да. И ты прав, в течение длительного времени Изабелла была моим козлом отпущения. Я обвинял ее за то, где она жила, когда жила, за то, что наши пути пересеклись. Я обвинял ее, что она заговорила с твоей матерью, попросила поиграть с ней. Я обвинял ее за все это, потому что ее легко обвинить. Мне было обидно, что моя жена полюбила кого-то настолько, что рискнула ради него всем, и сейчас я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это не рационально, но опять же, эмоции часто бывают нерациональны. По прошествии многих лет я справился с большей их частью, и именно потому мне показалось, что теперь не опасно, наконец, привезти ее сюда. Но да, у меня до сих пор бывают моменты, когда я возвращаюсь к прошлым суждениям, - сказал он.
Я слышал сожаление в его голосе, с намеком на отвращение. Было ясно, что ему противен тот факт, что он обвинял ребенка, но он никак не мог справиться с этим, как и я не мог избавиться от того же желания обвинить ее, которое свербило у меня внутри.
- Одного я не понимаю, - сказал я. - Ты говоришь, что люди, которые убили маму за то, что она совала нос не в свои дела, уже мертвы. Это был дед Изабеллы или старый учитель – каковы бы ни были гребаные причины, тебе захотелось позвонить ему? - он с минуту таращился на меня, после чего еле заметно кивнул. - И он все знал, независимо от результатов этого теста ДНК. Он боялся того, к кому она на самом деле имеет отношение.
Он опять кивнул.
– В нашем мире или ты убиваешь, Эдвард, или тебя, - сказал он.
Я горько усмехнулся.
- В твоем мире, - сказал я резко. – Он не "наш". Я, на хрен, завязал с этим. И я, блядь, не хочу иметь с ним ничего общего.
Его глаза расширились от удивления, а я подумал, что он собирается со мной спорить, постарается уговорить меня или станет поучать, но он этого не сделал. Он лишь кивнул, немного помолчав, завершая эту тему. Дело, мать его, закрыто.
Мы оба сидели тихо какое-то время. Я чувствовал, как водка воспламеняется в жилах, расслабляя тело, но и она не смогла успокоить мой разум. Я поднял руку, чтобы по привычке запустить ее в волосы, съежившись из-за небольшого жжения в руке. Отец театрально вздохнул и нахмурился.
- Покажи мне руку, - сказал он, наклоняясь вперед.
Я разглядывал его, взвешивая все за и против, потому что ненавидел, когда он начинал играть со мной в долбаного доктора. Но я не был глупцом... Я знал, что на этот раз, действительно, расхерачил ее. Я вздохнул и подался вперед, протянув ему руку. Она не пульсировала, что уже было за счастье, но отекла и одеревенела. Он взял мою руку и начал осторожно шевелить пальцами, пытаясь согнуть запястье. Я сжал зубы, так как боль пронзила руку, когда он надавил на мизинец, отводя его назад.
- Ты должен был долбить что-то очень жесткое, чтобы так разбить кисть, - сказал он через минуту.
Я сухо засмеялся.
- Да, лишь незначительный несчастный случай с зеркалом, вот и все, - пробормотал я.
Он покачал головой.
- В этом нет ничего незначительного, Эдвард. У тебя боксерский перелом на безымянном и мизинце, о котором я пытался предупредить тебя, но ты не желал слушать. И полагаю, что также у тебя перелом запястья, судя по опухоли, - сказал он.
Я застонал.
- Ну, так это просто чертовски прелестно, - сказал я с сарказмом.
Он отпустил мою руку, и я отодвинулся, стараясь согнуть руку в запястье.
- На самом деле тебе стоило бы поехать в больницу... - начал он.
Я застонал и откинулся в кресле, показав ему бутылку водки.
- Вот здесь у меня есть все необходимые лекарства, спасибо, - сказал я, поднеся ее к губам и отпивая.
Он посмотрел на меня длительным взглядом и покачал головой.
- Утром мне все равно нужно будет съездить туда на пару часов, ты можешь поехать со мной, мы сделаем рентген и наложим шину, - сказал он.
Я не стал отвечать, это было бессмысленно. Я знал, что мне придется поднять свою хренову задницу и поехать, потому что, в конце концов, я ведь не хотел, чтобы рука болела постоянно. Моя правая рука была важным составляющим тела, учитывая, что я, блядь, был правшой. Травма правого запястья скажется на моем почерке и игре на фортепиано, и на футболе, и, Христос, мне же нужно иметь возможность играть с маленькой киской, как все дни до этого.
Я сделал еще один глоток водки и услышал, как отец бормочет что-то себе под нос.
– Прости? - спросил я с раздражением, вопросительно поднимая брови.
Он покачал головой.
- Я сказал, что ты слишком много пьешь, тебе не стоит употреблять напитки вроде этого, - повторил он.
Я пожал плечами.
- Да ладно, все мы не без вредных привычек, отец. Я вообще-то хотел курнуть немного травки, но я пуст, и у меня вроде как нет гребаных ключей, чтобы спуститься и взять немного, - сказал я. – Так что водка, полагаю, в самый раз.
Он вздохнул.
- Мне жаль твою печень, ты ведешь ее прямиком к циррозу уже в свои семнадцать, - пробормотал он. - Это убьет тебя, если не прекратишь.
- Да ладно, все мы, на хрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится, - пробубнил я, раздраженный тем, что он снова разыгрывал передо мной доктора.
Я поднес бутылку к губам, чтобы глотнуть еще немного, и как только жидкость прошла через горло и обожгла его, до меня дошло, что я только что сказал.
"Все мы, на хрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится".
Господи, ведь это именно то, что сделала моя гребаная мать. Это напомнило мне обо всем том дерьме, что она любила приговаривать, когда мы были детьми: Nella vita - chi non risica - non rosica. Закон жизни: кто не рискует, тот не выигрывает. Она могла просто жить, комфортно и эгоистично, и в конечном итоге прожить довольно простую жизнь. Ей вовсе не нужно было рисковать собой, но она поступила именно так, потому что считала, что даже призрачная возможность выиграть стоит того. Стоило, черт возьми, умереть, если она могла спасти девочку, которая заслужила право на жизнь. Я чувствовал ту же херню. Дьявол, я до сих пор чувствовал то же, что и она. Я бы, не задумываясь, принес себя в жертву. Когда любишь кого-то так же сильно, как я, то готов пойти на все.
- Я, гм... – начал отец, нарушая напряженную тишину, которая воцарилась в комнате.
Я взглянул на него и увидел смущение на его лице.
- Я сказал Изабелле, чтобы она дала тебе время.
- Почему ты сказал ей это? - спросил я нерешительно.
Он вздохнул и покачал головой.
- Я никому не сказал, - выговорил он.
Я с облегчением кивнул.
- Она не знает, - тихо сказал я.
Он уставился на меня.
- Ты считаешь, что от нее это можно скрыть? Она потребует объяснений, а ты сам еще не решил, как к этому относиться, - сказал он.
Я вздохнул и провел рукой по волосам, морщась от чертовой боли в запястье.
- Я что-нибудь придумаю, что угодно. Но она, ни в коем случае не должна, блядь, узнать, что мама погибла, пытаясь спасти ее. Это ее, на хрен, уничтожит, особенно после той хрени, которую я сказал ей недавно, - ответил я.
С минуту он смотрел на меня, приподняв брови.
- Ты говорил с ней об этом? - тихо спросил он.
Я тоже смотрел на него, зная, что ему, черт побери, любопытно потому, что с ним я никогда не делился этим дерьмом. Просто я никогда, на хрен, не обсуждал это ни с кем, кроме нее.
- Я рассказал ей все, - пробормотал я. - И еще сказал одну чертовски жестокую чушь. Только вчера ночью она выказала беспокойство, что разрушила нашу семью, а я заявил, что все испортил тот, кто погубил мою мать. Я, блядь, не знал, что это была она, о Боже! И она не должна узнать об этом, это убьет ее, ей будет намного больнее, чем мне сейчас.
Он вздохнул.
- И ты думаешь, что сможешь так поступить? Держать это в тайне от нее? - спросил он.
Я нерешительно кивнул.
- Я должен, - сказал я, чувствуя себя полным дерьмом из-за этого, но будучи уверен в том, что это правда.
Чувство вины от знания уничтожит Изабеллу, потому что она, без сомнения, будет, черт возьми, винить в этом себя.
- Знаешь, если тебе это поможет, то я уверен, что твоя тетя Эсме и Алек с удовольствием... - начал он.
Я прищурился, и гнев вспыхнул с новой силой.
- Даже, на хер, не думай об этом, - отрезал я, подавшись вперед так быстро, что чуть не уронил бутылку. - Она никуда, блядь, не поедет!
Он замер, его глаза незначительно расширились.
- Я и не собирался предлагать тебе отправить ее куда-то, - сказал он. - Я хотел предложить тебе съездить куда-нибудь. Время лечит.
Я сухо засмеялся и покачал головой.
- Я не могу оставить ее. Я никогда, блядь, не смогу оставить ее.
После моего безапелляционного заявления некоторое время мы просидели в тишине, ни один из нас не шевелился и ничего не говорил. В конце концов, он отвернулся к своему ноутбуку и снова принялся печатать, а я встал и вышел, не сказав ни слова. Нам больше нечего было сказать друг другу. После всего, что случилось, это было странно, но я почувствовал, что хотя бы в этот раз мы, наконец, поняли друг друга.
Я поднялся на третий этаж и притормозил в коридоре. Протянув руку, я схватился за ручку своей двери, и хоть это было неправильно и несправедливо по отношению к ней, но мне было нужно долбаное время, чтобы справиться с этим. Я не знал, что, на хрен, собирался сказать ей, как объяснить, не говоря правду, но я должен был придумать какой-то вариант. Я повернул ручку и замер, озноб пробежал по позвоночнику, когда из комнаты напротив я услышал тихий всхлип. Я закрыл глаза, этот звук проник в грудь, к самому сердцу. Она чертовски страдала.
Я даже не успел подумать ни о чем, не успел принять никакого осознанного решения, отреагировал сугубо инстинктивно в тот же миг, как понял, что она расстроена. Я отпустил ручку, отвернулся и подошел к ее комнате. Тихо открыв дверь, я проскользнул внутрь. Было уже совсем темно, и я несколько раз моргнул, пытаясь привыкнуть к темноте. Я закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперед, застыв, когда взгляд упал на нее. Она лежала, свернувшись калачиком, в моей футболке, и намертво вцепившись в подушку. Боль с новой силой накрыла меня, снова поднялась к груди, а гнев и ненависть забурлили в животе, когда я посмотрел на нее. Это была она. Моя мать умерла, и это было из-за нее.
Она всхлипывала, тихо плакала во сне, и мне захотелось подойти к ней, но я чертовски боялся сделать это. Я боялся обидеть ее или вспылить. Я чувствовал обиду, и обвинял ее, и терзался чувством вины, и мне было ужасно стыдно, мои глаза снова заволокло туманом и защипало от слез, которые вот-вот могли хлынуть рекой. Я отошел и сел на диван, закрыв лицо руками. Это был пипец, полный пипец. Мы были так идиотски счастливы, мы оба, наконец, нашли чертово светлое пятно во Вселенной, как прошлое настигло нас из темноты и угрожало утащить обоих вниз. А она об этом даже не подозревала. Она ни черта не знала обо всем этом, и я никогда не смогу признаться ей. Я не мог позволить ей узнать.
Я не знал, сколько времени так просидел, наблюдая за ее стонами и метаниями во сне. Это было больно слышать и мучительно видеть. Она была так же чертовски растеряна, как и я, и это только усилило мое потрясение, грудь сдавило. Мне казалось, что сердце сейчас расколется на тот же миллион осколков, как и зеркало в ванной. Оно трескалось под давлением боли, как зеркало - от ударов моего кулака. Я просто разваливался на куски.
Ранее, в своей комнате, я был расстроен тем, какой долбаной эгоисткой была моя мать, когда она рисковала жизнью, даже не думая о своих детях, но и я сейчас был таким, же гребаным эгоистом. Моя мать поставила на карту все, чтобы спасти жизнь ребенка, и трудно придумать что-то, на хер, более самоотверженное, чем это. Она сделала это, чтобы спасти девочку, которая спала сейчас здесь, девушку, которую я чертовски любил. И дело матери было не закончено, потому что хренову кучу, лет спустя она все еще не была спасена. Она по-прежнему в опасности, и я не знаю, от кого именно она исходила, но у меня не было никаких сомнений в том, что ей угрожает опасность. И я не мог допустить, чтобы это произошло. Ей никогда больше не будет больно, я не позволю ни одному ублюдку тронуть даже волосок на ее голове. Я хотел защитить ее, и не только потому, что офигеть как сильно любил, а потому, что моя мать тоже ее любила. Моя мать умерла ради нее, и я не допущу, чтобы ее смерть оказалась напрасной. Она принесла себя в жертву для того, чтобы спасти Изабеллу, и даже если это станет последней проклятой вещью, которую я сделаю, я прослежу, чтобы Изабелла была в безопасности. Я хотел ее защитить. Я был не прав ранее, чертовски не прав. Будучи с Изабеллой, я не мочился на могилу своей матери, наоборот, бросить ее означало мочиться на могилу матери. Я не спал с врагом, а нашел прибежище у невинного.
Мой разум прояснился уже давно, но сейчас я был обескуражен еще больше. Я, черт возьми, собирался освободить ее, несмотря на цену.
Она застонала еще громче и начала бормотать во сне. Мое имя сорвалось с ее губ, и этот звук нашел отклик глубоко внутри меня. Ту часть меня, которая преодолела и обиды, и горе. Это была та часть меня, которая нуждалась в ней так же, как она нуждалась во мне, та самая часть, которая любила ее больше, чем саму жизнь.
Я встал и подошел к кровати, эмоции нахлынули, и слезы начали падать из глаз. Я приподнял одеяло и прилег рядом с ней, тут же обняв ее. Я притянул ее к себе, испытав облегчение, как только почувствовал сладкий клубничный аромат и тепло тела. Она была моим домом, моим счастьем, и нам будет чертовски тяжело вырваться отсюда, но это того стоит. Она того стоит.
Моя мать умерла, не сумев изменить ситуацию. Ее не вернуть, что бы я ни сделал, она не воскреснет. Я давно потерял ее. Но Изабелла жива, и теперь она в безопасности, и я не могу потерять и ее тоже. Я уже достаточно потерял в жизни. Я заслужил это. Мы оба, черт возьми, заслужили это. И я справлюсь с любой херней и затолкаю свои обвинения и обиды так далеко, как только, блядь, смогу, потому что вместе мы будем счастливы. Мы должны быть счастливы, потому что я любил ее.
Я, блядь, любил ее.
- Я люблю тебя, - прошептал я надломленным голосом, и слезы потекли из глаз.
Я крепко прижал ее к себе. Мне нужно было знать, что все это дерьмо наладится, мне было нужно утешение.
- Я тоже люблю тебя, Эдвард, - пробормотала она.