– Что, сильно прессуют?
– Здесь просится немного другой глагол, но, к сожалению, у меня со школьных лет всегда была проблема с подобрать синонимы. Во всяком случае, каждый раз, когда в Петербурге кто-то имеет неосторожность своими грязными лапами прикоснуться к прекрасному, меня тут же волокут в приснопамятный антикварный отдел и начинают вести душеспасительные беседы. Словно бы я состою у них в штате в качестве консультанта на общественных началах.
– Погоди-ка… В связи с «антикварщиками» фамилия Некрасов тебе ни о чем не говорит?
– Х-ха, знаю ли я Некрасова! С тех пор, как этого штымпа перевели в двенадцатый отдел на должность важняка, мы с ним имели неудовольствие общаться целых три раза. Причем всякий раз он ведет себя так, как будто держит меня за идиота. А у самого в голове явно не хватает клепки. И боюсь, что не одной. Не далее как в октябре он пригласил меня в свой кабинет, выставил холст маслом, изъятый у каких-то залетных гостей из Бобруйска, и попросил, чтобы я дал письменное заключение – новодел это или нет? На что я ему ответил: «Уважаемый гражданин начальник, однофамилец великого русского поэта. Когда я в благословенные времена еще работал в Эрмитаже, покойный Орбели мне сказал: „Знаешь, Сёма, если искусствовед посмотрит на картину и с одного взгляда скажет, что он все про нее знает, то это бред. Чтобы понять, настоящая она или фальшивка, надо провести химический анализ, надо досконально знать почерк этого художника и еще много всего прочего“». Ну и кто после этого из нас идиот? Мы с Орбели или этот напыщенный павлин, не могущий отличить Стасова от Саврасова?
– Ладно, не кипятись. На этот счет можешь больше не дергаться. Если Некрасов как-нибудь решит к тебе обратиться, ты узнаешь об этом от меня, и первым. Надеюсь, до сих пор у тебя не было повода усомниться, что я держу слово?
|
|
– Упаси бог! Кстати сказать, я совсем не против контактов с кем бы то ни было. Я готов поговорить с этим доблестным правоохранителем о женщинах, о политике. Я даже готов обсудить с ним непростой еврейский вопрос… Вот только об искусстве – увольте! Я очень уважаю людей, работающих в антикварном отделе ленинградского, пардон, петербургского уголовного розыска, многих знаю давно и лично… Но раз уж у вас есть такая возможность: передайте им, что в антиквариате и во всем, что с этим связано, ихний Некрасов разбирается так же, как я в их наглядной агитации. Кстати, вам не доводилось видеть милицейский плакат – определитель типов национальности? Сильная вещь, на мой взгляд вполне достойная висеть где-нибудь у поста охраны на Иорданской лестнице. Да, кстати, об Эрмитаже…
Семен Аронович по-хозяйски взял со столика бутылку и добавил себе благородного напитка примерно на два пальца.
– Так вот. С позапрошлой весны, хотя не берусь судить наверняка, было ли это впервые, в мой магазинчик на Малой Конюшенной, она же бывшая памяти бойфренда Софы Перовской, повадился захаживать один интересный клиент. Не то чтобы он делал это часто, но, скажем так, не без некоторого постоянства.
– И чем же он интересен?
– Сам по себе абсолютно непримечательная, я бы даже сказал бесцветная, личность. Но вот вещицы, которые он сдавал на комиссию, всякий раз были не лишены занимательности. Более того, довольно редкие вещицы. Не побоюсь этого слова – штучный товар, поскольку…
|
|
– Что за вещицы?
– В основном эмали. Реже – посуда, часы, кубки. Помнится, была еще парочка икон… ну да суть не в этом. Все вещи – восемнадцатый, девятнадцатый век, редко позднее. При этом все без исключения – очень высокого качества. Но что самое удивительное: клиент никогда не торговался, никогда не брал аванса в ожидании экспертизы или факта продажи. Сразу соглашался с предложенной, ценой, брал деньги – и до новых встреч.
– А предлагаемая цена, насколько я понимаю…
– А что делать? У нас, извините, немного не то учреждение. Мы не собес. Тем более, что с нашими накладными расходами и нездоровым интересом к нашему магазинчику людей, состоящих на государственной службе (шоб им подняли зарплату!), делать приличный гешефт – это все равно что… вы меня извините… все равно что писать на оголенный провод. Да, я готов делать дела с умными людьми. Поверьте, я не столь кровожаден, как «Тампакс», как это может показаться на первый взгляд. Здесь я имею в виду некоторое внешнее сходство – а что делать? Годы… В некоторых случаях я даже готов пойти на некоторые уступки, выливающиеся в некоторые издержки… Но если человек категорически не желает торговаться и говорить свою цену, почему я должен чинить ему в этом препятствия? Он имеет вещь, в которой понимает ровно столько, сколько вспомянутый вами опер Некрасов, и при этом испытывает потребность в наличных деньгах. Вполне логично, что он приносит эту вещь мне, после чего мы расстаемся, вполне удовлетворенные друг другом. Если это не есть проявление человеколюбия, то, пожалуйста, подберите здесь другое слово…
|
|
– То, что ты, Ароныч, великий еврейский гуманист нашего времени, я понял уже давно. Вот только я не догоняю: где здесь, во всей этой истории, Эрмитаж?
– Так я же о том и говорю – вещицы в высшей степени занимательные. Я привык к тому, что любая более-менее сносная вещь, попадающая в мой магазинчик, имеет происхождение исключительно из бабушкиного наследства. Но когда один и тот же человек с завидным постоянством приносит качественный предмет и при этом никогда не торгуется, я задаюсь резонным вопросом: откуда в этом почтенном семействе такое количество бабушек, и почему в этом, даже не високосном, году они, прошу прощения, мрут как мухи?
– Ты хочешь сказать, что…
– Я хочу сказать, что этот человек, похоже, очень плотно присосался к некоему живительному источнику. И, судя по оценке моих личных экспертов, таковым вполне могут быть кладовые весьма уважаемого мною музея. Которые, я здесь имею в виду кладовые, выгодно отличаются своей бездонностью и, в какой-то мере, неисчерпаемостью. При разумном, естественно, подходе.
– Короче, из Эрмитажа крадут?
– Ну, я бы не стал расставлять акценты столь жестко. Опять же, как любил говорить мой покойный папа, «когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка». Нынче крадут везде. Другое дело, что красть надо с умом. И в этом смысле наш клиент, в здравомыслии которого касательно очень многих пунктов я только что вынужден был высказать некоторое сомнение, тем не менее в главном не ошибается. Эмали, посуда, наконец вся эта вычурная дворцовая фурнитура, – все это вещи не из основных фондов. И это логично. Но с другой стороны… Вы меня извините, но если бы обстоятельства принудили меня воровать из Эрмитажа, то для начала я бы очень крепко подумал. А, подумав, скорее всего, отказался бы от этого предприятия. Даже, будучи крайне стесненным в средствах.
– Почему? Страшно спалиться?
– Ну, мне-то гореть синим пламенем не привыкать. Был бы смысл. В краже из Эрмитажа, безусловно, такой смысл имеется, однако все равно дело это очень неблагодарное. Ибо такие вещи покупают либо с целью перепродажи, либо из честолюбия. Говоря доступным языком – похвастаться. А еще более доступным – пардон, выебнуться. Так что, в любом случае, все это дело в конце концов всплывает на поверхность. Кто может дать вам гарантию, что никогда не станет выставлять подобный товар на всеобщее обозрение?
– Но ты же берешь у него эти вещи.
– А на них, извините, музейного штампа нет. И соответствующей бирочки к ручке или ножке не привязано. Я ведь о том и толкую: дабы жить долго и счастливо, имеет смысл брать исключительно из запасников, и исключительно то, что не имеет фотофиксации.
– Не имеет чего? – Поспешность и интонация, с которой Ребус перебил Плуцкера и задал уточняющий вопрос, не оставляли сомнений в том, что тема его крайне заинтересовала.
– Не имеет четкого описания и серьезной биографии, – пояснил «искусствовед». – То бишь не имеет документально оформленной истории поступления.
– И как много, по твоим прикидкам, в эрмитажных подвалах подобного добра?
– Думаю, что и на наш, и на век наших внуков, шоб они были здоровы и вообще были, хватит. Опять же, учитывая, что эрмитажное руководство отнюдь не торопится с фотофиксацией своих коллекций, в теме этой темы находимся не только мы с вами. Притом что мы-то с вами, заметьте, от темы далеки. Кстати, все забываю поинтересоваться: вам не режет слух, что в моей речи имеет место быть элемент тавтологии?
– Твоя служба проверяла этого клиента? – проигнорировал риторику собеседника Ребус – Что он? Кто он? Какое отношение может иметь к Эрмитажу?
– Вы же знаете, я не настолько богат, чтобы иметь к своим услугам филиал Большого дома. А так называемая крыша, заботящаяся о моем благополучии с легкой руки вашего соседа Александра Ивановича Малышева, обладая всегда восхищавшим меня умением с разворота попасть левым ботинком в правый глаз, к моему глубокому сожалению, напрочь лишена минимальных аналитических способностей. Но я не в претензиях, вовсе нет. Бить по клавишам за триста баксов в месяц может любой закосивший от армии студент, а вот за те же деньги напрочь отбить печень – это, я вам скажу, тоже своего рода искусство… Но вы поймите, элемент недоверия в нашей нервной работе только вредит делу. Если некая курица регулярно поставляет золотые яйца по цене аналогичных производства фабрики Синявино, зачем мне терзаться вопросами ее родословной? Разве не так?…
– Так, так, все так. – Ребус в задумчивости побарабанил толстыми пальцами по мраморной столешнице и до дна опростал стакан с мартини. – Вспомни, когда этот мужик появлялся у тебя в последний раз?
– Примерно с месяц назад. Правда, принес не бог весть какой экземпляр. Серебряный кубок в виде дерева с золоченой чашей внутри. Судя по клейму – середина девятнадцатого века. Но вот сколько мы ему заплатили… Хоть убей, надо поднять бухгалтерию
– Кубок уже ушел?
– Насколько я помню, еще нет. По крайней мере, до моего отъезда.
– Хорошо. Оставишь эту вещь за мной.
– О чем разговор! Я даже предоставлю вам скидку, как постоянному клиенту.
– Знаю я твои скидки, – проворчал Ребус – Теперь далее. Согласен, тема довольно интересная, а посему мы поступим так: когда в следующий раз этот клиент принесет тебе на реализацию очередную вещь, ты под любым предлогом задержишь его в своем магазине, а сам тем временем позвонишь по телефону, который я тебе скажу.
– Да, но мне бы не хотелось…
– Не ссы, Ароныч. Ничего с твоим клиентом не случится. Просто мои люди подъедут и со стороны немножко за ним понаблюдают, дабы понять, что это за фраер такой, В конце концов, тебе самому спокойнее будет. А вдруг он – прокладка ментовская? Может, менты таким образом на тебя копают.
– Если бы это была ментовка, боюсь, что сейчас я бы смотрел на закат немного в другом микроклимате, – скептически заметил Плуцкер. Но, спохватившись, добавил: – Но за заботу большое вам человеческое спасибо! И если так нужно для общего дела, я обязательно позвоню. Вступлю, так сказать, в сотовую связь. Тем более что в любом случае, рано или поздно, он все равно плохо кончит. И тогда, боюсь, на него навесят и много других, куда как менее невинных, шалостей. Включая сделавшего ноги Жана-Леона Жерома.[3]Случись беда – все на немого свалят.
– Значит, будем считать, что договорились. Еще выпьешь?
– Скорее да, чем нет, – облизнулся Плуцкер, происходивший из той породы людей, которым на халяву и алебастр – творог.
Он в очередной раз бросил мечтательный взгляд на фланирующие по лазуревой морской глади яхты и с уловимым оттенком грусти констатировал:
– Таки да. Здешний микроклимат к моему здоровью подходит гораздо больше. А может, и мне при случае прикупить здесь небольшой домик в деревне? Будем ходить друг к другу в гости по-соседски и пить чай с малиновым вареньем. Кстати, я правильно обратил внимание, что неподалеку отсюда, сразу за поворотом, где такой сиреневый домик с башенкой, висит табличка «SALE»?
– Ты правильно заметил, – хмыкнул Ребус, улыбаясь своим мыслям. – Это вилла бывшего зампрефекта московского Восточного административного округа Краснянского.
– Недурно. Вы случайно не знаете, сколько он хочет за этот полурайский уголок? Я намеренно произношу именно такой эпитет, поскольку крыша, похоже, требует серьезного ремонта.
– Начнем с того, что хочет не он, а его вдова.
– Мой бог! – картинно всплеснул руками Плуцкер. – А ведь еще совсем нестарый человек! Наверное, сердце? Впрочем, я его хорошо понимаю: расстаться с такой должностью – это очень болезненно.
– В данном случае не столько сердце, сколько автоматная пуля в нем. Его прошлым летом измайловские братки замочили.
– Что? Прямо в Москве?
– Отчего же? Прямо здесь, на вилле. Кстати, я имею честь немного знать его вдову. Вернее, имел честь ее иметь, – произнося эти слова, Ребус похотливо улыбнулся, вспомнив, что на сегодняшнюю ночь у него запланирована очередная случка со специально выписанной из Москвы стриптизершей. – Но имел ее, как ты говоришь, исключительно по-соседски.
Плуцкер дежурно улыбнулся. Сальная шутка хозяина задела его, всколыхнув воспоминания о собственных семейных неурядицах.
Два года назад Семен Аронович женился в третий раз, опрометчиво поддавшись очарованию молодости своей избранницы, выгодно сочетавшейся с изысканностью в любовных утехах. Не прошло и пары месяцев, как бывшая представительница эскорт-услуг, а ныне мадам Плуцкер, с головой погрузилась в мир богемы. То бишь стала давать направо и налево. Отныне рога на голове Семена Ароновича пышно колосились зимой и летом, а на сердце поселилась непролазная тоска, подтверждающая нехитрый тезис о том, что маразм и оргазм – это действительно две большие разницы.
– О чем задумался, Ароныч? – вывел его из забытья насмешливый голос Ребуса. – Небось о бабах?
– Увы. Всего лишь о бренности бытия.
– А хрена ли нам с тобой о таких вещах задумываться? Наливай да пей. А случится непруха – расчехляй «Муху». Так что насчет сиреневого домика? Поинтересоваться у вдовушки при случае?
– О нет, спасибо, при таких раскладах не стоит. Я, знаете ли, с детства боюсь всех этих историй с привидениями.
– Человека, Ароныч, человека! Вот кого надо по-настоящему бояться! Привидение, оно ведь только пугает, а вот человек… Тот не пугает, тот обычно сразу действует.
– Согласен, человек – существо столь же малосимпатичное. Зато с ним всегда остается хотя бы маленький, но шанс договориться. Но как и о чем можно договориться с призраком?…
Как только телохранитель Ребуса отвез Плуцкера в аэропорт и вернулся обратно на виллу, хозяин немедленно затребовал его к себе.
Дима Сазонов с немудреным прозвищем Сазан ходил под Ребусом уже восьмой год. Уцелев в многочисленных локальных конфликтах и широкомасштабных общевойсковых операциях братских, он предсказуемо поднялся по иерархической лестнице, проделав путь от рядового бойца до одного из трех персональных телохранителей самого «Кардинала земли сибирской». Ребус высоко ценил его за столь редкую в наши дни «душевную гармонию». И то сказать – граничащее с отмороженностью бесстрашие Сазана в сочетании с исключительным здравомыслием и особым чутьем на опасность не раз выручали в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Сошлись они и на общей «идеологической платформе»: телохранитель, равно как и его хозяин, на дух не переносили «черных».
Детство и отрочество Сазана прошли в маленьком городке на Псковщине, всего лишь в часе езды от знаменитых Пушкинских Гор. И хотя бывший хранитель этих мест знаменитый Семен Михайлович Гейченко в благостном порыве называл их не иначе как «сакральными», никакого священного смысла в том, чтобы всю жизнь проторчать в этой дыре, выпускник местной средней школы-развалюхи Сазонов не видел. Было ему на малой родине «и кюхельбекерно, и тошно». А поскольку профессиональной литературе Сазан всегда предпочитал профессиональный бокс, то, вымучив, в принципе, не самый ужасный аттестат, он подался в Ленинград, в Институт физкультуры имени Лесгафта. Поступить не поступил, но зато на абитуре сошелся со своими земляками. Они-то, по достоинству оценив его коронный правый прямой в туловище, и дали Сазану необходимую рекомендацию для вступления в обосновавшуюся на берегах Невы «партию великолукских».
В самом скором времени Сазонов, попавший в бригаду Анджея, принял свое первое боевое крещение, поучаствовав в знаменитой разборке с «чехами». Тогда все началось с того, что Серега Череп схлестнулся на Галере с залетными чеченами, оскорбившими его подругу Катю. Стрелу забили возле Зимнего стадиона. На нее вместе с великолукскими приехали тамбовские VIPы, а к тем, в свою очередь, примкнули малышевские. Чеченцы, узнав о такой солянке, прихватили с собой дагестанцев и азербайджанцев. Что само по себе ненаказуемо.
Перед Черепом была поставлена боевая задача: прицепиться к любому неловкому слову и хлестануть первому. Выступавший чеченец по прозвищу Мага поначалу пытался смикшировать злые интонации, ссылаясь на подъехавших сотрудников милиции. Однако Череп уперто шел на конфликт и предложил отъехать за город для более предметного выяснения отношений. Мага ехидно заявил: «С тобой, что ли?» И этого было вполне достаточно, чтобы Череп его срубил ударом в челюсть. Известный боксер по прозвищу Постник запрограммированно крикнул: «Бей зверей!» – и понеслось.
Оппонентов пенделями гнали по улице Толмачева. Милиционеры попытались пресечь безобразия, но тут же оказались заняты собиранием своих сбитых фуражек, разлетевшихся в разные стороны. Возле дома, где ныне располагается модная кофейня «ДеФе», четверо, одним из которых был Сазан, забивали ногами азербайджанского налетчика Алиева. Рядом с ними суетился кикбоксер по прозвищу Кирюша с отобранной у милиционера дубинкой и сетовал: «Дайте же жахнуть – неудобно!» Тела валялись везде, даже на Невском. Около «Елисеевского» друг Анджея Косов (позднее оба будут застрелены в Венгрии), пытаясь ударить ножкой от стола убегавшего, промахнулся и сломал ногу своему великолукскому товарищу. Бейсбольные биты в те времена достать было трудно, а посему ножки от столов откручивали в ресторане гостиницы «Октябрьская». Последних «татаро-монгол» отправили в больницу возле здания старой Думы. Короче, это была победа.
Уже через год недавнего школьника Сазана было не узнать – он купил себе комнату в малонаселенной квартирке на Третьей Советской, обзавелся золотой цепью, тачкой, длинноногой телкой и прочими необходимыми знаками отличия. От провинциальных комплексов избавился, в будущее смотрел с уверенностью. Словом, все было «чики-чики», однако досадный, совершенно необязательный инцидент в кафе «Вечер», что на Таллинской улице, на корню перечеркнул былые успехи и будущие надежды: неудачное падение приборзевшего клиента, который в результате приземления на бетонный пол получил перелом основания костей черепа, обернулся для Сазана полновесным семериком. И отнюдь не в пригородных Металлострое или Фороносове, а в иркутской колонии № 3 строгого режима.
Свой срок Дима отмотал полностью. Кто знает, может, вышло оно и к лучшему, поскольку за то время, пока Сазан на своей шкуре постигал особенности континентального климата, великолукская группировка в Питере перестала существовать как класс, оставив после себя лишь легенды и мифы да несколько десятков могил. Так что в тот знаменательный день, когда он наконец покинул стены колонии, некому было оплатить фанфары с оркестром для традиционной цыганочки с выходом. Впрочем, знакомые сокамерники-сибирячки, освободившиеся чуть ранее, на прощание чирканули Сазану адресочек в славном городе Братске. Вот туда-то, после недолгих раздумий, он свои стопы и направил. Там-то и произошло его первое знакомство с Ребусом. Ну а потом… В общем, никогда не поздно зачать жизнь заново. Тем паче, если тебе всего-то двадцать семь лет от роду.
В ожидании возвращения Сазонова из аэропорта Ребус коротал время за просмотром немецкой порнушки – настраивался на лирический лад в ожидании общения с Ангелиной. Последние несколько лет девка эта была одной из немногих, способных завести его в постели по-настоящему, именно что «по-немецки». Впрочем, за те деньги, которые ей платили (три тысячи евро за ночь, и это не считая оплаченного перелета из Москвы), можно было попробовать даже завести машину без карбюратора. Жаль только, что сегодняшняя встреча должна была стать последней: Ангелина, конечно, девочка проверенная-перепроверенная и с головой вроде как дружившая, но ведь все равно – шлюха. А лишний раз светить свое нынешнее пристанище перед хотя бы и дорогой, но шлюхой, мягко говоря, неразумно. Мало ли с кем еще она там, в столице, делит сейчас свое койко-место. Рисковать из-за баб, из-за которых даже Троя накрылась медным тазом, Ребус не собирался. Он принял решение, и сегодня ночью прекрасная Шахерезада расскажет, а вернее, покажет свою последнюю сказку.
В дверь деликатно постучали. Ребус не без сожаления обнулил раздающиеся из колонок домашнего кинотеатра сладострастные стереофонические стоны, сопровождаемые громко чавкающим хлюпаньем плоти, и позвал:
– Давай, заходи. И дверь поплотнее закрой. Сквозит откуда-то.
– Ветер поднялся, Владимир Анатольевич, – входя, пояснил Сазан. – Похоже, ночью шторм будет.
– Оно и к лучшему. На шторм девку и спишем.
– Извините, не понял…
– Неважно, это после. Жида проводил?
– Как вы и приказали – прямо до стойки регистрации. Затем дождался отлета.
– Ни с кем, никто?…
– Нет, Плуцкер ни с кем не встречался. Доехали, попрощались. Он прошел в зал, забрал из камеры хранения вещи, выпил в баре бокал вина, и на этом все.
– Какие вещи при нем были?
– Так… Дипломат, сумка, оформил как ручную кладь. И тубус.
– Тубус?
– Да, причем обращался с ним очень осторожно.
Ребус вполголоса выругался.
– Вот, крыса старая! Все-таки нарыл что-то на аукционе. Ладно, с ним я отдельно разберусь. Теперь так: возьми запись и особо внимательно прослушай с того момента, как Ароныч начнет звонить про Эрмитаж. Ты когда в Москву собирался?
– Послезавтра.
– Годится. Когда закончишь там дела с казино, мотанись в Питер. Разыщи Завьялова. Дашь ему весь расклад по Эрмитажу и сведешь с Плуцкером. И как только этот мужик объявится…
– Какой мужик?
– Послушаешь запись – поймешь. Так вот: как только он объявится, пусть Завьялов берет его в оборот. Установит, поводит, пощупает. Если в помощь понадобятся люди, пусть подключает Шебу.
– Так ведь… Владимир Анатольевич, Шебу в апреле приземлили. Помните, еще нычку ему собирали?
– А, ч-черт… Совсем забыл про этого козла. Так, а кого еще мы там можем вписать? Из тех, кто не совсем на шарнирах?
– С Питером у нас, вообще-то, плохо. Разве что Дорофеев?
– Хорошо. Но один он всяко не сдюжит. Поэтому подтянешь к нему заморышей из Олежкиной бригады. Все равно тому сидеть еще долго. А им не хрен фигней страдать, кукурузу охранять. Тем более, что должок остался… С этим все. Теперь вот что: Ангелина где остановилась?
– В Малаге, в отеле.
– Через час пошлешь за ней человека. Только особо проинструктируй, чтобы из номера выходили поодиночке. И вообще, чтоб вместе на людях не светились. Пусть она сначала какое-то время в баре поошивается, примелькается, и все такое. Короче, ты понял.
– Я понял. Не беспокойтесь, все будет по пять.
– Но чтоб не слишком рассиживалась. А то я от этого кина, – Ребус кивнул в сторону висящего на стене телевизора, на экране которого продолжали беззвучно совокупляться блондинки с мулатами, – скоро начну на охрану кидаться.
– Так, может, пока суть да дело, кого-то из наших на набережную отправить? На пару часиков местную привезти?
– Не надо. Сегодня обойдемся без местных. Я подожду. Так оно даже лучше будет.
– В смысле?
– В том смысле, что злее буду.
Последнюю фразу Ребус произнес таким тоном, что даже бывалому и ко всему привыкшему Сазонову стало немного не по себе. Совершив над собой некоторое усилие, он посмотрел в глаза хозяину и понял, что в этой шутке есть очень большая доля правды.
И правда эта была страшна, а самое главное – необратима.
Глава пятая
Ежели каждый начнет мыслить, надо будет распускать армию.
В. Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки
Санкт-Петербург, август 2006 года
Резкий порыв ветра, наплевав на все инструкции по недопущению посторонних в помещения центральной конспиративной квартиры (в простонародье – «КаКашки»), через открытую форточку нагло проник в служебный кабинет № 302. Здесь он всколыхнул аккуратно разложенные на столе немыслимо секретные распечатки и, трансформировавшись в сквозняк, нырнул под дверь и отправился вынюхивать государственные тайны по другим кабинетам. Буквально в ту же секунду по стеклу заколотили увесистые капли дождя, оставляя на давно не мытом окне расплывающиеся грязные полосы.
Сотрудник службы технической поддержки аналитического отдела ОПУ Иван Лямин (в простонародье – Лямка) с недовольным видом оторвал взгляд от монитора, поднялся с кресла и решительно пресек дальнейшие попытки несанкционированного доступа природной стихии в свой кабинет. Дождь меж тем разошелся не на шутку. Задержавшись у окна, Лямин смотрел на моментально просевшее до самых крыш отяжелевшее питерское небо цвета давно не стиранного хаки, на ускорившихся до легкой рыси прохожих, на рвущиеся из их рук под порывами ветра зонтики и мечтал о предстоящем отпуске. За последний год он так устал от семейно-памперсной жизни, свалившейся на плечи в строгом соответствии с житейским «пришла беда, откуда не ждали», что с недавних пор жил исключительно предвкушением запланированной на следующей неделе поездки на родину. И хотя Кострома – не Хургада, в данном случае ключевые слова были: «к родителям», «целых десять дней». И самое главное – в гордом одиночестве.
Иван никогда не интересовался поэзией и, к примеру, Маяковского знал разве что по стихотворению «Что такое хорошо?». Но попадись ему теперь на глаза знаменитое «любовная лодка разбилась о быт», пожалуй, подписался не то что под каждым словом – под каждой буквой. Собственно, «лодка» даже и отчалить толком не успела – едва взялись за весла, как «распишитесь, получите». И вот он – Сашка Лямин! Нелепый, маленький, бесконечно орущий и бесконечно писающий мальчик. А вместе с ним пресловутый быт, со всеми вытекающими последствиями. Чушь это все, что дети укрепляют брак. Может, чей-то и укрепляют, но вот их с Иркой отношения с рождением ребенка если и не затрещали по швам, то лишь потому, что таковыми не успели обрасти в принципе.
Молодая супруга, вознамерившаяся сидеть дома с ребенком по максимуму (а чего не сидеть? – пособие платят исправно, выслуга идет, даже очередное звание набегает), очень быстро сделалась нервной и раздражительной. Теоретически эти трансформации объяснялись постоянной суетой, однако, по глубокому Лямкиному убеждению, во многих случаях суета эта являлась искусственной и ничем не оправданной. То есть суета ради себя самой. А если добавить сюда извечный нудеж по поводу наличия отсутствия денежных знаков да приплюсовать невероятно развившиеся в супруге чувство ревности и подозрительность на грани истерики, нетрудно догадаться, что «такой футбол» Лямину был интересен все меньше и меньше.
Нет, конечно, о разводе пока не было и речи. До сих пор их скорострельный брак продолжал держаться на двух китах – врожденной, опрометчиво привитой Лямке родителями порядочности (дескать, «это твой крест – тебе его и волохать») и… Опять же на родственниках, правда, в этом случае уже с Иркиной стороны. Сами понимаете: если родной дядя жены вдобавок ко всему является еще и твоим непосредственным начальником, да к тому же в системе координат МВД, это не просто вешалка – виселица. Подполковником быть хорошо, но в Лямкиной ситуации под чужим генералом было бы все-таки комфортнее…
Оп-па! А вот как раз полковник из головы и вылетел! Лямка вспомнил, что с самого утра обещал зайти к Константину Евгеньевичу (ну не называть же замначальника ОПУ Фадеева «дядей Костей»?) и подкачать в его служебный лэптоп порцию новых драйверов. Порывшись на полках, проседающих под тяжестью разнокалиберного софт-барахла, он не без труда нашел искомый диск и поскакал на этаж начальственных апартаментов.
Кабинет Фадеева был закрыт. Немного поразмышляв, Лямин спустился вниз, в дежурку, и поинтересовался у помощника:
– Слушай, Фадеев в здании?
– Уехал только что. Вернее, минут пять назад.
– А куда? – чисто машинально поинтересовался Иван.
– А он что, сегодня тебе не доложился? – схохмил помдеж. Родственные связи Лямина с полковником Фадеевым до сих пор служили в Управлении темой для пересудов, равно как являли собой благодатную почву для всевозможных колкостей и шуточек.
– Просто я попросил его до одиннадцати не беспокоить, – привычно парировал Лямка.
– Вот это правильно, понедельник – день тяжелый, – оценил реакцию дежурный. – Фадеев поехал пост проверить, а оттуда сразу мотанется в Главк. Там сегодня сходняк по эрмитажным делам. Вроде как сама Матвиенко обещалась нарисоваться, виноватить будет. Так что, думаю, раньше пяти точно не объявится.
– С чего вдруг его торкнуло самолично пост проверять? Да еще в такую погоду?
– А я знаю? Чужая душа – потемки, а душа начальства – это вообще черный квадрат. Что здесь, что там – вроде фигня полная, но все делают вид, что понимают, и прутся…
– А чей экипаж проверяет?
– «Семь-три-седьмой», Эдика Каргина. Сейчас он им там устроит: «Это я, Эдичка». Читал?
– Я пидоров не читаю.
– Да какой же Лимонов пидор? Это он так, типа прикалывался. А на самом деле он этот… национал-большевик.