Как известно, за посмертное издание произведений Пушкина вдова получила 50 000 и положила их в банк как неприкосновенный капитал для детей. Еще в 1843 году она писала, что придется затронуть капитал на нужды, связанные с образованием детей. 20 тысяч были израсходованы на эти цели. Намекая в письме на возможную немилость царя, Наталья Николаевна не имела в виду ничего конкретного. В действительности это было деликатное напоминание о непредсказуемой изменчивости человеческой судьбы, которая не раз уже потрясала ее душу. Случись теперь что‑нибудь с Ланским или с ней самой, кто знает, как отзовется это на детях…
После смерти отца Пушкина Сергея Львовича, последовавшей в 1848 году, начался раздел между наследниками. Раздел тянулся очень долго, только в 1851 году он был оформлен юридически: сыновья получали Кистенево и Львовку в Нижегородской губернии, дочерям определили денежную компенсацию, которую обязывались им выплатить братья Александр и Григорий. Но до «живых» денег с этого наследства было еще далеко.
Странный поворот приняло дело о наследстве тетушки Натальи Николаевны фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской, которая очень любила свою милую «душку» племянницу Натали. Кончина тетушки Загряжской в 1842 году, еще до второго замужества племянницы, была для нее невосполнимой потерей. «Тетушка соединяла с любовью ко мне и хлопоты по моим делам, когда возникало какое‑нибудь затруднение. Не буду распространяться о том, какое горе для меня кончина моей бедной Тетушки, вы легко поймете мою скорбь. Мои отношения с ней хорошо известны. В ней я теряю одну из самых твердых моих опор. Ее бдительная дружба постоянно следила за благосостоянием моей семьи, поэтому время, которое обычно смягчает всякое горе, меня может только заставить с каждым днем все сильнее чувствовать потерю ее великодушной поддержки…»
|
|
Выполняя волю покойной сестры, вторая тетка Натальи Николаевны отдала ей «все вещи, а также мебель и серебро». Недвижимое имущество между сестрами поделено не было, и Екатерина Ивановна просила Софью Ивановну де Местр передать после ее смерти любимой племяннице поместье в 500 душ. Однако графиня де Местр распорядилась по‑своему, думая, очевидно, что, вышедши замуж, Наталья Николаевна не нуждалась в материальной поддержке; «…старушка считала, что она вполне исполняет волю умершей, на каждый праздник даря матери и сестрам какие‑нибудь материи, из которых обязательно было тотчас сшить платье и явиться в обновке на первый из ее дипломатических обедов, – вспоминает А. П. Арапова. – Кухня ее славилась на весь Петербург, и на изысканный стол она никаких расходов не жалела. К подаркам эта система не применялась, но взамен она изобрела доморощенную, наивную рекламу.
Всякий раз, что к ней приезжали в подаренной вещи, она внимательно оглядывала в лорнет с ног до головы и неизменно спрашивала:
– Как это красиво! Откуда это у вас?
– Ведь это ваш подарок, тетя, разве вы не узнали?
– В самом деле! Я так рассеянна! Не хочу хвастать, а все‑таки очень красиво!
И все добросовестно разыгрывали подобные сценки раза три‑четыре в год.
Графиня де Местр скончалась в 1851 году летом, во время пребывания матери за границей, куда она отправилась для лечения на водах старшей сестры. Графиня оставила духовное завещание, в котором пожизненное пользование ее состоянием предоставлялось ее мужу, дожившему уже до 90 лет, а по его смерти, минуя сыновей ее сестры Натальи Ивановны (Гончаровой, матери Н. Н. Пушкиной‑Ланской. – Н. Г.), доставалось цельностью дальнейшему племяннику, графу Сергею Григорьевичу Строганову (брату Идалии Полетики. – Н. Г.). Ему же вменялось в обязанность выдать Наталье Николаевне Ланской московское имение, завещанное еще Екатериной Ивановной, и выплатить разные суммы поименованным в завещании лицам. Всего как долгов, так и обязательств насчитывалось сто с чем‑то тысяч.
|
|
Граф де Местр пережил ее менее года, и, переехав на лето к моей матери, тихо скончался на даче, в Стрельне.
Через несколько времени, когда граф Строганов вступил в свои права, к великому недоумению матери и еще сильнейшему негодованию, прежде чем передать завещанное имение, потребовал с нее уплаты половины причитающихся долгов, считая ее сонаследницей, но преднамеренно упуская из виду, что его львиная часть превосходит выдаваемую чуть ли не в десять раз… Дело затягивалось. Мать, наконец, объявила, что скорее откажется от наследства, чем согласится на поставленное условие. Оно было для нее прямо неисполнимо, при отсутствии личных средств и отказа в пользу дочерей причитающейся ей вдовьей части.
Тем временем братья Гончаровы надумали затеять процесс с Строгановым, рассчитывая его выиграть на основании оплошно выраженной фразы. Графиня де Местр завещала ему все состояние, полученное от отца, а на деле оказывалось, что все ее имения достались от дяди и сестры, так как отец умер вполне разоренным, что вовсе не трудно было доказать. Граф Строганов, взвесив шансы противников, объявил им откровенно, что закон, может быть, останется на их стороне, но при судебной волоките (это происходило до реформы суда) им очень тяжела окажется тяжба с ним, и потому он предлагает им сто тысяч отступного, но никак не иначе, как если им удастся склонить сестру подчиниться его решению.
|
|
Мать долго и упорно отказывалась. Отец предоставил ей полное распоряжение доходами, оставляя себе безделицу для личных нужд, но именно ввиду этого доверия и деликатности ее прельщала мысль о достижимой независимости, а чересчур было обидно из‑за разных ухищрений дважды лишиться выпавшего наследства. Я хорошо помню, как наконец она сдалась на горячие просьбы братьев, которых устраивало получение обещанных капиталов, и, им в угоду, она решилась пожертвовать своим самолюбием. Отец внес графу Строганову пятьдесят пять тысяч, требуемые им, но, по настоянию матери, была совершена на его имя купчая на эти 500 душ крестьян, и так как это случилось незадолго до уничтожения крепостного права, то это оказалось даже не особенно выгодным предприятием. Она же с этой минуты порвала всякие сношения с семьей Строгановых. Исключение составил только граф Григорий Александрович, как непричастный всему делу и сохранивший к ней прежнюю беспристрастную дружбу…»
Семья Ланских была владельцем многих душ крепостных. Этот веками сложившийся уклад русской жизни рухнул на глазах Натальи Николаевны. Новая страница отечественной истории предварялась огромным моральным напряжением всей России. 19 февраля 1861 года ожидали по‑разному: кто со страхом, кто с надеждой… «Мать, уверовавшая в предвидение Пушкина, убеждена была, что не обойдется без революции и резни на улицах. В томительной тревоге прошла предшествующая ночь и часы, сопровождавшие обнародование манифеста, и затем с недоумением пришлось сознаться, что это мировое событие ничем не нарушило покоя столицы и обыденного строя жизни. На меня лично, – признается А. П. Арапова, – этот резкий перелом не произвел впечатления. Все злоупотребления и ужасы крепостного быта лишь отдаленным эхом достигали детского слуха, и я только потом постигла их из книг. Крестьяне отца все были на оброке, а из крепостных служащие в доме являлись основой патриархального быта, не словом, а делом вылившегося ходячим определением: «Вы наши отцы, а мы ваши дети». Не только не применялись какие‑либо наказания, но я не могу припомнить, чтобы мать возвысила голос на кого‑нибудь из слуг.
Лучшей иллюстрацией моих утверждений может служить отношение к эмансипации нашей старой няни, отроду не разлучавшейся с матерью, которой и была дана в приданное. Старших братьев и сестер занимало дразнить ее, приходя по очереди поздравлять с только что дарованной свободой.
– Отстаньте вы от меня! – ворчала она на них. – И кому это только на ум взбрело? Ну, что мне с вашей волей? Куда я с ней денусь, коли маменька меня в доме держать не захочет? И статочное ли это дело людей без всяких бар оставить? Вот лишний раз и вспомянешь батюшку Николая Павловича, Царство ему небесное! Остался он бы живым, никогда бы этого не допустил…»
В самый разгар Крымской войны, в 1855 году, скончался император Николай Павлович.
«Смерть императора Николая Павловича… своей неожиданностью нанесла ей вдвойне тяжелый удар, – засвидетельствовала А. П. Арапова о матери. – Отец приехал из Зимнего дворца и при мне сообщил ей скорбную весть. Побледневшее лицо словно окаменело под наплывом горя. Неутешно оплакивала она Царя‑Благодетеля, собирая, как драгоценные реликвии, все, что относилось и нему. В ее заветной шкатулке хранятся у меня и посейчас два его автографа, цветы с гроба, поношенный темляк и платок с его вензелем.
Теплое участие, сошедшее на нее с высоты Престола в самую ужасную минуту ее жизни, неизменная доброта и поддержка, проявляемая ей и детям, создали в благодарном сердце тот благоговейный культ, который теплился в ней до последней минуты и ярко вспыхивал, когда доводилось произнести имя усопшего царя».
Этот отрывок – последний из эпизодов, связанных с именем Николая I, из «Воспоминаний» А. П. Араповой об отношениях Натальи Николаевны Пушкиной‑Ланской к царю и царя к ней.
Каково же было наше удивление, когда, открыв книгу, всего лишь несколько лет назад написанную профессиональными пушкинистами, мы обнаружили такие слова: «На создание легенды об интимных отношениях Н. Н. Пушкиной и царя повлияли и воспоминания ее дочери от второго брака (с П. П. Ланским) А. П. Араповой. Сквозь мемуары Араповой проходит культ Николая I. Царь был ее крестным отцом, а в подтексте сквозит намек, что отцовство было кровным…»
Читатель, тебе судить, «сквозит» ли «намек»! От себя же добавим, что никогда не надо забывать о том, как живуч предвзятый взгляд на любого великого по своей общественной значимости или положению человека. И публике всегда интересней его альковные тайны, чем подвиги и заслуги перед обществом, благоденствие которого, возможно, в огромной степени зависит от усилий того самого человеческого титана. Стараясь приблизить его к своему понятию и образу жизни, обыватель силен в разборе интимных подробностей и превращении злокозненных намеков в несомненные факты. И готова легенда!
Пошлость неистребима. И это действительно зловещая звезда на небосклоне знаменитых исторических личностей, к которым несомненно принадлежали и Государь Император Николай I, и Пушкин, и его «любимая женка».
Светская жизнь
«Признаюсь тебе, я не чувствую себя способной присутствовать при этих больших обедах. Это жертва, которую моя лень находит бесполезной приносить», – извещает своего второго мужа Наталья Николаевна. Более всего ей хотелось замкнуться в тесном семейном кругу, но положение в обществе мужа обязывало ее подчиняться принятым условностям. Часто она отказывалась от приглашений под предлогом отсутствия гувернантки, на которую можно было бы оставить детей. Но, конечно, Наталья Николаевна не была нелюдимой затворницей. Эти же самые дети подрастали и должны были занять свое место в том кругу знакомств, к которому принадлежали… В письмах 1849 года неоднократно упоминается о визитах к Наталье Николаевне светских дам и о ее ответных посещениях.
Чаще всего, чуть ли не ежедневно, она или сестра Александра Николаевна с кем‑нибудь из детей ходили к де Местрам и графине Юлии Павловне Строгановой. Это называлось у сестер «нести службу при тетках». Тетушка Софья Ивановна де Местр болела, теряла зрение, ее муж‑старик был вспыльчив и раздражителен и, видимо, их светские знакомые избегали навещать супругов. Строгановых Наталья Николаевна посещала гораздо реже, надо полагать, ей не хотелось встречаться у них с Идалией Полетикой, незаконной дочерью графа Григория Строганова. Сама же Идалия Григорьевна с вдовой Пушкина старалась поддерживать родственные отношения, была с ней «любезна и мила» в доме своего отца и даже сочла возможным приехать с визитом к Наталье Николаевне со своей дочерью и ее женихом – перед назначенной уже свадьбой.
Графиня Юлия Павловна хранила самые теплые чувства к своей племяннице еще со времен брака с Пушкиным, она «почти безотлучно» находилась в квартире умиравшего поэта, и не ответить на добро добром Наталья Николаевна не могла.
Бывать при дворе Наталья Николаевна считала своей неприятной обязанностью. «Втираться в интимные придворные круги – ты знаешь мое к тому отвращение; я боюсь оказаться не на своем месте и подвергнуться какому‑нибудь унижению. Я нахожу, что мы должны появляться при дворе, только когда получаем на то приказание…»
Она не только боялась подвергнуться унижению, но не переносила правил игры светского общества, в котором невозможна искренность, главное «казаться», а не «быть». «Рядом со мной все время стояла госпожа Охотникова, которая заливалась слезами, г‑жа Ливан сумела выжать несколько слезинок, другие дамы тоже плакали, а я не могла», – сообщала мужу Н. Н. Ланская о событии при дворе печальном. Умер великий князь Михаил Павлович, и Наталье Николаевне, как жене генерала, необходимо было присутствовать на панихиде в Петропавловской крепости – на этом настояла тетушка Строганова.
На похороны умершей маленькой княжны из императорской семьи Наталья Николаевна не пошла, потому что «не получила никакого извещения, ни приказа по этому поводу, а во‑вторых, так как с меня не требуют, чтобы я пошла, я избегну таким образом большого расхода, который мне мои капиталы не позволяют сделать, если только не входить в новые долги… Мое отсутствие не будет замечено, так как я не принадлежу к интимному кругу при Дворе, считаю себя в праве позволить себе эту вольность». Совсем иные чувства владели Натальей Николаевной, когда печальную обязанность последнего целования нужно было выполнить по отношению к человеку близкому. Осенью 1849 года умер генерал‑майор Д. П. Бутурлин – военный историк, директор Публичной библиотеки. И он сам, и его жена, урожденная Комбурлей, были знакомы с Пушкиным: неоднократно он бывал у Бутурлиных вместе с молодой женой на балах и вечерах. Связь с этой образованной семьей, с которой дружила и тетушка Загряжская, не прерывалась и после смерти поэта. И вот настал черед генерала…
«После обеда я собрала все свое мужество и пошла одеваться, чтобы одной ехать к Бутурлиным. Я считала необходимым сделать это ради сына, который действительно был мне верным другом, и потом старик всегда был так внимателен ко мне. Было даже время, когда принимая во внимание близкие отношения тетушки Катерины со старой Комбурлей, я постоянно бывала в их доме, стало быть, это было почти моим долгом, и я решила побороть мою застенчивость. Приехав туда, я прошла через прекрасные гостиные, чтобы достигнуть бального зала, где столько раз я веселилась. Посредине стоял гроб. Из женщин были только две особы, живущие в доме, и горничные, зато довольно много мужчин. Я была просто ошеломлена. Но набралась смелости и прошла прямо к этим двум женщинам, которых я даже не знала. Когда началось чтение молитв, пришло много монахов, мне кажется – весь невский монастырь собрался здесь. Наконец приехали тетушка Местр и княгиня Бутера, их присутствие меня ободрило. Не могу тебе выразить, какое тяжелое впечатление произвело на меня это печальное зрелище. Столько воспоминаний вызвало оно во мне… Я снова увидела покойного, стоящего в дверях своей гостиной, в парадной форме, встречающего гостей, и его жену, сияющую от сознания своей красоты и успеха. Зала полна, сверкает огнями, танцы, музыка, всюду веселье, а теперь скорбь, слезы, монахи, несколько мужчин в траурной одежде… Мрачное настроение не оставляло меня весь вечер. Твой брат провел его с нами, и невольно разговор принял серьезное направление. Мысли о смерти и наши упования на будущее были единственной печальной темой. В полночь мы разошлись».
Как много оставалось на земле зацепок за трагическое прошлое! Поди узнай, где настигнет! Наталья Николаевна не упомянула о Пушкине, потому что письмо написано второму мужу, и она щадит его чувства… Не только жену Бутурлина, но и себя вместе с Пушкиным увидела она в этих залах, а траурная церемония живо воскресила события 12‑летней давности, всколыхнувшие всю Россию. Сейчас она, 37‑летняя женщина, робкая и застенчивая по натуре, «была ошеломлена» обществом немногих незнакомых мужчин, как же тогда выдержала она, неопытная душа, внезапно свалившееся горе и нелицеприятный суд многоликой толпы?
В 1849 году Наталье Николаевне довелось на вечере у Лавалей встретиться с графиней Е. К. Воронцовой, в которую некогда был влюблен Пушкин и которой теперь было 57 лет. Об этой встрече Наталья Николаевна сообщает своему второму мужу:
«…Когда мы приехали, там уже собралось большое общество. До того, как начался вечер, был обед, и дипломатический корпус был в полном составе. Твоя старая жена как новое лицо привлекла их внимание, и все наперерыв подходили и смотрели на меня в упор. Феррьеры тоже там были и тоже оказались в числе любопытных. Так как муж уже был мне представлен у Тетушки, он сел около меня, чтобы поговорить. Жена не сводила с меня глаз, сидя на диване напротив. В течение всего вечера я сидела рядом с незнакомой дамой, которая, как и я, казалось, тоже не принадлежала к этому кругу петербургских дам и иностранцев‑мужчин. Графиня Строганова представила нас друг другу, назвав меня, но умолчав об имени соседки. Поэтому я была в большом затруднении, разговаривая с нею. Наконец, воспользовавшись моментом, когда внимание ее было отвлечено, я спросила у графини, кто эта дама. Это была графиня Воронцова‑Браницкая. Тогда всякая натянутость исчезла, я ей напомнила о нашем очень давнем знакомстве, когда я ей была представлена под другой фамилией, тому уже 17 лет. Она не могла прийти в себя от изумления. «Я никогда не узнала бы вас, – сказала она, – потому что даю слово, вы тогда не были и на четверть так прекрасны, как теперь, я бы затруднилась дать вам сейчас более 25 лет. Тогда вы мне показались такой худенькой, такой бледной, маленькой, с тех пор вы удивительно выросли»… Несколько раз она брала меня за руку в знак своего расположения и смотрела на меня с таким интересом, что тронула мне сердце своей доброжелательностью. Я выразила ей сожаление, что она так скоро уезжает, и я не смогу представить ей Машу… Мы оставались на этом вечере до 11 часов. Можно было умереть со скуки. И как только графиня сделала мне знак к отъезду, я поспешно поднялась.
В карете она мне заявила, что я произвела очень большое впечатление, что все подходили к ней с комплиментами по поводу моей красоты. Одним словом, она была очень горда, что именно она привезла меня туда. Прости, милый Пьер, если я тебе говорю о себе с такой нескромностью, но я тебе рассказываю все, как было, и если речь идет о моей внешности, – преимуществе, которым я не вправе гордиться, потому что это Бог пожелал мне его даровать, – то это только в силу привычки описывать все мельчайшие подробности».
По кончине фельдмаршала Воронцова в 1856 году его вдова принялась разбирать переписку покойного мужа, а заодно и свои бумаги. Связку писем Пушкина княгиня предала огню.
…Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя –
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
Это стихотворение Пушкин посвятил Е. К. Воронцовой…
Слова много повидавшей на своем веку фельдмаршальши Воронцовой «…даю слово, вы тогда не были и на четверть так прекрасны, как теперь» отражают и немногие, известные наперечет портреты Натальи Николаевны, о которых следует сказать отдельно. В самом начале светской карьеры ее портрет написал Александр Брюллов. Это было в первый год ее замужества за Пушкиным. То ли Брюллов был не в духе, то ли сама Натали, спешившая на бал с сеанса, только акварель красавицы в бальном платье получилась такой, будто действительно написана с «бездушной кокетки»: на портрете изображена светская дама «без выражения»: лицо с классически правильными чертами, с огромными глазами, очаровательное своей молодостью, но – непонятное, закрытое для зрителя в выражении своих чувств, характера. Типичный парадный портрет с акцентом на внешность, а не на внутренний мир человека. При желании этому лицу можно приписать и тщеславие, и гордость, и некоторую надменность, одним словом, любую страсть, которую приписывали ей недоброжелатели.
Совсем другой облик Натальи Николаевны предстает с портретов 1840‑х годов кисти И. Макарова и В. Гау. Та же красавица, но красота ее теплая, притягательная, одухотворенная. Впрочем, неблагодарное дело описывать портреты, в них нужно вглядываться самому…
Именно П. П. Ланскому мы обязаны тем, что красота этой женщины увековечена в целой галерее ее портретов. История одного из портретов записана Натальей Николаевной. Художнику Макарову в то время было всего 27 лет, но он уже прослыл талантливым портретистом. Его отец был крепостным художником, сын же окончил Академию художеств и впоследствии стал академиком.
«Необходимость заставляет меня сказать, в чем состоит мой подарок. Это мой портрет, написанный Макаровым, который предложил мне его сделать без всякой просьбы с моей стороны и ни за что не хотел взять за него деньги… Прими же этот дар от нас обоих», – сообщает Н. Н. Ланская мужу, находящемуся в Риге 4 июля 1849 года, а через четыре дня пишет ему еще письмо. «…Макаров, автор этого сюрприза, с нетерпением ждет сообщения о впечатлении, которое на тебя произведет портрет. Надо мне тебе рассказать, каким любезным образом он предложил свои услуги, чтобы вывести меня из затруднения с дагерротипом и фотографией, которые у меня были, потому что оба они были неудачными. Он пришел однажды утром к нам работать над портретами детей, и мне пришла в голову мысль посоветоваться с ним, нельзя ли как‑нибудь подправить фотографию, и не поможет ли в этом случае кисть Гау. – Да, сказал он, может быть. Потом, глядя на меня очень пристально, что меня немного удивило, он сказал:
– Послушайте, сударыня, я чувствую такую симпатию к вашему мужу, так его люблю, что почту себя счастливым способствовать удовольствию, которое вы хотите ему доставить. Разрешите мне написать ваш портрет, я уловил характер вашего лица и легко набросаю на полотне только голову.
Ты прекрасно понимаешь, что я не заставила себя просить, в таком я была отчаянии после стольких хлопот. Он назначил мне сеанс на следующий день, был трогательно точен и заставил меня позировать три дня подряд. Не утомляя меня, делая большие перерывы для отдыха, он закончил портрет удивительно быстро. Я спросила его о цене, он не захотел мне назвать ее и просил принять портрет в подарок, который он счастлив тебе сделать. Не забудь выразить ему свою благодарность, я непременно ее передам.
Мы расстались с ним очень тепло, он обещал время от времени бывать у нас. Положив руку на сердце, он меня всячески уверял в своем уважении и преданности. Теперь он начал писать портреты г‑на и г‑жи Айвазовских…»
Иван Константинович Айвазовский – известнейший русский художник‑маринист – был знаком с Пушкиным. Познакомились они, видимо, на осенней выставке 1836 года в Академии художеств, и с тех пор не прекращалось его общение с семьей поэта. В знак признательности художник подарил Наталье Николаевне свою картину «Лунная ночь у взморья», на обратной стороне которой сохранилась дарственная надпись «Наталье Николаевне Ланской от Айвазовского. 1 Генваря 1847 г. С. Петербург».
Невозможно не рассказать о еще одном знакомце Пушкина. Петр Александрович Плетнев был на переломе 20–30‑х годов ближайшим другом поэта. Пушкин ласково назвал его в рифму: «Брат Лёв и брат Плетнёв». Этому‑то «брату Плетнёву» Пушкин был обязан своими литературными заработками. Именно он осуществил огромную посредническую деятельность в Петербурге, чтобы издать более 20 книг Пушкина, в которые вошло все, что поэт создал на Юге, в Михайловском, в Москве и в Болдине. Это Плетнев искал издателя, договаривался о выгодных для Пушкина условиях, разрешал типографские, материальные и иные проблемы, делая это совершенно бескорыстно. Плетнев был поэтом, критиком и педагогом, профессором русской словесности Петербургского университета. Ему, «душе прекрасной, святой, исполненной мечты», Пушкин посвятил свою «энциклопедию русской жизни» – «Евгения Онегина».
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Дельвиг был их общим другом. Пушкин утешал Плетнева в письме от 22 июля 1831 года: «Дельвиг умер… умрем и мы. Но жизнь еще богата, мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые ребята».
После смерти Дельвига они особенно сблизились, собрав и выпустив последний альманах «Северные цветы» – в пользу семьи покойного. Друзья уходили, рядом с Пушкиным не оставалось никого из прежних: Плетнев напоминал ему молодость, «завтра Петергофский праздник, и я проведу его на даче у Плетнева вдвоем. Будем пить за твое здоровье», – писал Пушкин из Петербурга своей Натали на Полотняный Завод в 1834 году.
Пушкин и Плетнев дружили семьями. Спустя два года после смерти поэта умерла жена Плетнева, и десять лет он прожил одиноко. Только в 1849 году он женился второй раз на А. В. Щетининой и не замедлил представить молодую жену Наталье Николаевне. Та, в свою очередь, в один из вечеров решила всей семьей, запросто, навестить друга своего покойного мужа, о чем и сообщила, как всегда, подробно П. П. Ланскому: «Утро сегодняшнего дня я употребила на письмо мадам Бибиковой, а вечером на одно доброе дело. Мы отправились гулять в сторону лесничества, чтобы отдать визит Плетневу. Мы никого не застали дома, но зайдя в Публичный сад, где играла музыка, мы его встретили, прогуливающегося под руку с женой. Он нас увидел издалека и бросился навстречу. Узнав, что мы у него были, он настоял на том, чтобы мы вернулись. Мы были вынуждены уступить его просьбам. Но чтобы не оставаться там долго, я сослалась на то, что мне в 9 часов надо укладывать Азиньку. Сегодня его жена не показалась мне некрасивой, даже совсем наоборот, а дочь его, напротив, порядочная дурнушка. Он кажется очень счастливым, водил нас всюду по своей даче. Наш визит ему доставил удовольствие, но смутил его жену, которая выглядит очень застенчивой…»
До конца своих дней Петр Александрович с большой симпатией относился к вдове Пушкина. Лучшим выражением этого чувства нужно признать слова Плетнева из его письма к Я. К. Гроту через пять лет после смерти друга‑поэта: «В понедельник я обедал у Natalie Пушкиной с отцом и братом (Львом Сергеевичем) поэта. Все сравнительно с Александром ужасно ничтожны. Но сама Пушкина и ее дети – прелесть…»
Как, вероятно, уже заметил читатель, значительная часть биографии Н. Н. Пушкиной‑Ланской написана в основном ею самой. Если бы не многочисленные письма отдельных периодов ее жизни, если бы не та «страсть», которую Наталья Николаевна обнаружила в себе: «…я очень много болтаю в письмах… марать бумагу одна из моих непризнанных страстей», то наши сведения о ее жизни – особенно о второй половине, были бы весьма скудны. Отрывочны они остаются и в нашем изложении по недостатку многих воспоминаний современников. Никто из них не составил себе труда собрать при жизни Натальи Николаевны сведения о женщине, которая была подругой великого поэта и оставалась таковой до самой смерти.
Кто знает, сколько неожиданных встреч явилось на ее пути, сколько запутанных обстоятельств обрело ту спасительную нить, дернув за которую, распутывался и сам клубок, сколько неясных до сих пор тайн из жизни Пушкина и его окружения таило ее сердце… Но… «только Бог и немногие избранные» имели ключ от ее сердца, остальные и не пытались его найти.
Из ее писем мы немного знаем о том, чем занималась Наталья Николаевна в 1856 году. Вообще же 50‑е годы отмечены медленным, но неуклонным ухудшением ее здоровья.
В январе 56‑го она была в Москве целый месяц, останавливаясь, вероятно, в старом гончаровском доме на Никитской. Сохранились три письма из Москвы, в которых Наталья Николаевна живо описывает свое пребывание в древней столице, где прошли ее детство и юность. Она возобновляет старые знакомства, делает множество визитов, принимает у себя: «Все сегодняшнее утро я ездила по Москве с визитами. Расстояния здесь такие ужасные, что я едва сделала пять, а в списке было десять. Каждый день я здесь обнаруживаю каких‑нибудь подруг, знакомых или родственников, кончится тем, что я буду знать всю Москву… Здесь помнят обо мне как участнице живых картин тому 26 лет назад и по этому поводу всюду мне расточают комплименты».
В этот приезд в Москву Наталья Николаевна повидала всех своих родственников – отца Николая Афанасьевича, братьев Ивана, Сергея, Дмитрия, из памятных встреч того января мы знаем о свидании с известной поэтессой графиней Евдокией Петровной Ростопчиной, почти ровесницей Натальи Николаевны.
В 1856 году Ростопчиной было 45 лет, а познакомилась она с Пушкиным в 1828 году, когда только‑только стала выезжать в свет. В 1836 году Ростопчина с мужем переехала в Петербург, и Пушкин часто бывал у нее на «литературных» обедах, где собирались Жуковский, Вяземский и другие литераторы. Чета Пушкиных не раз встречалась с графиней в светском обществе. Пушкин ценил поэтическое дарование графини Евдокии, говоря, что «если пишет она хорошо, то, напротив, говорит очень плохо». Надо отдать должное графине, что за прошедшие двадцать лет она научилась «говорить», о чем и сообщает Наталья Николаевна: «Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее, раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая… На ее вопрос: «Что же вы мне ничего не говорите, Натали, как вы меня находите», у меня хватило только духу сказать: «Я нахожу, что вы очень понравились».