Натали сделала несколько шагов и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб‑медик Арендт, осмотрев раненого, признал смертельную опасность. Он сказал об этом Пушкину. Арендт поехал с докладом к Государю: Пушкин просил передать ему, что он умирает и просит прощения за себя и за Данзаса.
Сознание того горя, которое он причинит жене и детям своею смертью, мучило его ежеминутно. «Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», – говорил он доктору Спасскому.
Княгиня Вяземская «была с женою, которой состояние было невыразимо: как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (Жуковский). Пушкин ждал приезда Арендта, говорил: «Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно». На следующее утро он призывал жену, «но ее не пустили, ибо после того, как он сказал ей: «Арендт меня приговорил, я ранен смертельно», она в нервическом страдании лежит в молитве перед образами. Он беспокоился за жену, думая, что она ничего не знает об опасности, и говорит, что «люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равнодушною»: это решило его сказать ей об опасности» (А. И. Тургенев). Твердил Спасскому: «Она не притворщица, вы ее хорошо знаете, она должна всё знать».
«Император написал собственноручно карандашом записку к поэту следующего содержания: «Если хочешь моего прощения и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на сем свете. Не беспокойся о жене и детях; я беру их на свои руки». Пушкин был тронут, послал за духовником, исповедался, причастился и, призвав посланника государева, сказал ему: «Доложите императору, что, пока еще вы были здесь, я исполнил желание Его Величества и что записка императора продлит жизнь мою на несколько часов. Жалею, что не могу жить, – сказал он потом друзьям своим, окружающим умирающего, – отныне жизнь моя была бы посвящена единственно Государю». Жене своей он говорил: «Не упрекай себя моей смертью, это дело, которое касалось только меня» (Н. А. Муханов).
|
|
«Данзас спросил его: не поручит ли он ему чего‑нибудь в случае смерти, касательно Геккерена? – Требую, отвечал Пушкин, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином» (Вяземский).
Предсмертные жестокие страдания Пушкина продолжались 43 часа.
«Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается, – писал Тургенев за 2 часа, – но умирающий сильно не страждет, он покойнее. Жена подле него. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды. Она повторяет ему: «Ты будешь жить!»
За десять минут до кончины он сказал: «Нет, мне не жить и не житье здесь. Я не доживу до вечера – и не хочу жить. Мне остается только – умереть».
«Г‑жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно‑русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?» Картина была, разрывающая душу» (К. К. Данзас).
|
|
«Особенно замечательно то, – писал Жуковский, – что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его душу неодолимою страстью, исчезла, не оставив в ней следа; ни слова, ни воспоминания о случившемся». Описывая первые минуты после смерти, он же удивлялся происшедшей с покойным перемене: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое‑то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею… Какая‑то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что‑то похожее на видение, на какое‑то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он ответил мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих… Я уверяю…, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскальзывала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Смерть наступила 29 января около трех часов дня. Натали осталась двадцатичетырехлетней вдовой с четырьмя малолетними детьми, не прожив с мужем и шести лет.
«Бедный Пушкин! Вот чем он заплатил за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты: сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению» (А. В. Никитенко).
|
|
Граф Строганов взял на себя хлопоты похорон и уговорил престарелого митрополита Серафима отпевать Пушкина, не считая его самоубийцей. Пушкин еще до получения государева письма выразил согласие исповедаться и причаститься на другой день утром, а когда получил письмо, тотчас попросил послать за священником, который потом отзывался, что себе желал бы такого душевного настроения перед смертью.
«Вчера, входя в комнату, где стоял гроб, первые слова, которые поразили меня при слушании Псалтыри, который читали над усопшим, были следующие: «Правду Твою не скрыв в сердце моем» (Псалом 39. – Н.Г.) Эти слова заключают всю загадку и причину его смерти: то есть то, что он почитал правдою, что для него, для его сердца казалось обидою, он не скрыл в себе, не укротил в себе, а высказал в ужасных и грозных выражениях своему противнику – и погиб!.. Смирдин сказывал, что он продал после дуэли Пушкина на 40 тысяч его сочинений, особливо «Онегина», – написал 1 февраля А. П. Тургенев, который вместе с дядькой поэта Козловым сопроводил гроб с телом поэта к месту последнего упокоения в Святогорском монастыре.
Глава четвертая
Вдова‑бесприданница
«Да ниспошлет Господь силы и мужество…»
«В субботу вечером я видела несчастную Натали. Не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она произвела на меня: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли» (С. Н. Карамзина, 2 февраля 1837 г.).
«Вчера мы еще раз видели Натали, она уже более спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение отца, где намерена провести два года. «Муж мой, – сказала она, – велел мне носить траур по нем два года и, я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение» (С. Н. Карамзина, 10 февраля).
8 февраля возвратился из Святогорского монастыря Тургенев и первым делом посетил вдову поэта: «Ввечеру же был у вдовы, дал ей просвиру монастырскую и нашел ее ослабевшую от горя и от бессонницы, но покорною Провидению».
Несомненно, таинства церкви укрепили ее, она много говорила со священником, часто ездила в церковь и горячо молилась. «Пушкина еще слаба, но тише и спокойнее. Она говела, исповедовалась и причастилась и каждый день беседует со священником Бажановым, которого рекомендовал ей Жуковский. Эти беседы очень умирили ее и, так сказать, смягчили ее скорбь. Священник очень тронут расположением души ее и также убежден в непорочности ее» (Вяземский, 10 февраля).
Перед отъездом в Заводы произошла прощальная встреча сестер в доме Пушкиных, в котором Екатерина не бывала с тех пор, как уехала из него на венчанье. Свидание происходило в присутствии братьев, Александры и тетушки Екатерины Ивановны. Екатерина плакала, предчувствуя, что скоро расстанется с родными навсегда.
16 февраля Натали выехала в Москву, что дало пищу для новых пересудов. «Москва о ее приезде дозналась, все узнали, что она не видела Сергея Львовича, и ее немилосердно ругали, особливо женщины. Таковы всегда человеки! Снисходительны к тем, кои в счастии, и строго взыскивают с тех, кои и без того горем убиты…» По Москве пронесся слух, что по приказу царя вдову поэта постригли в монахини.
В 20‑х числах Натали с детьми и тетушкой Загряжской были в Заводах. По приезде она написала свекру, и между убитыми одним горем родственниками завязалась переписка.
«Я надеюсь, дорогой Батюшка, вы на меня не рассердились, что я миновала Москву, не повидавшись с вами; я так страдала, что врачи предписали мне как можно скорее приехать на место назначения… Я надеюсь, вы мне напишете о своем здоровье, что касается моего, то я об нем не говорю, вы можете представить, в каком я состоянии. Дети здоровы и прошу для них благословения» (1 марта).
В другом письме Натали писала, что имеет «намерение приехать в Москву единственно для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение»; но не сложилось. В августе Сергей Львович сам приезжал навестить свою невестку. «Я провел десять дней у Натальи Николаевны. Нужды нет описывать вам наше свидание. Я простился с ней как с дочерью любимою без надежды ее еще увидеть, или лучше сказать в неизвестности, когда и где я ее увижу. Дети – ангелы совершенные, с ними я проводил утро, с нею день семейственно» (С. Л. Пушкин – князю П. А. Вяземскому). Не предполагал Сергей Львович, что в 40‑е годы будет часто бывать у невестки в Петербурге, и она будет заботиться об одиноком и больном старике…
Около двух лет прожила Наталья Николаевна в Полотняном Заводе в том самом Красном доме, в котором она провела счастливейшие две недели с Пушкиным. Очень тепло к ней относились все родные. «Береги сестру, дорогой брат, Бог тебя вознаградит», – писал Иван Николаевич Дмитрию. Наталья Ивановна очень скоро приехала и прожила с дочерью два месяца. Жизнь текла тихо и монотонно. Изредка праздновались дни рождения или именины, сестры много читали, переписывались с петербургскими и московскими друзьями. Несколько раз навещал вдову своего друга Нащокин, летом 1837 года приезжал Жуковский, дважды Наталья Николаевна ездила вместе с детьми к матери в Ярополец. Она выписала в Заводы все сочинения Пушкина и пыталась их читать, но у нее не хватало мужества: «Слишком сильно и мучительно они волнуют – все равно что слышать его голос, а это так тяжело».
Зрела мысль переселиться в Михайловское, в тот любимый Пушкиным уголок земли, где теперь покоился прах его. Наталья Николаевна стала хлопотать перед Опекой о выкупе для ее детей поместья (всего долгов Пушкина Опекой было уплачено 120 тысяч).
Летом 1838 года начались разговоры о возвращении Натальи Николаевны с семьей в Петербург. Ей было очень тяжело принять такое решение, но она пошла навстречу настояниям тетушки Загряжской, которая считала Наталью Николаевну «дочерью своего сердца» и очень скучала без нее. «Тетушка здесь и она мне сказала, что уже сняла дом, чтобы заставить сестер приехать», – писал Иван Николаевич брату Дмитрию 13 октября 1838 года.
Екатерина Ивановна подумала и об Александре, о которой уже ходатайствовала перед императрицей о принятии ее во фрейлины. Александра вновь стала обретать уверенность в будущем и просила сестру не лишать ее счастья устроить свое замужество. Наталья Николаевна, любя Александру, не могла противиться и ее просьбам. И наконец, начатые Опекой хлопоты по выкупу Михайловского также требовали ее присутствия в столице…
Перед отъездом в Петербург сестры навестили свою мать и уже из Петербурга Александра сообщила брату: «Дорогой Дмитрий, ты просил меня сообщить тебе о приеме, оказанном нам в Яропольце. Должна тебе сказать, что мы расстались с матерью превосходно. Она была трогательна с нами, добра, ласкова, всячески заботилась о нас. Мы пробыли у нее сутки». В письме была приписка от Натальи Николаевны: «…не говорю об матери, сестра уже все подробно описала; одним словом, она с нами обошлась как нельзя лучше, и мы расстались со слезами с обеих сторон».
Снова сестры оказались в Петербурге, но теперь их было двое, а Натали в свои 26 лет должна была стать опорой своему немалому семейству. Главу семьи уже невозможно назвать легко и беспечно – Натали… Теперь она – Наталья Николаевна.
Трудно представить, чтобы она забыла свою старшую сестру Екатерину Николаевну. После смерти мужа внезапный и трагический разрыв с ней стал второй незаживающей раной сердца. Наталья Николаевна не писала ей, но переписывались Дмитрий Николаевич и Наталья Ивановна, и она не могла не знать, что происходит в далеком Сульце, где поселилась сестра со своим мужем. После дуэли Дантес провел два месяца в Петропавловской крепости и по суду был лишен «чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства» и как иностранец был выслан из России. В открытой телеге, разжалованный, сопровождаемый жандармом, он был довезен до границ Российской империи и встретился с последовавшей за ним чуть позже беременной женой в Бердине. Барон де Геккерен сам написал голландскому королю просьбу об отозвании его с занимаемого поста, более всего желая, чтобы государь Николай I не был «обманут клеветой в этом грустном деле».
Семейственная жизнь молодых Дантесов‑Геккеренов под покровительством двух отцов – родного и приемного протекала в атмосфере взаимной любви и доверия, о чем свидетельствует множество документальных и устных свидетельств потомков.
Первый их ребенок родился 19 октября 1838 года, и дата рождения опровергает ходившие слухи, что Дантес вынужден был жениться, «прикрывая грех». Затем родились еще две девочки, но желанного наследника не было. Екатерина очень хотела мальчика, который потом и стал причиной ее смерти: она умерла от родовой горячки спустя месяц после родов.
Первым эту весть сообщил родным Геккерен‑старший. «Наша добрая, святая Катрин угасла утром в воскресенье около 10 часов на руках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября (1843 г.). Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины является всеобщей скорбью. Она получила необходимую помощь, которую наша церковь могла оказать ее вероисповеданию (слова, говорящие о том, что Екатерина не перешла из православия в католичество. – Н.Г.). Впрочем, жить, как она жила, это гарантия блаженства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь попросила у них прощения перед смертью».
Екатерина де Геккерен умерла 34 лет от роду и похоронена в фамильном склепе баронов Дантесов в Сульце. Жорж остался тридцатилетним вдовцом с четырьмя детьми и дожил до глубокой старости, став богатым и известным во Франции человеком, сенатором. Храня верность своей супруге, больше никогда не женился и умер 83 лет в родном доме, окруженный детьми, внуками и правнуками.
В Петербурге Наталья Николаевна жила скромно и уединенно. Красота ее нисколько не поблекла, в ней появилось что‑то новое, одухотворенное… «Бог мой, как она хороша, эта мадам Пушкина, – она в высшей степени обладает всеми теми целомудренными и умиротворяющими свойствами, которые тихо привлекают взгляд, пробуждают в сердце того, кто их наблюдает, мысль, я бы сказал, почти религиозную. Жаль, что ее лицо так серьезно, но когда по временам на ее губах мелькает улыбка, как ускользающий луч, тогда в ее ясных глазах появляется неизъяснимое выражение трогательной доброжелательности и грусти, а в ее голосе есть оттенки нежные и немного жалобные, которые чудесным образом сочетаются с общим ее обликом…» – восхищался современник, встретив Наталью Николаевну после долгого отсутствия.
Поначалу все ее посещения ограничивались родными, да еще семейством Карамзиных, Вяземских, Мещерских и других ближайших друзей Пушкина. Появления ее даже в этом узком кругу знакомых отмечались как события. 10 декабря 1840 года Плетнев пишет Гроту: «В 11 часов вечера поехал к Карамзиным. Там было все, что только есть прекраснейшего между дамами в Петербурге, начиная с Пушкиной, поэтши, да молодой Соллогуб». Из других писем известно, что ездила Наталья Николаевна и на концерты, бывала и на придворных балах, но находилась всего лишь – на хорах, наблюдая оттуда, как танцует сестра‑фрейлина.
По‑дружески был очень близок ей кн. Вяземский, который до известной степени как бы руководил ею в сношениях с обществом, часто бывал у нее, звал к себе в семью, сопровождал в театры и на вечера. Шутливо он писал о ней: «Наша барыня со дня на день прекрасней, милее и ненагляднее, она и всегда была такая красавица, что ни пером описать, ни в сказке не рассказать, но теперь нашла на нее такая тихая и светлая благодать, что без умиления на нее не взглянешь» (1840).
И все‑таки уединенная сельская тишина неудержимо влекла к себе «поэтшу». Лето 41‑го и почти полгода 42‑го она вместе с детьми провела в Михайловском. И если бы дом был пригоден для жилья в зимнее время, она осталась бы там и на больший срок. В один из приездов Наталья Николаевна поставила памятник на могиле мужа.
В 1843 году она впервые после смерти Пушкина появилась при дворе. Художник Гау, присланный Ее Величеством, написал портрет молодой вдовы.
«Силою обстоятельств Наталья Николаевна понемногу втянулась в прежнюю светскую жизнь, хотя и не скрывала от себя, что для многих это служит лишним поводом упрекнуть ее в легкомыслии и равнодушном забвении. Но она не в силах была устоять деспотическому влиянию тетушки, настаивавшей на принятии любезных или лестных приглашений и не допускавшей даже мысли об отклонении от чести появляться при Дворе. А император часто осведомлялся о ней у престарелой фрейлины, продолжая принимать живое участие в ее судьбе, интересуясь изданием сочинений Пушкина, входя в материальное положение осиротевшей семьи и выражая желание, чтобы Н.Н. по‑прежнему служила одним из лучших украшений его царских приемов. Одно появление ее при Дворе обратилось в настоящий триумф. В залах Аничкова дворца, взамен обычных танцевальных вечеров, на которые ввиду их интимности добивались приглашения как знака высочайшей милости, состоялся костюмированный бал в самом тесном кругу. Екатерина Ивановна выбрала и подарила племяннице чудное одеяние в древнееврейском стиле – по известной картине, изображавшей Ревекку… Как только начались танцы, Николай Павлович, заметя ее высокий рост, направился к Н.Н. и, взяв за руку, повел к императрице, сказав во всеуслышанье: «Смотрите и восхищайтесь!» Александра Федоровна послушно навела лорнет на нее и со своей доброй чарующей улыбкой ответила: «Да, прекрасна, в самом деле прекрасна! Ваше изображение таким должно бы было перейти к потомству» (А. П. Арапова).
История с Гриффео и другие…
Пространные письма писал пятидесятилетний князь Петр Андреевич Вяземский тридцатилетней Наталье Николаевне Пушкиной. На правах старинного друга поэта он пытается предостеречь от «опасности» молодую женщину, вдову Пушкина. «Я всегда вам говорил, что вы должны остерегаться иностранцев…» О чем речь?
На первом листке письма рукой Натальи Николаевны сделана надпись: «Aff Grif» – это сокращенное от Aff(aire) Grif(feo), по‑русски – история с Гриффео. «Истории» в самом деле никакой не было. Этот Гриффео – граф, дипломат, секретарь неаполитанского посольства был поклонником Натальи Николаевны, встречался с ней в салоне Карамзиных, но никаких ответных чувств у нее не вызвал.
Граф Гриффео оказывал внимание красавице Пушкиной, видимо, без серьезных намерений. Поняв, что с ней нельзя ожидать легкого романа, он вскоре увлекся другой женщиной, о чем Вяземский сообщает Наталье Николаевне в самых язвительных выражениях: «Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного угодить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты возвещают в числе отправляющихся за границу: Надежда Николаевна Ланская». Так ли это или только странное совпадение имен?
Надежда Николаевна Ланская была женой Павла Петровича Ланского, брата будущего мужа Натальи Николаевны. Газетное сообщение намекало на то, что Надежда Николаевна оставила своего мужа и уехала с Гриффео за границу. Бракоразводный процесс длился более двадцати лет. И случилось так, что сын Надежды Николаевны, оставленный матерью, впоследствии нашел приют в семье Натальи Николаевны Пушкиной‑Ланской. В ее письмах 1849 года часто встречается имя Паши Ланского…
Спустя некоторое время князь Петр Андреевич Вяземский снова берется за перо для очередного предостережения… Письмо в высшей степени откровенное, дерзкое, интригующее, интересное во многих отношениях. «Ваши друзья – ваши ярые враги», «любовь, которую я к вам питаю»… На этом письме Наталья Николаевна, не опасаясь быть скомпрометированной, поставила помету: «Aff(aire) Alex(andre)» – история с Александром. Вяземский отмечал, что вдова Пушкина сумела «придать достоинство и характер святости своим поведением», однако настоятельно советовал воздержаться от посещения салона Карамзиных, в котором в свое время так любил бывать Пушкин, чувствуя глубокую дружескую привязанность к жене историка Карамзина Екатерине Андреевне. (Она была внебрачной дочерью князя Андрея Ивановича Вяземского, стало быть, сестрой князя Петра Андреевича Вяземского.)
Но в 40‑е годы изменился характер этого литературного салона. Пушкин умер; женился и уехал за границу Жуковский; неохотно стал бывать там Плетнев, который признавался Жуковскому: «.. В зиму у Карамзиных был только два раза… Всех нас связывала и животворила чистая светлая литература. Теперь этого нет. Все интересы обращены на мастерство богатеть и мотать. Видно, старое доброе время никогда к нам не вернется». Светскую гостиную теперь наполняли в основном товарищи по полку братьев Карамзиных и светские знакомые Софьи Николаевны, дочери Екатерины Андреевны, фрейлины императрицы. «…Едва ли не главным интересом С. Н. Карамзиной была светская жизнь с ее развлечениями и интригой, сложной сетью отношений, сплетнями и пересудами. Судить о других – вернее, осуждать их зло и насмешливо – Софья Николаевна была большая мастерица, и об этом знали все и говорили в «свете», считая ее злоязычной и любопытной», – писал о ней известный пушкинист Н. В. Измайлов. В свое время Екатерина Дантес обвиняла Карамзиных в несчастьях, происшедших в семье Пушкина, и тоже уговаривала Наталью Николаевну воздерживаться от посещения этого салона.
Но для Вяземского интрига ныне состояла в другом, несомненно он ревновал. Александр Карамзин, Alex, увлекался Натальей Николаевной еще при жизни Пушкина, каждую субботу у нее завтракал. Сколько бы не приводил князь «доказательств и фактов» зложелательства Карамзиных к вдове Пушкина, она оставалась верна усвоенному с детства принципу: «Старайся до последней крайности не верить злу или что кто‑нибудь желает тебе зла»… Если даже Софья Карамзина по привычке и «предавала семейные шутки нескромной гласности», другими словами, сплетничала о Наталье Николаевне, то та дочери знаменитого историка сострадала как несчастной женщине. Софье Николаевне исполнилось уже сорок лет, красавицей она никогда не была…
Друг Пушкина Вяземский не мог не знать, что кроме Александра Карамзина у Натальи Николаевны был другой ухажер, также Alex – князь Александр Сергеевич Голицын, штабс‑капитан лейб‑гвардии конной артиллерии, сослуживец братьев Карамзиных, стало быть, и посетитель известного салона. Он сватался к Наталье Николаевне, об этом рассказывает А. П. Арапова:
«…Года за два до ее второго замужества Наталье Николаевне представилась возможность сделать одну из самых блестящих партий во всей России. В нее влюбился князь Г. [6], обладатель колоссального состояния, вопрос о средствах (вдовы‑бесприданницы Н. Н. Пушкиной. – Н.Г.), конечно, не мог играть тут никакой роли, но он вообще не любил детей, а чужие являлись для него подавно непосильным бременем. Мальчики еще казались меньшим злом, так как приближалось время, когда они должны были поступить в учебные заведения, но с девочками пришлось бы возиться, иметь их вечно перед глазами. Единственным исходом было заручиться обещанием воспитывать их в детском отдельном апартаменте, при первой возможности поместить их в институт – тем легче, что по смерти Пушкина государь предоставил Наталье Николаевне выбор в любой из них.
Мать всегда была убежденным врагом институтского воспитания, находя, что только родной глаз может следить зорко за развитием детского ума и сердца, что только нежная опытная рука способна посеять и вывести добрые семена. И достаточно было подосланному лицу только заикнуться о придуманном плане устранения преграды, чтобы она наотрез заявила:
– Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!
Князь не сумел оценить это материнское самоотвержение, предпочел ему эгоистический покой и прекратил свои посещения».
«Вряд ли нашлось бы много женщин, – продолжает дочь Натальи Николаевны, – способных отклонить богатых женихов в те самые минуты, когда стесненность в средствах проявлялась каждый день. Ничего нет тяжелее вращаться в кругу богатых людей, когда каждая копейка на счету… Наталья Николаевна пользовалась некоторым кредитом в магазине Погребова в Гостином дворе, и ввиду этого все необходимое забиралось там. Уплата иногда затягивалась долее обыкновенного, и тогда появлялся сам хозяин, прося доложить о нем. Горничная или няня, не желая ее беспокоить, в особенности если это совпадало с периодом острого безденежья, пытались отговорить его, доказывая, что если речь идет об уплате по счету, то это будет лишь напрасный труд, так как денег из деревни еще не высылали и неоткуда их взять.
– Не в деньгах дело, – с достоинством отвечал кредитор, – я в них не нуждаюсь, но хочу лично видеть Наталью Николаевну, чтобы от них самих узнать, чувствуют ли оне мое одолжение?
Это требование являлось законным, мать немедленно принимала его, своим приветливым голосом благодарила за оказанное доверие и добродушное терпение. Под обаянием ее любезностей он уходил вполне удовлетворенный словами до той поры, когда являлась возможность удовлетворить его деньгами.
Этот анекдот с годами превратился в поговорку. Нас всех так потешала оригинальность этой мысли, что часто, оказывая друг другу просимую услугу, мы прибавляли в шутку: «Хорошо, только чувствуешь ли ты это?»
Кажется, все женихи, предлагая Наталье Николаевне свою руку, в глубине души держали этот самый вопрос: «чувствует ли она одолжение», помнит ли, что она вдова‑бесприданница, да еще и с четырьмя малолетними детьми.
Один из самых изящных и красивых российских дипломатов Н. А. Столыпин, «приехав в отпуск в Россию, при первой встрече был до того ошеломлен красотой Н. Н., что она грезилась ему днем и ночью, и с каждым свиданием чувство его все сильнее разгоралось.
Но грозный призрак четырех детей неотступно вставал перед ним: они являлись ему помехою на избранном дипломатическом поприще, и борьба между страстью и разумом росла с каждым днем… он понял, что ему остается только одно средство противустоять безрассудному, по его мнению, браку, – это немедленное бегство. К нему‑то он и прибегнул. Не дождавшись конца отпуска, он наскоро собрался, оставив в недоумении семью и друзей, и впоследствии, когда заходила речь о возможности побороть сильное увлечение, он не без гордости приводил свой собственный пример».
Петр Бутафорыч
До самого второго замужества Натальи Николаевны не оставлял ее в покое князь Петр Андреевич Вяземский. Тонкий, умный поэт, которому Пушкин посвятил знаменитые четыре строки:
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Вяземский продолжал писать вдове поэта длинные нудные письма, в которых постоянно присутствовали необоснованные претензии, навязчивые нравоучения, путаные исповеди. Всё говорило о том, что в душе Петра Бутафорыча – так он называл себя в письмах к Наталье Николаевне – смута. Свою влюбленность князь старался замаскировать дружеским участием; он был человеком женатым. Почти ежедневно являясь к обеду семейства Пушкиных, он не принимал в них участия и сидел часа полтора «мебелью». Часто бывал и вечерами, встречался с Натальей Николаевной у знакомых. Бывало, она не выдерживала настойчивых ухаживаний Вяземского и давала понять, что это ей неприятно. Вслед за этим она получала от него очередное письмо‑жалобу. «Вы так плохо обходились со мной на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду прятать свой стыд и боль в уединении Царского Села… Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запиской… Ваша покорнейшая и преданная жертва. Вяз.»
Постепенно снова устанавливалось равновесие, и это придавало князю смелости, его письма опять наполнялись намеками, нравоучениями и сомнительными нежностями: «Целую след вашей ножки на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих», «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия», «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по‑прежнему!», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас».