Чёрный блюзмен Роберт Джонсон, по словам очевидцев, «умер в корчах, воя, как собака». Black Dog — «Чёрный пёс» — так назывался хит «Лед Зеппелин» 1971 года; их барабанщик тоже умер от водки. И — кстати или некстати — Джимми Пейдж первым придумал играть на электрогитаре смычком.
Паганини хренов…
Я ничего не понимал. Блуждал в потёмках, как слепой. Как там у Стивенсона? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
Тьфу ты, пропасть — и здесь Чёрный Пёс!
Мысль, что вчера ночью, пока мы шелестели вырезками, спорили и напивались, на том берегу Камы какая-то сволочь шестнадцать раз ударила ножом преподавателя музыки, не укладывалась в голове. Сито вряд ли был богат: кроме квартиры, ничего не имел, да и пил, если верить Тануке, умеренно. За что его убивать? Нонсенс. Я ещё раз убеждался, что в этой проклятой стране ни талант, ни известность, ни деньги не дают защиты от хамства и бессмысленной, варварской жестокости, возведённой порой в государственную политику: у нас незаменимых нет, новых нарожаем, план по валу выполним…
Обо мне вполне можно снять кино. Подозреваю, что если будет толковый режиссёр, бюджет составит миллионов десять, а на главную роль возьмут… ну, скажем, Кеану Ривза… ну хорошо, хорошо, не Ривза, кого подешевле, из наших — Домогарова, Бероева, Хабенского, то фильм вполне можно будет смотреть. Готов поспорить, он получится даже интереснее того злосчастного «Первичного Бэтмена». Другой вопрос, что в оторванности от фильма моя жизнь для стороннего наблюдателя затянута, бессмысленна и, в общем, подавляюще скучна. Из неё легко сделать выжимку на полтора часа из интересных эпизодов и на них заострить внимание, а всё остальное спокойно отправлять в мусорную корзину. И, похоже, один из самых интересных моментов я сейчас переживал. Мне он совсем не нравился, но если выбросить и это, тогда жить вообще, получается, незачем…
Интересно, что можно снять про Ситникова? А про Игната? Наверное, о жизни любого человека можно снять кино… Только где потом найти столько зрителей?
Долго ли, коротко, но мы с Танукой снова оказались на улице. Хотя солнце уже взошло, Егошихинский лог утопал в тумане, сквозь который едва виднелись халупы и забор на другой стороне. Справа по дамбе с сухим шорохом проносились машины. Было прохладно, сыро, тихо и безлюдно.
— Ну и куда мы теперь? — осведомился я. Если вечером у меня были все признаки кофеинового передоза, то сейчас мне хотелось спать. Веки еле двигались. Ноги тоже.
— Какой сегодня день? — вместо ответа спросила Танука.
Говорила она таким тоном, что я чуть не брякнул: «солнечный», еле сдержался. Пока я умывался, пил кофе и рылся в энциклопедии, она переоделась — балахончик с Мэнсоном сменила чёрная маечка с хулиганской надписью: «Осенью все птицы улетают на ЙУХ». Не иначе креатив «пАдонков» — вторая, после Гоблина, зараза в Сетке. Вряд ли девчонка таскала смену белья с собой, скорее всего, майка принадлежала писателю или его бывшей пассии. Выглядела Танука раздражённой. Я решительно не мог понять, что с ней творится. У меня тоже были причины для злости, но я сдерживался. Может, у неё месячные? М-да… Не хватало мне сейчас только приступа гормонального бешенства у этой бледной немочи с дурацким прозвищем! Ну да ладно — взялся за гуж… Скорее всего, дело в Ситникове. Да, пожалуй. Впрочем, поскольку я обещал быть с ней вместе всю эту неделю, обещание в любом случае придётся выполнять.
— Четверг, двадцать третье. А что?
— Четверг… Значит, сегодня у ребят концерт.
— У каких ребят? Ах да… Думаешь, надо сходить?
Танука пожала плечами:
— А я почём знаю? Хочешь — пойдём. Если они не нашли себе нового гитариста, это может быть занятно. У тебя есть деньги?
Я кивнул, полез в карман, и тут в моей голове забрезжила странная мысль.
— А Сито мог бы его заменить? — вдруг спросил я.
— Кого? О чём ты?
— За два дня выучить гитарные партии нереально, — пояснил я. — Игнат был сильный музыкант, к нему уже из Москвы присматривались. Чтобы его заменить, нужен гитарист экстра-класса, чтоб играл с листа. Или талантливый импровизатор, такой как Ситников.
— Сито, пожалуй, мог бы, — задумчиво согласилась девушка. — Не все, конечно, но штук десять-пятнадцать — а для концерта больше не надо. Так ты думаешь, на него напали, только чтоб сорвать сегодняшний концерт?
— Кто знает… Одно из двух — либо они отменят концерт, либо будут играть без гитары. Где сейшн?
— В «Телефонке», в семь вечера.
Значит, в ДК Телефонного завода. Это почти у набережной. Неплохой зал, во всяком случае, когда-то был неплохим.
— Можно сходить, — резюмировал я.
— А до того что делать?
— Разве домой тебе не надо?
Танука раздражённо скривилась:
— Знаешь… Не надо туда ходить.
— Почему?
— Ты что, не понял? Не надо — и всё!
Я вздохнул и не стал спорить: за три дня я привык доверять её предчувствиям и сейчас не видел причины изменять этой привычке. Неужели придётся делать то, что неформалы умеют лучше всего — болтаться по улицам и бездельничать? Тот, кому доводилось просидеть без дела часов восемь-десять, знают, как это утомительно и мерзко. В двадцать лет и в компании друзей это ещё можно выдержать, но в тридцать пять — увольте.
Я посмотрел на солнце, которое начало основательно припекать (да что ты будешь делать — снова она угадала с погодой!), и искоса глянул на свою спутницу. Та стояла ко мне в профиль, но, когда я обернулся, обернулась тоже. Треугольное лицо девушки было бледным, в чёрных глазах, спрятавшихся под утиным козырьком, притаился вопрос. Я помедлил, потом решился.
— Давай вот что, — предложил я. — Пойдём ко мне на работу, в мастерскую. До вечера у нас часов шесть, я тебя поснимаю.
— В смысле — сфотографируешь? — прищурилась она.
— Ну да. Хочешь?
Танука первый раз сегодня улыбнулась, да и то неуверенно. Я впервые заметил в ней что-то похожее на смущение. Она закусила губу и задумалась. Солнечные лучи блестели на окошке телефона, на готском крестике, на заклёпках и шипах ошейника. Кстати, интересно, зачем она его носит? Вряд ли для самозащиты. Где-то я читал или слышал, что, если подросток цепляет ошейник, это свидетельствует о дефиците внимания — он как бы подсознательно просит, чтоб о нём позаботились, так сказать, «взяли на поводок».
Божечка, божечка… Так и что будет, если кончится неделя?
— Ну, если тебе так хочется… — наконец сказала девушка. — А это далеко?
— Не очень. Только всё равно предлагаю для начала перекусить.
Танука закивала. Я позвонил в фотостудию, после чего мы бодро двинулись на Сибирскую, в одну узбекскую кафешку, где подают превосходный лагман, однако дойти до неё нам было не суждено: после того, как нам три дня встречались исключительно знакомые Игната и Тануки, судьба решила и мне устроить свидание с коллегой. Нам повстречался Михалыч.
Странное дело. Со мной на курсе учились человек шестьдесят-семьдесят. Треть были иногородними и после окончания института уехали, но прочие-то остались. А Пермь — сравнительно маленький город, вернее, мала его деловая часть, где обычно пересекаются люди. После выпуска прошло уже лет десять, а я не встречаю практически никого из своих однокурсников, ни в транспорте, ни на улицах. И только с Михалычем мы регулярно сталкиваемся то там, то тут с частотой примерно раз в полгода. Как тут не поверить в Божий помысел? Счастье, что мы дружны, — будь мы врагами, при таком раскладе давно убили бы друг друга.
Настоящая фамилия Михалыча — Михеев, звать его Артур. Большинство знакомых думают, что у него и отчество Михайлович, но он, как ни странно, Валентинович. Никто не знает, как к нему прилипло его прозвище, но прилипло намертво. После окончания института он долгое время пытался пристроиться в разных местах, но, то ли из-за своего характера, то ли из-за патологической рассеянности, нигде подолгу не задерживался. Ещё в середине учёбы у него неожиданно открылся талант к живописи; сперва он работал маслом, потом обзавёлся камерой и в конце концов пришёл к мультимедиа. В академию живописи его не приняли. Некоторое время Артур работал в полиграфической фирме, но и оттуда его выгнали. История была трагикомическая. Он оформлял рекламный буклет местной мебельной фирмы и вместо слогана «Идеальное жилище» написал: «Идеальное жидище» (подвела клавиатура — буквы «л» и «д» расположены рядом). Печатники ничего не заметили, буклет ушёл к заказчику, после чего разразился скандал. Артур так и не смог доказать, что в его действиях не было злого умысла. Но нет худа без добра. Он выбрал стезю свободного художника, устроился при театре декоратором и постепенно сделался довольно известным в авангардных кругах. Справедливости ради надо сказать, он умел подмечать в вещах странное, его работы были необычными, яркими, «психоделичными» — скорее электронные мандалы неведомой религии будущего, чем собственно картины или инсталляции. Для души он устраивал выставки, понимания у народа не находил, но пару раз выигрывал конкурсы в Интернете и однажды даже получил какой-то грант.
Сегодняшний Михалыч был сильно небрит, одет в серый спортивный костюм и синий берет с хвостиком, отчего издалека смахивал на десантника. Люди обходили его стороной. И впрямь, занимался он очень странным с точки зрения обывателя делом — фотографировал забор.
— Привет, Артур, — окликнул я его, подходя ближе. — Как жизнь?
— О! — воскликнул тот, оторвавшись от видоискателя, и чуть не уронил треногу. — Блин-компот! Жан! Ты-то мне и нужен. Ну, это самое, слушай. Как вытащить снимки с карты памяти? А то я их случайно стёр.
Я покачал головой. Что да, то да: в своей рассеянности Артур неисправим.
— Смотря какая камера.
— «Кэнон» D-300. Обидно: неделя работы насмарку.
— Ах «Кэнон»…
Я покивал. Всё ясно. Знакомая история: камера хорошая, а меню дурацкое — опции «стереть» и «стереть всё» там находятся рядом. Меня тоже чуть инфаркт не хватил, когда я однажды по ошибке едва не отправил в корзину всю дневную фотосессию.
— Это только через комп.
— Ну, это-то само собой, — задумчиво согласился Михалыч. — А как?
— Есть специальная программа. Камера ведь не удаляет снимки — для этого нужно жёсткое форматирование, она только стирает метки, чтобы файлы не читались, а поверх записывает новые… Ты после не снимал на ту флэшку?
— Что я, маленький? Вот она…
— Не доставай, — остановил его я. — Лучше зайди как-нибудь на днях к нам в студию, я тебе дам диск.
— Хорошо. О… — Михалыч наконец-то заметил Тануку. — Ты не один?
— Да, извини. Это Артур, — представил я Михалыча своей спутнице и развернулся на сто восемьдесят градусов. — А это…
— Мы знакомы, — сказала Танука.
Оп-па… Видно, правда, что Пермь — очень маленький город.
Мне стало неловко, и я поспешил сменить тему.
— Чем это ты тут занят?
— Да вот, — Артур кивнул на забор, — снимаю.
Я пригляделся.
Мы находились возле детского сада, и я даже не обратил внимания, что бетонный забор и стена дома поблизости изрисованы мелом. Известное дело, ребятня балуется — обычные рисунки: три-четыре экземпляра Сэйлор Мун, листы каннабиса зелёным спреем, надписи: «Цой жив!», «Jan Klod Wan Damm» и «Телепузик-Покемон», а дальше похабень какая-то, три буквы… Ну, тут уже постарались тинейджеры постарше. Однако Артур снимал не это. Прямо перед нами была странная картинка — то ли человек, то ли зверёк на задних лапах в обрамлении каких-то листьев или волн. Морда лица отсутствует, так что видовую принадлежность невозможно определить ни с первого взгляда, ни со второго. Действительно, странный рисунок. Что должно быть в голове у ребёнка? Жаль, что я терапевт, а не психиатр. Впрочем, я всегда недолюбливал эти дела.
— Что это?
— Нравится? — Артур на шаг отступил, критически склонил голову и посмотрел на рисунок. — Забавно, правда?
— Ты нарисовал? — предположил я.
— Боже упаси! — рассмеялся он и, слегка запинаясь, стал рассказывать, как на прошлой неделе шёл домой из гостей и заметил на стене рисунок, явно сделанный детской рукой. Несколько линий так зацепили его своей необычностью, что Артур на следующий день вернулся туда с камерой, а потом, рассмотрев изображение на экране компьютера, задался целью пройтись по городу в поисках подобных. Идея не нова. Помнится, в повести Станислава Лема тоже упоминался профессор, филолог, изучавший надписи на стенах общественных туалетов; у него всё время возникали трудности, когда он пытался протащить туда камеру и штатив… К счастью, Михалыч до такого экстрима пока не дошёл. Посоветовать ему, что ли, запечатлеть мои следы в «Кристалле», на размякшем кафеле? Хотя не надо — думаю, не поймёт.
— Уже неделю хожу, — тем временем похвастался он.
— И много наснимал?
— Порядочно. Потом зайдёте ко мне, покажу. Жаль, карточка накрылась, а то прямо сейчас бы…
— Вытащим, — уверенно пообещал я.
Пока мы так стояли и трепались, солнце поднялось в зенит и заглянуло в колодец двора. Меловые линии поблёкли и почти слились с выгоревшей жёлтой штукатуркой. Наступил полдень. Несмотря на вчерашнее, есть мне хотелось уже по-настоящему. Узнав о цели нашего похода, Артур собрал штатив, упаковал камеру, и мы двинулись в кафе уже втроём, купив по пути парочку эскимо. Танука от мороженого отказалась. «Жирное, сладкое, да ещё и холодное, — пояснила она. — Мерзость какая! Мне потом будет плохо». Странно… Как чай, так восемь ложек сахара, а теперь на тебе — «жирное и сладкое». Избаловалась молодёжь.
Кафе не обмануло наших ожиданий. Закусили мы отменно, а вот пить не стали. Лучшая черта характера Артура — он не употребляет ни пива, ни водки, разве что изредка позволит себе бокал хорошего сухого вина.
За едой Артур разговорился. Посетителей было мало, но на нашу компанию всё равно оглядывались. Танука сама по себе колоритная девушка, а Артур в берете походил на какого-то художника, сбежавшего сюда прямиком из шестидесятых. Кем со стороны казался я, оставалось только гадать.
— Это очень интересно, — говорил Михалыч, облокотившись на столешницу. — Я не обращал внимания, но мне кажется, в прошлые годы такого не было. Но самое странное — они все чем-то схожи. Единый стиль, какой-то примитивный анимализм! Будто поветрие… Я против воли заинтересовался.
— Думаешь, их рисует один и тот же человек, один и тот же ребёнок?
Артур сложил ладони в замок и утвердился на них подбородком.
— Знаешь, не похоже, — задумчиво сказал он. — Манера разная. Но…
Он умолк. Молчал и я. Собственно, почему меня заинтересовала эта тема — рисунки на заборах? Ерунда какая. Однако странный зверёк действительно не выходил у меня из головы. Кстати, мы ведь вроде собирались в мастерскую.
— Ты куда сейчас?
— Я? — удивился Артур. — Так… По городу брожу. А что?
— Пошли с нами в студию. Заодно твои картинки из фотика вытащим.
Михалыч посмотрел на часы и неопределённо пожал плечами:
— Ну, можно.
Мы выбрались из тёмного подвальчика и сразу стали щуриться. Мои «хамелеоны» потемнели, Артур нацепил зелёные круглые очки, Танука нахлобучила бейсболку. День и вправду удался. С общего согласия решили двигаться пешком, тем более что идти предстояло не в гору, а вдоль реки. Мы прошли двором, по пути осмотрев трансформаторную будку на предмет наличия примечательных рисунков, ничего не нашли, свернули под арку — и сразу оказались на пересечении Большевистской и улицы 25-го Октября. Справа замаячила розовая стена углового здания. Михалыч вдруг остановился, знаком попросил нас обождать, расчехлил камеру и зачем-то перебежал обратно, на ту сторону. Я подумал, он собрался снять нас, но Артур нацелил объектив куда-то вверх. Он долго примеривался, наконец сделал несколько снимков маленькой башенки, которой венчалось здание, и вернулся к нам.
— А это-то тебе зачем? — удивлённо спросил я.
— Надо, — многозначительно ответствовал Михалыч и вдруг спросил: — Ты никогда не замечал, как много в Перми всяких башен?
— Нет. А разве их много?
— Слушай, Жан, ты иногда меня просто поражаешь! — Артур остановился поправить очки. — А ещё фотограф. Ты часто бываешь в других городах?
Я задумался.
— Случается…
— Так припомни, где ты видел башни на домах в таком количестве. Нигде столько нет, разве что в Питере или где-нибудь в Прибалтике. Вот припомни, припомни.
Я снова посмотрел наверх. Солнце светило практически в глаза — не зря Михалыч, чтобы сделать снимок, переходил улицу: рассмотреть что-нибудь отсюда было трудно. Вдобавок я внезапно почувствовал себя плохо: голова закружилась, накатило вчерашнее ощущение ненадёжности всего вокруг, башенка на крыше расплылась в розовое пятно и заклубилась, как сахарная вата на палочке. Весь дом дрогнул. Мне стало страшно. Я потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, пока вещи и здания не встали на свои места, — и неожиданно рассердился. Есть у Михалыча такое качество — изводить собеседника дурацкими вопросами.
— Да не помню я! Когда б не ты, я вообще не обратил бы на неё внимания. Башенка и башенка. Что в ней особенного?
— А для чего она там?
— Для чего, почему… Не знаю! Архитектурное излишество.
— Тогда почему в других городах таких «излишеств» нет?
— А я почём знаю?
Мы почти кричали. Танука поглядела на Артура, потом на меня и отвернулась.
— Так, мальчики, — сказала она, — вы пока ругайтесь, а я пойду.
— Куда? — хором спросили мы оба.
— Куплю минералки. Может, к тому времени подерётесь и успокоитесь.
— Погоди, — почему-то засуетился Артур, — мы с тобой!
— Как хотите, — пожала плечами она и тоже посмотрела на башенку. — А где у нас ещё такие?
— Башни-то? Да много где. — Михалыч махнул рукой. — Если не торопимся, пойдём, покажу пару штук. Всё равно по пути.
Танука всё-таки завернула в кондитерскую и вернулась с бутылкой. Пробка была тугая, открывать пришлось мне. Удивительно — это и впрямь оказалась вода, и даже без газа. А я-то думал, что новое поколение давно «выбрало пепси». Когда-то и мне нравился «Спрайт», пока по ящику не запустили дикую рекламу: жирная бабища для сравнения замачивает грязное бельё в газировке и в стиральном порошке. Порошок, естественно, помогает, «Спрайт» — нет. Логично, в общем: газировка не для стирки, она жажду утоляет. Но эта баба на экране в два глотка приканчивала бутылку и… начинала хлебать газировку из таза! Ну скажите мне, люди добрые, какой дебил придумал этот рекламный ход?! Я врач вообще-то, я тотально не брезглив, я трупы вскрывал, я видел, как ришту выматывают (а это омерзительное зрелище, скажу я вам), — и сохранял спокойствие, но в тот момент меня попросту вырвало, реально вырвало. Не удивлюсь, если после той рекламы продажи напитка упали раза в три-четыре. У меня, во всяком случае, на «Спрайт» теперь устойчивый рвотный рефлекс, и, видимо, это уже на всю жизнь. С тех пор я всем напиткам предпочитаю старый советский «Буратино» местного разлива, в тёмных Чебурашках, с этикеткой полумесяцем, — его, по крайней мере, не рекламируют.
Одно воспоминание потянуло за собой другое (правда, более приятное). В начале 90-х, когда здоровья у меня было побольше, а ума — поменьше, мы, как все студенты, иногда любили погудеть. Был кризис, нормальных напитков не продавали. В ларьках лежало в основном креплёное вино «Анапа», семь рублей за фугас. Пить его было возможно, но затруднительно, и мы разбавляли его лимонадом в пропорции один к одному. Получившаяся смесь именовалась «Буратино в Анапе». Накрывала она дико и сразу. Странно, что никто не додумался выпускать её в промышленных масштабах — в ту пору, на волне алкогольного дефицита, возникали самые удивительные алкогольные «гибриды». Да… Чего не сделаешь ради науки!
Между тем становилось уже по-настоящему жарко. Прохожие были снулые. Дважды нас догоняли поливальные машины, но все заворачивали: на проспекте Ленина и на Сибирской (бывшей Карла Маркса) меняли дорожное покрытие, там тарахтела техника и чернели раскопы. В проломах виднелся старый асфальт — четыре-пять слоев. Надо же, а я и не замечал, как глубоко погрузились дома. Меня пошатывало. Танука шла молча, не глядя по сторонам, изредка хваталась за жужжащий телефон, читала SMS и что-то строчила в ответ — ни разу не заговорила и ничего не отправила первой. Минут через десять мы были уже возле пединститута, на перекрёстке Сибирской и улицы Пушкина.
Михалыча несло.
— Кстати, а вот: обратите внимание на угол здания, — как заправский экскурсовод, говорил он, указывая на первый корпус — Видите, где вход? Что это, как не замковая башня? Две стены, шатровая крыша, круглые бойницы наверху…
— Это слуховые окна.
— Можешь называть как хочешь, суть от этого не меняется. А на другой стороне улицы? Прямо напротив? А? Нет, вы только посмотрите!
Мы с Танукой дружно повернули головы и вперились в зелёное здание с угловой башенкой, увенчанной крутым чешуйчатым куполом, похожим на еловую шишку.
— Типичная навесная бойница! — прокомментировал Михалыч. — И что характерно — аккурат напротив первой. Если оборонять въезд в улицу, лучшей позиции не найти.
Тьфу, пропасть!.. Да что за человек такой Михалыч — из любой мухи раздует слона! Я сто раз проходил мимо этих зданий и ни разу ничего не замечал, ни о чём таком не задумывался, в любое другое время просто не обратил бы внимания на его слова, но сейчас мне почему-то стало не по себе. Я протянул руку за спину и пошевелил пальцами:
— Танука, дай глотнуть…
Пальцы ощутили холодок отпотевшего пластика. Я глотнул — малость полегчало, круги перед глазами исчезли.
— Если вы не против, сделаем крюк, а? — предложил Артур. — Спустимся немного к Каме, я вам ещё кое-что покажу, пару мест, это очень интересно, вот увидите.
— Идём? — Я посмотрел на Тануку.
— Всё равно делать нечего, — поддержала меня та. Башни подстерегали нас везде — на Кирова, на Ленина, на Комсомольском. Особенно нас заинтересовало здание без вывески и номеров между домами номер двенадцать и шестнадцать на улице 25-го Октября, у Оперного театра; со стороны оно казалось классическим замком, выстроенным по всем канонам фортификационного искусства, исключая разве что пробитые в стенах окна.
— А знаете, что здесь? — спросил Артур, выдержал паузу и торжественно объявил: — Управление ФСБ! И посмотрите на башни: такие же, как в пединституте! Зуб даю, их проектировал один человек.
Мы молчали. А Михалыч раз за разом совал нос в записную книжку и называл новые адреса:
— Сибирская, сорок десять, — дом с угловой башенкой. Компрос, сорок девять, — дом, фланкированный башнями по обеим сторонам. Там же, напротив — дом номер сорок восемь, здание Горэнерго — просто огромная башня! На Белинского, возле пожарной части, построили башню с часами, а зачем? До сих пор не знаю, что за антенна установлена на здании банка «Уральский финансовый дом» на Ленина, а зданию лет тридцать… А что нагородили на крыше по Карпинского, семьдесят семь, — это вообще не опознать! И знаете, я заметил: если около старого здания с башней строят новую высотку, она тоже обязательно будет с башней! Вот здание областного центра медицинской профилактики, на Пушкина, восемьдесят три, оно тоже с башней. Но как только её заслонили дома, чуть ниже сразу выросло другое здание — высоченное, с башенкой, куполом и шпилем в виде кадуцея.
Мы как раз проходили мимо одного такого здания. Танука сделалась до странности задумчива. Артур достал камеру и сделал несколько снимков, а пару раз уличил момент и щёлкнул нас. Я сделал вид, что ничего не происходит. Танука только покосилась на него и снисходительно улыбнулась.
— Ну, хорошо, убедил, — сдался я, когда мы уже почти стояли на пороге мастерской. — И что ты думаешь по этому поводу?
— Я? — растерялся Артур. — Ничего я не думаю. Что тут можно думать? Скажу только, что башни всегда строят для двух вещей: для наблюдения и обороны.
— Наблюдения за кем и обороны от кого? — ехидно осведомился я. — Здесь войны-то ни разу не было!
— Почему не было? Была. Гражданская. Между прочим, — снова оживился он, — вы обращали внимание, как в Перми мало зданий эпохи тридцатых-сороковых? У нас ведь до сих пор полно деревянных домов, и это не исторические памятники — обыкновенные бараки, избы… Это потому, что в Перми в Гражданскую Красная армия потерпела самое сильное поражение. Сокрушительное! Здесь Колчака хлебом-солью встречали. Не знал? А вот! Когда красные оставляли город, склады Нобеля разгромили, нефть вылилась в Каму, в реке вода горела… Уйма народу из Мотовилихи ушли с Колчаком. Помните фильм про Чапаева? Психическую атаку помните? На самом деле в психическую ходили вовсе не капелевцы, а наши рабочие, мотовилихинские и ижевские. Они воевали под красным флагом «за советы без коммунистов», с белыми повязками. Это в девятьсот пятом здесь были бои с самодержавием, а позже в Мотовилихе осталась только снившаяся рвань, голозадые люмпены. Остальные, кто сумел, сбежали за границу. Советская власть этого Перми так и не простила. Указание было: ни копейки не давать на строительство! Само слово «Пермь» в верхах старались не произносить, при первой возможности переименовали в Молотов — это когда у нас завод построили, авиамоторный, и молчать уже нельзя было. Даже если писатели упоминали о Перми, то выводили его под другими именами: у пастернака — Курятин, у Каверина — «город М.»… И Чехов, кстати, Антон Палыч, именно его описывал как город, из которого пытались вырваться Три Сестры. До сих пор про нас в столицах слыхом не слыхали, путают с Пензой. А мы так и живём: идёшь, идёшь — бац! — деревня посреди города! Нетронутая почти. Не строят!
И надо было поспорить с Михалычем, да не хотелось. Видел я эти дома. Кто их не видел? Жильцы не просыхают, зато все стены снаружи исписаны: «SOS спасите наших детей износ 200%». Причём SOS написано наоборот (читается «гог»), а износ — то ли у дома двести процентов, то ли у детей. С историей не поспоришь. Свердловск в те годы строили, и очень активно, Челябу тоже, Магнитку и Березники — вообще с нуля построили, а Перми боялись как огня. Храмы позакрывали, большой кафедральный собор отдали под картинную галерею, Федосьевскую церковь превратили в овощехранилище, а церковь Казанской Иконы Божией Матери — в трансформаторную будку. Помню, меня потряс нечеловеческий цинизм, с которым на фреске Рериха они выбили Богоматери глаз и ввинтили в дыру крюк с изолятором. Хотя, это ладно, такая катавасия в РСФСР творилась повсюду, да и картинная галерея — не самое страшное, что большевики проделывали с храмами. Но всё это меркло по сравнению с тем фактом, что на месте кладбища почётных жителей города, рядом с кафедральным собором они устроили зоопарк. Это уже верх глумления. Могилы сровняли с землёй, памятники снесли, их не остановило даже то, что там похоронен дед Ленина, известный земский врач Израиль Бланк. Какая власть, в какой стране, когда могла решиться на такое? А главное — зачем? В голове не укладывалось. До того зоопарк находился в Балатовском лесу — там до сих пор стоит тройная кирпичная арка входа — и никому не мешал.
— Да нет, уже строят, — без особой охоты возразил я, занятый своими мыслями. — Просто властям положено всех обеспечивать жильём при расселении, а те надеются на новые квартиры и прописывают у себя всех родственников, человек десять-двадцать. В итоге дело тянется и тянется. Ни одна сторона не хочет уступать.
— Что ж ты так плохо о людях думаешь? Не все же так делают.
— Все. Другое дело, что всякие дельцы обманом людей выселяют к чёрту на кулички, не выплачивают компенсацию, запугивают… Обман против обмана.
— Откуда ты знаешь?
Настала моя очередь выходить из себя.
— Слушай, Михалыч, — сказал я, — ты достал. Забыл, да? У меня прадед жил, как ты сейчас сказал, «в избе», в Разгуляе. Был мещанином, уважаемым человеком, между прочим. И когда случилась революция, первыми прибежали как раз вот эти… голозадые, кто всю жизнь пил и больше всех орал. А у коммунистов тоже своя политика была: подселять люмпенов в дома к нормальным людям — купцам, служащим, врачам, интеллигентам… Бр-р, слово-то какое гнусное — «подселение», чем-то подленьким таким попахивает. Ты «Собачье сердце» читал? Там всё написано. Дом до сих пор стоит, могу показать, он, правда, уже рухнул почти, да и я там не жил — не застал уже. Мне мать рассказывала, каково было жить рядом с этими. Они на своей половине за семьдесят лет гвоздя в стену не вбили! Всё засрали. Зато каждый день бухали и приползали учить нас уму-разуму со всякими швондерами… А писать на стенах все горазды.
— А что с ним стало, с твоим прадедом? — вдруг спросила Танука.
— Расстреляли его, — хмуро сказал я. — Всё, тема закрыта. И вообще, мы пришли.
В фотостудии на нашу троицу посмотрели косо. Моя вина: забыл предупредить, что приду не один. Специфика работы такова — когда фотографируем девушек-моделей, посторонние в студии нежелательны. Я дал отмашку: мол, всё в порядке, и направился к себе. «Светитель Алексей» зашёл спросить, я по работе или так, ребята обменялись со мной приветствиями, освободили место у компьютера и потеряли к нам интерес. Артур вынул из фотоаппарата карту памяти, я поколдовал с программами, и через пять минут пошла закачка фотографий, а мы вперились в экран. Михалыч наснимал немного — десять-пятнадцать рисунков, зато с разных ракурсов и с разным увеличением. Тут был и зверёк, похожий на лису, которого мы сегодня видели, и непонятное многоногое существо с длинной девичьей косой, а может, скорпионьим жалом, затем — что-то ушастое, с крыльями, похожее не то на Чебурашку, не то на стрекозу, и ещё что-то, вроде солнца на ногах. Техника исполнения тоже отличалась — маркер, мел, аэрозольный спрей, осколки кирпича… Авторство было разное, в этом я не сомневался, но в одном Артур был прав — что-то их роднило друг с другом, какое-то странное единство стиля.