— Я сказала, что привела парня, который может сыграть вместо Сороки.
— Я? Вместо Сороки? — Я откинулся на подлокотник. — Ты с ума сошла! Какой из меня гитарист? Я гитару лет пять в руки не брал. Да и когда играл, хреново получалось.
— Послушай, Жан. — Она вздохнула. — Ты обещал, что будешь эти дни со мной?
— Ну, обещал. Но я не обещал, что буду делать всё, что ты захочешь! Ты хоть знаешь, каково это — играть в группе? Как ты себе это представляешь?
— Не ори. Никак не представляю. Просто чувствую — так надо. Выйди и сыграй как сможешь. На остальное плюнь. Забей.
Ну вот, опять! «Чувствую»… Что тут можно чувствовать? За последние несколько дней, как я уже говорил, я привык доверять чутью этой девчонки. Но погода — это одно, а музыка — совсем другое.
— Они что, не нашли гитариста?
— Нет. Взяли на прослушку четверых, никто не подошёл. Хотели Серёгу, — она кивнула на звукооператора, — но тогда некому будет ставить звук.
— А он может?
— Мочь-то он может, но программу знает через раз. А ты слышал Игната.
— В записи, — напомнил я, — и то не всё.
— А всё и не надо. Ты же сам говорил…
— Да не буду я играть! — взорвался я. — Что за бред… Кончай эту бодягу, никуда я не пойду. Пускай играют так или фанеру включат. И потом, у них есть второй гитарист.
— Штапик? Он на ритме, а им нужен соло… Выйди, Жан! Ради меня, ради Игната — просто выйди и сыграй. Иначе концерт полетит.
— Ну и чёрт с ним, пускай летит! Я-то при чём? Зачем тебе это надо? Застремать меня хочешь?
— Нет.
— Тогда зачем?
Я спорил, а сам всё больше недоумевал. Творилась абсолютная бредятина. Причём не действовали никакие аргументы — Танука продолжала настаивать. В её упорстве было что-то страшное; так мать уговаривает ребёнка принять лекарство. На нас уже посматривали. Через десять минут мне стало казаться, что проще уступить ей, чем дальше трепать друг другу нервы.
— Стоп! Стоп! Тайм-аут, — наконец взмолился я и стал загибать пальцы: — Давай рассуждать логично. Я плохо играю — раз. Я никогда не выступал на сцене — два. Не знаю песен группы — три. Наконец, я просто не хочу играть! Теперь скажи, с какого бодуна я должен лезть на сцену? Как тебе вообще такая идея в голову пришла, а?
Танука замялась; уголок её рта чуть подрагивал.
— Жан, не спрашивай меня, я не знаю. Не могу объяснить. Мы шли, говорили, и я вдруг просто поняла: так надо. Сито сказал, что взялся бы тебя учить. Потом, ты сам говорил, что уметь играть — это не главное.
— Я говорил?!
— Ага.
— Когда?
— М-м… Не помню. Жан, ну слушай, ну никто тебя на сцену не гонит! Просто поговори с Серёгой, поговори с пацанами. Не понравится — уйдёшь, сыграют без тебя.
Спорить было бесполезно.
— Могла бы хоть предупредить меня, — проворчал я.
— Ты б тогда не пошёл.
— Да я и сейчас не хочу! Я не знаю, что должно произойти, чтоб я…
Я хотел что-то сказать, ответить ей, но тут у меня зазвонил телефон. Я торопливо вытащил трубу, посмотрел на экранчик — и опешил.
— Твою мать…
«uGРАu!!!» — гласила SMS.
Я проверил номер, хотя мог бы и не проверять — сообщение было анонимным, и беспомощно посмотрел на Тануку. Её взгляд был выразительнее всяких слов.
— Облажаюсь, — обречённо сказал я. — Сам опозорюсь и ребят подведу.
— Ещё два часа до начала, успеешь настроиться, — успокоила меня Танука. — Рок без лажи не бывает. Пойдём.
Только я встал, события завертелись, как на ускоренном просмотре.
Первым делом мы подошли к звукарю.
— Жан? — переспросил он, когда я представился. — Значит, это ты у «Кабинетов» на гитаре? Ладно. Я Кабанчик.
— Слышал про тебя.
— Ты как играешь?
— Надо спросить у ребят, посмотреть, что есть, — уклончиво сказал я. — Ты знал Сороку?
— Шутишь? Я его рулил.
— А… Ну вот, я буду так же. Только проще. Да! Вот ещё что: я гитары год не видел, так что если залажаю, то винти меня, занижай. Сумеешь?
Кабанчик усмехнулся:
— Не вопрос! Уж это запросто. Играй, не парься. Аппарат — говно, но звук я сделаю, не в первый раз. А если что, уведу. Ты пальцами играешь? С какой примочкой? Ревер? Дисторшн?
Я задумался. Ревер размывает, дисторшн искажает. Гитарист из меня, прямо скажем, не ахти, мазать я буду, стопудово, а дисторшн прикрывает лажу, он хорош для начинающих.
— Дисторшн, — сказал я.
— Понял.
За кулисами я по-быстрому поручкался с готятами, готята вспомнили меня, ругаться не решились, хотя и видно было, что не доверяют. Оно и правильно, что не доверяли, но я уже поймал кураж, мне было всё по лишаям (как говорил мастер Йода — «Делай или не делай. Пробовать не надо»). Гитара оказалась знакомая — чёрный игнатовский «гибсон» с узким грифом; я знал её как свои пять пальцев, так что тут сложностей не должно возникнуть. Я уточнил программу: мы играли девять песен, плюс десятая на «бис», если попрёт. В начале первой моего вмешательства вообще не требовалось — там всё строилось на клавишах и голосе, и лишь в конце вступали барабаны. Севрюк прав: аранжировки у «Кабинетов» стильные, с размахом, но несложные, основанные на повторении, а не на развитии темы. Хотя как сказать… Сложность в музыке — понятие относительное: в битловской Eleanor Gigby всего два аккорда, а мелодию не каждый напоёт. А «соляра не в пальцах, соляра — в душе», как говаривал Стас Смолёв, показавший мне пятнадцать лет назад первые аккорды. Хороший мэн, сейчас он спился и играет по подземным переходам за стакан портвейна, а тогда…
Я надеялся выкрутиться. Энергия и странная убеждённость Тануки в своей правоте заразили меня. Как пролетели два часа, я не заметил — притулился в углу и разыгрывал пальцы. Танука попросила у меня пару сотен, принесла бутылку минералки, крекеров и пару банок «энергетика». ДК заполнялся. Публика была самая разнообразная — от вполне адекватных ребят до персонажей из тусовки: длинноволосых субъектов в кожаных джинсах, каких-то реликтовых панков, парней с копной волос не то под Смита, не то под Ману, крупнотелых крашеных дев с размазанными чёрными тенями в глазницах, в длинных юбках и тяжёлых ботинках, и других — откровенно лесбийской наружности, которых я поначалу принял за мальчиков. Впрочем, настоящих фриков было мало. В туалете ощутимо пахло коноплёй. Пока я туда добирался, у меня дважды попросили закурить и один раз извинились, а один раз послали, когда я сказался некурящим. В общем, я успел убедиться, что со времён моей юности мало что изменилось, хотя свободы стало больше.
Что до меня, то я выбивался из стиля. «Давай накрашу», — то ли в шутку, то ль всерьёз предложила Танука, но я запротестовал. Обошлись тем, что она дала мне свою майку (с «ЙУХом»), а сама напялила мою.
— Что это за фигня у тебя такая странная наколота — «ЦГВ»?
Я скривился. На плече у меня действительно выколот Т-80 и вышеупомянутые три буквы. Обычно я скрываю их под рукавом футболки.
— Центральная группа войск, — пояснил я. — Это в Чехии.
— Это ты в армии колол?
— Угу, по молодости, перед дембелем. Дурак был. Не обращай внимания.
— Ты танкист?
— Танкист, танкист… Могла бы по росту догадаться.
— Не ворчи.
Танука раздобыла гель и долго «ставила» мне волосы. На сцене в это время гнал готическое техно DJ Dark — носатый парень в кожаных штанах и рубашке с ботвой. Работал он на двух пультах, а пел через вокодер; краем уха я слышал его упражнения — что-то среднее между «Die Form» и Милен Фармер, только хуже. Народ реагировал вяло, больше мотался туда-обратно и разминался красненьким, зал был заполнен едва на треть, и только дюжина девчонок возле сцены откровенно колбасилась. Каждая издалека казалась мне похожей на Аврил Лавин. Ни гопоты ни ментуры видно не было. И то хлеб.
Танука закончила возиться со мной, критически осмотрела результат и вынесла вердикт:
— Очки сними.
— Ещё чего! — возмутился я. — Я ни фига не вижу без них.
— Может, без них ты многое увидишь по-другому, — загадочно сказала она.
Фразочка показалась мне смутно знакомой. Пока я соображал, где мог её слышать, Танука завладела очками и куда-то их спрятала. Ругаться я не стал. Была не была! Как пел когда-то БГ: «Я уже знаю, где у гитары струна, и почти всегда попадаю туда».
Кто там на сцене? Всё ещё Дарк? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
— Зеркало есть? — попросил я.
— Обойдёшься, — сказала Танука. — Вот, на лучше, выпей.
Она сунула мне вскрытую банку «энергетика», похватала гель, расчёску, рюкзачок и упорхнула. Нервничая, я стал механически прихлёбывать и слушать музыку, но всё время глядел на часы. От мысли, что мне сейчас идти на сцену, начинало трясти. С другой стороны, ну что концерт? Так, местечковая тусовка… Будем считать, что я на слете КСП, у костерка с друзьями, так что понадеемся на Господа, и чёрт с ними, с торпедами.
— Дрейфишь?
Я обернулся: за спиной стоял Хельг.
— Есть маленько, — признался я.
— Сорока мне не говорил, что ты играешь. Ты хоть вообще когда-нибудь стоял на сцене?
— Первый раз. — Я почему-то не решился врать. По крайней мере, если всё будет хреново, то смогу сказать, что я предупреждал.
— М-да… И как же мы с тобой без репы? А?
— Пусть репетируют те, кто играть не умеет.
Хельг усмехнулся, но промолчал, вертя в руках незажжённую сигарету. Дарк уже закруглялся. В зале тоже началось коловращение — одни пробирались в фойе, другие входили.
— Не знаю, — наконец сказал Хельг. — Если б не Танука, фиг бы я тебе позволил выйти, хоть ты Сороке и друг.
— Если б не она, я тоже фиг бы вышел. Ты ей веришь?
— У неё чутьё, — загадочно ответил он. Я промолчал. Ребята из группы были уже на взводе — стояли за кулисами, притоптывали и поглядывали на часы.
— Кто она такая? — спросил я. Хельг криво усмехнулся:
— Спроси любого готика в Перми, и тебе каждый из них скажет, как найти Тануку. Даже у нас две песни на её стихи написаны. Но никто тебе не скажет, кто она, потому что этого никто не знает. Понял? Ты лучше скажи: ты в самом деле хочешь играть или это она тебя уговорила?
Я вздохнул.
— В самом деле хочу. И она уговорила.
Похоже, я заразился от девчонки двойными ответами.
Хельг бросил сломанную сигарету в ящик с песком, зачем-то вытер руки и с каким-то странным выражением посмотрел мне в глаза и покачал головой.
— Ладно. Гитары Штапик сам подключит. А ты не тяни одеяло. Погонишь лажу — вырубай гитару, не кидай понтов. Делай морду кирпичом и дёргай струны, будто так и надо. Народ всё равно ничего не заметит. Можешь боком встать или вообще спиной. Понятно?
— Разберусь, — буркнул я.
— Ну, смотри…
Дарк закончил. В зале засвистели, заулюлюкали. Народ скопом двинулся на перекур.
Пока ребята выставляли аппарат, сворачивали дарковскую технику и подключали свою, я искал Тануку, но нигде её не видел, ни в зале, ни за кулисами. В фойе идти было поздно, да и не хотелось, если честно. Особого энтузиазма Дарк у публики не вызвал и, отработав своё, куда-то удалился. «Кабинет» настраивался без ажиотажа. Я порадовался, что концертик маленький, да и вообще, выйди я с известной группой, наверное, хлопнулся бы в обморок. Я и сейчас-то был не уверен, что выдержу. Гитару настроили за меня, я не протестовал, был даже рад. Наконец объявили начало. Я решил не выходить со всеми, дождаться второй песни. Хельг обернулся, вопросительно поднял бровь, но я показал рукой: всё в порядке. Он пожал плечами, вышел на сцену — длинноволосый, сутулый, и ухватился за микрофонную стойку.
— Всем привет, — сказал он. Зал приглушённо загудел и отозвался лёгкими хлопками. — Если кто не знает — мы сегодня без Игната… Он погиб неделю назад. Такие дела. Этот концерт… мы хотим посвятить его памяти. Сорока! — Он вскинул руку. — Мы помним тебя и всегда будем играть твои песни… Уберите свет!
В зале кто-то громко свистнул, но тут же испуганно притих. Свет погас, только рампа освещала музыкантов синим и зелёным. Зазвучала «увертюра» — клавиши, ударные. Хельг начал петь. У него оказался высокий, сильный голос, слегка испорченный табаком. После энергичного, хотя и холодноватого техно Дарка «Кабинет» звучал серьёзно, торжественно, даже напыщенно. Мне это всегда не нравилось — сразу становилось ясно, кого они копировали. Слов я не воспринимал, так волновался. По счастью, первая песня скоро кончилась. Под покровом темноты, сутулясь как обезьяна, я вылез на сцену, подхватил гитару, Перебросил слингер через плечо, схватил медиатор, кивнул Штапику, Штапик — Хельгу, и мы начали по-настоящему.
Сцена так устроена, что, когда горят одни софиты, в зале не видно ни лиц, ни фигур. Это мне тоже было на руку: легко представить, что играешь в пустом ДК. Звукач оказался толковый — мониторы работали чётко, а басист и барабанщик гвоздили слаженно и хорошо держали темп. Я явно недооценивал ребят. Кажется, это Маккартни сказал, что лучший барабанщик — это такой барабанщик, о котором во время выступления можно забыть? Полностью подписываюсь. Так что единственное, что меня в них по-настоящему раздражало, — это дань возникшей в середине 90-х моде петь по-английски. Волнение захлёстывало меня, в кровь шёл адреналин. Хельг у кромки сцены ещё что-то видел в зале, но я смотрел в основном на гитару, и вторую песню, «Train to Nowhere» — «Поезд в никуда», — выдал на чистом автопилоте. В ней только два аккорда — соль и ля мажор, пару раз я смазал, пару нот пропустил, но отыграл сравнительно легко. Главное испытание меня ждало на третьей, «Expiation» — «Искупление»: вот тамошнее соло было коронкой Игната. Только сейчас, стоя на сцене с исцарапанным чёрным «гибсоном» в руках, я запоздало понял, что уметь играть, брать аккорды — это ещё не главное. Сорока предпочитал комплекты самых тонких струн — их проще «тянуть», у него была необычная техника, звукоизвлечение какое-то потрясающее, я никак не мог врубиться, как он это делал. Но выяснять было уже некогда: ударник дал отсчёт — и песня понеслась.
Дальнейшее мне трудно объяснить. Я читал в автобиографии какого-то известного баритона про забавный случай. Его пригласили на роль Тонио в «Паяцах», а в мире оперы существует странная традиция, почти причуда: в прологе «Паяцев», большом сольном номере, есть ля-бемоль, отсутствующая в партитуре, но публика всегда ждёт её от певца, подающего мало-мальские надежды. А дядька прежде даже не пытался взять ля-бемоль. Да, он мог её пропеть, но… на октаву ниже, чем нужно. При этом он не хотел отказываться от роли и упорно избегал коварной ноты на репетициях, и в конце концов главный режиссёр спросил его: «А та высокая нота, она у вас есть или нет?» Певец с видом оскорблённой невинности сказал, что полагает бессмысленным впустую растрачивать силы на репетициях. «По мере того как приближался самый ответственный момент, — рассказывал он, — я со всё большим упорством гнал от себя мысль о подстерегавшей меня опасности. Потом взял дыхание, и — раз! — из моей груди вышло такое мощное и звонкое ля-бемоль, что я едва не онемел от изумления. Но прервать звук я уже не мог и тянул его, покуда хватило дыхания». «Ну, это вы хватили! — укорял его режиссёр после спектакля. — Не спорю, нота удалась на славу, но уж больно вы её затянули. Должно быть, вы вложили в неё всё, что приберегли за время репетиций…»
Нечто подобное произошло со мной. Хельг отпел второй куплет, пошёл проигрыш, я собрался с духом, вдавил педаль, рванул струну — и вдруг из динамиков ударил столь упругий, мощный звук, что я и сам оторопел. Спасло меня то, что Игнат здесь тоже делал паузу, потом с места в карьер выдавал цепочку очень непростых аккордов, среди которых были G6, Fadd9 и совершенно отчаянный E7b9; из этого каким-то непостижимым образом складывалась классическая пентатоника. Копировать его манеру было нелегко: он применял экспрессивную, «дёрганную» фразировку в контексте медленного блюза, это требовало недюжинной техники. Но вспоминать, сопоставлять что-либо не было времени — я запрокинул голову и целиком отдался ощущению стальных струн под пальцами и звериного воя гитары, летящего в стонущий зал.
И опять, как в давешнем кинотеатре, на меня накатило чувство продавливания реальности. «Да что ж это такое?» — только и успел подумать я, после чего все мысли вылетели у меня из головы. Играл я — и в то же время словно бы не я. Я не мог так играть, не умел! Пальцы всё делали сами. Огрехи, срывы, смазки — всё работало на меня! Это была какая-то мистика, в меня будто кто-то вселился. Если честно, я ничего не понимал. Через пару тактов я открыл глаза, поймал изумлённый, ошарашенный взгляд Хельга, тряхнул головой, оскалился: «Знай наших!» — и пошёл на второй круг.
Память плохо сохранила, что было дальше. Мы гнали песню за песней. Я плохо слышал мониторы, только грохот барабанов, вместо этого, где-то глубоко под собой, я стал различать странный звук, похожий на отдалённый, на грани слышимости, вой. От него было такое ощущение, будто мне в позвоночник вгоняли иглу, но моя — моя гитара! — вторила ему. Помню, Хельг объявил после третьей песни: «На гитаре — Жан! Мы только сегодня встретились на улице…» — и понёс какую-то чушь в этом роде. Помню, я кричал Штапику: «Что играем?», а тот отвечал: «А хрен его знает!» Гитаристом он оказался неплохим, играл упруго, звонко, переборами в манере Уэйна Хасси. А со мной что-то происходило. Происходило что-то, да… Горизонт скачкообразно сузился, рампа уже не слепила, в какой-то миг я перестал различать цвета, зато вдруг ясно начал видеть публику в зале — то одно лицо, то другое, словно выхваченное вспышкой, возникало в темноте — раскрашенные девки, бледные, вампирского вида парни, какие-то обкуренные волосатые персонажи и обритые наголо личности. И руки — руки, тянущиеся ко мне из темноты. Позже мне показывали фотографии, где я мечусь по сцене с гитарой, обрывая провода, скалю зубы и крестом раскидываю руки — с голым торсом, без майки, хожу по краю и пинками скидываю в зал кроссовки… Я не помнил себя, от этого делалось страшно. В голове молотками стучали ситниковские слова: «Куда ж ты лезешь, сопляк, ты же через год с моста сиганёшь!..»
Это было что-то первобытное — амок, безумие, божественное бешенство сродни берсеркерству; теперь я понимал, что владело Литтл Ричардом, Винсентом, Тауншендом, Хендриксом и прочими, когда заставляло их крушить гитары, забираться на рояль, долбать ногами по клавишам и рвать струны зубами. Мне казалось, что весь мир сошёлся в точке на сцене, где пульсировала в тяжёлой звуковой медитации моя гитара. Хельг, видимо, тоже проникся — зажигал как бешеный и пару раз чуть не убил меня микрофонной стойкой; полконцерта я провёл на карачках. Разбитые микрофоны походили на увядшие тюльпаны, гитара в моих руках стонала и плакала, зритель бушевал. Кабанчик, бледный как смерть, вцепился в пульт, как рулевой в штурвал, и вёл концерт через бушующее море звука. На медляках — их было три — все лезли обниматься. Вместо девяти заявленных песен мы отыграли добрую дюжину (если не чёртову). Помню, в конце я совсем обнаглел, прорвался к микрофону, проорал в него: «А сейчас — «Блюз чёрной собаки!» — и выдал дикую импровизацию минут на семь, а остальные подыграли. В себя я пришёл на коленях посреди сцены, совершенно обессиленный. Динамики ещё гудели, я буквально физически ощущал, как последняя нота улетает в вечность.
«На бешеней коде, во время гитарного соло — взлететь…»
Медиатор потерялся, пальцы были изодраны до живого мяса, гитара в крови, четвёртая струна порвалась… Я ничего не соображал, был весь в поту, меня трясло. Мгновение царила гробовая тишина, потом крохотный зал взревел, как стадион. Заявленная после нас группа не стала выступать. Мы ничего им не оставили.
Со сцены мы ушли, ошеломлённые едва ли не больше, чем зрители.
За кулисами Хельг сразу торопливо закурил и набросился на меня. Руки его тряслись.
— Блин, Жан! — прокричал он, радостно оскалив зубы и тыча мне в грудь рукой с зажжённой сигаретой. — Ну, ты даёшь, блин!.. Ты чё, нарочно притворялся, да? Мы ж всех убрали!
Я отмахнулся:
— Да погоди ты…
— Нет, это ты погоди! Мать твою, да ты знаешь, что сейчас случилось, знаешь, да? Нам же теперь прямая дорога в столицу. Надо только на «Рок-Лайне» отыграть. Мы всех порвём! Если ты сейчас мне скажешь, что не будешь там с нами, я тебя прямо здесь убью, понял? Понял, да?!
Я все еще не мог перевести дыхание; сердце колотилось как бешеное. Зрительный зал возбуждённо гудел. Я неопределённо потряс головой:
— Там видно будет.
— Только не тяни так больше одеяло — дай и другим поиграть…
Я поморщился и ничего не ответил, только рукой махнул. Мне был неприятен этот разговор: пять минут назад я запредельного коснулся, можно сказать, выше облака взлетел, а они… У них друг погиб, а они даже сейчас думают только о деньгах! Прав, наверное, был Сито: дрянь команда. Не бойцы.
Со всех сторон лезли какие-то люди, меня хлопали по плечам, толкали, тормошили. На горизонте мелькнула растерянная физиономия Кабанчика. А я тянул шею и вертел башкой, как суслик, пока не наткнулся на чёрные Танукины глаза — и мне почему-то сразу стало легче. Среди возбуждения и суеты, среди всей этой восторженной истерики хрупкая девочка в белой футболке оставалась островком спокойствия. С гитарой в руках я протолкался к ней и замер, не зная, что сказать или сделать. Но первой начала она.
— Жан, — расширенными глазами глядя на меня, серьёзно сказала она, — это было супер. Ты обалденный!
Без всяких предисловий она обхватила меня одной рукой за шею, другой за затылок и впилась мне в рот, кусаясь, словно маленький вампир. Целовалась она, надо сказать, довольно смело. Губы её были холодны как лёд, но меня сразу бросило в жар. Я вдруг вспомнил, что уже год ни с кем не целовался.
— Спасибо, — выдохнул я, когда она отпрянула, и попытался пригладить торчащие вихры. — Но ты слышала? А?
— Шутишь? — Она едва заметно улыбнулась. — Конечно!
Я вспомнил свои странные ощущения на сцене и решил, что этим непременно надо с ней поделиться.
— Танука, послушай. Я хочу тебе сказать…
— Не сейчас, — остановила меня она. — Иди в гримёрку и переоденься, я буду ждать у выхода… Эй, — тут её глаза нехорошо прищурились, — а где футболка моя? Надеюсь, ты не выкинул её в зал?
— А? — Я оглядел себя. — Не знаю. Может быть, на сцене?
— Иди подбери.
— Хорошо… Стой, погоди. Мой телефон у тебя? Который час?
— Без десяти одиннадцать.
Я присвистнул. Немудрено, что на третью группу не осталось времени…
Танукина футболка отыскалась на микрофонной стойке и напоминала мокрую тряпку. Там же валялись кроссовки — публика зашвырнула их обратно. Оставив гитару «Кабинетам», я торопливо сполоснул лицо и шею минералкой из бутылки, оделся и двинулся к выходу. Откуда-то, как чёртик из коробочки, выскочил Хельг и сбивчиво стал уговаривать меня поехать с ними на флэт. Я отговорился нехваткой времени. Меня хватали за локти и тянули с кем-то выпить. Насилу вырвавшись, я выбрался в фойе.
И тут передо мной возник Кабанчик. Секунду или две он просто стоял, загораживая дорогу, глядя на меня чуть искоса, потом мотнул головой.
— Идём, — потребовал он. — Разговор есть.
— Кабан, я тороплюсь, — запротестовал я.
— Это ненадолго. Ты куда? Наружу?
— Да. Меня там ждут.
— Пошли в туалет, это по пути. Всё равно тебе ж надо? А? Я собрался возразить, но почувствовал, что мне действительно надо, и кивнул.
В туалете было людно. Слоился дым, и не только табачный. В полном молчании мы разошлись по кабинкам и встретились на выходе, у раковин. Я наконец увидел себя в зеркале. Господи, ну и рожа! Глаза навыкат, волосы как иголки, под глазами круги — не иначе хитрая деваха переборщила с тенями. Я наклонился над раковиной и стал смывать боевую раскраску. Меня всё ещё колотило, руки слушались плохо.
— Классно сыграл, — сказал Кабанчик.
— Спасибо, — фыркая, ответил я. — Ты тоже сработал как надо. Отличный звук сделал! Супер просто.
— Жан, — медленно сказал Кабанчик, — я хочу тебе одну штуку сказать, чтоб ты знал.
— Какую?
— Я не рулил концерт.
Я повернул к нему мокрое лицо. Наморщил лоб. Сдул стекающие с носа капли и пригладил волосы.
— Не понял… Как — не рулил? А кто рулил?
— Не знаю. У меня пульт накрылся. Пока Дарк играл — всё работало. И ваши когда начали, тоже было всё о'кей. А на третьей песне — раз! — и отрубилось всё.
— Что отрубилось?
— Всё отрубилось. — Он махнул рукой. — Полетело на хрен. Пульт, аппаратура… Всё.
Я стоял и тупо моргал.
— На третьей? — спросил я. Кабан кивнул. — Да нет, бред какой… Ты что несёшь? Не может быть: я ж слышал, и все слышали: классный был звук!
— Звук был, в том-то и дело… Ты не куришь? — Я помотал головой, Кабанчик достал сигарету, прикурил и продолжил: — Пульт погас. Я думаю — капут, дирекция свинтила, или питание вырубилось, или ещё что-нибудь. И тут до меня доходит: звук-то есть! М-музыка играет! И вижу: тебя понесло. Ну, ты, конечно, дал… Не поверишь, мне казалось — у тебя шесть пальцев на руке… А я сижу, ничего понять не могу: как так? — фигня какая — аппарат накрылся, а звук прёт. М-мясо! Всем звукам звук, никогда не слышал.
— Может, ты напутал чего?
— Может быть… Одно скажу: даже если пульт работал, то твоя гитара стопудово отрубилась. Жан, ты ведь знаешь, что там было, да? Что у них там? Портостудию они приволокли, да? Тогда чего в обход меня-то? А? Да говори, чего молчишь! Чес-слово, я ничего не понимаю, я ёкнусь сейчас… Что это было?
Я молчал, холодея спиной. Так вот почему не вышла третья группа…
— Кабан, я без понятия. Правда, не знаю. Ты ж видел — я перед началом подошёл. Поговори с другими!
Сигарета в пальцах Кабанчика догорела. Он медленно успокаивался.
— Ладно, — сказал он. — Ладно… Слушай, последнюю вещь ты играл… блюз этой, как её… собаки этой. Чья она?
— Не знаю… Слышал где-то.
Самое смешное, что я не врал.
Я вышел. Было темно и прохладно. Танука дожидалась меня у дверей. Ветер с Камы теребил её волосы. У меня к ней было сто вопросов, тысяча, но я так устал (да и она была не в духе), что решил повременить, задал только один:
— Куда мы сейчас?
— Не знаю. Никуда не хочется… Может, поехали к тебе?
— Ко мне? — растерялся я. — С чего вдруг?
— Так… Надо же куда-то ехать, где-то ночевать. У тебя есть где прилечь? Раскладушка какая-нибудь?
— Диван есть… А не боишься?
Танука хмыкнула:
— Тебя, что ли?
Мгновение я колебался, потом махнул рукой. Спорить не хотелось.
— Ладно. Поехали.
Троллейбусы шли полупустые. Мы залезли в «семёрку» и меньше чем через полчаса были уже возле Комсомольской площади. По дороге я вспомнил, что в холодильнике у меня шаром покати, мы зашли в магазин, где затарились по полной: купили сыру, томатного соку, хлеба, творогу на утро, пачку майонеза, две пачки макарон и большую стеклянную банку растворимого кофе. Не взяли только вина, хотя мелькнула такая идея. Я оторвал от общей грозди возле кассы два пакета-майки, еле запихал в один покупки, а не поместившуюся банку сунул во второй и доверил Тануке.
— Не кокни смотри.
— Уж как-нибудь! — фыркнула та. Пакет, однако, взяла. Дорогу от магазина до моего дома мы одолели за пять минут. Но если снаружи были обычные летние сумерки, то в подъезде царила тьма египетская. Ни одна лампочка не горела. Однако… Мы поднялись на третий этаж, где я стал рыться в карманах, отыскивая ключ. Танука так и не удосужилась вернуть мне очки, я забыл попросить, а сейчас было не до того. Наконец ключ нашёлся, я почти вслепую нашарил замочную скважину… и тут услышал сверху дробный топот каблуков и почти сразу вслед за этим — крик Тануки:
— Жан, берегись!
Я едва успел оглянуться и закрыться от удара. Сумка с продуктами шмякнулась на пол. В следующее мгновение на меня набросились какие-то типы и стали выкручивать руки. Нападающих было двое или трое; краем глаза я успел увидеть — а скорее, угадать, как Танука, завизжав, накинулась на них сзади, размахивая руками. Пакет описал дугу, что-то грохнуло, упало и разбилось. В коридоре метались тени, слышались пыхтение и ругательства. Суматоха помогла мне вырваться — я высвободил левую руку и ударил вслепую, резко, во всю силу, как учил мой тренер по карате, потом добавил ногой. Один из нападавших вскрикнул и отшатнулся, второй в ответ ударил меня, ему на помощь поспешил третий, и через минуту меня распластали на полу. Воцарилась тишина. Кто-то харкал, сопел и отплёвывался, в промежутках тихо матерясь. Бить меня перестали, я лежал мордой в пол, с заломленными руками, и вдруг почувствовал, как у меня на запястьях защёлкиваются наручники.
Чёрт, неужели менты?.. Мне только этого не хватало!
— Вот блядство! — тем временем гнусаво выругался кто-то. — Весь нос мне разбил… Ну-ка, поднимите его!
Меня рывком подняли и припечатали к стене так, что за шиворот посыпалась побелка. В лицо упёрся луч фонарика. Я невольно зажмурился.
— Он? — спросил сопевший.
— Вроде он…
Фонарик отвели. В желтоватом мечущемся свете я наконец разглядел, что передо мной действительно мент в форме с сержантскими лычками, а два других мента держат меня под микитки. Чуть поодаль, у лестничного пролёта, на полу распростёрлось чьё-то тело. Сердце у меня упало: показалось, это Танука, но тут же я понял, что ошибся — слишком крупный чел. Сержант посветил туда и стало ясно, что это ещё один полицай. Лежал он вниз лицом и вроде как без чувств: затылок в крови, рядом пакет из гастронома. Из прорех наружу лезли осколки стекла — банка разбилась, пол вокруг был усыпан кофейным порошком. Ничего не скажешь, крепко его девка отоварила… Сама Танука куда-то исчезла, во всяком случае на этаже её не было.