0.
разговоры Москва:
- про свободу и чувство страха в педагогике
- про педагогическую журналистику тогда и сейчас
- про мобильные станции на базе автобусов для организации доп.образования в сельских школах.
- про необычные экскурсии по Москве
- про то, как организовать свой маленький бизнес в кластере т.н. "креативных индустрий" и почему и когда наступает депрессия у организаторов такого бизнеса
- про взаимоотношения внутри театральной труппы
разговоры Питер:
- про вольдорфскую педагогику
- про бизнес "массаж для маленьких деток" и подводные камни его организации
- про потомков русских переселенцев на Аляске, которым в школе мыли рот за то, что они говорили по-русски
- про то, что Тарковский выдумал нам Бергман а, а на самом деле - Бергман не такой.
- о молчаливом операторе Бергман а - Гуннаре.
- о древних и современных настолках (настольных играх) по литературе и истории журналистики
- про то, как школьник, носивший строгий костюм и выигрывавший математические олимпиады, переехал в Питер, стал носить хвостик, и признался, что всю жизнь ненавидел олимпиады и теперь завязал с ними.
- про то, как другой школьник (друг предыдущего) решил познакомиться со мной (пришёл специально). когда узнал, что придёт чувак, который пишет стихи.
- про теневую сторону работы проводников поездов.
- про то, как пострадают от американских санкций питерские айтишники
- про то, почему именно Фаберже стал главным ювелиров России, хотя до него гремели совсем другие фамилии.
- про русский "романтический национализм".
1.
Это был такой привет из прошлого, имена Александра Изотовича Адамского и Артёма Симоновича Соловейчика впервые стали мне известны и играть какую-то роль в моей жизни в 1996 году, мне было 15 лет, и совсем недавно я перешёл из своей вполне обычной, но на хорошем счету – 70-й школы в необычную, имевшую в своём названии ж 23 слова, если считать «естественно-научный» за два слова (как и «Ульянова-Ленина»).
Наберём воздуха в грудь и произнесём это:
- Академический колледж естественно-научного и гуманитарных направлений при Казанском ордена Ленина и ордена трудового Красного Знамени государственном университете имени Владимира Ильича Ульянова-Ленина.
Уж вот эта школа была необычной! Здесь можно было выбирать учителей (например, на ввыбор – было три уровня/три учителя математики, пары их ставились одновременно (уроки шли как в университете - парами); с некоторыми учителями мы просто дружили, ходили в походы, летом – на дачу, и там занимались, скажем, биологией; в расписании были кроме обычных, уроки типа «валеология», «история музыки», «народная медицина», «проектирование», мы выпускали газету «Приколл» (было даже – оставались ночевать, чтобы выпустить к утру), а ещё – математический журнал «Яблоко Ньютона», юридический – «Фемида», хипповско-творческий сборник «Лабиринт», некоторых колледжан – отправляли на стажировки в лучшие нестандартные школы страны, учиться недели по две.
В общем, в 15 лет я попал в совсем другой мир, я увидел, какими разными могут быть школы, какими интересными они могут быть. Наша школа хорошо подходила для людей нестандартных, либо увлечённых какой-нибудь темой, предметом, либо имевших какую-либо странность, фенечку, ну, например, заморочиться и посчитать сколько слов в полном названии нашей школы – это было очень по-нашему!
Очень скоро, мы узнали, что таких необычных школ много по стране, и создают их педагоги-новаторы, всплеск этого движения пришёлся в нашей стране на годы перестройки. И вот тогда-то я узнал много фамилий педагогов и учителей-творцов, учителей-мыслителей, Александр Тубельский, Исаак Фрумин, Алла Шейнина, Академик Зинченко, Шалва Амонашвили, Алла Шейнина, Каспаржак… Директор нашей школы – Павел Шмаков – был одним из них, из этого карраса, по выражению Курта Воннегута. В этом же ряду были и сегодняшние мои герои - Александр Изотович Адамский и Артём Симонович Соловейчик.
Прекрасные педагоги, но и… педагогические журналисты, в один день пришедшие в редакцию «Учительской газеты» в середине 1980-х, кстати, позже, в начале 2000-х, Шмаков тоже побыл педагогическим журналистом, после закрытия колледжа первое время работая в возглавляемой Соловейчиком газете «Первое сентября». Александр Адамский, возглавлял оргкомитет фестиваля «Авторская школа», крупнейшего в России по этому профилю. Там-то я и оказался впервые в апреле 1996, и потом ездил несколько раз, там-то мы все и познакомились…
Я сейчас понимаю, что Адамский и Соловейчик, а потом ещё – Александр Хилтунен – вообще, первые журналисты, встретившиеся мне (да никого я тогда не знал, ни поэтов, ни музыкантов), я не вошёл в эту тусовку (в этот каррас, как хотите), но эти темы – журналистика и педагогика – стали одними из главных в моей жизни, сопровождающих меня всё время (ещё стоит добавить науку и поэзию), я например, понимаю, что будучи на преподавательской должности в университете – ощущаю себя не просто лектором, но и воспитателем, педагогом, что ставлю перед собой педагогические задачи, так же как и прежде – организовывая поэтические студии, или недавно – ведя кружок по журналистике для самых маленьких детей (1 группа от 7 лет, вторая – от 11). Потом, после школы – я 10 лет отработал в детском журнале «Ялкын», тогда наши интересы близко смыкались. Но по-настоящему, я отошёл от этой тусовки уже в 1998, успев сняться до этого в программе «Национальный интерес», которую вёл тогда не так хорошо, как сейчас известный Дмитрий «радиоактивный пепел» Киселёв… А в 1998 – съездил в Финляндию на летний педагогический семинар-дачу педагогов новой волны. На этом всё! Я ушёл в другие миры.
В общем, я не видел Адамского и Соловейчика, кажется, аж с 1996 года, более 20 лет. И вот сегодня, в Москве, на Международном образовательном салоне – я сижу на круглом столе с их участием. Снова, как тогда, разговор о свободе в образовании, но разговор нынешний происходит уже совсем в другую эпоху, когда в самом обществе – свободы меньше, и в журналистике – меньше (а разговор идет в т.ч. и про журналистику, педагогическую, но в которой отражаются и проблемы всей нашей нынешней большой российской журналистики)…
Несмотря на короткий формат встречи в рамках образовательного салона, кое-что важное удаётся спикерам озвучить. А я, значит, наберусь сил, и перескажу в одном из следующих постов.
2.
Разговор о свободе в образовании Александр Изотович Адамский начал с того, что свободу эту задают институты. Что учитель в школе, конечно, фигура важная, но если институты не задают условия для свобод – то усилия учителя тщетны и даже вредны: свободный учитель в таком случае оказывается как бы в противовес институтам, провоцируя себя и ребенка на столкновение с форматами.
Эта мысль совершенно верная, и многих педагогов, я думаю, гложет она: каковы цели образования у государства, у нынешней школы (со всем её устройством), в моём случае – у университета, наконец, у рынка труда (для высшего образования), в моём случае: журналистики. И далее – мои цели, моё представление об идеалах, о свободе личности, та линия, которую я веду на своих занятиях – насколько она соответствует или идёт вразрез с линиями современных «институций»? Нужна ли государству – свободная личность, нужны ли современному медиа-рынку журналисты с идеалами. А если нет, а я всё-таки об идеалах – то не провоцирую ли я себя и ребёнка (студента) на столкновение с форматами?
Но далее из слов Адамского вытекало вот что: напротив, де, с институтами сейчас всё нормально, возможности есть, законодательно: самый широкий круг возможностей, но человеческий фактор всё портит: люди не верят в институты, родители не верят в современные возможности школы, и сама школа – не верит (не пользуется возможностями), и администраторы-чиновники ведут себя не институционально (как им предписывают и дают возможность законы), а как обычные чиновники низкого пошиба, расширяющие свои властные полномочия. Вот, надо, говорит, убрать человеческий фактор, и чтобы всё работало институционально.
Но это положение, конечно, нормальным не может быть названо, если принятые законы и венок возможностей не работают, а «работает» совсем другое «скрытое знание» о системе: работает страх, подавление, принуждение. «Работает» то, чем является сейчас на самом деле российское общество, вот какие мы, какие царят настроения, какая общая логика принимаемых решений, побеждающих мнений – такая и наша школа.
Как сказал второй спикер круглого стола Артём Соловейчик – «в последнее время я боюсь говорить о свободе», в его случае, «я» - распространяется и на всю газету (едва ли не главную педагогическую сейчас) «Первое сентября», основанную его отцом, великим Симоном Соловейчиком («с какого-то момента наша газета перестала говорить о свободе»). И главный тезис, который с нажимом провозгласил Артём Симонович Соловейчик, говоря о современной школе – это: страх!
- Если люди (родители) боятся заявить, что то, как устроена школа сейчас, им не подходит – то значит: выбора у них нет! Есть ли, в таком случае, свобода? Нет! По закону есть, а внутренняя установка нам говорит, что её нет. Наши педагоги тоже: боятся выбирать. В школах – администрация сильнее педагога, но и сама администрация школы несвободна. Но если вдруг администрация школы (директор) уходит от страха – то она видит: ничего плохого с ним не происходит, если они выбирают что-то необычное.
То есть вроде бы и со слов Соловейчика получается: институты есть, возможности есть, это просто люди боятся их использовать! Но почему они боятся, почему он сам боится теперь говорить о свободе – этот вопрос наши спикеры как-то затушёвывали. Было несколько грустно это наблюдать, как педагоги и педагогические журналисты из тех, что прежде (в перестроечные годы на рубеже 1980-1990) были самыми свободными в стране, самыми фантазирующими, увлечёнными, нынче – боятся говорить о свободе, боятся «столкновения с форматами», подчёркивают наличие институциональных возможностей, что ли намекая, что страх этот – родителей, детей, администрации – возник на пустом месте? Что не было предпосылок этому страху в том векторе, который приняло развитие нашего государства и общества? При этом видно, что сами они всё ещё мечтают о свободе, но уже говорят об этом не в полную силу, а себе в кулачок.
Артём Соловейчик проговаривается больше, нет-нет, но прорывается наружу его гневное недовольство, разочарованность нынешней ситуацией (он не называет виновных, но называет диагноз), и ещё одна волнующая его, да и А. И. Адамского, вещь – общество же наше разное, и степень свободы у людей разная, и есть люди, которые сейчас гораздо свободнее иных (прежде всего это сами дети, и некоторые сознательные родители), но само нынешнее устройство всей системы образования (имеем в виду не наличествующее законодательство, а реалии, действительное устройство школ, нынешние правила игры) – мало что может предложить свободным людям.
- Дети сейчас стали много прагматичнее, в хорошем смысле. Им нужно не всё подряд, а вот: «если решу – то я сделаю это», у людей появились возможности мечтать и делать. И мы должны соответствовать этому, мы должны помогать ребёнку осознать это: «Ты можешь быть, думать – и вне школы! Школа – это не больница, где все заперты, школа – открытые двери!». Но нашей школе невыгодно, чтобы ребёнок уходил, у нас подушевое финансирование. Мы институционально закрепляем ребёнка (ага, всё-таки институционально! – А.Б.)…
Далее А.С. Соловейчик распалился и продолжал:
- Мы, к сожалению, идем сейчас в школе не от задач ребенка, а от задач рейтинга. Дети работают в той программе, которая задана школе, чтобы школа развивалась. Школа воспитывает детей «как бы частичкой правильного мира», а родители – в современной школе удобны такие, которые помогают, но не такие, которые критикуют…
Современные родители приходят из того мира, который за стеной школы, и этот мир за последнее время изменился, а школа к нему не готовит. У нас ведь сейчас коллоквиум постоянный (совместные обсуждения), при этом сила отдельного участника – бесценна… Разбежались - сошлись – подумали, снова разбежались и так далее. Некоторые родители сейчас говорят: мне не важно, какой у него результат по ЕГЭ, мне важно: готов ли мой ребенок работать в современной компании. Вообще, мы тратим на ЕГЭ слишком много сил. Мы всё содержание – разбили на дидактические единицы, но мы не собираем знания в целостную картину мира… Я считаю, что, если ребёнок имеет в голове целостную картину миру, и свою внутреннюю позицию – и при этом 2 по ЕГЭ – это лучше, чем 5 по ЕГЭ но не имея этой картины миры и позиции.
Адамский парировал: но ведь кроме родителей, которых вы назвали, есть и совсем другие, которые как раз и хотят: высоких результатов по ЕГЭ, мы не можем делать школу по принципам секты, только для таких детей и родителей, которые разделяют наши принципы и удобны нам, нужна такая школа, в которой уживались бы и те, и другие родители и их дети, школа, где был бы весь спектр возможностей, я считаю это тоже своеобразной формой «инклюзивного образования», только речь уже здесь не об ограничениях по здоровью, а о людях с разным уровнем требований к школе…
Тезис Адамского производит грустное впечатление на меня… с одной стороны, какая-то правда в этом, безусловно, есть (тот же А. С. Соловейчик говорит, что он целиком и полностью стоит за школу, где нет отбора, куда принимают любого ребёнка вообще), с другой – если речь идёт о родителях, то эта провозглашаемая «инклюзивность» по мне делается одной фразой, прикрывающей принцип «и нашим, и вашим»… за что мы стоим? За целостную картину мира или за ЕГЭ? За рейтинг школы или за раскрытие внутреннего потенциала ребёнка? За интерес канцелярско-чиновный или гуманистические идеалы? Мы не делаем попыток развивать родителей, общаться, вовлекать? Мы лишь стараемся, чтобы в нашей школе всё бы «инклюзивно» - то есть всем сестрам по серьгам? Чтобы просто каждый родитель нашёл в школе своё и остался при своих? И если он сформулировал для своего ребёнка главную ценностную установку – «ЕГЭ», чтобы он ЕГЭ и получил? Мы не меняем ценностных ориентиров родителей и не влияем на них, и мы оставляем только за такими родителями право и возможность решать о ценностных ориентирах своего ребёнка (даже если у самого школьника ценности другие)?
Есть ли всё же какой-то наш собственный принцип в педагогике, который мы отстаиваем, кроме этого конформистского, примиренческого всех со всеми, любых родителей с любыми идеологемами, любых чиновников от образования, любых политиков и других деятелей, устанавливающих нам теперь правила игры? То есть «инклюзивность», сочетание не любых детей, а именно: любых взрослых, возможность ко всему подладится, так что ли? И это весь принцип?
Не знаю, с Адамского нужно спросить, вот у Соловейчика – принцип педагогики есть (не его личный, а давно известный), и я тоже этот принцип разделяю: каждый ребёнок должен жить в мире, где у него есть voice and choice. То есть: у ребёнка должно быть право голоса и право выбора!
- Ребёнок захочет – найдёт путь. Я не делаю замечания своим ученикам и детям с 1987 года, когда подумаешь об этом – да это же ад какой-то! Учить без замечаний, но мы выдержали, и сейчас уже это у нас идёт много лет, я считаю, в 21 веке нужно учить без принуждений, если раньше – пороли розгами, чтобы добиться своего, то теперь – даже без замечаний можно и нужно обходиться. Ученик может быть одет, как ему нравится, у него могут быть любые усы, портфель. Никогда не говорим слово «глупость», «да что ты там такое придумал?», не можем принять – отходим в сторону, можем – стоим рядом!
Вот они, принципы, принципы остались те же! Voice and choice… Этим принципам А.С. Соловейчик следовал и тогда, в годы перестройки, ещё только входя в мир педагогики и журналистики о школе, осваивая, впитывая наследие выдающегося своего папы Симона Соловейчика и сам являясь многодетным отцом… И вот, отмотаем немного назад, вспомним, с чего начал эту встречу на Московском международном образовательном салоне 2018 человек с такими принципами Артём Симонович Соловейчик:
- В последнее время я боюсь говорить о свободе… с какого-то момента наша газета перестала говорить о свободе… Если люди боятся заявить, что то, как устроена школа сейчас, им не подходит – то значит: выбора у них нет! Есть ли, в таком случае, свобода? Нет! По закону есть, а внутренняя установка нам говорит, что её нет.
Всё ли хорошо у нас, в датском королевстве? Когда такой вывод о настоящем дне делает человек, провозгласивший, что «каждый ребёнок должен жить в мире, где у него есть voice and choice».
3.
Саше 16, и он совсем недавно переехал в Питер, а я знаю его уже пару лет, потому что всё ещё с оказией появляюсь иногда в школе «Солнце» Павла Шмакова, правопреемнице того самого Академического колледжа, который я закончил в своё время, и о котором пишу часто, что, мол, школа эта (АК пр КГУ) была до того необычна… но главное, столько определила в моей судьбе…
Школа «Солнце» - тоже вполне шмаковская и необычная, но я не знаю, что будут говорить о ней ученики. Но вот иногда – я там появляюсь, и с некоторыми учениками там познакомился и даже подружился.
Вообще, даже странно, что я подружился с Сашей (впрочем, громко сказано: подружился, просто – мы начали как-то общаться), Саша слыл за эдакого замкнутого парня, заучку, ботаника, говорил мало, на вопросы отвечал односложно, всегда в костюме, очках, и кажется, с портфелем…
Саша участвовал во всяких олимпиадах по математике и физике, периодически брал призовые места, и все его с этим поздравляли, на его страничке в «соцсетях», и я его, конечно, тоже прилежно поздравлял.
Недавно он сменил школу и переехал в Питер…
Навстречу мне вышел парень, в рубашке, расстёгнутой на две пуговицы, волосы собраны в хвостик – такой юный и прекрасный рокер, только гитары за спиной не хватало! С ним – его друг и новый одноклассник Даниил, поразивший меня тем, что со слов Саши обо мне (мол, поэт и журналист), решил обязательно со мной познакомиться. Ну кто ещё сейчас – знакомится с человеком за стихи? Просто: ба! Айрат в смущении!
И вот идём мы, втроём, по Невскому – они, юные и вдохновенные, и я, вдруг почувствовавший заново, что поэтство-то моё – не хухры муры, что для кого-то оно ещё может что-то значит, «я поэт, этим и интересен» - говорил Маяковский, а мы, нынешние, настолько уже свыклись с тем, что мы-то неинтересны, и так и ведём себя, и стихи такие же пишем подчас… А на крыше одного из домов на Невском – сидели другие подростки и болтали ногами…
- Я с олимпиадами завязал – сообщает вдруг Саша?
- Да? Ты же вроде бы побеждал?
- Как я их ненавидел! – вдруг как-то даже резко, эмоционально, с выдохом сообщает парень. И в этот момент меня озаряет, что мы вообще ничего не поняли в этом ребёнке, ни я, ни школа, ни те, кто так настойчиво толкали его к участию в этих самых олимпиадах, «олимпиад», наград – требует от школьника система, это ровно то, о чём в Москве накануне говорил Артём Соловейчик, у нас школа сейчас заточена не под ребёнка и его интерес, а под рейтинг школы, и её совокупные результаты.
Для школьной статистики, в копилку школы – большой плюс сашины награды, а то, что мальчик этот ненавидел олимпиады – никого не интересовало, и он знал: никого это не интересует.
- Мне главное было уехать, - восклицает Саша, и когда появилась такая возможность – я даже не очень смотрел на то, какая именно школа, я с 14 лет мечтал в Питер.
Но и школа попалась хорошая, ребята теперь ходят в театральную студию при ней, читают стихи, а учитель (они называют его воспитатель) водит их на экскурсии по Питеру и рассказывает тайны города. Саша записал стихи и рассказы. Хвостик отрастил. Может, и гитара у него есть. Я не спросил.
4.
Книжку в Питере купил…
Читать Власа Дорошевич а – особенное удовольствие, конечно. Одно из открытий журналистики рубежа веков – это человек, личность. Совсем ранее, наши писатели только наставляли человека, каким ему должно быть, чтобы являть собою достойный пример гражданина. Далее – описывали его чувства, состояния, ещё далее – его тяготы, страдания, что среда с ними сделала. Фигуры выражали собой тип, тенденцию, но вот индивидуальный характер, представляющий не какую-нибудь общественную характеристику (от студентика-нигилиста до чиновника-держиморды), а самого человека или просто вот такую породу людей (имея в виду уже не статус его, а как-раз и именно: характер, темперамент, то есть личные, суверенные свойства человека) – такого, кажется, ранее не было.
И это, мне представляется, не один Дорошевич, а эдакая примета журналистики рубежа веков, это пришло вместе с развитием газетной журналистики, с появлением нового читателя-обывателя и вниманием прессы к нему; и наряду с выдающимися – к событиям простым, городским, житейским, каждодневным, то есть значит, к самой такой жизни обычных людей.
Вот как писал, к примеру Корней Чуковский о Максиме Горьком того же времени (начало ХХ века): "Несмотря на всю свою скучно-жестокую жизнь, люди для него забавны, занятны, живописны, любопытны, причудливы, и на каждой странице «Детства» слышатся веселые слова:
— Прощается вам, людишки, земная тварь, все прощается, живите бойко! Превосходная должность быть на земле человеком! Милые вы, черти лиловые!"
Дорошевич пишет чаще о людях других совсем сословий, нежели Горький, но с той же любовью, даже: любованием человеческими характерами, темпераментами. Много в его блестящем журналистском наследии именно таких портретов людей, живописных, прочувственных. Есть среди них ещё одна, как кажется, постоянная тема. Его интересует более всего: человек на своём месте. И особенно: принципиальный человек, который место своё (должность) понимает, как общественную обязанность, миссию, и которого с этой миссии не собьёшь, и он будет защищать её даже перед сильными мира сего.
Вот эта честность, принципиальность – как гордость, которая доступна и бывает у людей самых разных профессий и состояний, это чувство миссии, которую они несут гордо, как своё общественное назначение, и не разменивают его перед лицом обстоятельств и окружающих, требующих (просящих) компромисса – особенно восхищает Дорошевич а.
Целая галерея подобных типов любовно им выписана: тут и нижегородский губернатор Н.М.Баранов, боровшийся с эпидемией холеры и с вспышками паники у городского населения; и товарищ министра (т. е. замминистра) Ковалевский, увидав газетную публикацию о несправедливо уволенном и находящимся под уголовным преследованием человеке, вступавшийся за него; и принципиальный председательствующий суда Евгений Романович Ринк, и ярмарочный скоморох Акишка, истязавший себя по-настоящему, до полусмерти, чтобы как надо потешить публику; знаменитый адвокат Плевако и многие другие.
Каждый из этих героев произносит в ходе их любовно выписанного Дорошевич ем портретного очерка-зарисовки свой манифест, вот лишь два примера
Ковалевский, товарищ министра финансов:
— Мы делаем большое дело, — отвечал Владимир Иванович, — и нам нужны сведения, советы, указания. У нас слишком большое дело! — и он заговорил с живостью. — На нас нападают, что мы всё забираем в свои руки. Говорят: «все мы теперь под Министерством Финансов ходим». Это естественно. Мы много берём у народа. Мы берём налоги, прямые, косвенные. Если осталась у народа экономия — один пропивает её на водке. На казённой водке. Другой, бережливый, копит и несёт в сберегательную кассу. В нашу кассу. Всякий избыток, — всё поступает к нам. Мы всё берём, — мы же должны и давать. Давать, чтобы он мог нам платить, чтоб ему было из чего. Это наша обязанность. Нам и приходится брать в свои руки дела, которые подлежат компетенции других ведомств. Неизбежно приходится. Чтоб поднять платёжные средства страны, её благосостояние, — прежде всего нужно просвещение. Какие школы — всё равно. Но школы, школы. Это — главнее всего. Вот мы и взяли в свои руки профессиональное образование. Покрывайте Россию сетью школ. Наше ведомство — «молодое», недавно реформированное. У нас меньше рутины, канцелярщины, чем в других ведомствах. Обратитесь в народное просвещение: дозвольте открыть школу, реальное училище? Пойдёт, по принятому обычаю, бесконечная переписка: вызывается ли потребностями данной местности да собирание по этому поводу материалов, да то, да сё. По нашему мнению, школа нигде лишней быть не может. Везде — нужда. Прибавьте к вашему реальному училищу, — ну, столярные классы. «Профессиональная школа!» Подлежит компетенции Министерства Финансов. Завтра же разрешение — открывайте! И с тех пор, как это стало легко, сколько кинулось: «Мы желаем! Мы желаем открыть школу, училище!»
Ринк, председательствующий суда:
- Суд для того и существует, чтоб из него не выходил без наказания ни один виновный, как бы этот виновный ни назывался: подсудимый, прокурор, защитник или свидетель.
Но была у героев, выбираемых Дорошевич ем для своих очерков ещё одна повторяющаяся черта, зачастую, героями его материалов они становились в тот момент, когда были лишены уже своего места, на котором приносили столько пользы Отечеству, которое было их делом чести и зачастую – нравственного подвига. Это зарисовки о том, как расточительствуем мы людьми, нашими талантами, особенно даже такими – в которых соединяется талант и честь (неважны тут сословия, у ярмарочного скомороха Акишки тоже – честь! Ещё поболее, чем у многих), и вместе: искреннее служение. Это глубоко патриотичные, эмоциональные зарисовки Власа Михайловича Дорошевич а о лучших русских людях своего времени. Читаешь – и тоскуешь по таким.
5.
«Я запомню этот миг, и этот покой, землянику, чашу молока…» - так говорит рыцарь в фильме Ингмара Бергман а «Седьмая печать», тот рыцарь, что играет в шахматы со Смертью, что ищет то ли Бога, то ли дьявола, он ходит тропами мрачной средневековой Скандинавии, возвращаясь после крестовых походов в свой замок…
Я был в Эльсиноре года три назад, заезжал во время своего короткого скандинавского вояжа, сидел на чёрных валунах и смотрел на море, в старинном замке в это день шёл фестиваль шекспировских спектаклей… рыцарь Бергман а долго мне не давался, в юности я пробовал смотреть именно «Седьмую печать», но как-то мрачность первых кадров клонила меня в сон, мне казалась эта история слишком уж средневековой и мрачной, более всего я не мог попасть в ритм фильма, и вот в Питере, на ретроспективе фильмов великого Ингмара Бергман а со мной впервые случился этот фильм, он сделался моим, обнял меня, как своего… так что уже и я, не для проформы, а воочию и воистину мог сказать великий Бергман.
Я узнал про Бергман а 18 лет назад, мне было 20, узнал сперва не как режиссёра, но как писателя, мой младший товарищ и названный брат Эд Ахмади просил найти его тексты, и я нашёл какую-то повесть, опубликованную в журнале «Иностранная литература». Это было 27 марта 2000 года (я вёл дневники, поэтому могу сказать теперь точно), Ингмар был философский, но простой и детский, совсем не такой, каким позже представился он мне во время первых кадров «седьмой печати», которые я долго никак не мог перелистнуть отяжелевшими молодыми веками, закрывавшими от меня чернобелые картинки, и отправлявшими к цветным – моего сна… Зато я смотрел «Фанни и Александр», про таинственный мир детей, этот фильм надолго был моим единственным фильмом Бергман а.
Мы сидели в самой известной кондитерской Питера – «Севере», я и мальчишки 16-ти лет – Саша и Даниил – о которых я писал недавно, как мы познакомились. Мы говорили о поэзии, они ещё – о театральной студии, куда теперь ходят, а я читал им стихи, а потом ел вкуснейшее пирожное с клубникой. «Я запомню этот миг, и это покой, и эту клубнику», - думал я тогда, и даже сказал что-то в этом роде вслух, ребятам…
В общем, этот фильм начинался с дежавю… На самом деле, дежавю было ещё больше, а не только в моменте поедания ягод. Я уже тут тоже рассказывал, что читал тут давеча Дорошевича, как раз книжку купил. И читал я его непосредственно перед фильмом. В фильме – сюжет отягчается тем, что район, по которому идёт рыцарь – охвачен чумой. Мы видим больных, умирающих в страшных муках, один из них кричит, просит воды, но подходить к нему нельзя, он бьётся в конвульсиях, всяческие лже-проповедники и кликуши пророчат конец света и кричат о каре Божьей…
Где я читал похожее? Да у Дорошевича в очерке о выдающемся нижегородском губернаторе Николае Михайловиче Баранове, главном борце с холерой, во время страшной эпидемии знаменитого «холерного года». Поистине, картина достойная эпоса.
«В Астрахани, Царицыне, Саратове, Самаре, Симбирске - везде вспыхивали холерные бунты. Грабили, громили, убивали. Бунты усмирялись... Что же будет в Нижнем? В Нижнем, где пред огромным сбродом пришлого, бродячего, босяцкого люда - богатства ярмарки.
Тут есть кому и что пограбить. Холера, как буря, шла с низовьев Волги, быстро и могуче. А вместе с ней неслась другая эпидемия - безумного народного ужаса. В Нижнем эта буря обещала разразиться страшным ураганом.
- Вот где вспыхнет костром!»
Есть там и описание умирающих, страшновато даже читать такое: «Холерные умирают в страшных, искривленных позах. Затем вдруг от посмертной судороги они начинают шевелиться. Это что-то фантастическое по своему ужасу. Я едва устоял на ногах, когда увидел это в первый раз. Покойник, лежа в гробу, стал словно приподниматься и резким движением руки почти сбросил с себя саван. Как вы убедите простой, темный народ, что люди, которых они вынимают из гробов теплыми, люди, которые двигают руками и ногами, - мертвые»…
И всё же, этот рассказ Дорошевича о том, как справились и с эпидемией, и с распространением паники, сумели унять паникёров, этот очерк, как и многие у Власа Михайловича – жизнеутверждающий, и проникнутый любовью к людям, и любующийся главным героем, губернатором Барановым («один из энергичнейших, наиболее талантливых, интересных и оригинальных русских людей»).
Ретроспективу фильмов И.Бергмана в Петербурге, предпринятую к 100-летию режиссёра сопровождают короткие выступления киноведов, фильм «Седьмая печать» открывал известный кинокритик Михаил Трофименков, он напомнил, что советскому кинозрителю Бергман а открывал Андрей Тарковский, и у нас сложилось такое предвзятое «тарковское» отношение к Бергман у, мол, он такой суровый философ-богоискатель…
- Да-да! Именно такое и сложилось! – вторил я про себя известному кинокритику! Потому и недосматривал это кино! А кинопараллели с Тарковским очевидны, конечно, достаточно сравнить «Седьмую печать» с позднейшим «Андреем Рублёвым» Тарковского, на эту тему написано уже, кажется, немало работ.
- Но Бергман совсем другой человек, нежели Тарковский! – продолжал Михаил Сергеевич, - достаточно сравнить их дневники: Бергман очень любит жизнь во всех её проявлениях, у него прекрасное чувство юмора, он заводит многочисленные романы с красивыми женщинами и пишет об этом… Бергман не богоискатель, это герои у него – богоискатели, а не он сам!
Я смотрю фильм, и вижу с изумлением, что, несмотря на такую мрачную вроде бы и философскую тему, в картине присутствует тонкий юмор, на который откликается и зал (зрители смеются в нескольких местах картины!), порой этот, казалось, суровый скандинав начинает мне даже больше напоминать Феллини! Удивительно! И конечно, полнокровный Дорошевич, с русскими ярмарками, с живописной нашей провинцией начала ХХ века делается тут очень даже хорошей ассоциацией.
В фильме – бродячего артиста, скомороха заставляют в трактире изображать танец медведя. В ряд конечно, встраивается скоморох Роллана Быкова из «Андрея Рублёва», но и ярморочный циркач Акишка из очерка Дорошевича.
«Лечу я раз, а поперек цирка-то проволока перетянута тонкая. Говорят: "Забыли убрать". А я так думаю, что это директор нарочно приказал сделать. Потому деньги я брал огромные. Так, чтоб зарезался. Ладно! Раскачался я на трапеции, сиганул, - да как мордой-то об проволоку звезданусь. Так тут замертво на низ и полетел. Без сетки я работал, - для ужаса. До сих пор думаю, понять не могу, - как на ноги стал. Кровища у меня из морды - фонтан! В публике, говорят, пьяные, - так и те отрезвели! Однако минуты не прошло, - очухался. Вижу, нужно публике доставить удовольствие. "Снимай, - кричу, - проволоку!" А сам колесом в конюшни. Мел тут всегда лежит толченый для ног. Я мордой-то в толченый мел хлоп. Черт чертом! Сняли проволоку, - я опять выхожу. Аплодисмент такой, - какого и не слыхивали. Потом видят: сквозь мел кровь проступает. Прямо льет из меня. Раскачался на трапеции, - хлоп-с! Перелетел! Я назад! Перелетел! Да опять в конюшни, да опять мордой в мел! А публика, - думали, цирк от восторга разнесут! - "Биц его!" - кричат. Очень меня публика за жестокость любила!»
«Жесток-с русский человек, особенно по купечеству. А на яр-манку эта самая жестокость со всей России, так сказать, стекается. Всероссийская жестокость! Потому на ярмарке в цирке народ какой? Гуляющий народ! В нем коньяк горит, его в нутре жжет. Ну, он и требует, чтоб перед глазами у него зверство было. Дело ярмоночное! Тут такое положенье вещей. Либо меня тут львы раздерут, либо я откуда ни на есть треснусь, башку расшибу, либо сама публика, как-нибудь по борьбе рассвирепев, меня в клочья разорвет. Либо башка пополам, либо цирк вдребезги! Ярманка! На жестокости все веселье держится»…
И вот тут-то в этот контекст – добавьте рыцаря, играющего со Смертью в шахматы… Что ты такое человек? Как полюбить тебя? (Жесток человек). Но как не любить тебя? В Бергмане вся его философия и богоискательство идут не вразрез а вместе с любованием человеком, и иногда негодованием, но в общем: вместе с живым по отношению к человеку чувством и жизнерадостностью!
Оператором фильма «Седьмая печать» и части других ранних был великий Гуннар Фишер, он был настоящий суровый скандинав, прожил 100 с лишним лет, сын его, тоже оператор, вспоминал, что когда сам он (то есть сын) был юным, папа любил его брать на недельные прогулки на яхте, во время таких прогулок они (отец и сын), бывало, по нескольку дней не обменивались ни одним словом… «странно, но нам было очень комфортно». Гуннар не учил сына конкретно, как выставлять кадр, как сделать что-то, но всё же, он учил его («просто своим присутствием»), и сын-таки стал тоже первоклассным оператором. «Один раз только он листал альбом с картинами Эль-Греко… взгляд его остановился на одной картине, и он подозвал меня, и я – понял его! Я впервые увидел о чём был свет!»
Гуннар был очень вдумчивым, его свет – всегда был «о чём», ему всё время надо было знать дотошно, что происходит с персонажем в данную секунду… Почему же всё-таки распался их тандем с Бергманом? Никто не знает точно. Но с какого-то времени Ингмар уже работал больше с другим гениальным оператором – Свеном Нюквистом (не путать с Нурдквистом, детским писателем), один раз только Ингмар обронил фразу: «Мне всегда легко работалось со Свеном, а с Гуннаром мне было нелегко»…
Сплошные дежавю… вот Тарковский, «утяжеляющий» нам Бергмана, вот 16-летний Саша, чемпион олимпиад по математике, не любивший их, за то полюбивший писать стихи, вот, наконец, Дорошевич… из какого только пазла не складывается картина мира, какое-то целостное полотно, которое сшил для меня сегодня воедино Ингмар Бергман своим старым и гениальным фильмом «Седьмая печать», наконец-то я его посмотрел!