Уходящие из дома, породнившиеся с небом,
Заплатившие все старые долги!
Посреди аэродрома вас не встретят тёплым хлебом,
Но зато и не обуют в сапоги.
Мне ж судьба — играть словами, но позвольте выпить с вами
За дороги и за летние дожди,
За любовь и за свободу, за огонь, вино и воду,
И за всё, что остаётся впереди.
Едва ль захочется мне в одиночестве
Уйти и разорвать все узы,
Но, поднявшись выше, я ещё услышу
Первые такты блюза дорог…
Гитара смолкла. Песня кончилась.
— Хорошо поёшь, — сказал я, оборачиваясь. Четверо друзей настороженно притихли. — Как тебя звать?
Бородатый парень в бандане поправил очки.
— Допустим, Саша, — флегматично сказал он. — А что?
— А фамилия; у тебя есть, Саша?
— Фамилия? — с задумчивой улыбкой переспросил тот, глядя вверх и теребя себя за бороду. — А зачем тебе моя фамилия?
— Чтоб знать при случае, кому сказать спасибо.
— А есть за что?
— Теперь есть.
— На моей фамилии вся Россия держится: Иванов моя фамилия.
Я усмехнулся и поднял бровь.
— Бери псевдоним, парень. Бери псевдоним.
— Вот-вот! — неожиданно поддержала меня одна из девушек. — Я то же самое тебе талдычу! И мама моя, и Тема, и Макс, и даже Танька Несова. Пора, пора тебе псевдоним придумывать!
Гитарист медленно покачал головой.
— Ни за что! — отчеканил он. И все рассмеялись.
А мне почему-то впервые за эти дни стало легко. Колёса стучали на стрелках. Уже совсем рассвело. Пригороды кончились, по обе стороны насыпи замелькали белые башни многоэтажек. Электричка подъезжала к Перми.
Времени нет, подумал я. Потому что живём.
Живём…
Пермь — Усолье
Апрель 2005 — февраль 2006
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Сперва я хотел посвятить эту книгу памяти двух человек.
Один из них, Евгений Чичерин, известный пермский бард, поэт, рок-музыкант и гитарист, покончил с собой 17 мая 1999-го в своём доме в посёлке Верхняя Курья. Ему было двадцать семь.
Другой — мой хороший знакомый Дмитрий Бессонно, бард, художник и музыкант, пропал без вести в июле 1999 года. В последний раз его видели в заказнике Предуралье, недалеко от города Кунгур. Сколько ему было лет, я не скажу, просто не хочу употреблять в отношении него слово «был».
Однако в этом скорбном списке, к сожалению, не два имени, а намного больше. Я хочу вспомнить замечательного пермского поэта Митю Долматова, погибшего под Питером при невыясненных обстоятельствах летом 1992-го и одну из ярчайших фигур студенческой самодеятельност в ПГУ — актёра и барда Костю Маланьина, попавшего под поезд тем же летом, и виолончелиста группы «Пагода» Мишеля Штанько, утонувшего в Волге примерно тогда же. И конечно, нельзя не упомянуть уже легендарного пермского хореографа и балетмейстера Евгения Панфилова, зверское и бессмысленное убийство которого в его собственной квартире 13 июля 2002 года потрясло весь город. Перечень далеко не полный, я просто упомянул здесь людей, с которыми был знаком, тех, чьё творчество мне близко. Скажу только, что погибших в расцвете лет музыкантов, поэтов, писателей, художников (в мире вообще и в России в частности) огромное количество. Я не стал перечислять всех. Желающие получить более подробную информацию могут сами поискать её в Интернете.
Видимо, человек так устроен, что склонен для всего ужасного и глупого подыскивать красивые, возвышенные определения. «Искусство требует жертв». «Красота требует жертв». «Спорт требует жертв». «Наука требует жертв»… Наше восприятие притупилось, чтоб не так остро ощущать постоянно растущий духовный вакуум. И я могу только повторить слова известного уральского поэта Виталия Кальпиди: «У меня есть три причины, по которым я терпеть не могу Пермь: первая, вторая и третья. Есть и ещё одна. Она состоит в том, что жизнь Димы Долматова ничему не научила его друзей/товарищей/сверстников. Про гибель Димы я не говорю. Ибо смерть вообще ничему не учит, поскольку её неизбежная шпаргалка не годится для земных экзаменов».
Эта книга основана на подлинных фактах и документах. Имена и фамилии некоторых лиц изменены. В работе над романом мне помогали труды А. Клочихина, Н. Субботина, А. С. Кривощёковой-Гайтман, А. Полоского, В. Г. Иванченко, А. Дмитриева, А. А. Болотова, А. А. Горбовского, С. Н. Зигуненко, А. Козлова, Р. Данциса, О. Чубыкина, С. Кастальского, К Полиной, Д. Морони, И. Стогова, И. Матвеева, А. Беспамятного, Д. Полухина, В. Бойко, А. Гами, О. и С. Бузиновских, И. Титоренко, Т. Гобби, Р. Бэнкса, П. К. Хоугэна, К. М. Бриггс и многих других. Спасибо им. Я приношу извинения тем, кого ненароком забыл.
Благодарю особо: Василия Владимирского, Михаила Гитуляра, Михаила Бакланова, Александра Иванова, Екатерину и Марию Лукашиных, Андрея Михайлова, Сергея Кабанова и Андрея Зебзеева (последний, кстати говоря, действительно шаман и к тому же хороший поэт). Отдельное спасибо Жану, Шныре, Тануке и Тамми. Пусть у вас всё будет хорошо.
Название «Блюз чёрной собаки» придумала Мария Лусашина. Это был первый предложенный ею вариант, и он понравился мне сразу и безоговорочно. Почему — я не в силах объяснить, разве что, рискуя повториться, скажу ещё раз: блюз — это когда хорошему человеку плохо. Но я знаю точно, что в нашем мире есть какие-то невидимые потусторонние вражины, которые питаются нашими горем и болью. А откуда я это знаю — лучше не спрашивайте.
Когда я писал этот роман, судьба нанесла мне ещё один удар. Летом 2005 года мой хороший знакомый Антон Марамыгин из города Яйва возвращался со своей собакой с прогулки по лесу, когда их на полном ходу сбила электричка. Этот одарённый поэт, музыкант, очень неординарный рэпер из дуэта «Yo-Files» лишь чудом остался в живых — травмы были невероятной тяжести, мы все держали пальцы за него. Я не верю, что это последняя жертва, но искренне на это надеюсь.
Помните, что мы все стоим на рубеже, все держим это небо.
Потому что за каждое высказанное слово нам придётся держать ответ.
Д. С.
ПРИЛОЖЕНИЕ
СТИХИ ТАНУКИ
Свершилось. Теперь я покорна судьбе,
А ты мой Хозяин отныне.
Я здесь, я пришла своей волей к тебе,
Чтоб стать твоей вечной рабыней.
Я женщина, этого хватит вполне,
Чтоб не было в жизни покоя
С рожденья до этого времени мне,
И вот я отныне с тобою.
Мне очень нужны твоя сила и власть,
Тебе — моя слабость и нежность.
Я долго боролась и всё же сдалась.
Владей — я твоя принадлежность.
Надень мне на шею стальное кольцо.
На цепь посади — буду лаять.
Упрятай под маску девичье лицо,
Чтоб видеть себя не могла я.
Избей меня плетью, закуй в кандалы,
Поставь же меня на колени!
Пусть будут оковы мои тяжелы,
А тело — в следах от клеймений.
Пусть будет тесна моя клетка, пока
Тебя, Господин, нету рядом.
Пусть будет потерян мой ключ от замка,
А я же — открыта всем взглядам.
Пускай нам дороги пророчат беду,
Которые мы выбираем.
Я выбрала путь, и теперь я иду
По грани меж адом и раем!
АХ, ШИБАРИ…
То частенько, а то редко,
То слабы, а то крепки,
Как верёвочную сетку,
Мастер вяжет узелки.
Это вам не танцы в баре!
Намотай себе на ус —
Мастер делает «шибари»,
У него отменный вкус.
Я попалась в эти сети —
Стянута втугую грудь,
Вся в верёвках, как в корсете,
Ни согнуться, ни вздохнуть.
Руки сзади — локоть каждой
Упирается в ладонь.
Я томлюсь любовной жаждой,
Разгорается огонь.
А последняя верёвка
И последний узелок,
Как печать, — жестоко, ловко
Лягут точно между ног.
Мне и холодно, и жарко,
И вот именно когда
Кожа под верёвкой ярко
Покраснеет от стыда,
Плотно и слегка небрежно,
Отпуская тормоза,
Шёлк повязки тихо, нежно
Закрывает мне глаза.
Вот и всё. Готово дело.
Можно лишь сидеть и ждать,
Слушать собственное тело,
Наслаждаться и страдать,
Задыхаясь от волненья,
Растирая в кровь соски,
Ощущать прикосновенья
Сильной ласковой руки,
Или плётку из резины —
Вспышку в шёлковой ночи,
Или капли стеарина
От расплавленной свечи.
Быть моделью, куклой даже,
Плакать, биться и кричать,
И, когда тебе прикажут,
В муках наконец кончать.
После, лёжа на циновке,
Замирая, чуть дыша,
Вздрагивать, когда верёвки
Режет лезвие ножа,
Вздрагивать, когда мурашки
Бегают туда-сюда,
Вздрагивать, когда из чашки
На лицо течёт вода,
Вздрагивать, когда с окраин
Кровь по венам закипит,
Вздрагивать, когда Хозяин
Тихо шепчет: «Потерпи…»
Ног не чую, ломит руки,
Еле ими шевелю.
Ненавижу эти муки,
Ненавижу… и люблю!
СЛОВО «ХОЗЯИН»
Это сладкое слово — «Хозяин».
Сколько значит оно для меня!
В нём и нежность заботы,
И страх наказаний,
И уверенность каждого дня.
Эта жажда — быть просто рабыней —
Заставляет всё тело дрожать
От боязни, стыда,
От тоски и унынья,
От желания принадлежать.
Только справиться с ней не выходит,
Как её ты при том ни зови, —
Эта тяга страшнее
Томления плоти
И порою сильнее любви.
Бесполезно молчать и таиться,
Бесполезно искать и страдать,
И теряться в толпе,
И заглядывать в лица —
Невозможно его угадать.
Часто я, в одиночестве плача,
Господина звала своего…
Это просто судьба,
Это просто удача,
То, что я повстречала его!
Этот дом, где меня приютили,
Стал роднее, чем отчий приют.
Здесь меня полюбили,
И в цепи забили,
И рабыней отныне зовут.
Тонкий латекс, скрипучая кожа,
Эти цепи, ошейник, ремни —
Я домашний зверёк, На игрушку похожа,
Невозможно забыть ни на миг,
То, что я — ни жена, ни подруга,
Не хозяйка (об этом и речь),
Не любовница, просто
Отчасти — прислуга,
А отчасти — любимая вещь.
У меня не бывает капризов,
И, домашние сделав дела,
Я не смею играть,
Не смотрю телевизор,
Не бывает, чтоб я проспала.
Очень хочется тронуть руками,
Поласкать себя пальцами, но
Коль я дома одна,
Под зрачком телекамер
Удовольствие запрещено.
Разве только — понежиться в ванне
Или что-то читать, а пока
Можно просто сидеть
На полу в ожиданьи,
Когда щёлкнет пружина замка.
В этот миг я опять понимаю,
Что, по сути, в начале начал
Я — такая же дверь,
Только дверь я живая,
И пришёл мой хранитель ключа.
Нет другого желания, кроме
Подбежать, кандалами звеня,
Встать пред ним на колени
И молча, в поклоне,
Ждать, когда он обнимет меня.
Прошептать: «Господин, добрый вечер, —
Замирая у ног, словно тень. —
Как рабыня ждала,
Как мечтала о встрече,
Как скучала она целый день!»
И от страха немея как рыба,
Ожидать приговора суда:
То ли — ласки и нег,
То ли — розги и дыбы,
А быть может, плетей и креста.
Мне назначена доля такая,
Чтоб потом, в темноте и тиши,
Искупить перед Ним
(Если Он пожелает)
Грех загадочной рабской души.
О свободе ничуть не жалея,
Отдавать то, что Мастер возьмёт,
И испить до конца,
От восторга пьянея,
Горький мёд из пылающих сот.
И когда успокоится сердце,
И поступит команда «отбой»,
Заползти в закуток
С зарешеченной дверцей
И захлопнуть её за собой.
А ночами, когда мою нишу
Свет полночной луны серебрит,
Я слагаю стихи
По возможности тише,
Потому что любовь моя спит…
МАСТЕРА ГЛАЗА
Ах, зачем я торопилась,
Слишком быстро шла!
Ненароком оступилась —
Чашка вдребезги разбилась,
Кофе разлила.
Ну а как, судите сами,
Мелко семеня,
Мне управиться с делами,
Если скованы цепями
Ноги у меня?!
Провинилась, поспешила,
Лишь потом поняв,
Как жестоко согрешила
И ошибку совершила,
Голову подняв.
Вижу — сердце замирает —
Мастера глаза.
Будто вспышка ослепляет,
И пощёчина швыряет
Голову назад!
«Шлюха! Сука! На колени!!!» —
Падаю под стол,
На холодные ступени,
Кандалами при паденьи
Грохочу об пол.
В голове гудит, как в домне,
Вся щека горит,
Даже имени не помню,
Даже не расслышу,
что мне Мастер говорит.
Впрочем, разве это тайна?
Тоже мне, секрет.
Я нарушила случайно
(А быть может — не случайно)
Основной запрет.
Я невольница, рабыня,
Мне нельзя смотреть
Так в упор на Господина —
Это дерзость и гордыня.
Наказанье — плеть.
Тянет цепь неумолимо
Мастера рука,
Горло давит нестерпимо,
Хорошо, что у рабыни
Нету кадыка.
Я хриплю, слюну глотаю,
Что-то говорю,
О пощаде умоляю,
А сама как свечка таю
И уже горю!
Сердце бьётся как с похмелья,
Тошнота и страх,
Давят стены подземелья,
Цепи тяжким ожерельем
Виснут на руках.
Плачу (это разрешают),
Больно — просто жуть.
Слёзы не пересыхают,
Из разбитых губ стекают
Капельки на грудь.
На губах алеет ранка,
Фартучек в крови.
Я одета как служанка —
Маленькая каторжанка,
Пленница любви.
Кроме тех стальных браслетов
Я облачена
В платье горничной с корсетом,
Очень тесным, но при этом
Грудь обнажена.
Моя юбка из резины
Быстро вверх скользит,
Ножки, бёдра и ложбину,
Попку и нагую спину
Ветер холодит.
Обнажились ягодицы,
Слышу тонкий свист;
Дело Мастера боится —
Это свищет злая вица
Или даже хлыст!
Что за боль!!!
Навек запомнишь,
Девка-егоза:
Раз ты правил знать не хочешь,
Вот тебе за то, что смотришь
Мастеру в глаза!
Пять ударов! Двадцать, тридцать!
Продолжает бить!
Мне пора со счёта сбиться,
Плачу, вою как волчица
И молю простить.
Я наказана за дело,
Нечего сказать:
Если я в лицо глядела,
Значит, мне опять влетело
За Его глаза!
После очередь шнуровки:
Целых два часа
В позе я лежу неловкой,
Крепко связана верёвкой,
Словно колбаса.
Руки-ноги на растяжках —
Не пошевельнуть,
От кнута рубцы на ляжках,
Черепки разбитой чашки
Искололи грудь.
Сколько ждать?
Меня накажут,
Если обернусь!!!
Или он не хочет даже?..
Он же видит — я в бондаже!
Я сейчас свихнусь!!!
Ёрзаю, как на иголках,
Кандалы звенят,
На глаза упала чёлка,
Из моей любовной щёлки —
Целый водопад.
Выпори меня, мой Мастер, —
И возьми, возьми!
Бей меня — в твоей я власти,
Разорви меня на части,
Только не гони!
Неподвижность — вот мученье,
Как ни посмотри.
Но какое наслажденье
Ощущать Его движенье
У себя внутри!
Улетаю из подвала
Прямо в небеса.
Мало мне попало, мало! —
Я сегодня увидала Мастера глаза!..
Вам покажется кошмаром
Эта жизнь моя.
Трудно быть живым товаром,
Но судьбу свою недаром
Выбирала я.
Ночь как чёрная воронка —
Снова становлюсь
Глупой маленькой девчонкой,
Перепуганным ребёнком,
И всего боюсь.
Рвусь, кричу, срываю платье,
И вот так всегда:
Не могу себя унять я —
Вот оно, моё проклятье
И моя беда!
Вот по этой-то причине
Мне наверняка
Так нужна, необходима
Каторжная дисциплина
И Его рука.
Только так, а не иначе,
Я могу с собой
Справиться, а это значит,
Мне удел такой назначен —
Вечно быть рабой.
Жить в цепях и на коленях,
Битой как коза,
Исполнять Его веленья,
Чтобы улучить мгновенье
Заглянуть в глаза…
В голове засела прочно
Мысль: а может быть,
В следующий раз нарочно,
Как сегодня, так же точно
Что-нибудь разбить?
Я без сил валюсь на ложе —
Кончилась гроза.
За любовь плачу всё строже,
Но какие — боже, боже! —
У Него глаза!
ТАКИЕ ВОТ СТИХИ МОИ…
«Я маленькая девочка, закованная в цепи,
Невольница любви, рабыня в кандалах.
Свобода — это выдумка. Что может быть нелепей?
Браслеты на руках, браслеты на ногах.
Они всегда звенят, и их стальные звенья
Играются на мне, как капельки дождя:
Скользят промежду ног и грациозной тенью
Теряются во тьме, под юбку уходя.
Закрыты все замки, закованы заклёпки,
Ошейник с поводком на шею мне надет.
Прикована к стене, стоит клеймо на попке,
И за решёткой я уже пятнадцать лет…»
Такие вот стихи мои… Зачем пишу, не знаю.
Где вымысел, где нет — граница не видна.
Но, может, прочитает их девушка другая
И вдруг поймёт — она такая не одна.
«Да что ж это такое! — возмутится моралистка. —
Что за «решётки» и зачем кого-то бить?
Взбесившаяся сука, не иначе, мазохистка;
Её же надо принудительно лечить!»
Мне нечего ответить — вы всегда и всюду правы,
И мой ошейник ВАМ мешает, а не мне.
Но если нет у вас в крови такой хмельной отравы,
Не думайте, что все на вашей стороне.
Вам не понять, а коли так — заткните ваши ушки:
Я буду вам мешать во сне и наяву.
И раз уж вы готовы засадить меня в психушку,
Оставьте лучше там, где я сейчас живу!
Вы так легко забыли всё, чему учили в школе,
Но я напомню, как, в годах сороковых,
По воле вашей мы уже шагали в крематорий,
Чтоб всем в итоге стать такими же, как вы!
Мы шли за жёлтую звезду под дулом автоматов,
За чёрные маслины своих цыганских глаз,
За треугольник розовый, а вы стояли рядом,
И лишь ночной портье один кого-то спас…
Я не хочу прощения и не прошу награды —
Ведь я же не для вас стихи свои пишу.
Моя любовь жестокая, но мне другой не надо,
И что вам до того, чьи цепи я ношу?
Вы спросите: «Зачем тогда подобные страданья?
Ведь на дворе сейчас аж двадцать первый век!»
Но я не знаю, отчего подобное желанье!
Я не могу иначе — такой я человек.
И мне противно всё ваше житейское болото,
Я не желаю быть «подругой и женой»!
Мне нужно постоянно знать и чувствовать — всего-то —
Что каждый день и час Его любовь со мной…
САДИСТКЕ (ОБЕ СТОРОНЫ)
Я ношу свои оковы.
Несогласная со мной,
Ты отстаиваешь снова
Право властвовать самой.
Обе стороны медали
(Знает каждый человек)
Выбиты в одном металле —
Эта истина навек.
Будь готова к повороту:
Сила Ночи, Сила Дня,
Если по большому счёту, —
Одинаково фигня!:))
От рожденья и доселе
Не устану объяснять:
Подчиняться в этом деле —
То же, что и подчинять.
И не так уж интересно,
Кто раба, кто Господин, —
У цепи, как всем известно,
Два конца, а не один!
Даже если у кого-то
Вдруг произошёл пробой —
«Плюс» на «минус» отчего-то
Поменялся сам собой,
Это не играет роли,
Так и так один исход:
Цепи замкнуты, неволя…
Ток по-прежнему идёт!
ФЛАМЕНКО СУККУБА
Когда-то давно я была парижанкой —
Порывистой, вольной, свободной цыганкой.
И даже сегодня расскажут клошары,
Как я танцевала на площади старой,
Порхала под музыку, словно голубка,
Мела мостовую воланами юбки;
Струились изгибы девичьего стана
Под звон мандолины и бой барабана,
Гитара, чаранго из Нового Света,
И в каждой ладони стучат кастаньеты!
Царапины на загорелых коленках,
Безумная пляска — фламенко, фламенко!
Так я танцевала! И дьявол в сутане
Решил, что цыганка женой ему станет,
Но поздно стучаться в закрытую дверцу —
Совсем не ему предназначено сердце!
Но даже не тем я грешна оказалась,
А тем, что над страстью его посмеялась…
И суд инквизиторский внял его бредням.
В итоге меня осудили как ведьму
И к вечной тюрьме меня приговорили,
Потом бичевали, пытали и били.
Палач был мастак и сработал умело:
Клеймо аккуратно впечатано в тело
(Ему хорошо заплатили за это),
Запястья одели в железо браслетов,
Железо объяло девичьи лодыжки,
И горлу ошейник не даст передышки…
Почти не держали меня мои ноги,
Когда я в оковах брела по дороге.
Я шла и молила Всевышнего: Боже,
Даруй мне, пожалуйста, смерть, если можешь!
Яд, пуля, железо, огонь, удушенье —
Любые страданья, любые лишенья,
Но только не чёрная яма застенка,
Где мне никогда не услышать фламенко!..
И вдруг я увидела, как за кустами
Мерцает запальное белое пламя.
И я улыбнулась, расправила плечи,
Надеясь, что пуля от жизни излечит,
Но после мушкетного выстрела, грома,
Ударила музыка — звонко, знакомо!
И я не сумею сказать и сегодня,
С Небес она шла или из Преисподней!
Сгорела атака разбойничьей банды
В огне и веселии злой сарабанды.
И пляске своей отдавалась я снова,
И радостно вторили звоном оковы,
И стража, теряя перчатки и каски,
Пустилась со мной в эту дикую пляску!
Поток закружил их, пошёл на попятный
И двинулся в город — обратно, обратно! —
Его подхватила дежурная рота —
И рухнули враз городские ворота!
И там, как орлица в руках птицелова,
Плясала девица в железных оковах,
И кровью из ран — ещё тёплой, недавней,
Кропила сухие дорожные камни!
От лязга и звона заложило уши,
На рынке ворочались битые туши,
А следом — глаголи и все шибеницы
Шагали за мной с мертвецами в петлицах!
И стражники, те, кто успели проснуться,
Не смели и пальцем ко мне прикоснуться,
А кто рисковал подойти ко мне ближе,
Тот сгинул навеки во чреве Парижа,
И там до сих пор — с темноты до рассвета —
В доспехах заржавленных пляшут скелеты…
А я танцевала, и в храме собора
Услышала отзвуки дикого хора —
И там бесновались и люди, и духи,
Вопили девицы, визжали старухи,
Рычали собаки, мяукали кошки,
И вороны сотнями бились в окошки!
И там же, на плитах соборного зала
Священника злая толпа растерзала.
В тот миг, как вода породняется с солью,
Смешались во мне наслаждение с болью!
Гляжу с высоты на дома, как на ульи,
Смеюсь — и со мною смеются горгульи
(Которые вам не споют, хоть убейте)
И вторят моей окровавленной флейте
Из кости надутого злого святоши —
О, как я была с ним безжалостна тоже!
Потом воспоют менестрели и скальды
Безумную пляску нагой Эсмеральды!
Немало столетий с тех пор убежало,
Но сделку со Смертью я не расторгала.
И каждую ночь кандалы мои звоном
Тревожат кого-нибудь утром бессонным.
Ты помнишь меня? Я — та ведьма из сказки,
Которую ты ревновал к моей пляске!
Тебе было нужно — ни много ни мало, —
Чтоб я никогда больше не танцевала.
Отведай теперь мои хладные губы —
Запомнишь навек поцелуи суккуба!
Но если к мужчине я только являюсь,
То в женщине я раз в году… воплощаюсь!
Я выберу ту, что страдает невинно,
Чьё сердце разорвано на половины,
И в майскую ночь к тростниковой невесте
Придёт моя пляска, придёт моя песня!
Тебя обреку я на ласки и муки.
Браслеты почувствуют ноги и руки,
Ты будешь смеяться со мной до рассвета,
И будут железом звенеть кастаньеты,
И сердце пронзит ощущение счастья
В оковах мучительной, гибельной страсти!
И если ты даже сумеешь очнуться,
То снова захочешь в оковы вернуться,
И ты никогда не получишь ответа,
Откуда возникло влечение это!
Покоя не будет, и только на ложе
Ты сможешь забыться — в железе и коже:
Цепями стяни своё слабое тело —
Страдай! Наслаждайся! А я полетела…
ГОТИЧЕСКАЯ ЛОЛИТА (ТЁМНАЯ)
Лицо белее алебастра
И подведённые глаза,
Причёска пышная; как астра,
Блестит зеркальная слеза,
Передник белый, чепчик чёрный
И с ворохом атласных лент,
И платье с юбкой непокорной,
Не доходящей до колен…
Викторианская Алиса
Была невинна и нежна,
И я в быту (и даже в мыслях)
Почти такая, как она.
Я в плен корсетов и шнуровок,
Подвязок, ленточек бегу
От глупых джинсов и кроссовок,
Поскольку больше не могу —
Устала быть рабой прогресса,
Крутиться белкой в колесе,
Терять себя в объятьях стресса
И быть такой же, как и все.
И среди женских достижений
Давно не видел человек
Моей певучести движений,
Утраченной в двадцатый век.
Осенний вечер мне милее,
Чем летний полдень золотой,
И кладбищ тихие аллеи
Манят печальной красотой.
Но не от строгости погоста
Я в чёрное облачена,
Нет, я не в трауре — я просто
Люблю печальные тона.
Спроси влюблённого вампира —
Быть может, он вам объяснит,
О чём грустят по всему миру
Десятки маленьких «лолит»…
И я такая же. По дому
Брожу, оборками шурша,
И словно бы впадает в кому
Моя усталая душа.
Свеча желания потухла,
Никто теперь не нужен мне.
Я, словно брошенная кукла,
Самодостаточна вполне.
И разницы не остаётся —
Что впереди, что позади.
И тихо-тихо сердце бьётся,
В моей фарфоровой груди…