ГОТИЧЕСКАЯ ЛОЛИТА (ТЁМНАЯ) 21 глава




— Слушай, достала… При чём тут это?

— Да потому, что я не могу! — раздельно произнесла она. — А если можешь убить — сможешь и вернуть.

Я растерялся.

— Я… Я не знаю.

— Скоро узнаешь, — сказала она.

— Ладно. Что нужно… говорить? Какие движения… делать? А то у меня голова кружится.

— Всё уже сказано, — ответила она. — Движения проделаны. Плыви вниз по течению. Не сопротивляйся.

— Значит, чай, — догадался я. — А ты сказала, это «обычный чай на травках».

— Я соврала, — грустно сказала Танука. — Прости. В конце концов, я тоже его пила.

— Мне плохо, — пожаловался я. Голос Тануки сделался печален.

— Ты — хороший человек, — произнесла она, как будто ставила диагноз.

Мне стало трудно дышать. Ужас накатывал со всех сторон. Разум сопротивлялся до последнего. Робкую надежду внушало только то, что если меня хотят просто отравить, убить здесь, в этом лесу, то такие долгие приготовления совсем ни к чему. Земля подо мной качалась. Словно со стороны мне было видно, как я выгнулся и захрипел. Мир завертелся у меня перед глазами, со всех сторон нахлынул ослепительный, невероятный свет, потоки света; я в них просто утонул и затерялся, стал истаивать, как рафинад в кипятке.

За светом пришли темнота и ужасающая боль, и я закричал.

Потом меня не стало.

 

ВОДА

 

— Не тревожь воду!

Фродо Бэггинс

 

— Не поддавайся огням!

Голлум, Дж. Р. Р. Толкин

 

 

Ненавижу смерть… Терпеть её не могу… Вы, конечно, скажете: кто ж её любит! Но в тот вечер я открыл для себя, что я, оказывается, ненавижу её не как явление, а как процесс. И дело даже не в том, что это больно, страшно и ужасно отвратительно, а в том, что это — противоестественно. Странный и пугающий опыт. Всему, как известно, своё время. Мне пришлось поторопиться. Хорошо мы поступили или плохо — решать не мне, а кому, я и сам не знаю. Знаю только, что это было больно, мерзко, жутко, страшно и… и…

И вообще, я не могу подобрать слов!

Начать с того, что я ни фига не помнил. Нет, конечно, что-то помнил — как без этого! — но все воспоминания и мысли так перемешались, что некоторое время я совсем ничего не соображал — кто я, где я и что делать. Мне показалось, прошли часы, но скорее всего, это были минуты или даже секунды. Потом мою левую руку несильно дёрнуло, что-то горячее и мокрое ткнулось мне в ладонь, я вздрогнул, ахнул, опустил взгляд и увидел ЕЁ.

Собака была чёрной и громадной. Чтоб лизнуть руку, ей приходилось нагибать голову: ростом она была почти мне по пояс. Цепь по-прежнему соединяла ошейник с браслетом на моей руке. Как ни странно, именно это помогло мне вспомнить, что к чему. Возможно потому, что сцена заковки была последним сильным впечатлением, которое я принёс с собой оттуда.

— Так вот какая ты… — пробормотал я.

Звуки собственного голоса показались мне далёкими и приглушёнными — уже знакомый эффект своеобразного «анти-эха», когда слова, слетая с губ, как будто сразу затихают и с трудом доходят до моих ушей. Казалось, я слышу их благодаря вибрации черепных костей. Наверное, так слышат себя глухие, если пытаются говорить. Однако Танука (а в том, что это именно она, вернее, её alter ego, я не сомневался) меня услышала, прекратила теребить за руку и уселась рядом, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. Наконец-то я смог разглядеть её вблизи, заглянуть ей в глаза, и первый же взгляд потряс меня до глубины души.

Глаза собаки были белые. Даже не белые, а слепяще-белые, как ртуть, будто оттуда, из глубины, всплывали на поверхность водовороты света. Интересно получается, растерянно подумал я: там — черноглазая блондинка, здесь — чёрная псина с белыми глазами. Это случайность? Закономерность? Собака никак не реагировала. Я смотрел на неё довольно долго, надеясь отыскать какие-нибудь знакомые черты, удостовериться, что это и впрямь она, моя Танука, но взгляд скользил и ничего не улавливал, кроме разве что глаз. Уши и хвост на месте (хотя купированный оборотень — это было б уже слишком). Определить породу мне не хватило знаний, а так она была высокая, чёрная, с гладкой шерстью. Я читал, что собачьи породы делятся на акромикриков и акромегаликов, то бишь на собак с бульдожьей, «сплющенной» физиономией, будто по ней треснули сковородкой, и собак с вытянутой мордой, вроде борзых или колли. Эта не относилась ни к тем, ни к другим. Волчий «стандарт». Но даже при беглом взгляде ясно, что псина та самая, которая мерещилась мне в кинотеатре, в подземелье и вообще.

Хотя, наверное, не мерещилась, а просто показывалась.

Мне стало не по себе. Не поймите меня неправильно: не то чтоб я боялся, просто находиться с ней рядом было жутковато. В самом деле, чем моя Танука не баргест? Напугать кого-то для неё раз плюнуть, хочешь, просто так, а хочешь, как того матроса, — лязганьем цепей. Я-то, может, и доверял ей, вопрос — доверяет ли мне она?

«Она говорила, что не может убить человека», — напомнил я себе и только после этого соображения немного успокоился.

Как только мои мысли более-менее пришли в порядок, я огляделся и сразу обнаружил странности иного рода. Меня окутывали сумерки, и я по-прежнему находился в лесу, это радовало. Но лес необычный, это тревожило. Я никак не мог понять, в чём заключалась разница, но она определённо была. Как в старой советской «Сказке о потерянном времени», помните? — «Пойдёшь направо — будет лес. Пойдёшь налево — тоже лес. Но если ты в дупло пролез, перед тобой — волшебный лес!»

Вот это и был «волшебный» лес. Я видел деревья, притом вполне чётко, хотя на небе не было ни звёзд, ни луны, да и вообще самого неба не видно — одно переплетение ветвей. Землю покрывали мох, трава, сухие ветки, опавшая хвоя и листья, в общем, обычная лесная подстилка, но ступни их не чувствовали — если я делал шаг, казалось, что под ногами мягкий (хотя и неровный) ковёр. В остальном я чувствовал себя вполне материальным: видел, слышал и дышал, а если трогал — ощущал прикосновения, но тоже как-то приглушённо и издалека, будто мне вкатили заморозку во всё тело. Всё виделось необычайно чётко, словно под большим увеличением, что меня сильно удивило (я близорук, а сейчас был без очков). Мелькнула мысль: может, и здесь работает закон компенсации, и если я плохо вижу там, то хорошо здесь, и наоборот. Ведь недаром, наверное, самая известная ясновидящая, Ванга, в миру была слепа.

Как я уже сказал, видел я отлично, а вот со слухом творилось что-то неладное. Я слышал собственное дыхание, дыхание собаки, хруст веточек под ногами, при движениях цепочка издавала лёгкий звон, но это были все звуки, которые до меня доносились. Ни шороха ветра, ни птичьего крика, ни комариного писка, ни плеска воды. Ничего.

Внезапно до меня дошло: я перешёл не полностью! Вернее, перешёл, но прихватил с собой часть моего прежнего мира. Последний шаг не сделан. Я всё ещё заключён в материальный кокон, «пузырь» реальности с определённой, хоть и неустойчивой границей. Хотя следовало признать, что это довольно странная реальность. Что там, за её пределами, я не знал.

Я снова взглянул на свою провожатую, однако в белых глазах читалось только одно: ожидание. Наверное, надо двигаться — время не бесконечно, а нам предстоит много дел… Только вот каких дел?

Собака вела себя спокойно, никуда не торопилась, будто у нас вагон времени, а не одна короткая летняя ночь. Ошейник её тоже не беспокоил. Может быть, подумал я, Танука потому и носила его не снимая, чтобы её вторая сущность, её «шева», тоже привыкла к нему? Я смотрел на неё и растерянно молчал. Вот когда я пожалел, что не расспросил её подробно, что делать и куда идти, пока она ещё была человеком! Но что тут скажешь? После драки кулаками не машут. Надо выкручиваться самому и думать тоже самому.

— Как думаешь, мы подружимся? — спросил я то ли у собаки, то ли у себя.

Ответом мне был только взгляд холодных глаз. Угу. На дружбу тоже рассчитывать пока не приходится: так, вооружённое перемирие…

— Раз так, может, пойдём? — предложил я, загодя наматывая на кулак свой конец цепи, чтоб браслет при движениях не дёргал руку.

Собака (всё-таки я даже в мыслях не мог заставить себя именовать её Танукой) сразу вскинулась, будто ждала моих слов, вскочила и углубилась в чащу леса, потянув меня за собой. Я не стал сопротивляться и двинулся за ней.

Некоторое время мы куда-то шли. Ничего не менялось. «Волшебный лес» до тошноты напоминал обычный заброшенный парк. Ни тропок ни дорожек. Я шагал, сминая папоротники и держа натянутую цепь, конец которой исчезал во тьме — самой собаки я уже не видел. Над головой проплывали ветви деревьев, я даже не всегда различал, листья на них или хвоя. Наконец минут через десять-пятнадцать до меня стало медленно доходить: что-то не так. Что-то внутри подсказывало мне — так можно идти часами, днями и никуда не прийти. Я за эту неделю преодолел столько преград, столько всего узнал и столько натворил всяких дел совсем не для того, чтобы сейчас сломя голову нестись за собакой, как пограничник, чёрт знает куда. Я замедлил шаг и натянул поводок, лихорадочно пытаясь вспомнить, как на языке дрессировщиков звучит команда остановиться, но, кроме идиотского «Фу!», в голову ничего не приходило. Впрочем, вряд ли она понимает команды.

— Эй! — окликнул я свою провожатую. — Эй! Стой…

К моему удивлению, собака замерла, более того — развернулась и появилась в зоне видимости. Она опять никуда не спешила, только смотрела на меня и чего-то ждала. Эх, подумал я, подруга, если б ты сейчас могла говорить!

Я глубоко вздохнул, но это ничего не изменило. В голове не прояснялось. Я поймал себя на мысли, что прошёл уже довольно много, но совсем не запыхался. И сердце не частило. Я даже не вспотел. Вообще мне не было ни холодно, ни жарко. Странно всё-таки, если подумать — ночь не обещала быть тёплой… Я помедлил и решился на эксперимент — задержал дыхание и стал считать секунды. Я считал, считал… я очень долго считал, но удушье всё не подступало. На шестидесятой секунде я заподозрил неладное, на сотой практически уже всё понял, а на двухсотой сдался. Дыхание было такой же иллюзией, как этот кокон «реального» пространства вокруг меня. Может, я и не умер совсем, но уж точно — не был живым.

Не знаю, чего я ожидал от этого опыта, но в любом случае результат оказался совершенно противоположный: я ударился в панику, в самое чёрное помрачение. Одна мысль владела мной — пробудиться, уйти, удрать отсюда любой ценой! Не помня себя, я развернулся и рванул назад, не разбирая дороги. Однако не успел я сделать и пяти шагов, как что-то рвануло меня за руку, я потерял равновесие и рухнул на колени.

Цепь! Ах ты ж, господи, я совсем о ней забыл… Всё верно, я привязан к ней, она привязана ко мне — бедовая девчонка всё предусмотрела. Мелькнула дурацкая мысль: хорошо, что я без очков, иначе точно бы разбил. Ладно, подумал я, в самом деле, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Раз уж я погрузился так глубоко, надо учиться «дышать под водой».

Послышались лёгкие шаги и звон железа. Собака неторопливо подошла ко мне и села, по-прежнему не сводя с меня бездонных глаз.

Как ни странно, падение мне помогло: пускай не боль, но отголосок боли, эфемер, быть может, воспоминание о ней, позволили мне собраться с мыслями и прийти в себя. Кое-как взяв себя в руки, я немного успокоился, сел, намотал цепь на руку и начал вспоминать.

Итак, начнём сначала.

Танука сейчас не могла говорить (да и соображала, наверное, не больше собаки). Но ведь там, в нашем мире, она прекрасно знала, что здесь будет именно так! И она весь вечер, всю дорогу упорно пыталась втемяшить мне одну мысль, повторяла раз за разом:

«Всё зависит от тебя».

То бишь от меня.

Я уже убедился, что могу не дышать. Но кто мне запрещает это делать?

Сердце моё забилось от волнения. Я стоял на пороге разгадки, оставалось только проверить свою мысль и сделать первый шаг.

— Свет! — скомандовал я.

И стал свет.

 

* * *

…На берег реки мы вышли минут через пятнадцать. Мы бы вышли быстрее, если б в первые пять минут моего субъективного времени я не пытался «объять необъятное». Проще говоря, я проверял свои возможности по изменению себя и окружающего мира. Результаты были… странные. У меня не получилось: рвануть на Луну, превратить лето в зиму, вызвать дождь, организовать киоск с шавермой за следующим деревом, добавить себе роста, немедленно, сейчас же пробудиться у костра в реальном мире и разорвать усилием воли цепочку, которая нас соединяла.

Теперь о том, что у меня получилось. Мне удалось превратить ночь в день, «включить» цвета и звуки и, наконец, сориентироваться на местности и выйти на берег реки. С цветом, правда, вышло не всё гладко — то он вовсе пропадал, то краски делались искусственными, яркими, как на плохом мониторе. Всё восстанавливалось без труда, но приходилось постоянно усилием воли «держать картинку». Вообще, трудно было подвести разумную базу под мои теперешние возможности/способности и понять, почему мне то нельзя, а это можно. Логика во сне не действует. Вероятно, дело касалось каких-то более глубоких «степеней погружения». Возникало впечатление, что я могу увидеть и почувствовать всё, что есть, но не могу коренным образом что-нибудь изменить. Оставалось непонятным, где я и, главное, что я собой представляю: материальное тело, сгусток энергии или вообще — плод собственных галлюцинаций.

Всё это странным образом напомнило мне сон, приснившийся когда-то: будто я гуляю в парке, а около дорожки стоит шарманщик с попугаем и коробкой с «билетиками счастья». До сих пор удивляюсь, откуда в моём сне взялся такой странный образ, — в наших краях не встретишь такую парочку даже на празднике. Единственный шарманщик, о котором я вообще хоть что-то знаю, — папа Карло из сказки Толстого. Ну да ладно. Естественно, я не мог пройти мимо. Я кинул в чашку монету и, под шипящие звуки вальса, доносящиеся из раздолбанного ящика, получил от попугая картонный квадратик, на обороте которого обнаружил следующую надпись:

«ВЫ— ПАРОДИЯ НА САМОГО СЕБЯ».

Помню, я так удивился, что сразу проснулся и всё утро гадал, что бы это значило.

Подобное чувство владело мною и сейчас. Я был «я» и в то же время «не совсем я». Но в чём заключалась разница, я, хоть убей, не смог бы сказать.

Река, протекающая по дну глубокой ложбины, несла свои воды равнодушно и неторопливо: неширокая, мутноватая, с заросшими, нетронутыми берегами. На склонах зеленел тёмный хвойный лес. И только. Никакой зацепки, обычная среднестатистическая полугорная речка Среднего Урала. Тем не менее моя память фотографа настойчиво твердила, что я здесь уже был, а если не был, то когда-то видел. Но когда и как? Я размышлял над этим около пяти минут, пока не вспомнил, что случилось со мной в кинотеатре (не в туалете, а раньше, в зале).

Я посмотрел направо, налево, увидел поворот и три знакомых камня-останца, и меня обдало холодком.

Река была та самая, которую я видел на экране. Разве что с другого ракурса.

Классическое deja vu.

— Вот оно, значит, как… — пробормотал я, присел, машинально сорвал стебелёк с намерением пожевать, но травинка оказалась без вкуса и запаха и больше походила на соломку для коктейля. Я с отвращением выплюнул её и вытер губы рукавом. Посмотрел на свою провожатую. Собака стояла рядом, с интересом следя за мной и не делая попыток удалиться или помешать.

— Ну что, подруга, — сказал я, чтоб хоть что-то сказать, — хоть бы ты мне помогла, а? Что смотришь? Ты меня понимаешь вообще?

При свете «дня» глаза собаки сияли не так сильно. Я даже задумался, не показалось ли мне, но проверить не решился, да и как? Опять свет выключать? А вот интересно, вдруг подумал я, когда я попросил её остановиться, она отреагировала правильно. Но то могло быть и совпадением. Может быть такое, что Танука — во сне или ещё как-нибудь — обучила её нормальным собачьим командам? Я задумался, вспоминая. «Фас» «Взять?» Не то… Требовалось самое простое, элементарное.

— О! Сидеть! — наконец нашёлся я. Но собака не отреагировала. Я повторил команду — ноль эмоций.

— Лежать! — попробовал я другую.

Снова никакого результата. Так… Попробуем иначе.

— Голос! — скомандовал я.

И вздрогнул, когда откуда-то вдруг раздалось насмешливое: «Чего тебе?»

От неожиданности я чуть с обрыва не сверзился. Комья земли посыпались в воду, я упёрся ладонями в землю и в последний момент затормозил на краю. Честно говоря, в этот момент я совершенно растерялся и не придумал ничего лучше, чем задать самый дурацкий вопрос из возможных.

— Кто здесь? — спросил я, вертя головой.

— Я, — отозвался голос.

Я никак не мог понять, где находится мой собеседник, — голос будто рождался у меня в голове. Я опять внимательнейшим образом огляделся — в пределах видимости ни души, и только боковым зрением удавалось зацепить ускользающий огонёк, то справа, то слева, хотя это мог быть и оптический обман. Я снова посмотрел на собаку.

— Это ты говоришь? — неуверенно спросил я.

— Нет, это не она говорит, — недовольным тоном ответил мне этот «некто».

— А кто говорит?

— Я говорю.

— А кто ты такой?

— Всё тебе скажи, да покажи, да дай попробовать… — ворчливо сказал обладатель голоса. — Так я тебе своё имя и назвал!

— А что, не хочешь?

— Не имею права.

— Ни фига себе… А чего ж тогда говоришь со мной? Или скучно?

— Меня… ну, скажем так, попросили, — уклончиво ответил тот. — Считай, я как бы посредник при переговорах. Тебе же нужно с кем-то говорить?

— Ах, вот даже как… И как мне называть тебя? Комиссаром?

Возникла пауза. «Один-ноль в мою пользу», — с удовлетворением отметил я. Кажется, мне удалось его удивить.

— Почему комиссаром? — настороженно спросил он.

— Ну, по-латыни «комиссар» и есть «посредник», — пояснил я. — Или ты предпочитаешь греческий?

— Греческий… — задумался тот и внезапно повеселел: — А что, это идея! Зови меня «голос». Просто Голос. С большой буквы. Вполне по-гречески.

Я вздохнул.

— Показаться ты тоже не можешь?

— Могу. Но не хочу.

И он хихикнул.

Смешок этот, признаюсь, окончательно меня достал, да и весь диалог начал раздражать. Голос-невидимка, вопросы, ответы… Прямо «Аленький цветочек» какой-то. Всё по Аксакову, только вместо девицы с цветочком — дурак с собакой. Скомандовать, что ли, Тануке «ищи», или сразу «фас», чтоб понтов не кидал? Вдруг получится? Вон она у меня какая — проглотит, не подавится… Однако нахрапом всё-таки, наверное, этого гада не взять. И, раз другого способа узнать что-нибудь у меня нет, придётся играть по чужим правилам.

Знать бы ещё эти правила…

Как всё-таки мерзко разговаривать, не видя собеседника! Ладно, представим, что мы говорим по телефону.

Я отодвинулся от края обрыва, подобрал ноги под себя и уселся поудобнее.

— Так что ж ты раньше-то молчал, а, Голос?

— Присматривался: ты или не ты.

— О… Вот как? Мы знакомы?

— В некотором смысле.

— Ладно, — проговорил я. — Тогда продолжим разговор. Ты кто? Дух?

— Можно сказать и так.

— И для кого ж ты… э-э-э… посредничаешь?

— Слушай, давай не будем, а? — недовольно сказал Голос. — Ты ведь зачем-то пришёл сюда?

— Не «зачем», — поправил я его, — а «за кем». И вообще, хватит болтать. Времени нет.

— Времени нет? — повторил голос. — Времени… нет… Ха! Ха-ха! — вдруг рассмеялся он. — Это ты верно сказал — времени нет!

И он опять захохотал. Я терпеливо ждал, когда приступ веселья кончится, потом спросил:

— Ты поможешь мне найти Сороку?

— Пошли! — азартно позвал меня Голос.

— Э-э, постой! Куда это «пошли»? И потом, я, может, и пойду, а вот она, — я позвенел цепочкой, — она — вряд ли.

— А ты её попроси, — предложил Голос.

— А если всё равно не пойдёт?

— А ты хорошенько попроси.

Я взглянул на свою провожатую.

— Как думаешь, стоит ему доверять? — спросил я. Вместо ответа та развернулась и уверенно потащила меня куда-то обратно в лес. Ладно, подумал я, попробуем поверить. Я задрал голову в небо.

— Эй, ты! — крикнул я. — Где ты там? Мы идём. Показывай дорогу.

— Она и так знает, — сказал Голос. — Но чем топать, можно добраться быстрее. Я могу помочь. Хочешь?

— Это как?

— А вот так!

В следующий миг что-то подхватило нас обоих, земля ушла из-под ног, и мир завертелся у меня перед глазами.

Через секунду лес исчез. Я не успел испугаться, как мы с Танукой уже стояли на Комсомольском проспекте, на бульваре возле ЦУМа.

— Пройдёмся? — предложил Голос. Я с недоумением огляделся.

Город выглядел серым, выцветшим. Бледное небо, пятиэтажные дома в проплешинах осыпавшейся краски… Даже яркие пятна рекламных щитов и растяжек смотрелись блёкло. Вокруг сновали люди, не обращая на нас решительно никакого внимания. С некоторым удивлением я заметил, что тела их словно бы полупрозрачные и с теми самыми блуждающими искорками внутри, о которых я уже упоминал. Воздух душный и затхлый. Страшная жара, обрушившаяся на город, продолжала делать своё чёрное дело. Не ощущалось ни малейшего дуновения, словно мы находились в закрытом помещении, а не на улице. Я чувствовал себя так, будто оказался в голограмме, некоем подобии компьютерной игры. Невольно вспомнился фильм «Матрица» — вот сейчас всё остановится, замрёт, и я останусь в городе, населённом манекенами, пустыми оболочками, скинами на компьютерных каркасах. Или правда, что мир — компьютерная программа?

— Нет, Жан. Мир — не компьютерная программа, — сказал Голос.

Я вздрогнул и огляделся. Обладатель голоса по-прежнему оставался невидимым.

— Ты что, мысли мои читаешь?

— Боже упаси! Конечно, нет. Просто не нужно семи пядей во лбу, чтоб догадаться, о чём ты сейчас думаешь.

— Да, пожалуй… — признал я и снова принялся оглядываться. — Зачем ты нас сюда затащил?

— Надо.

Игнорируя наш разговор (а может быть, наоборот — в знак некоего протеста), чёрная псина нагло фыркнула, уселась на газон и принялась чесаться, скорее по собачьей привычке, чем по причине наличия блох — вряд ли они могли существовать в этом «кармане бытия». Я почувствовал себя так, будто вывел на прогулку свою домашнюю питомицу. Забавно было бы встретить сейчас кого-нибудь знакомого. Впрочем, для прохожих я по-прежнему был невидимкой, не существовал. Несмотря на всё происходящее, я помнил, что сейчас на самом деле ночь. А раз тут день, тогда напрашивался вывод: то ли этот мир не настоящий, иллюзорный, то ли он вовсе моя галлюцинация.

Странно, подумал я. Что, если люди меня не видят и не ощущают потому, что я на другом уровне бытия? Так, может, потому и я не вижу и не ощущаю обладателя Голоса, поскольку он находится на ещё более глубоком уровне?

Пока я размышлял, моя «подруга» встала и двинулась вниз, к картинной галерее, «кафедральному» холму, а в перспективе — к набережной Камы. Чем одёргивать её и останавливать, я предпочёл пойти следом. Пройдусь в самом деле, чего мне терять?

В конце концов, ведь времени нет.

Вот так, вдвоём с собакой, мы неторопливо миновали спуск, пропустили троллейбус, пересекли Коммунистическую и стали подниматься в гору.

— Ничего не хочешь спросить? (Это Голос снова дал знать о себе.)

— Пока нет, — несколько неуверенно ответил я. — Разве что сам что-нибудь скажешь. Я сюда не рвался, это твоя инициатива. Что ты хотел нам сказать?

— Посмотри вокруг. Посмотри на людей.

Люди шли мимо, останавливались, сходились, расходились… Как странно, подумал я, оказывается, я давно не разглядывал людей на улице. Последние пару лет я хожу с опущенной головой, глядя в асфальт, или смотрю на что-нибудь другое — на деревья, на дома, ища, быть может, выгодные ракурсы для съёмки. Но ведь, если честно, меня мало в последнее время интересует фотография. Я ещё раз огляделся. Люди. Обесцвеченные, серые фигуры в сером, потерявшем краски городе. Как будто тот памятный дождь смыл с них краски, растворил, перемешал и унёс в Каму. Странные искорки не спасали дела — стоило вглядеться, задержать взгляд на каком-нибудь отдельном человеке, и фигура начинала изменяться, двигаться, «истаивать», менять размеры, очертания. А секунд через пятнадцать-двадцать такого разглядывания некоторые фигуры и вовсе переставали походить на людей, начиная смахивать на диковинных тварей… А что стала рисовать больная девочка? Танцующих полулюдей-полуживотных, геометрические узоры, незнакомые пейзажи…

— Это их души? — с замирающим сердцем предположил я.

— В некотором роде, — в уже привычной манере подтвердил мою догадку Голос. — Это, если можно так сказать, их «внутренняя сущность». «Ка», если использовать терминологию египетских жрецов.

— Зачем египетских-то?

— Для удобства.

— Манси говорят, что у человека пять душ.

— И что у женщины четыре, — согласился Голос — Фигня. В душе у человека столько сущностей, «слоев» и «оболочек», сколько он заслуживает.

— А кто решает, сколько он заслуживает?

— Кто надо, тот и решает.

Вдруг Танука зарычала. В поле моего зрения попала странная, почти нечеловеческая фигура, тёмная двуногая тварь, белёсо-дымчатая внутри, с вкраплениями искорок каких-то совсем уж угрожающих оттенков — багровых, синих, фиолетовых. От неё за несколько шагов будто веяло мертвечиной, все прохожие невольно уступали ей дорогу. Так же как и прочие, она не обратила на меня внимания, прошествовала мимо и скрылась за углом. Я проводил её взглядом и содрогнулся.

— А это кто? — спросил я. — Преступник? Маньяк?

— Почти, — ответил Голос — Это мент.

— Милиционер? — опешил я. — Да как же… Гм! И они что… все такие?!

— По счастью, не все.

— Почему так?

— Всему своё время, — осадил меня Голос. — Потом сам поймёшь. А пока на город не хочешь взглянуть?

— Да уж лучше не надо, — пробормотал я, привычно опуская глаза.

Я уже знал, что увижу. Этот первый опыт словно стронул некую лавину. Уже сейчас сквозь абрисы домов, кафе, киосков, серую громаду ЦУМа и «великую стену» гостиницы «Урал» с ромбическим Циферблатом часов на фасаде, сквозь высотки новостроек и руины «долгостроя» проступали, словно привидения, «энергетические слепки» старых, уничтоженных домов, нередко деревянных, а если заглянуть «поглубже» — снесённые леса, засыпанные реки, взорванные скалы, стёртые с лица земли деревни, поселения и городища. Оглянувшись мельком на здание фарминститута, я разглядел парящий в небе над нею эфемерный купол церкви Рождества Богородицы. Как странно… Я ведь никогда её не видел, даже на старинных фотографиях. Тридцать пять лет ходил мимо, и мне в голову ни разу не пришло, что вот это здание с полукруглой пристройкой трансепта — бывшая церковь. Говорят, на месте взорванного большевиками храма Христа Спасителя, над зеркалом открытого бассейна «Москва» люди тоже часто видели призрачные очертания стен и барабанов с куполами… Но мы в Перми редко смотрим вверх.

Ничего не исчезает, подумал я, и ничего не возникает ниоткуда. Всё есть — и ничего на самом деле нет. Но прошлое всегда даёт о себе знать, как бы ни развивались события.

Пермь. Странный, призрачный, возникший ниоткуда город. Город, которого, может быть, и вовсе нет. Спроси любого человека в России, где, по его мнению, находится Пермь, и девять из десяти спросят: «А это что?» Немудрено — в советское время город Молотов даже не значился на карте России… Михалыч не зря возмущался. Помню, недавно некое столичное историческое общество прислало факс администрации города, что они просят — я цитирую: «поделиться материалами о Перьми, Березняках, Кизиле и Чердыне». Двадцать первый век на дворе. Дожили, мама… Это ж нарочно не придумать! Наши не знали, что им делать — смеяться, плакать или послать. Хотел бы я посмотреть на рожи этих столичных историков, когда б мы попросили рассказать нам о «Маскве» и «Питсбурге». До сих пор, когда по телевидению передают прогноз погоды, Пермь упоминают через два раза на третий, часто его вообще нет на карте синоптиков. И это — миллионный город, столица области, а с недавних пор — целого края! Даже первые иностранные туристы у нас появились только в восемьдесят седьмом, а до того город был закрытым. И — странное дело — даже когда сам живёшь в нем, возникает впечатление, что весь он, целиком, существует только у тебя в голове, а стоит из него уехать — сразу исчезает, растворяется как дым средь лесов и болот. А уезжают многие и часто навсегда. Уезжают или… погибают. Пермь неблагодарна, у неё короткая память, она мало помнит своих сыновей и дочерей. Да что говорить о людях, если даже время и обстоятельства основания города до сих пор достоверно неизвестны, забыты! Возникший по приказу свыше, посреди глухой тайги, населённый пришлым людом, — что он? кто он? для чего он здесь?

Мне сделалось муторно. Какое-то глухое, давящее облако зависло рядом, где-то в глубине, в провалах и пустотах под ногами, и я это чувствовал, будто эти ложноножки, эти щупальца хватали меня за щиколотки. В этот момент мы проходили мимо собора, и я невольно обратился лицом к нему. Непонятная энергия шла будто бы оттуда, с этой стороны, но я не мог определить, что она собою представляет и где находится её источник. Быть может, это потому, что моё «внутреннее зрение» было ещё нераскрытым, неразвитым. Но что-то я определённо чувствовал. Чувствовал что-то.

А Голос, то ли впереди меня, то ли за моей спиной, продолжал говорить:

— Все почему-то думают, что господин Татищев просто так, от балды, ткнул пальцем в место слияния Егошихи с Камой — и появилась Пермь. Вот захотелось так ему, и всё! Даже скульптор его так и изобразил; ты ж видел памятник этот дебильный, где он в карту пальцем тычет. Будто до Василь Никитича на месте города вообще ничего не было, кроме глухих лесов! А ты задумайся: люди всегда любили селиться на берегах рек. Почему Пермь должна быть исключением? Не-ет, Татищев выбрал это место прежде всего потому, что вокруг было много деревень, а уж потом — месторождений медного песчаника… Люди жили здесь издавна, и новые поселения строили на месте старых.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: